Отец Кристины-Альберты.
Книга III. Воскресение Саргона, Царя Царей. Глава I. Кристина-Альберта в поисках отца

Книга III. Воскресение Саргона, Царя Царей

Глава I. Кристина-Альберта в поисках отца

1

До сих пор Кристина-Альберта смотрела на жизнь смело, презрительно и победоносно. Осторожность и оговорки других были не для нее. Она не видела причины для их благоразумных колебаний, их условностей и сдержанности. И вот впервые она познала растерянность. Ее папочка исчез в мире, который, как она внезапно осознала, может быть крайне жестоким. Тедди был подонком, таким откровенным подонком, что только дура, поглощенная собственными ощущениями, была способна связаться с ним. После исчезновения ее папочки она почти всю ночь пролежала без сна, кусая руки и проклиная Тедди. Лэмбоун, прекрасный друг, был ленивым, непрактичным размазней. Гарольду и Фей ее несчастье, казалось, уже немного надоело, и они словно бы слегка винили ее за то, что она привезла своего папочку в Лондон. А больше ей обратиться было не к кому. У нее никого не осталось - кроме самой Кристины-Альберты, которая чувствовала себя немножко запачканной и не в шутку боялась.

- Но что же мне делать? - вновь и вновь вопрошала она ночь в своей душной, но вполне артистичной спальне.

Положение ее усугублялось тем, что наличных денег у нее оставалось меньше фунта.

Следует указать, что целых два дня Кристина-Альберта воздерживалась от естественного шага и не обращалась в полицию. Странный инстинкт подсказывал ей, насколько опасно навлечь на своего чудаковатого, беззащитного папочку внимание полиции, как и всей социальной структуры вообще. В ней жило врожденное недоверие ко всем официальным лицам. И заставил ее пойти в полицию Пол Лэмбоун. У него достало совести устыдиться своей ненадежности, и спустя два ясных дня он пришел в Лонсдейлское подворье вновь предложить свою великодушную, но медлительную помощь. Она как раз пила чай с Фей.

- Кристина-Альберта, - сказал он, выглядя очень внушительной и благодушной аллегорической фигурой Сожаления. - Я все это время не переставал о вас тревожиться. Я так мало помог. Я думал, он вернется сам, и считал весь этот шум несколько преждевременным. Вы что-нибудь узнали?

Желание дать ему хорошую отповедь боролось в Кристине-Альберте с сознанием, что по-своему он ее искренний друг и может оказаться очень полезным.

- Выскажитесь! - сказал Лэмбоун. - Вам станет легче, моя дорогая, когда вы выскажете мне все, а потом мы сможем обсудить положение.

Ему ответили улыбкой, и он приободрился. Ведь он принадлежал к людям, которые ненавидят самую мысль о том, что их может кто-то ненавидеть - пусть даже таракан.

- В это кресло я не сяду, благодарю вас, - сказал он Фей. - Оно слишком покойное. А ведь в любую минуту мы можем что-нибудь придумать, и я должен буду вскочить и действовать.

- По-спартански, - сказал он садясь.

- А? - сказала Фей.

- По-спартански. Мой врач рекомендует говорить это перед каждой едой, а особенно перед чаем. Не знаю зачем. Магия, или метод Куэ, или еще что-нибудь. Это кокосовые кексы? Я так и думал… Отличные. Так что же мы предпримем, Кристина-Альберта?

Он стал серьезным, готовым на вдумчивые советы и все больше и больше походил на человека, написавшего «Как поступить в сто и одном случае». Он заставил Кристину-Альберту признаться в банкротстве и втолковал ей, что ее долг - принять от него в долг двадцать пять фунтов. Затем он разделался с проблемой обращения в полицию, убедив Кристину-Альберту, что сделать это необходимо. Если мистер Примби угодил в скверные руки, чем раньше полиция начнет его разыскивать, тем лучше. Но считал это маловероятным и склонялся к предположению, что Примби поднял шум и его забрали. Он догадывался, что его задержат как душевнобольного. Он предварительно заглянул в эти полезные книги - «Мировой судья» и «Британскую энциклопедию», - продемонстрировав превосходное умственное пищеварение. Кристина-Альберта заметила, что в нем есть задатки хорошего адвоката.

Он увез Кристину-Альберту в такси в Скотленд-Ярд.

- Либо они сами нам скажут, либо скажут, где нам скажут, - объяснил он.

Фей поразилась оригинальности этой идеи.

К шести часам мистера Примби удалось проследить до Гиффорд-стрит. Но увидеть его на Гиффорд-стрит не удалось. Он был признан сумасшедшим и, по мнению служителя, хотя точно он сказать не мог, подлежал отправке в Каммердаун-Хилл. Пол Лэмбоун держался с важным достоинством и пытался выжать из служителя еще какие-нибудь сведения, но не преуспел. В конце концов они с Кристиной-Альбертой не узнали практически ничего, кроме одного критического и обескураживающего факта: они не смогут ни увидеть мистера Примби, ни узнать чего-либо толком о его состоянии до следующего дня посещений в Каммердаун-Хилле, на какое бы число этот день ни приходился. Тогда, если «посещения не будут ему возбраняться», они смогут увидеться с ним. Служитель был категоричен в своих утверждениях и, судя по его виду, проникся чрезвычайной неприязнью к ним обоим.

Когда они покинули Гиффорд-стрит, Кристина-Альберта заметила, что Лэмбоун очень рассержен. Она еще никто не видела его сердитым. Это была мимолетная фаза. Его щеки порозовели много сильнее обычного.

- Сторожевой пес, - сказал он. - Специально, чтобы грубить людям, расстроенным людям. Казалось бы… человек моего положения… некоторая известность… Право на внимание… В любой другой стране, кроме этой, Литератора уважают.

Кристина-Альберта безмолвно согласилась.

- Манеры для служащего… самое первое.

- Он был отвратителен, - сказала Кристина-Альберта.

- У меня есть кое-что в запасе, - сказал Лэмбоун.

Кристина-Альберта выжидающе молчала.

- Следовало бы сразу обратиться к Дивайзису. О сумасшествии и законах о нем он знает в Лондоне больше всех. Замечательный человек. Я вернусь домой, позвоню ему и договорюсь о свидании. Он нам объяснит, что и как. И я в любом случае хочу, чтобы вы с ним познакомились. Вы оцените Дивайзиса. И, кстати, вы удивительно на него похожи.

- В каком смысле?

- Та же Жизненная Сила и прочее. И физически тоже. Очень. Такой же нос - почти одинаковый профиль.

- Нос, больше подходящий для мужчины, - сказала Кристина-Альберта. - Думаю, что ему он больше идет.

- Это чертовски хороший нос, Кристина-Альберта, - сказал Лэмбоун. - Доблестный нос. И не умаляйте его. Именно ваш нос пробудил у меня вначале интерес к вам. Вы еще подцепите на него мужа, и он будет его обожать. В наши дни женщинам требуется свобода и индивидуальность; им необходимы чеканные черты и достоинство. Времена кокетливых локонов, лебединых шей и бело-розового цвета лица канули в прошлое. Что не мешает вам, Кристина-Альберта, обладать чудеснейшим цветом лица.

- Расскажите мне побольше о докторе Дивайзисе, - сказала Кристина-Альберта.

2

Но познакомилась Кристина-Альберта с доктором Дивайзисом не на следующий день. Она отложила эту встречу на день и помчалась в Вудфорд-Уэллс вследствие примечательного послания Сэма Уиджери.

Уиджери переписывались с Примби только по поводу дивидендов, выплачиваемых за долю мистера Примби в прачечной «Хрустальный пар». Возникновение компании было сопряжено с некоторыми трениями, и мистер Уиджери затаил досаду, которую и изливал в нарочитой сухости и краткости своих писем. И вот это письмо, адресованное «мисс Крисси Примби».

Моя дорогая Крисси, - начиналось письмо.

Такое огорчительное дело с твоим папашей выразить не могу как я огорчен я сразу поехал в приют куда ты его поместила чуть они мне написали и получил его бумажник и чековую книжку. Очень удачно что они нашли в его кармане мой адрес не то думается я бы остался как всегда в неведении обо всем этом он меня не узнал и отрекался от своей фамилии но потом сказал что знает меня как нечистого на руку торгаша и мошенника и отрезал бы мне уши и угрожал мне. Посадил на какой-то там кол. Я все это обдумал и как ты еще несовершеннолетняя выходит я тебе вроде опекун и должен блюсти твою долю в прачечной а она приносит дохода куда меньше чем мне втирал очки твой папаша. Думаю он уже тогда спятил и не понимал толком что делал и думаю что все это дело с привилегированными акциями на какое я пошел чтоб ему не перечить надо прекратить. Ну да торопиться тут нечего раз тебе не надо платить за него там где он есть мистер Пантер говорит пока ты не станешь вмешиваться и мы всем прочим займемся когда ты оправишься от огорчения что твой папаша свихнулся. Моя супруга посылает свой привет и душевное сочувствие. Будь спокойна и не очень расстраивайся оттого что очень часто это бывает наследственным и лучше соблюдать осторожность а потому предоставь все мне а я остаюсь

Сэм Уиджери.

- Жди! - сказала Кристина-Альберта, тут же позвонила, откладывая свидание с Полом Лэмбоуном и Уилфредом Дивайзисом, и с воинственным огнем в глазах понеслась на метро на Ливерпульский вокзал.

3

Когда Кристина-Альберта добралась до Вудфорд-Уэллса, ей почудилось, что прачечная стала чуть-чуть меньше, чем прежде, и ярко-голубые фургоны словно слегка потускнели. Свастики на них были заклеены плакатами, красными буквами объявлявшими: «Под Совершенно Новым Руководством. По всем Вопросам Обращаться к Директору Сэмуэлю Уиджери, Эсквайру. По Заказу».

Она прошла по садовой дорожке к двери дома, который был для нее родным почти всю ее жизнь, и дверь ей открыл сам Сэм Уиджери, увидевший ее в окно.

- Так ты приехала! - сказал он, словно колеблясь, впустить ли ее.

Высокий, сутулый мужчина с широким рябым лицом, без усов и бороды, отвислой нижней губой, большим носом, который при дыхании иногда фыркал, и очень маленькими беглыми карими глазками. Темно-серая одежда плохо на нем сидела, воротничок был обтрепан, а черный атласный галстук с готовым узлом лоснился от ветхости. Жилет у него был расстегнут почти на все пуговицы, пальцы нервно подергивались. Он смотрел на Кристину-Альберту так, словно она оказалась гораздо внушительнее, чем ему помнилось.

- Вы видели папочку? - спросила Кристина-Альберта, сразу переходя к делу.

Он сжал губы и покачал головой, словно вспоминая что-то прискорбное.

- Ему плохо? Он держался странно или… или ужасно?

- Не так громко, моя милая, - сказал он своим хриплым шепчущим голосом. - Мы же не хотим, чтобы о твоей беде услышали все. Пойдем туда, где можно поговорить спокойно.

И он повел ее в маленькую гостиную, где ее отец еще так недавно планировал условия превращения прачечной в компанию с ограниченной ответственностью. Знакомая мебель была переставлена довольно-таки неожиданным образом, а под окно было поставлено большое темное бюро.

Сэм Уиджери затворил дверь.

- Садись, Крисси, - сказал он, - и не волнуйся так. Я опасался, что ты вот так примчишься сюда, но, конечно, был обязан тебе написать.

- Вы его видели? - повторила она.

- Совсем свихнулся, - сказал он. - Устроил беспорядки в ресторане «Рубикон». Хотел закатить там банкет для всех лондонских попрошаек.

- Вы его видели? Он здоров? Ему там плохо? Что они с ним сделали?

- Да не оглушай ты меня вопросами, Крисси. Нельзя же так перескакивать с одного на другое. Я же тебе сообщил в моем письме, что ездил к нему. Они его вызвали, и он вышел ко мне в маленькую комнату.

- Но где это было? Где эта больница?

- Сядь-ка и поуспокойся, девочка. Не могу я отвечать на все эти вопросы сразу.

- Да. А то где же? Они собирались его перевести.

- Куда?

- Наверно, в какой-нибудь приют.

- В Каммердаун-Хилл?

- Пожалуй, что и так. Да, они сказали - в Каммердаун-Хилл. Ну, он вышел ко мне. Выглядел совсем как всегда. Ну, может, чуть больше обалделым. Пока не посмотрел на меня, а тогда вроде как вздрогнул и сказал: «Я вас не знаю», - сказал он. Вот прямо так.

- Ну, ничего сумасшедшего в этом нет. А вид у него был сумасшедшим или не был? Наверное, ему не хотелось разговаривать с вами. После всего, что говорилось неприятного.

- Может, и так. Ну, я ему сказал: «Как так, не знаешь меня, - говорю, - старину Сэма Уиджери, которому ты подсиропил свою прачечную?» Вот так и сказал - ну, в шутку. По-хорошему, но эдак с юморком. «Я вас не знаю», - говорит, он и хочет уйти. «Погоди-ка», - говорю я и беру его за плечо. «Ты низкий хнычущий мошенник, - говорит он мне, и вроде как пытается меня отпихнуть. - Ты любую прачечную погубишь». Это он-то - мне, а я прачечным делом занимался за десяток лет до того, как он женился на твоей бедной матери. «Хнычущий да в своем уме, - говорю, - мистер Альберт-Эдвард Примби». А он вроде выпрямился. «Саргум, - говорит. - Будьте так добры»…

- Саргон, - поправила Кристина-Альберта.

- Может, и так. А вроде бы «Саргум». Ну, Саргум, и больше никаких. Совсем на этом свихнулся. Я еще попробовал поговорить, да толку что? Ничего дельного или хоть простого я от него не добился. Начал мне угрожать бастинадой, что это там ни есть. Я попросил его не выражаться. «С меня хватит», - говорю санитару, ну, он его и увел. Вот мы и развязались с ним, Крисси.

- Развязались с ним?

- Развязались. А что можно сделать?

- Все! У него был очень несчастный вид? Испуганный, словно с ним плохо обращаются?

- Это с какой стати? Они заботятся о нем как надо и навредить он себе не может.

- Вы уверены, что он выглядел… безмятежным?

- Может, немножко усталым, что ли. Так это от того, что у него в голове творится, так мне думается. Но он там, где ему и надо быть, Крисси. Вот так. Из того, что мистер Пантер сказал, выходить одно: не надо нам вмешиваться. Есть у него все, что ему требуется, живет он на денежки налогоплательщиков. Нам надо о себе подумать. Об этой полоумной затее с привилегированными акциями, которые он прачечной навязал. Вот это - срочное дело. Это ведь выходит почти пятьсот фунтов в год по нынешнему положению вещей. Почти десять фунтов в неделю. Ни одна прачечная в Лондоне такого не выдержит.

- Я должна повидать папочку, - сказала Кристина-Альберта. - Не верю, будто ему так уж хорошо. Я наслышалась всяких ужасов о приютах. Но как бы то ни было, я должна сейчас же поехать к нему.

- Нельзя, Крисси, - сказал мистер Уиджери, медленно покачивая широким землистым лицом из стороны в сторону. - В сумасшедших домах посетителям не дозволяют шляться взад-вперед, когда им взбредет в голову. - Он внимательно следил за ней. - Так не годится, знаешь ли. Бедняг надо держать в покое, не волновать. Пожалуй, я дам тебе письмо для следующего дня посещений…

- Вы! Письмо мне?!

Мистер Уиджери пожал плечами.

- Я хочу его увидеть.

- Очень возможно. Но правила на то и правила. А пока нам нужно распутаться с делами. Пока он в приюте, думается, мне следует выдавать тебе содержание, пять, скажем, фунтов в неделю, а остальное придерживать, пока все не уладим. На что тебе эти десять фунтов в неделю, если на него тратить ничего не приходится. Ну, а тогда станет ясно, в каком мы положении, и все опять будет ладненько.

Он помолчал, поскреб ногтями щеку, впиваясь в нее хитрыми глазками.

- Понимаешь? - добавил он, словно подталкивая ее сказать что-нибудь.

Кристина-Альберта смотрела на него в молчании, ставшем мучительным. Потом встала и оглядела его, уперев руки в боки. Ее лицо пылало.

- Теперь понимаю, - сказала она. - Ах ты, старая чертова сволочь!

Мистер Уиджери лелеял милые старомодные представления о барышнях и о том, как им положено изъяснятся. И растерялся.

- Э-эй! - сказал он. - Э-эй!!

- И всегда был сволочью, теперь ясно, - сказала Кристина-Альберта.

- Нельзя так выражаться, Крисси. Употреблять такие слова. И ты поняла все неправильно. Что это ты? Старая сволочь! Такая-то старая сволочь? Это почему же? Я только делаю то, что обязан. Ты-то ведь еще несовершеннолетняя. Еще дитя в глазах закона, и, естественно, моя обязанность, моя, как его ближайшего родственника, так сказать, заняться устройством его дел. Вот и все. Ты не должна забирать себе в голову всякие мысли и не должна волноваться. Поняла?

- Я назвала вас, - сказала Кристина-Альберта, - чертовой старой сволочью.

Он отвел глаза и заговорил так, словно обращался к бюро под окном.

- И тебе лучше, когда ты употребляешь такие скверные выражения? А мне от них хуже? И они меняют тот факт, что мне, хочу я того или нет, необходимо позаботиться об его имуществе и позаботиться, чтобы с тобой ничего не случилось, чтобы ты не натворила глупостей? Мы с твоей теткой думали только о том, как о тебе лучше позаботиться. И тут ты набрасываешься на меня, как змея, и употребляешь выражения…

Мистер Уиджери не нашел подходящих слов и, все еще ища сочувствия у бюро, пожал плечами и махнул рукой.

- Вы ему не родственник, - сказала Кристина-Альберта. - Я догадалась, когда прочла ваше письмо, что у вас на уме. Вы рады избавиться от него, потому что он всегда настаивал на выплатах в срок. Вы думаете, я совсем одна, вы думаете, что я всего только девушка и вы можете поступать со мной, как вам угодно. Так вы ошибаетесь. Я заставлю вас выплачивать все до последнего пенни, что нам следуете прачечной, и послежу, чтобы вы еще точнее соблюдали сроки. И почему же вы не попытались вызволить его, когда узнали, что он там?

- Да не волнуйся так, Крисси, - сказал мистер Уиджери. - Пусть я и не кровный родственник ему, но тебе-то кровный! Я твой ближайший родственник, твой лучший друг и обязан думать, как тебя устроить. Обязан действовать для твоего блага. Как бы ты ни выражалась, и вообще. Говорю же тебе, ему там хорошо и безопасно, и я не собираюсь его растревоживать. Никак. Он там, и там останется, а я буду действовать, как мистер Пантер посоветовал мне действовать. Я собираюсь придерживать его дивиденды, а тебе выплачивать столько, сколько сочту, что тебе требуется на жизнь и расходы, и вычитать это у него, и я собираюсь присмотреть, чтоб ты вела в будущем приличную жизнь, какую одобрила бы моя бедная свояченица Кристина. Ты болтаешься в Лондоне самым скандальным образом, учишься всяким грязным словам и ругани. Так продолжаться не может. Вот как обстоят дела, Крисси, и чем раньше ты поймешь, тем лучше.

Кристина-Альберта, онемев, слушала, как мистер Уиджери открывал свои намерения.

- Где миссис Уиджери? - сказала она наконец, неимоверным усилием держа себя в руках.

- Присматривает в прачечной. И незачем ее беспокоить. Мы все это много раз обсуждали и во всем согласны. Присматривать за тобой - наше право, и наша ответственность, и мы выполним свой долг перед тобой, Крисси, хочешь ты того или нет.

нелепые права вмешиваться в ее жизнь. Но в ее духе было держаться мужественно до последнего.

- Все это чушь! - сказала она. - Я не позволю, чтобы папочку заперли вот так, без моего согласия, и я не допущу, чтобы вы фокусничали с его собственностью. В семье все знают, что вы нечисты на руку. Мама часто это повторяла. Я сама о нем позабочусь, присмотрю, чтобы его перевели в хорошую психиатрическую клинику, где за ним будет настоящий уход. Вот это я и приехала вам сказать.

Маленькие глазки мистера Уиджери оценивающе ее взвешивали.

- Очень ты много на себя берешь, Крисси, - сказал он после паузы. - Сделаешь то, сделаешь это! А сама толком не знаешь, чего можешь или не можешь. У тебя нет денег, и у тебя нет никакой власти, и чем скорее ты это усечешь, тем лучше.

Испуг все больше овладевал Кристиной-Альбертой. Чтобы противостоять ему, она позволила себе вспылить.

- Я скоро покажу вам, что я могу и чего вы не можете, - сказала она. Лицо у нее вспыхнуло.

- Да не волнуйся ты так, - сказал мистер Уиджери. - Уж кому-кому, а тебе волноваться никак не след.

- Волноваться! - повторила Кристина-Альберта, подыскивая сокрушительный ответ, и тут ее поразила такая страшная мысль, что она осеклась и уставилась в карие глазки на рябом лице. И они безмолвно ответили на ее изумленный безмолвный вопрос. Слово «волноваться» он употребил в третий или четвертый раз, и теперь ей стало ясно, к чему он клонит. Внезапно ее осенило, какие мысли уход ее папочки со сцены породил в его голове. Он тоже ознакомился с законами о сумасшествии… и возмечтал.

- Вот именно, - сказал мистер Уиджери. - Ты всегда была со странностями, Крисси, а твоя беспорядочная жизнь, а теперь еще и это, очень на тебе сказались. Не могли не сказаться. У тебя нет хороших спокойных друзей, кроме твоей тетки и меня, и нет хорошего спокойного места, где приклонить голову, кроме как тут. И не набрасывайся на меня, Крисси, я тебе только добра хочу. И не стану давать тебе денег, чтоб ты и дальше болталась в Лондоне. Ты ж можешь к наркотикам пристраститься или что похуже. Называй меня такой-то сволочью, если хочешь. Ругай меня, словно ты совсем свихнулась: что я думаю сделать, то и сделаю. Я хочу, чтоб ты приехала сюда, дала бы время отдохнуть своей душе и нервам и позволила бы мне пригласить кого-нибудь осмотреть тебя… решить, что для тебя следует сделать… Когда-нибудь ты мне за это спасибо скажешь.

Его широкое землистое лицо словно раздулось, замаячило у нее перед глазами, комната стала совсем маленькой и темной.

- Мой долг присмотреть за тобой, - сказал он. - От того, что мы посоветуемся, ни тебе и никому хуже не будет.

В поезде по дороге сюда она убеждала себя, что сделает из мистера Сэма Уиджери котлету, но дела явно принимали другой оборот.

- Ха! - воскликнула она. - Вы думаете, что я вернусь сюда?

- Все-таки лучше, чем потеряться в Лондоне, Крисси, - сказал он. - Лучше, чем потеряться в Лондоне. Мы ведь не можем допустить, чтобы ты бродила по Лондону, как твой бедный отец.

Она почувствовала, что ей пора уходить, но секунду-другую не могла пошевелиться. Не могла, потому что боялась, как бы он не попытался ее задержать. А что тогда ей делать? Потом заставила свои ноги разогнуться.

- Что же, - сказала она, шагнув мимо него к двери, так что он повернулся на каблуках следом за ней. - Я сказала вам, что думаю о вас. А теперь мне пора вернуться в Лондон.

Она увидела, как в его глазах вспыхнуло желание помешать ей - и угасло.

- Может, перекусишь на дорожку? - сказал он.

- Есть… здесь?! - воскликнула она и подошла к двери.

Пальцы у нее так дрожали, что она лишь с трудом повернула ручку. Он стоял неподвижно, глядя на нее. Его нижняя губа отвисла еще больше, на лице было сомнение. Словно он был не слишком уверен в себе и в том, что намеревался предпринять. Но что он намеревался предпринять, было до ужаса ясным.

4

к панике. И с трудом удерживалась, чтобы не побежать.

Когда поезд тронулся, она почувствовала себя в большей безопасности.

- Как, черт дери, он может добраться до меня? - сказала она вслух пустому купе.

Но она вовсе не была уверена, что до нее нельзя добраться, и поймала себя на том, что начала прикидывать, на какую поддержку своих лондонских друзей она может надеяться. Например, может ли она рассчитывать на мистера Пола Лэмбоуна? Если ее лишат денег, сумеет ли она найти работу и продержаться, пока не вызволит своего глупого папочку из сетей, в которые он угодил? Как поведут себя Гарольд и Фей, вечно сидящие на мели, если деньги перестанут поступать? А тем временем папочка недоумевает, почему никто не приходит к нему на помощь, не понимает, что с ним произошло, и конечно, становится все более глупеньким.

Кристина-Альберта стремительно взрослела. До сих пор под всем ее радикализмом и бунтом всегда крылось безмолвное подсознательное убеждение в правильности, надежности и питающей силе социального устройства. Это особенность свойственна почти всякой юной мятежности. Она, совсем над этим не задумываясь, считала, что больницы - это обители комфорта и всяческих удобств, врачи - знают и используют все последние достижения науки, а тюрьмы - чистые, образцовые заведения; и что законы, хотя все еще не всегда справедливы, применяются без каких-либо злоупотреблений или передержек. Она питала ту же веру в конечную справедливость общественной жизни, какую хранит ребенок в безопасность своей детской и родительского дома. Но теперь она осознала факт, что весь мир ненадежен. Не то чтобы мир этот был дурным или злым, но он был невнимательным и равнодушным. Он смертельно боялся хлопот. И совершал самые подлые, самые опасные, самые жестокие вещи, лишь бы избежать хлопот, а потому предпочитал по возможности игнорировать любые страдания или зло. Это был опасный мир, мир людей, избегающих хлопот, где можно потеряться, исчезнуть из памяти, пусть ты еще жива и страдаешь. Это был мир, в котором нехорошо быть одной, а она начинала ощущать, что она совсем одна, опасно одна.

Она, пришло ей в голову, никогда не была высокого мнения о своей семье, но теперь она обнаружила, что семья слишком рано может вообще прекратить существование. Ей была нужна стена, чтобы опереться, если Сэм Уиджери соберется с духом и ринется в наступление. Ей был нужен кто-то, кто принадлежал бы только ей, надежный союзник, тот, на кого она могла бы положиться во всем; кто-то ближе, чем законы и обычаи - кто-то, кто не успокоится, пока точно не узнает, что с ней случилось, если ее постигнет несчастье; кто-то, кто не смирится с ее бедой, кто-то, кому она будет дороже его самого, и так просто от нее не откажется.

Его самого? Не ее самой! То есть любовник.

- Черт бы побрал Тедди! - крикнула Кристина-Альберта, выбив кулаком клуб пыли из подушки сиденья. - Он только все портит!

- И ведь я знала, какой он. Я все время точно знала, какой он!

- Придется мне все это выдержать одной, - сказала Кристина-Альберта.

- Да и к тому же, кому я нужна с таким носом? Даже существуй в этом мире люди, способные любить так! Но это мир людей, которых не хватает на настоящее чувство. Мусорная куча, а не мир, - сказала Кристина-Альберта.

5

Ее мысли потекли по другому руслу. В конце-то концов было что-то неприятное в утверждении, будто она… как бы это выразить? - со странностями. До сих пор Кристина-Альберта всегда считала себя образцом здравого смысла и умственной прямоты - без единого недостатка, кроме, может быть, носа. Но теперь словечко «странности» засело в ее уме, как шип. И ей не удавалось извлечь его оттуда.

Она знала, что всегда была не такой, как другие. Всегда обладала собственным стилем.

Большинство тех, кого она встречала в жизни, представлялись ей бесцветными, слабыми на словах и на деле, уклончивыми. Вот-вот - уклончивыми. Они уклонялись от самых разных прямолинейных слов, не зная почему. Кристина-Альберта была всецело за то, чтобы чертыхаться и говорить «сволочь» и тому подобные слова до тех пор, пока кому-нибудь не удалось бы убедить ее, что избегать их следует не только потому, что «приличные» люди их не употребляют. Эти остальные всегда не говорили чего-то, потому что об этом не говорят, и не делали чего-то, потому что этого не делают. А тому, что говорилось и что делалось, они запуганно подражали. И до смерти копошились, изо всех сил тщась быть кеми-то другими. В таком случае зачем вообще существовать? Но так или иначе они проживали жизнь. Обходились без неприятностей. Поддерживали друг друга. А с другой стороны, если не уклоняться? Ставишь других людей в тупик. Сходишь с избитого пути. Уподобляешься поезду, который сворачивает с рельсов, чтобы напрямик пересечь поля и луга. Ты сталкиваешься…

со всем и вся.

А что, если эта уклончивая жизнь, которую она всегда презирала, на самом деле - здравая жизнь. И переставая уклоняться, утрачиваешь здравость рассудка? У овец, читала она, есть такая болезнь: вертячка, когда они бродят в одиночестве и умирают. И оригинальность, способность думать самой за себя, а не следовать за толпой, и так далее, все, чем она так гордилась, все это лишь способ отвергнуть разумную жизнь? Оригинальность, чудачества, эксцентричность, странности, сумасшествие… или различия лишь в степени?

Не заключалась ли странность ее папочки в том, что после многих лет крайней уклончивости, он наконец попытался прорваться к чему-то реальному и необычному? И разве она на свой манер не стремилась к тому же? Так и она тоже перекошена? Быть может, перекошена в другую сторону, но тем не менее перекошена? Наследственная перекошенность?

И тут по касательной возник вопрос, унаследовала ли она в действительности от своего папочки хоть что-нибудь. Его странность хоть как-то совпадает с ее странностью? Наверное, раз они - отец и дочь.

Но как они непохожи! Как поразительно непохожи для отца с дочерью!..

этих смутных частичек памяти рождалась мечта, заставала ее врасплох и отвергалась с презрением.

Блям. Блям. Блям. В привычные звуки поезда вплелись новые, не менее привычные. Кристина-Альберта прибывала к перрону Ливерпульского вокзала, а все ее недоумения так и остались неразрешенными.

Старая фантазия обескураженно рассеялась. Что толку от таких грез? От себя никуда не денешься.

6

Встреча Кристины-Альберты с Уилфридом Дивайзисом на следующее утро оказалась куда более примечательной, чем они оба предполагали.

По совету Пола Лэмбоуна она захватил с собой фотографии и пару писем своего папочки, а также заранее обдумала, о чем важнее всего рассказать ему. В дом Дивайзиса за Кавендиш-сквер она приехала на такси с Полом Лэмбоуном, и их тут же провели через приемную и профессиональный кабинет в небольшую элегантную гостиную, где в камине пылал огонь, на столе был сервирован чай, а вдоль стен выстроились книжные шкафы. Дивайзис сразу же вышел к ним.

Она была слегка потрясена при мысли, что этот высокий, худощавый, смуглый человек с могучей шевелюрой может иметь с ней сходство. Он оказался моложе, чем она полагала, моложе, решила она, чем ее папочка или мистер Лэмбоун. На нем был длинный расстегнутый сюртук, а нос ему очень шел. Собственно говоря, он был очень красив.

- Здравствуйте, Пол, - сказал он весело. - А это та юная девица, у которой похитили отца? Выпьем чаю? Так это мисс…

- Мисс Примби, - сказал Пол Лэмбоун. - Но все ее называют Кристиной-Альбертой.

Дивайзис обратил на нее взгляд, проницательный и по привычке, и по природной склонности. Его лицо выдало легкое удивление. Он пожал ей руку.

- Расскажите мне об этом все, - сказал он. - Вы не считаете его по-настоящему сумасшедшим, а только очень особенным и чудаковатым. Ведь так? Лэмбоун заверил меня, что он здоров душевно. Это вполне возможно. Сначала мне лучше ознакомиться с его душевным состоянием, а после этого обсудим вопрос о приюте. Насколько я понял, вы хотите, чтобы его передали на ваше попечение… у вас дома. Это отнюдь не просто. Нам надо будет многое обсудить. А тем временем чай… Я распутывал бредовые видения на редкость грозной старой дамы, и совсем вымотан. Расскажите мне все, как вам это представляется.

- Расскажите ему, - сказал Пол, погружаясь в кресло и готовясь перебивать.

Кристина-Альберта начала свой подготовленный рассказ. Иногда Дивайзис перебивал ее вопросом. Он не спускал с нее глаз, и ей с самого начала казалось, что за вниманием к ее словам прячется еще что-то. Он смотрел на нее так, словно старался вспомнить, где видел ее раньше. Она рассказала, о чем разговаривал с ней папочка, когда она была маленькой, про пирамиды, погибшую Атлантиду и так далее, и о странном освобождении духа и обновлении после смерти ее матери. Она рассказала о спиритическом сеансе и явлении Саргона. Дивайзис очень заинтересовался разными сторонами истории Саргона.

- Странно, как соответствовало это утверждение умонастроению Примби. Чего добивался этот молодой человек? Я его не совсем понимаю.

- Не знаю. Думаю, это было случайным совпадением. К несчастью.

- Студенческое представление о юморе?

- Студенческий юмор. С тем же успехом это мог быть Тутанхамон.

- А оказался Саргон?

- Возможно, он читал какую-нибудь историю Древнего Востока.

- Полагаю, про вашего отца он ничего не знал?

- Откуда же? Наверное, он подумал, каким мой… мой папочка выглядит маленьким и смешным, и потому ему показалось забавным выделить его из всех остальных и объявить великим царем. Мне бы хотелось поговорить с этим молодцом по душам пару минут.

- Он обычно логичен? - спросил Дивайзис.

- Если признать его предпосылку, то поразительно логичен, - сказала она.

- Он временами не становится кем-либо другим? Богом, миллионером, ну, чем-то в этом роде?

- Нет. Он верит в переселение душ, намекает на свои прежние жизни, но это все.

- Тысячи людей в это верят, - сказал Лэмбоун.

- И никто его не преследует? Никто не шумит, чтобы мешать ему, не просвечивает рентгеновскими лучами? Ничего такого?

- Абсолютно нет.

- Так он в здравом уме. Если только не помешался, когда ушел из студии ваших друзей.

- Я с самого начала утверждал, что он в здравом уме, - сказал Лэмбоун. - Жалею, что мне не представился случай поговорить с ним. Ведь… вот теперь все твердят о комплексе неполноценности. Ну так довольно обычно, что люди, которых принижали, обманывали и так далее, и которым не хотелось взглянуть в лицо фактам, укрывались за щитом вымышленной личности? И если соединить мечты, спиритический сеанс и прочее, разве не получается, как раз это?

- Он знает, что на самом деле он, au fond^[9], Примби? - спросил Дивайзис.

- Его раздражало, когда ему это говорили, - сказала Кристина-Альберта. - По-моему, он ушел из студии, где мы живем, потому что я и моя подруга, то есть миссис Крам, все время пытались его переубедить. Это и прогнало его. Он знает, что на самом деле он Примби, и это ему нестерпимо. Он знает, что все это игра и выдумки.

- Мне это так симпатично! - подхватил Пол Лэмбоун. - Это не только не безумие, но рационально до предела. На том, чтобы стать кем-то более великим, чем ты, зиждется добрая половина религий мира. Все митраисты становились Митрой. Сераписты, если я верно помню, становились Осирисом. В сущности, мы все хотим родиться заново. Всякий, в ком есть капля здравого смысла и смирения. Кем-то более значительным. «Кто избавит меня сего тела смерти?» Вот почему папочка Кристины-Альберты столь чрезвычайно интересен. У него есть воображение, у него есть оригинальность. Пусть он мал ростом и слабоват, но этого у него не отнять.

- Обладание особым умом не сумасшествие, - сказал Дивайзис, - не то мы упрятали бы в приюты всех наших поэтов и художников.

- Ну, до этого вряд ли кто из них дотянул бы, - сказал Лэмбоун. - А жаль.

Дивайзис поразмыслил.

- По-моему, я разобрался в ситуации. Он говорит логично. Одевается аккуратно. Не верит, будто подвергается преследованиям. Не эгоистичен в своих мыслях до романтичности. Не одутловат, вид у него не оплывший, и у него никогда не было никаких припадков. Нет такого типа сумасшествия, к какому его мог бы отнести врач-специалист, но подавляющее большинство врачей не подготовлены для занятия психиатрией. Глупый врач мог счесть его фантазии всплесками паранойи, или принять его погружение в задумчивость за старческое слабоумие, или заподозрить в нем скрытую эпилепсию. Но это все примеры психических заболеваний, а ваш отец, вероятно, вообще не болен. Он несколько неверно воспринимает реальность, но это все. Разница между ним и подлинно сумасшедшим - это разница между фруктами, рассыпавшимися из корзины, и гнилыми фруктами. Рассыпавшиеся фрукты могут помяться и легко начинают гнить, однако упасть из корзины еще не значит быть гнилым. А как он выглядит?

- Она захватила фотографии, - сказал Лэмбоун.

- Мне бы хотелось на них взглянуть, - сказал он и получил фотографии мистера Примби времен прачечной. - Такие огромные усы! - заметил он. - Нет ли других, на которых хотя бы часть его лица ими не замаскирована? Тут ничего не видно, кроме глаз.

кресле - миссис Примби. А усы - во всей своей красе - еще не выросли.

- Он женился молодым? - спросил Дивайзис у Кристины-Альберты.

- Наверное, - ответила она. - А в каком точно возрасте, не знаю. Мама мне никогда не говорила.

Дивайзис внимательно рассматривал фотографию.

- Странно, - сказал он, словно роясь в памяти. - Что-то знакомое. Я как будто знавал таких людей. - Он внимательно посмотрел на Кристину-Альберту. - Они оба жили в Лондоне, я полагаю?

- В Вудфорд-Уэллсе, - сказала Кристина-Альберта. - Мой отец родился в Шерингеме, - добавила она после некоторого раздумья.

- Шерингем… Странно! - И он с новым интересом посмотрел на пару, позирующую перед одним из сельских пейзажей, столь дорогих сердцу викторианских фотографов. - Крисси, - повторил он про себя. - Кристина-Альберта. Этого не может быть!

На несколько секунд доктор Дивайзис забыл о своих гостях, а они не спускали с него глаз. Он пытался сосредоточиться на лице молодого человека, но его внимание приковала молодая женщина, сидевшая на верхней ступеньке перелаза. Поразительно, с какой полнотой он забыл ее лицо и как теперь она возвратилась невероятно непохожая и все-таки похожая на ту, которую он помнил. Он вспомнил пенсне, шею, плечи. И выражение - вызывающе чопорное.

- Когда ваши отец и мать поженились? - спросил он. - Как давно?

- В восемьсот девяносто девятом, - ответила она.

- И вы не замедлили появиться на свет? - спросил он с напускной небрежностью.

- Через подобающий промежуток времени, - сказал Кристина-Альберта с неловкой шутливостью. - Я появилась на свет в девятисотом.

- Щуплый, светловолосый с синими глазами, довольно рассеянный. Я словно вижу его, - сказал Дивайзис и вновь посмотрел на фотографию.

Почти на минуту воцарилось молчание.

- Боже великий! - прошептал про себя Лэмбоун.

Дивайзис машинально выпил чашку чая.

- Невероятно! - воскликнул он. - Мне и в голову не приходило!

- Что не приходило?

Он ответил несколько невпопад.

- Сходство Кристины-Альберты с моей матерью. Просто поразительное! Это меня мучило с той минуты, когда я вошел в комнату. Отвлекало меня. У меня есть маленькая карточка…

- Он был знаком с моим отцом и матерью, - сказал она.

- Как будто так, - ответил Лэмбоун, словно оправдываясь.

- Как будто! - повторила она. - Но… он знал их! Хорошо знал. И… Что он подумал?

Дивайзис вернулся с небольшой фотографией в золотой рамочке.

- Посмотрите-ка! - сказал он, протягивая ее Лэмбоуну. - Это же вылитая Кристина-Альберта. Видите, какое удивительное сходство? Конечно, если не обращать внимания на эту нелепую прическу и то, как воротничок закрывает ей шею почти до подбородка.

Он отдал карточку Кристине-Альберте и бросил на Лэмбоуна недоумевающий вопросительный взгляд.

- Да, словно я снялась в маскарадном костюме, - согласилась Кристина-Альберта, глядя на фотографию. Наступила долгая пауза. Она подняла глаза и увидела выражение на его лице. Ее мысли совершили фантастический скачок. Настолько фантастический, что вернулись к исходному положению. Словно вспышка молнии в непроглядно темной ночи. Она сделала огромное усилие вернуть разговор в прежнее русло, вести себя так, как будто ее мысли не совершали этого прыжка.

- Но какое все это имеет отношение к тому, что случилось с папочкой? - спросила она.

- Никакого прямого. Ваше сходство с моей матерью - чистейшее совпадение, чистейшее. Но какое странное! Ну, и мое внимание отвлеклось. Извините меня. Я верю, что подобное сходство свидетельствует о каком-то кровном родстве. Я полагаю, что какие-то предки вашей матери… Как, вы сказали, их фамилия? Хоскин?

- Разве я сказала? Не помню. Нет, я ничего не говорила. Нет! Ее девичья фамилия была Хоссет.

- Ах, да! Хоссет. Так, наверное, два-три поколения назад Хоссеты и Дивайзисы породнились через брак. И вот, пожалуйста! Мы с вами в родстве… неизвестно какой степени. В семьях внешность предков время от времени повторяется в потомках. Это по-своему связывает нас, Кристина-Альберта, вы согласны? Это дает мне право на личный интерес. Я больше не воспринимаю вас как просто пациентку. А вернее - как просто знакомую Пола. Я чувствую связь между нами. Ну… вот так. Вернемся к вашему отцу. Который женился на вашей матери как раз тогда, когда они затеяли ту давнюю войну в Южной Африке. Он всегда был мечтательного типа, не наблюдательным. Как мы говорили. Даже в самом начале…

Он вдруг умолк.

- Да, всегда, - сказала Кристина-Альберта после долгой паузы.

- Мы обо всем этом уже говорили, - сказал Дивайзис, умолк и почти минуту не мог найти слов. - Да, - сказал он наконец.

Сердце у нее колотилось, щеки порозовели от волнения. Ее быстрая сообразительность восполнила все пробелы. Она поняла… и снова все смешалось. Она предпочла бы уйти, обдумать… Но нельзя! Надо не думать о вопросах, которые заполняли ее мысли. Но ее сознание устремлялось вперед, как упрямый путник, застигнутый бурей. Ее мать… Она пыталась вспомнить что-то о своей матери, так долго подавляемое. «Удрал, а меня оставил расхлебывать». Так? Ее мать лежала в кровати и бредила. Кто удрал? Расхлебывать что? Это непреходящее недоумение. Это подозрение. Эта мечта. Но слушай же его сейчас, Кристина-Альберта! Слушай его! Она всем своим существом следила за ним - и будто была глуха к его словам.

А он говорил, что теперь, когда он убедился, что Примби не сумасшедший, ему совершенно ясно, как следует взяться за дело. В деле Примби они столкнулись со старой-старой историей превращения нормальных людей в сумасшедших. В деле Примби они столкнулись со старой-старой историей превращения нормальных людей в сумасшедших. (Он повторил эту фразу слово за словом, видимо не замечая, что дважды сказал одно и то же.) Всем выдающимся людям грозит опасность быть непонятыми, но люди типа Примби, оригинальные, но не умеющие выражаться абстрактно, не владеющие философским методом, выражают свои чувства и стремления в фантастических формах, а потому особенно легко задевают, пробуждают подозрения, страх, враждебность. Именно людей в таком пограничном состоянии он постоянно старается спасти от сумасшедших домов, и именно они постоянно туда попадают. А им, более чем кому-либо еще, опасно соприкосновение с подлинным безумием.

- Если вернуться к моему уподоблению. Фрукты, высыпавшиеся из корзины, практически не тронуты порчей, но они помяты и валяются в беспорядке. Рассудок слишком хрупок, чтобы подвергаться ударам. Он легко поддается порче, а рассудок такого типа, как у вашего отца, особенно легко поддастся порче в условиях приюта. После всех этих велеречивых рассуждений я прихожу точно к такому же выводу, который сделали вы: необходимо как можно скорее забрать Примби из Каммердаун-Хилла и поместить его в спокойную приятную обстановку. Тогда мы разберемся с его комплексом и поможет ему вернуться к практичным взаимоотношениям с окружающим миром. Я убежден, что так или иначе нам это удастся - сделаем его инкогнито постоянным, превратим его в императора в изгнании, восстановим его настоящее имя, организуем для него упорядоченное будничное существование и мало-помалу восстановим Примби, но умудренного опытом, освобожденного.

Он умолк.

- Это нелегко. Даже добраться до него будет нелегко. Небрежный судья и глупый врач могут сотворить сумасшедшего за пять минут. Но обратное требует массы времени.

- Этим я и хочу заняться безотлагательно, - сказала Кристина-Альберта.

- Естественно, - сказал Дивайзис, - и можете рассчитывать на меня.

Он объяснил некоторые положения закона о сумасшествии, начал набрасывать план действий, обдумывая, кому следует написать ей, а кому должен написать он сам. И как скоро удастся увидеть Примби, подбодрить его. Дивайзис уже имел несколько стычек с властями, которым подведомственны сумасшедшие дома. Он считался неприятным и опасным противником для их директоров. Это могло вызвать упрямое противодействие или же желание спустить все на тормозах. Но в любом случае действовать они должны осторожно.

Лэмбоун теперь помалкивал. Он утратил живой интерес к Примби, замурованному в стенах Каммердаун-Хилла, и восхищался самообладанием своих поразительных друзей. Он пытался вообразить возбуждение, странные мысли, смятение чувств, которые, несомненно, скрывались за их подробным обсуждением ситуации мистера Примби. На зрителя они внимания не тратили. Лицо Кристины-Альберты чуть покраснело, глаза блестели; Дивайзис против обыкновения был не столько увлекательным собеседником, сколько профессором, беседующим с исключительно способным студентом.

Наконец тема исчерпалась, и настало время прощаться. Дивайзис проводил их до входной двери.

- Не забывайте: я все время, так сказать, под рукой. В телефонной книге есть мой номер. И не забывайте, Кристина-Альберта, не забывайте, что я ваш новообретенный родственник и всегда к вашим услугам.

- Не забуду, - сказала Кристина-Альберта, встречая его взгляд.

Маленькая пауза, а потом они пожали друг другу руки с некоторой неловкостью.

7

- Я сошла с ума? - сказала Кристина-Альберта, едва очутилась на улице рядом с Полом Лэмбоуном. - Мне все это снится?

- Сошла с ума? Снится? - Лэмбоун не находил, что сказать.

- Ах, не притворяйтесь, будто не понимаете, что он мой настоящий отец. Не притворяйтесь, пожалуйста, не притворяйтесь. Так это или не так?

Лэмбоун ответил не сразу.

- Вы молниеносны… как ящерица. Каким образом?

- А, так вы это подумали?

- Дорогая моя Кристина-Альберта, он не знал о вашем существовании, пока вас не увидел. В этом я убежден.

- Но раз так. Разве же не ясно? Он знал их обоих!

- Дивайзис, - сказал Лэмбоун, - на десять лет моложе меня. Ему только-только исполнилось сорок. Ему было… не больше восемнадцати. От силы девятнадцать. Трудновато представить…

…

- Все-таки, - сказал Лэмбоун, - может быть и другое объяснение.

- Какое же?

- Понятия не имею. Полагаю, он был в Шерингеме… возможно, на каникулах… и познакомился с ней. Но…

- Наверное, что-то мимолетное, почти случайное. У мамы бывали вспышки… Я никогда по-настоящему ее не понимала. Она подавляла меня, и, может быть, она подавляла себя… А под конец… она сказала что-то. Кто-то оставил ее расхлебывать… Вы знаете, иногда… у меня возникали фантазии… подозрения! Казалось, будто она догадывается, что я догадываюсь. Теперь я знаю: так и было! Невероятно! Но столько объясняет…

- Он, несомненно, ничего о вас не знал. Он… ошеломлен.

- И что дальше?

- По закону вы дочь Примби. Этого ничто изменить не может. Никакие сходства и совпадения в мире этого не изменят.

- И никакие законы в мире не изменят фактов! И… - Она повернула к Лэмбоуну раскрасневшееся лицо: - Вы понимаете, что такое думать, что ты дочь сумасшедшего? А потом узнать, что это не так? Всю прошлую ночь я не могла заснуть из-за этой невыносимой мысли.

- Всю ночь! В вашем возрасте!

- Ну, казалось, что всю ночь. Вчера ночью… я пыталась вообразить, что получится что-нибудь такое. Пыталась - и не могла. Пыталась воскресить все прошлые фантазии. И вот - пожалуйста. Я могла бы знать. Нет, я знала и не хотела знать… Расскажите мне про этого настоящего моего отца. Я же ничего о нем не знаю. Он хороший человек? Плохой? Есть у него жена?

- Он обожал свою жену. Как и я ее обожал. Молодой женщины очаровательнее и умнее я не встречал. Она была сильной, веселой… мерзкая инфлюэнца и воспаление легких унесли ее. За одну неделю. Он был совсем уничтожен. Детей не было. Они прожили вместе только четыре года. Он нравится женщинам, но думаю, что второй миссис Дивайзис не будет еще очень долго. Я и представить себе не могу! Какая-то другая женщина! Не может быть. Весь его дом полон ею.

- Да, - сказала Кристина-Альберта и задумалась.

Переходя Бонд-стрит, они отбились друг от друга, тротуар был запружен людьми, Пиккадилли - еще больше, и возобновить разговор они смогли только, когда свернули на Сент-Джеймс-стрит.

- Папочка, - сказала Кристина-Альберта, - словно унесся куда-то за десять тысяч миль. Но когда я справлюсь с этим потрясением, то, конечно, вернусь к нему. Но пока… ему придется немного подождать.

- Вы ко мне не зайдете? - сказал Лэмбоун на углу Хаф-Мун-стрит. - Я мог бы накормить вас обедом.

- Нет. Спасибо, но я пройдусь пешком до Челси, - сказала Кристина-Альберта. - Мне надо все это обдумать в одиночестве. Останусь наедине с моей закружившейся головой и попробую привести ее в порядок. Моя жизнь полетела вверх тормашками. Или наоборот, встала с головы на ноги. Сама не знаю. Ах, да я ничегошеньки не знаю! Все надо начинать сначала.

Она пожала ему руку, но осталась стоять на месте. Лэмбоун выжидал - она явно хотела что-то сказать. И наконец у нее вырвалось:

- Как вы думаете… я ему понравилась?

- Вы ему очень понравились, Кристина-Альберта. Вот это вас пусть не тревожит.

8

«вернулась» к своему потерянному папочке.

Эти двое суток были исполнены бурных волнений. Дивайзис оказался самым замечательным фактом в мире. Она разом запылала любовью к нему.

Она запомнила его чрезвычайно живо: высокий, смуглый, серьезный, наблюдательный и удивительно понимающий. Но, как ни живы были эти впечатления, она сомневалась в каждой их частице и жаждала снова его увидеть и удостовериться во всем. Именно их взаимопонимание было одновременно и самым восхитительным, и самым невероятным аспектом случившегося. Без сомнения, ее мозг и его мозг были непохожи, как любые два человеческих мозга, однако несхожесть не была просто набором случайных различий, а различием двух вариаций на одну тему. Она улавливала намерения за его словами. Ее сознание отзывалось на ход его мыслей, и, наверное, в ее мозгу были завихрения и причуды - завихрения и причуды, которые делали ее странной и трудной в глазах большинства людей, но которым отыскались бы полные параллели в его мозгу. Она не сомневалась, что он узнает и поймет подоплеку любой ее мысли, любого поступка, и нисколько этому не удивилась бы.

Никогда прежде она не испытывала энтузиазма при мысли об отношениях родителей с детьми. Она смотрела на них с точки зрения Сэмуэля Батлера и Бернарда Шоу и считала всех родителей в этом смысле смущенными лицемерами с инстинктивными потребностями запрещать и подавлять. Для собственных родителей она сделала некоторое исключение: папочка с любой стороны был настоящим другом, хотя мама почти всегда была воплощенная квинтэссенция «Нельзя!». Но ей в голову не приходило, что в единокровности может быть что-то интимное, влекущее. И вдруг распахивается дверь, входит человек, садится, разговаривает с ней и оказывается самым-самым близким ей в жизни. А она - ему. Ей нестерпимо хотелось снова поехать к нему, хотелось чаще его видеть, быть с ним. Но он не давал о себе знать, а ей не удавалось придумать благовидного предлога, чтобы приехать к нему. Самая сила ее желания мешала ей. Она написала письма, как они договорились, а потом решила разобраться в психиатрии и видах сумасшествия. Это и положение ее «папочки» представлялось ей формальной связью между ней и Дивайзисом.

Она отправилась в читальный зал Британского музея, куда у нее был студенческий билет, и пыталась сосредоточиться на книге, которую затребовала. Однако тут же предалась всяческим грезам об этом чудом обретенном кровном родственнике. Днем она позвонила Лэмбоуну с намерением напроситься на чай и выведать все, что этот мудрец мог сообщить ей о Дивайзисе, и вообще поговорить о нем. Но Лэмбоуна не оказалось дома. На следующий день потребность увидеть Дивайзиса взяла верх, и она ему позвонила.

- Не могу ли я выпить у вас чаю? - спросила она. - Мне особенно сказать нечего, но я хочу вас увидеть.

- Я в восторге, - сказал Дивайзис.

Но когда она его увидела, оказалось, что она чувствует себя с ним неловко, а он - с ней. Некоторое время они поддерживали светскую беседу, почти такую же, какую могли бы вести двое людей в каком-нибудь провинциальном городке во время светского же визита. Он называл ее «Кристина-Альберта», но она назвала его «доктор Дивайзис», и он спрашивал ее, играет ли она на рояле, любит ли танцевать, и бывала ли она за границей. Она сидела в кресле, а он стоял перед ней на каминном коврике. Было ясно, что единственный путь к сближению лежит через откровенный разговор о ее папочке. Она чувствовала, что если они еще хоть минуту будут продолжать в прежнем духе, она завизжит или швырнет чашку в камин. И она решилась.

- Когда вы познакомились с моей матерью?

Дивайзис словно подобрался и чуть улыбнулся ее смелости.

- Я был студентом в Кембридже, готовился к экзамену по естественным наукам и приехал в Шерингем заниматься. Мы… мы разговорились на пляже. Мы сблизились - украдкой, испуганно, отчаянно, ничего толком не зная. Люди в те дни были довольно примитивны - в сравнении с тем, какие они теперь.

- Папочки там не было.

- Он появился потом.

Дивайзис задумался на миг и решил, что нечестно вынуждать ее задавать ему вопросы.

- Мой отец, - сказал он, - был настоящим старым тираном. Сэр Джордж Дивайзис, человек, который создал галеты Дивайзиса и излечил старика Альфонсо, и еще славился своей грубостью с пациентами. Хлопал их по животу и заявлял, что у них там надо бы все хорошенько выскрести. Он помог создать славу Унтер-Магенбада. Меня он подозревал в мягкотелости, хотя, правду сказать, в этом я повинен не был, и обычно словно только повода искал, чтобы устроить мне взбучку. Держал меня на коротком поводке. И не слишком хорошо обращался с моей матерью. И имел обыкновение использовать меня, чтобы причинить ей боль. Я не смел позволить себе хоть что-нибудь. Я по-настоящему его боялся. И если я видел, что могу во что-то впутаться, моим первым поползновением было сбежать.

- Понимаю.

Дивайзис взвесил возможные значения этого «понимаю».

- Не то чтобы мне казалось, что в Шерингеме я впутался во что-то серьезное, - сказал он очень осторожно.

- Какой тогда была моя мать?

- Своего рода подавленная необузданность. Румяное теплое лицо. Он была хорошенькой, вы знаете, и с очень прямой осанкой. И очень решительной при ее чопорности. Ее желания выкристаллизовывались внезапно, и после ее уже нельзя было остановить.

- Да, конечно.

- И она носила пенсне?

- Да, именно.

- Она была юной? Счастливой?

- Немножко слишком необузданной, чтобы быть счастливой.

- А вы… хотя бы… любили ее?

- Это было так давно, Кристина-Альберта. Это был… курортный роман. Но почему вы меня допрашиваете?

- Я хочу знать. Почему… - Кристина-Альберта вдруг ужаснулась своей дерзости. - Почему вы не женились на моей матери.

Дивайзис не сделал вида, будто вопрос его удивил.

- Не было никакой явной причины жениться на ней. Ни малейшей. Я не представляю, что сделал бы мой отец, если бы я вернулся из Шерингема женихом случайной знакомой. И в любом случае, - что меня к этому обязывало? - В его глазах был вызов. - Я оставил ей мой адрес, - добавил он. - Она могла бы написать мне. Но не написала.

- Письмо затерялось? - сказала Кристина-Альберта и тут же поспешила добавить: - У меня разыгралось воображение.

Она поколебалась, пугаясь слов, которые решила сказать, но все-таки сказала их с вымученной небрежностью:

- Видите ли, мне, наверное, понравилось бы иметь отцом вас.

Не разразилось никакой катастрофы. Он посмотрел ей в глаза и улыбнулся. Ей эта улыбка сказала, что они вполне друг друга понимают, и думать об этом было очень приятно.

- А вместо этого вам приходится принять меня как дальнего родственника, - сказал он многозначительно. - Итак, мы в дальнем родстве, Кристина-Альберта. Большее для нас невозможно. Нам надо вместе подумать о вашем папочке. Это наша общая забота. Маленький человечек очень меня заинтересовал. Этими грезами он защищался от очень многого. И грезы эти могли быть прихотливейшими. Кто знает? Грезы, необходимые для самозащиты.

Некоторое время Кристина-Альберта молчала, ограничиваясь кивками. Она радовалась их бесспорному взаимопониманию и все-таки испытывала разочарование, хотя не могла бы объяснить себе, чего еще она ожидала. Этот человек на расстоянии протянутой руки был для нее самым близким существом в мире, и между ними, возможно, навсегда останется эта непреодолимая преграда. Их соединяли невидимые узы, и их разделяла неизмеримая необходимость. Еще никогда в жизни ей не пришлось узнать, какой может быть любовь. Она хотела любить его свободно; она хотела, чтобы он ее любил.

Она вдруг заметила, что стоит совершенно неподвижно, и что Дивайзис столь же неподвижно стоит на своем коврике и следит за ее лицом. Губы и глаза у него казались спокойными и безмятежными, но она подумала, что, наверное, он стискивает руки, заложенные за спину. Она должна была подчиниться ему. Ей оставалось одно - следовать за ним.

- Папочка - наша общая забота, - сказала она. - Думаю, завтра я начну получать ответы от всех этих людей.

9

Кристина-Альберта вернулась к своему папочке в сновидении.

снов они одновременно были гигантскими идолами из черного дерева и прямо и недвижимо сидели рядом, точно какой-нибудь фараон и его супруга; и они взирали на необъятное пространство. Да, статуями они были колоссальными, а их профили точно повторяли друг друга. На протяжении всего сна она думала о Дивайзисе и о себе как о черных. Пространство между ними было то песчаной пустыней, то бескрайними серыми тучами. Внезапно что-то круглое и белое, подскакивая, скатилось на середину этой арены и оказалось маленьким человеком, таким знакомым маленьким синеглазым человеком, скрученным в шар, обмотанным веревками, страшно покалеченным. Он катался взад и вперед, задыхался, старался высвободиться. Такие мучительные, жалобные усилия! Сердце Кристины-Альберты исполнилось сочувственной нежностью, но, подчиняясь какой-то мощной силе в себе, она встала, а рядом с ней встал Дивайзис, и они размеренным шагом двинулись вперед. Она ничего не могла с собой поделать, не могла остановить мерное движение рук и ног. Они тяжко печатали шаг. Она была лишена голоса, и тщетно пыталась крикнуть: «Мы наступим на него! Мы наступим на него!» Но из ее горла вырывался только клокочущий хрип ужаса…

Они надвинулись на него. Она ощущала, как извивается тело ее папочки под ее подошвами. Он был как надутый бычий пузырь. Его мягкое никчемное тело проминалось и вздувалось под ее ногами. Она забыла обо всем, кроме ее папочки и себя. Почему она так с ним поступила? Дивайзис исчез. Ее папочка цеплялся за ее колени, откуда-то появилась орда гнусных фигур, они принялись его оттаскивать. «Спаси меня, Кристина-Альберта! - умолял он, хотя она не слышала ни звука. - Спаси меня! Спаси меня! Каждый день они меня пытают». Но они уволокли его, и она не могла даже протянуть к нему рук. Потому что была вырезана из черного дерева и составляла единое с Дивайзисом.

Затем в сновидении возник кто-то, не то птица, не то сфинкс с лицом и голосом Лэмбоуна. «Слушай своего папочку, - сказал он. - Не презирай его и не просто жалей. Он может многому тебя научить. Мир ничему не научится, пока не начнет учиться у нелепых людей. Все люди нелепы. И я. Я нелеп. Мы учимся в страдании тому, чему учим в песнях». Она увидела, что ее папочка теперь укрыт лапами сфинкса, и что злодеи исчезли.

Ей стала пронзительно ясной разоблачительная абсурдность ее сна. Хотя до этого она не замечала несуразностей и не замечала, что спит. Но теперь ее невыносимо угнетала мысль, что сфинкс принадлежит Древнему Египту и античной Греции, а Саргон - еще более древнему Шумеру. Сон спутывался. Эпохи, культуры перемешивались. Она указала на это сфинксу-Лэмбоуну, он повернул голову, чтобы ей ответить, и тотчас возвратились злодеи и, воспользовавшись невнимательностью Лэмбоуна, потащили ее папочку с собой. Она попыталась предостеречь Лэмбоуна, но он сказал, что у нее будет достаточно времени, чтобы выручить папочку, после того как вопрос со сфинксом найдет разрешение. Он ведь не сфинкс, объяснил он, а крылатый бык. А то для чего бы ему эта длинная, кудрявая, каменная борода? Она хотела возразить, что борода накладная, и он ее только сейчас прицепил. И вообще это в его духе затевать неуместную дискуссию. А тем временем ее папочка погибает в мучениях. Она осознала это быстро, с тягостной горечью. Он все еще оставался ее папочкой, но его тело изменилось, перестало быть человеческим, преобразилось в высыпавшиеся из корзины фрукты. Если она сейчас же чего-нибудь не сделает, они сгниют и останутся испорченными навсегда.

Она попыталась крикнуть слова утешения и поддержки трагической фигурке, прежде чем сон оборвется - теперь она уже твердо знала, что все это ей снится. Ну, конечно, он невыносимо страдает. Почему она не написала ему, не телеграфировала? Уж наверное, письмо или телеграмму ему передали бы! На нее нахлынуло глубочайшее отвращение к себе, к своей никчемности, бессердечию, и ее поразил глубокий ужас перед болью и жестокостью, и она проснулась в неизбывном отчаянии посреди черной ночи на своей жесткой маленькой кровати в своей душной маленькой спальне в Лонсдейлском подворье.

10

- Я ничего для него не делаю, - сказала она. - Откладываю со дня на день, а ведь для него каждый день полон отчаяния.

- Да кнечно, в прютенетак скерно, - сказал Фей. - Кнечно, тыпергбиш палку.

- Но жить среди сумасшедших, считаться сумасшедшим!

- Им кестрыграют. Фоксхилский прютслатся кестром. Развлеченя, то да се, - сказала Фей.

- Ты из-за этого заблешь, - сказала Фей. - В Лоне тебе сдеть нзчем. Лучше езжай в Шорм. Дом пропдает зря. Пока пгда держится.

Действительно, в этом году октябрьская погода держалась на удивление - один тихий золотой день сменялся другим, и приятель предложил Крамам воспользоваться его бунгало на берегу в Шореме, где он жил летом. Им хотелось поехать, пока погода не испортилась, однако поехать значило оставить Кристину-Альберту в студии совсем одну, а этого они не хотели. Но поехать в Шорем они решили. Кристина-Альберта теперь, когда нашла Дивайзиса, не могла даже подумать о том, чтобы уехать за пределы телефонной связи с ним. Лондон, доказывала она, самое для нее место. В Каммердаун-Хилл она может добраться за час, может следить за всем. Крамы могут ехать, если хотят, но она обязана остаться.

Фей отказывалась понять. И приставала.

Около одиннадцати Кристина-Альберта пошла на почту и из телефонной будки позвонила Дивайзису.

- Тревогой делу не поможешь. Мы… у меня для вас неприятная новость. Так что возьмите себя в руки.

Он умолк. Кристина, при всей свой любви к Дивайзису, еле удержалась, чтобы не закричать на него.

- Да? Что случилось.

- День посещений был вчера. К нему приходил один посетитель. Вероятно, тот милый родственничек, которого вы описали… как бишь его? Уиглс? А, мистер Уиджери. Но теперь неделю никто из внешнего мира не может увидеть вашего папочку. До следующего вторника.

- Вот именно. Я сделаю все, что смогу, чтобы получить особое разрешение. Я добрался до самого директора. Но он держался странно. То есть был весьма любезен и благожелателен, но он крутит. Не говорит ни «да», ни «нет». Непонятно! Днем я свободен, но завтра занят. Я собирался прямо поехать к нему, к директору, хочу я сказать, чтобы побеседовать с ним после обеда. «Лучше через день-другой», - говорит он. Будем надеяться, что он не скрывает ничего неприятного. Затем обещал позвонить мне позднее и сразу положил трубку. Так что будьте наготове. Какой номер вашего телефона?

- У меня его нет. Вам придется телеграфировать.

- Или я поймаю такси и заеду за вами. Простите, что я заставляю вас ждать, Кристина-Альберта.

- Ничего, если это поможет добраться до папочки.

В трубке щелкнуло.

Телеграмма пришла через два часа - два часа, которые были заполнены бесконечным спором с Фей о Шореме. Кристина-Альберта прочла: «Ваш отец не появился он убежал утром на рассвете в шлепанцах и халате и о нем ничего не известно если он не приходил встречаемся на вокзале Виктории в два-семь на Камердаун-Хилл позвоните 0247 если он там».

11

Но мистер Примби никуда не пришел. Он исчез.

Кристина-Альберта, изумленная и ошеломленная этим новым исчезновением, поехала с Дивайзисом в Каммердаун-Хилл. Директор был ошеломлен куда меньше их. Саргона хватились в час завтрака, и все указывало, что он просто ушел из приюта. Подобное случалось и раньше. Санитары позволили себе вздремнуть на дежурстве и получат выговор. Ну, а удивляться… директор не собирался удивляться. Сумасшедшие часто уходят и не могут найти дорогу назад или убегают, но власти не поднимают особого шума, если они не опасны. И насколько возможно, стараются, чтобы это не попадало в газеты.

обычная смерть сумасшедших. Но для этого времени года совсем тепло. Такого октября сто лет не выпадало.

Ему гораздо больше хотелось поговорить с Дивайзисом о реформе приютов, убедить его, что он - весьма прогрессивный и способный директор, чем обсуждать конкретно мистера Примби.

- Мы делаем что можем, - сказал он. - Но мы связаны крайней экономией, которую вынуждены соблюдать. Санитары самые плохие, но и тех не хватает. Общественное равнодушие к душевнобольным чудовищно. Все, включая близких родственников, стараются попросту забыть о них.

- Но как Примби сумел выбраться? - спросил Дивайзис. - Ведь территория окружена стеной со всех сторон, не так ли?

- Как и во всем, что касается закона о сумасшествии, лицевая сторона выглядит лучше изнанки, - сказал директор. - Но практически мы своего рода стеной окружены. Когда-то тут был помещичий дом с огороженным парком. А одно время - в восемнадцатом веке - тут помещалась школа для мальчиков.

- Лично я, - сказал директор, - признаю необходимость кардинальнейших реформ в самое ближайшее время.

- Хотелось бы знать, не может ли пролить свет на это кузен Уиджери, - сказал Дивайзис.

- Уиджери?

- Вчерашний посетитель.

- Мистер Сэм Уиджери, - сказала Кристина-Альберта, - ни в коем случае не захотел бы, чтобы папочка выбрался отсюда. Вероятно, он приезжал удостовериться, что его не собираются выпустить. Или просто чтобы позлорадствовать. Дядя Сэм не очень милый человек. Возможно, он хотел убедиться, что в стене нигде нет проломов.

Директор забыл свои сомнения о фамилии, перестал искать бумагу и обернулся к ним, осененный новой мыслью.

- А вы не думаете, что тут действует вражда? Вы не думаете, что он отправился свести счеты с мистером Уиджери? Где живет этот мистер Уиджери?

Но и Дивайзис, и Кристина-Альберта не думали, что мистер Примби мог вернуться в Вудфорд-Уэллс.

- Или в Месопотамию… или в Британский музей, - сказал Дивайзис.

- Да куда угодно, - сказала Кристина-Альберта с нотой отчаяния.

Они вернулись в Лондон в полной растерянности. Кристина-Альберта хотела отправиться в полицейский участок Каммердауна, настаивать на поисках в окрестных деревнях, но Дивайзис объяснил, что это может принести больше вреда, чем пользы. До этого момента Кристина-Альберта ничего не знала о единственной доброй слабости в английских законах о сумасшествии - о последствиях четырнадцати дней на свободе. Если сумасшедший сбегает из приюта и остается на свободе указанный срок, он (или она) становится вновь здоровым в глазах закона и не подлежит возвращению в приют без нового осмотра и нового медицинского заключения. Если вся округа начнет разыскивать Примби, это может завершиться его насильственным возвращением в приют. И что бы ни произошло, тайна ни в коем случае не должна попадать в газеты.

- Но пока мы ничего не делаем, он может лежать мертвым в какой-нибудь яме в стороне от дороги, - сказала Кристина-Альберта.

сказал Дивайзис.

Да, оставалось только ждать в Лонсдейлском подворье на случай, если он вернется туда. Крамы отбыли в Шорем, и Кристина-Альберта осталась в студии одна, но после первого бесконечного дня Пол Лэмбоун вспомнил про агентство под названием «Всеобщие тетушки», и оттуда прислали подходящую даму, чтобы ей не приходилось бдеть там круглые сутки.

Прошел день, второй, третий. Саргон не подавал признаков жизни - ни нового созыва учеников, ни визитов к королю. Он испарился. Образ маленького изуродованного тела в яме сменился в лихорадящем воображении Кристины-Альберты его муками в глухой одиночке. Но рассудок гонит тяжелые фантазии, которые ни к чему не ведут, и воображение Кристины-Альберты вскоре перестало заниматься ее папочкой до поступления новой пищи. «Так или иначе, он найдется», - повторяла она неуверенно и принялась усердно читать вечерние газеты. Ее снедал страх, как бы он не нашелся под слишком уж сенсационными заголовками. Подобно ранним христианам она начала готовиться ко Второму Пришествию. Загадка исчезновения папочки превратилась в умственную привычку, превратилась, так сказать в рамку, в арку просцениума, обрамляющую заботы дня. Под ее сенью она вернулась к неотложной, необычайной проблеме самой себя и своих отношений с Дивайзисом.

12

Было очевидно, что их взаимное открытие волнует его почти также, как ее. Возможные деяния Саргона, которые, когда они вышли бы на свет, могли оказаться самыми фантастическими, для него, как и для нее, сохраняли первостепенную важность, но мысль об этой нежданной кровной связи полностью заслоняла даже их. Обоих обуревала взаимная потребность встретиться, обнаружить, какая магия симпатии и понимания может таиться в их родстве.

проговорили почти до часа ночи. Стеснительно, но с заботливой настойчивостью он старался узнать ее намерения, ее цели в жизни, ее занятия, понять, что можно сделать, чтобы ее способности полнее раскрылись. Он очевидно был склонен взять на себя всю родительскую ответственность, какая была в его возможностях, при сохранении полного декорума и так, чтобы не поранить самоуважение исчезнувшего Саргона. Она его привлекала и нравилась ему. Ее чувства к нему были более бурными, сильными и неопределенными. Она не особенно хотела его помощи или поддержки. Мысль о какой бы то ни было зависимости от него скорее отталкивала ее, чем прельщала, но она хотела завоевать его, понравиться ему, оправдать его ожидания, быть лучше, чем он думал, и по-особому интересной. Она хотела, чтобы он питал к ней симпатию… нет, чтобы она была ему дорога. Она хотела этого с тревогой и трепетом.

Ей нравилась доверительная непринужденность, с какой он обходился с официантами, таксистами и им подобными. Казалось, он точно знал, как поступят люди, а они, казалось, точно знали, как поступит он, и все обходилось без нервного напряжения, без «кха-кха». Эти общие атрибуты привычной состоятельности были так мало ей знакомы, что представлялись его особым достоинством; и они создавали впечатление, будто он владеет ситуацией и безмятежно направляет разговор, тогда как на самом деле им владело почти такое же любопытство и душевное волнение, какие испытывала она сама, и он тоже действовал наугад. Глаза, которые встречались с ее глазами, пока она говорила, были внимательными, дружескими, заинтересованными, ласковыми, и они покоряли ее сердце.

За обедом он вначале говорил о музыке. Его воспитание музыки не включало, и теперь он открыл ее для себя. Один друг водит его на концерты, и он обзавелся пианолой, «чтобы сначала проводить домашнюю подготовку». Но воспитание Кристины-Альберты музыки тоже не включало, и она еще не открыла ее для себя. Так что эта тема вскоре иссякла. Он испробовал картины, но опять-таки особого интереса у нее не вызвал. Они помолчали.

Он поглядел на нее и улыбнулся.

- Мне бы хотелось задавать вам всяческие вопросы, Кристина-Альберта, если бы у меня хватало смелости, - сказал он.

- Спрашивайте о чем хотите, - сказала она.

- Колоссальные вопросы, - сказал он. - Например, в общем, на что вы настроены?

Она сразу поняла, но не была готова ответить и уклонилась.

- Настроена! - повторила она, выигрывая время. - Полагаю, искать моего пропавшего папочку.

- Сама не знаю, - сказала она наконец. - Как, полагаю, и многие из моего поколения. Особенно девушки. Вы старше меня. Я ведь только начинаю. Не хочу быть нахальной, но ведь вам легче сказать, на что настроены вы? Почему бы… - Ее чуть испуганная серьезность исчезла в задорной улыбке, которая пришлась Дивайзису очень по вкусу, - почему бы первый ход не сделать вам?

Он взвесил ее слова.

- Вполне по-честному, - сказал он. - Я вам отвечу. Возьмите еще маслину. Я рад, что вам нравятся маслины. Я их тоже люблю. Меня уже очень давно никто не призывал к отчету. Так в чем моя игра? Честный вопрос. - Но, видимо, не из легких. - Полагаю, начать следует с моей философии, - сказал он. - Долгая история. Но идею подал я.

Кристина-Альберта возрадовалась тому, как успешно увернулась от допроса. Вместо того чтобы демонстрировать себя, она может наблюдать за ним. И она наблюдала из-за вазы с цветами, так что официанту пришлось дотронуться до ее локтя, когда он подавал ей фазана.

по его убеждению, прагматики, так, как он это понимает.

Прагматики? Как он это понимает? Он встретил ее взгляд и объяснил. Понимает он это так: мы - никто из нас - не видим реальность ясно; быть может, в лучшем случае кому-то удается приблизиться к реальности. То, что мы воспринимаем - это лишь та часть реальности, которая достигает нас через наши весьма убогие способности к ее интерпретации.

- Отличный фазан, - прервал он себя. - Ради него мы должны заключить три минуты перемирия. Я говорю не слишком бестолково? Боюсь, что…

- Нет, я понимаю, - сказала Кристина-Альберта.

- Быть может, я начал слишком уж издалека.

…

- Вернемся к моему кредо, - сказал он вскоре. - Но помните, Кристина-Альберта, потом настанет ваш черед.

- Оно будет не таким четким, как ваше, - сказала она. - И я украду кое-что из вашего. Но продолжайте… рассказывать мне.

- Ну, держитесь, Кристина-Альберта. Чувствую, что я буду одновременно и расплывчатым, и сжатым. И я не уверен, что вы знаете, а чего нет. Если я скажу, что в отношении природы вселенной, ее начала и конца, я агностик, это вам о чем-нибудь говорит?

- Именно то, что думаю я, - сказала Кристина-Альберта.

… - Он начал заново и запутался в отступлениях. Затем появилось мороженое «Мельба» как отвлечение и возможность для нового начала. Он развернул передней видение мира, как он представляется психологу - которое ей показалось своеобразным, но привлекательным. Он пользовался языком мыслей и понятий. Она привыкла к языку, выражающему все через труд и материальную необходимость. Жизнь, сказал он, это непрерывность, все в жизни взаимосвязано. Он попытался проиллюстрировать это. Сознательная жизнь большинства низший животных была крайне индивидуальной - ящерица, например, была просто самой собой, просто сочетанием своих инстинктов и потребностей; она не получает знаний и традиций и ничего не передает себе подобным. Но высших животных учат, пока они юны; они приобретают знания, и учат других, и общаются между собой. И люди - гораздо больше всех остальных животных. Они создали пиктографию, речь, устные традиции, научные записи. И теперь существует общее сознание расы, огромный и все возрастающий конгломерат знаний и истолкований.

- Люди вроде нас - это просто его срезы. Мы индивидуально приобщаемся к нему, реагируем на него, чуть-чуть изменяем и исчезаем. Мы лишь преходящие фазы этого растущего сознания, которое, насколько нам дано судить, может быть бессмертным. Вам это кажется абракадаброй - или просто чушью?

- Нет, - сказала она. - По-моему, я улавливаю суть. - Она взглянула на его сосредоточенное лицо. Нет, он вовсе не снисходил до ее уровня, а просто старался открыть ей себя, как умел. Он говорил с ней, как с равной. Как с равной!

То была его общая философия. А теперь он переходит к вопросу о себе самом, сказал он. Над чашечками с кофе и пепельницей на обмахнутой скатерти он стал очень серьезным. Поясняюще жестикулировал. Был старательно ясным. Себя он видит в двух фазах или, пожалуй, на двух уровнях бытия. Примерно двух. Разумеется, между ними существуют связи и промежуточные стадии, но, формулируя идею, их можно отбросить. Во-первых, он - древний, подчиняющийся инстинктам индивид - боязливый, жадный, похотливый, завистливый, нахрапистый. Это первичное эго. Он должен заботиться об этом первичном эго, потому что оно несет все остальное его составляющее - как всадник следит, чтобы его лошади задали овса. Глубже лежат общественные инстинкты и склонности, порожденные семейной жизнью. Это второе эго, общественное эго. Человек, изрек он, это существо, которое становилось все более и более сознательно общественным за последние двести - триста тысяч лет. Он удлинял свою жизнь, удерживал своих детей при себе все дольше и больше, расширил свою общность от семейных орд до кланов, и племен, и наций. Глубоко заложенная непрерывность жизни становилась все более очевидной и находила все более и более конкретное выражение в этом преобразовании человека в общественное существо. Воспитывать кого-то в истинном смысле слова - значит пробуждать в нем все большее и большее осознание этой непрерывности. И важность эго лихорадочных страстей тогда уменьшается. Истинное воспитание и образование - это самоподчинение более великой жизни, общественному эго. Естественные инстинкты и ограниченность первичного эго находятся в противоречии с этим более широким скрытым потоком, образование - хорошее

- И я, - сказал Дивайзис, - как и мы все, существо, раздираемое внутренним противоречием: более быстрые, яростные смертные инстинкты борются с более глубоким, спокойным, менее ярко озаренным, но в конечном счете более сильным устремлением к бессмертным целям. И я… как бы это выразить?.. лично я, насколько могу, поддерживаю более глубокое. Мои склонности, характер и стечение обстоятельств привели меня к психологии как профессии. Я тружусь, чтобы внести свою лепту в накопленные знания о человеческом сознании, в его понимание. Я работаю во имя просвещения. Моя конкретная работа - изучать и исцелять больные, смятенные сознания. Я пытаюсь приводить их в порядок, распутывать, просвещать. Но главное - я стараюсь учиться у них. Я ищу физические или душевные причины их расстройства. Я пытаюсь излагать как могу яснее и доступнее все, что я наблюдаю и узнаю. Это моя работа. Это моя цель. Она определяет направление моей жизни. Ей я стараюсь подчинить все связанное с моим индивидуальным существованием. Но удается это мне не всегда. Индивидуальная обезьяна во мне иногда вырывается наружу и гримасничает на крыше. А иногда ее общество очень приятно, дает передышку от переутомления. Тщеславие и радости плоти приносят свою пользу. Но пока оставим обезьяну. Я не хочу быть блистательной личностью, я хочу быть жизненно-важной частью. В этом мое кредо. Я хочу быть колесиком в механизме, которое называют специалистом-психологом. Вот на что я настроен, Кристина-Альберта, выражаясь в общем. Вот что я, по-моему, такое.

- Да, - сказала Кристина-Альберта в глубоком размышлении. - Конечно, я не способна дать такой отчет. У вас есть своя система. Полная.

- И законченная, - сказал Дивайзис. - Свою историю вы должны рассказать по-своему. В вашем возрасте… все ваши убеждения должны быть в подвешенном состоянии.

- Не знаю, есть ли у меня история, чтобы рассказывать.

- Да.

Наступило короткое молчание.

- Просто замечательно вот так разговаривать с вами, - сказала Кристина-Альберта. - Просто замечательно, что с кем-то можно разговаривать так.

- Я чувствую, что вам и мне… необходимо понять друг друга.

На мгновение она встретила его серьезный взгляд. Ее захлестнула волна чувств. Она не могла говорить, и только протянула руку к его руке, и на мгновение их руки соприкоснулись.

13

по студии, рассматривая рисунки Гарольда. И определил по ним характер Гарольда с удивительной верностью, решила Кристина-Альберта. Его заинтересовала Фей.

- А миссис Крам какая? - спросил он. - Покажите мне что-нибудь ее личное. Что-нибудь, в чем бы она выражалась.

Кристине-Альберте было очень приятно думать, что он с нею так робок. Ей это казалось признанием их равенства. Он ее уважал, а ей так хотелось, чтобы он ее уважал!

Наконец он бросил якорь в ярко-размалеванном кресле у газового камина; и Кристина-Альберта, попорхав по комнате, встала перед камином, широко расставив стройные ноги и заложив руки за спину, в позе, которая глубоко шокировала бы ее предков женского пола на много поколений в глубь веков. Но Дивайзис шокирован не был. Ему становилось все интереснее и интереснее наблюдать за ней, он откинулся в кресле и смотрел на нее с живым восхищением. В подавляющем большинстве мы привыкаем к нашим дочерям мало-помалу, и когда они вырастают, легко выдерживаем тяжесть заключенного в них чуда, как Милон - тяжесть быка, которого взвалил на плечи впервые еще маленьким теленком. Не так уж часто мужчина внезапно обретает неизвестную дочь двадцати одного года.

Она сказала, что в метафизике особенно не разбирается; она материалистка.

- По-моему, все это смывалось и выцветало сразу же.

- И никакого страха перед адом? Все мое поколение прошло через страх перед адом.

- Ни малейшего, - ответствовал Новый Век.

- Но… тоска по Богу по ночам?

- Да, бывает, - сказала она затем. - Бывает, что и нахлынет. Не знаю, насколько это важно, да и важно ли вообще.

- Это, - медленно сказал Дивайзис, - связано с желанием быть чем-то бОльшим, чем просто жалким червем… с отвращением к низости… и тому подобным.

- Да. Вы знаете об этом больше?

Как ни странно, он не ответил.

… и животным… и звездам? Какое чувство долга живет в вас? По какой вы думаете идти дороге?

- Хм, - сказала Кристина-Альберта. Она считает себя коммунисткой, сказал она, хотя в партии не состоит. Но знакома с теми, кто в ней состоит. Она произнесла несколько лозунгов: «материалистическое понятие об истории» и так далее. Он сказал, что не понимает, и задал несколько вопросов, которые вызвали у нее раздражение. Она мыслила совсем по-другому. Сперва она не осознала, насколько различна их фразеология. Это становилось все очевиднее, пока они говорили. Казалось, он не находил достаточно похвал для идеи коммунизма, разве не была она совершенно сходной с его собственной идеей быть частью чего-то большего в жизни? Однако для практики коммунизма он не находил сказать ничего, кроме самого скверного. Марксистский коммунизм, сказал он, не несет в себе ничего конструктивного. Всего лишь отдушина. В нем нет идеи, нет плана. Кристина-Альберта была вынуждена защищаться.

- Восторженное отношение к идеальному коммунистическому государству далеко не так важно, как вопрос о конкретной коммунистической тактике в разлагающемся обществе, - продекламировала она почти официальным тоном. Так говорили ее молодые друзья, состоящие в партии. Но в разговоре с ним это выглядело не столь эффективным. Он цеплялся к каждой ее фразе. Он хотел узнать, что именно она подразумевает под разложением общества, и было ли когда-нибудь общество, не разлагавшееся активно и одновременно столь же активно развивавшееся? И что такое хорошая тактика вне обшей стратегии? И может ли вообще существовать стратегия без ясной цели окончания войны? Она возражала с большим жаром, чем убедительностью, и в их тоне появилась ожесточенность.

Он нажимал на различия в их мнениях. Для него коммунизм означал новый дух, дух научного преобразования мира по общей научной схеме, а партийный коммунизм по самой своей сути опирался только на сегодня. Он был перенасыщен чувствами и идеями нынешних социальных классов, естественным недовольством обездоленных. В нем был сердитый догматизм отчаявшихся людей, неуверенных в своей силе. Ему не хватало страсти творческого самозабвения. Многие коммунисты, сказал он, просто капиталисты наизнанку, эгоисты без капитала; они жаждут мести и экспроприации, а когда добьются своего, то останутся лишь с развалинами общества и необходимостью начинать все сначала. Они подозрительны и нетерпимы, потому что в них нет внутренней уверенности. Они не доверяют своим лучшим друзья, которые могли бы стать их истинными вождями, ученым вроде Кейнса и Содди.

- Кейнс - коммунист! - язвительно воскликнула Кристина-Альберта. - Да он же не признает первейший научный факт классовой войны.

как будто неспособны даже понять, насколько такая вещь необходима!

- Но они понимают!

- И как они это показали?

- Да что вы знаете о русских большевиках?

- А что о них знаете вы? Просто смотрите на ярлычки на людях. Ничего подлинного без красного ярлычка, а с ним - все подлинное.

«буржуазной» точки зрения, а он весело посмеялся ее понятиям о социальных классах. В Англии нет буржуазии, - сказал он. Она пустила в ход кое-какие стандартные сарказмы и эпатажные аксиомы своих коммунистических друзей, но с необычным для нее отсутствием убежденности. Ему легко критиковать, сказала она, ведь он живет на проценты с вложенного во что-то капитала.

- Так было бы легче! - Он улыбнулся. - Но я живу на свои гонорары.

- У вас есть капитал!

- Небольшой. Но я живу не на него.

На время спор угас. Она решила, что все-таки сражалась неплохо, учитывая ее возраст и положение. Жар раздражения остыл, и они перешли к более конкретному интересовавшему их вопросу - вопросу о том, как она намерена распорядиться своей жизнью.

14

… ведущего актера в спектакле. Вы уже бывали влюблены?

Ей хотелось рассказать ему о себя всю правду, но есть вещи, рассказывать о которых невозможно. Она замялась и густо покраснела.

- В наши дни… - сказала она и осеклась. - У меня есть воображение. Я пожила в Лондоне. Может быть, мне почудились.

На мгновение его взгляд стал пронзительным, оставаясь ласковым.

- Я была влюблена… в определенном смысле, - призналась она.

- Я не хочу ставить мою жизнь в зависимость от мужчины, - пояснила она.

- Да, умные девушки этого никогда не хотят. Не больше, чем умные молодые люди хотят тратить свою жизнь на поклонение какой-нибудь богине.

- В любом случае я не представляю себя в роли рожающей детей домашней прислуги, - сказала она.

- Даже в браке. Да, я сомневаюсь, что это в вашем характере. Но если вы намерены отвергнуть этот легкий жизненный путь - а он легкий, чтобы ни говорили люди, - если вы намерены стать такой же самостоятельной, как мужчины, вам нужно заняться мужской работой, Кристина-Альберта. И уж тогда никаких душечек Фанни!

- Нет, не думаю. И в таком случае, мне кажется, вам необходимо пополнить свое образование. Вы умны, но бессистемны.

- Моего образования хватит, чтобы найти работу. И учиться дальше.

- Учиться! - сказал он. - Это займет все ваше время. Я предпочел бы, чтобы вы не отказывались остаться студенткой еще два-три года. А о материальной стороне не тревожьтесь. Мы с вами принадлежим к одному клану - состоящему практически из двух членов, - и я его глава. Я о вас позабочусь, как о сыне. Ну, а теперь, какая это будет работа? Юриспруденция? Медицина? Общее образование для журналистики или деловой сферы? Теперь для женщин открываются двери, и с каждым днем все новые.

На это Кристина-Альберта могла ответить подробнее. Кое о чем из перечисленного она думала. Ей хочется узнать о жизни и о мире в целом. Не могла бы она получить год для физики, биологии и геологии в основном, и еще антропологии? Это возможно? А тогда, если она подойдет для медицинской работы, еще год на психиатрию или политику и здравоохранение?

- Много! Целая энциклопедия за один год.

- Но я хочу знать все это.

- Естественно.

- А можно мне заниматься подольше?

- Но не слишком ли это честолюбивое желание?

- Не слишком, будь вы в брюках. А мы согласились в такой мере сделать вас бесполой. Почему бы вам и не быть честолюбивой?

- Вы думаете, я могла бы потом вести работу… научную работу, как вы?

- Почему бы и нет?

- Вы из того же теста, что и я, Кристина-Альберта.

- Выдумаете… когда-нибудь… я даже смогу работать… работать с вами?

- Родственные умы могут пойти одним путем, - сказал он, полностью признавая их родство. - Почему бы и нет?

Она глядела на него с темным волнением в глазах, и он на мгновение понял все, чем мог бы стать для нее. Она была смелой, и чудесной, и честолюбивой; из ничего в его жизнь вошло чудо. И она хотела, чтобы их отношения перешли, как они и могут перейти, в нечто очень глубокое и неизмеримо важное для них обоих.

- Вы никогда не будете действовать параллельно мужчинам, вы, эмансипированные женщины, так что не ждите этого. Вам надо выработать свой путь, быть может схожий, но иной. Иной до самых корней.

Он указал, что, вероятно, мужская натура обладает своими качествами, которых женская лишена, и наоборот, вплоть до мышечных волокон и нервных окончаний. Может настать время, когда, поместив под микроскоп срез кожи или каплю крови (либо употребив какой-то сложный реактив), мы с легкостью определим пол того, у кого их взяли.

- Мужчина, - сказал он, - сопротивляется. Мужчина несгибаем. Он обладает большей инерцией, как физической, так и умственной. Она удерживает его на избранном пути. Мужчины по сравнению с женщинами упорнее и тупее. Женщины по сравнению с мужчинами быстрее и глупее. Дубинка и шило.

Он заговорил о своих студенческих днях, когда медички были еще новинкой, а затем перешел к предрассудкам своего отца, к тому, как тот обращался с его матерью, и к дням своего детства. Вскоре они уже обменивались воспоминаниями о детских иллюзиях и фантазиях. Непринужденность, с какой он говорил, заставила ее забыть о разнице в их возрасте. Он рассказывал ей о себе, признав ее право узнать о нем побольше. С дружеским интересом он слушал все, что она сочла нужным сообщить ему о своем папочке и о себе - своих впечатлениях и немногих приключениях, которые выпали на ее долю, как студентки из пригорода. Они разделяли радость, которую доставляла им замешанная на доброте нелепость Пола Лэмбоуна. Вскоре она сообразила предложить ему выпить. От Крамов остались бутылка пива и сифон содовой. Но Дивайзис попросил чаю и помог ей поставить чайник. А тем временем взаимные исследования продолжались. И в разговоре их взаимная симпатия обогащалась, становилась глубже. Ей еще никогда не приходилось сталкиваться с таким дружеским и обаятельным любопытством. У нее были друзья, но такого дружеского чувства она прежде не знала. У нее был любовник, но о подобной близости она понятия не имела.

Разговор иссякал. Дивайзис несколько секунд просидел в задумчивости.

- Мне пора, - сказал он и встал.

Они посмотрели друг на друга, не находя нужных слов для прощания.

- Было так чудесно разговаривать с вами, - сказала она.

Новая пауза.

- Для меня это очень много, - сказала она неловко.

- Мы еще поговорим… много раз, - сказал он.

Он хотел назвать ее «моя милая», но нелепая стеснительность помешала ему. А она догадалась о несказанном.

- Пока до свидания, - сказал он, улыбнулся ей серьезной улыбкой, взял ее руку и задержал в своей.

- Спокойной ночи, - сказала она, поколебалась, открыла перед ним зеленую дверь и постояла, глядя, как он идет через подворье.

В дальнем конце он обернулся, помахал ей и скрылся за углом.

- Спокойной ночи, - прошептала она, вздрогнула и посмотрела по сторонам, словно опасаясь, что кто-то может подслушать ее мысли.

Так значит, настоящие отцы заставляют тебя словно светиться внутри.

Он оставил ее натянутой точно скрипичную струну, на которой неподвижно лежит смычок. А вот папочку, который не был ее отцом, она бы крепко обняла и расцеловала.

Примечания

9

в конечном счете