| Автор: | Фаррер К., год: 1929 |
| Категория: | Роман |
Глава тридцать девятая
В это утро, 17 сентября 1919 года, ровно через семь лет после свадьбы Поля де Ла Боалля с Изабеллой Эннебон, колокола старой церкви в Сен-Жак де Люз снова торжественно звонили по другому поводу: баскский городок справлял мессу за упокой души своих земляков, павших за родину в течение пятидесяти двух месяцев войны. И снова толпа взрослых парней в черных беретах и гордых дев с точеными лицами, не говоря уже о стариках и старухах, более многочисленных, чем прежде, наполняли главную улицу городка, которая за минувшие семь лет не изменилась нисколько.
Перико Арагуэс, испанский художник, стоял возле входа в церковь, когда вдруг увидел своего старого приятеля, владельца небольшой усадьбы в окрестностях городка, Рамона д'Уртюби. Несмотря на давно минувший четвертый десяток, Рамон д'Уртюби проделал всю кампанию с начала до конца в пехотном полку в качестве добровольца и чудесным образом за все время не получил ни единой царапины. Возвратившись недавно на родину, он сразу же вернулся к своим старым привычкам, словно эти пятьдесят два месяца войны были продолжительным, но уже забытым сном. И, конечно, он согласился играть на органе во время торжественной мессы, как делал это в старину в других примечательных случаях.
-- А! - воскликнул Арагуэс на манер приветствия. - Старый органист - и ты здесь? Ну и великолепно! Если ты подумаешь на своем насесте о всех тех, кого мы знали прежде и кого больше никогда не увидим, тебе нетрудно будет сыграть сегодня с подобающей грустью.
Баск, который только что улыбался своей обычной простодушной и ласковой улыбкой, стал сразу серьезен и мрачно покачал головой. Да, список убитых и пропавших без вести был велик, и никогда еще главная улица городка не заполнялась таким большим количеством женщин и девушек в трауре. Даже с худощавого лица старого Арагуэса исчезла усмешка: казалось, он тоже считал своих старых друзей, тех, которые не вернулись оттуда...
-- А знаешь, что я скажу тебе, - заметил вдруг Уртюби, дотрагиваясь концом пальцев до своей поседевшей бороды. - Мертвые - это еще не самое страшное, по-моему. Все живущее, в конце концов, обречено на смерть - немножко раньше или немножко позже, не все ли равно? Но есть калеки, слабосильные, беспризорные! Вот это ужасно! Они не для того родились на свет, чтобы так продолжать свою жизнь.
-- Молчи! - сказал ему Арагуэс.
Действительно, в этот момент к ним подходил некто с палкой и костылем... Это был Фред Праэк, который не мог исцелиться совершенно от злой пули, полученной там "на фронте", когда испытывал вместе с профессором Шимадзу его знаменитые японские шелковые панцири, отвергнутые французской парламентской комиссией только потому, что они не закрывают колен.
Кстати сказать, невольно вспоминаются слова Надара, который еще в 1865 году писал, что будь оконное стекло изобретено в современной Франции, это изобретение, наверное, было бы отклонено и даже запрещено парламентской комиссией, к полному разорению изобретателя, по той неопровержимой причине, что оконное стекло может быть разбито.
Фред Праэк, опираясь на палку и костыль, крепко пожал, одну за другой, протянутые ему четыре руки.
-- Я знал, что встречу вас здесь обоих. Я главным образом из-за вас сюда и пришел. Я немножко устал, потому что от гаража до церкви довольно далеко. Я оставил автомобиль, как всегда, у Гариспа.
-- Отчего ты не держишь шофера? - спросил Перико Арагуэс.
-- Оттого, что я могу великолепно управлять им одной ногой, - спокойно ответил Фред Праэк. - И оттого, что, управляя им самостоятельно, я чувствую, что еще наполовину жив.
-- Ты богатый дурак, - заявил Перико Арагуэс, нарочно стараясь быть грубым.
Но эта грубость не подействовала на Праэка.
-- Богат я действительно, не спорю, - возразил Фред Праэк. - И, пожалуй, глуп, согласен! Но вы сами должны признать, что я больше чем наполовину умер. Мне еще не минуло и тридцати лет, Арагуэс! А вам, кажется, шестьдесят...
-- Пожалуй, будет и побольше шестидесяти.
-- Ну вот видите! А из нас двух теперь молодые девушки заглядываются на вас, а не на меня.
-- Ну, - меланхолически возразил испанец, - в любви заглядывание не самое важное...
Потом вдруг продолжал:
-- Кстати, дорогой мой, помнишь, как семь лет тому назад мы стояли здесь втроем - ты, я и этот музыкант? Можно было бы подумать, что ничего с тех пор не изменилось...
-- О, - воскликнул Уртюби. - Очень многое изменилось с тех пор. Помнишь, семь лет тому назад этот бедняк Поль де Ла Боалль женился...
При этом он украдкой взглянул на Фреда Праэка, который все еще стоял молчаливо и неподвижно. Слишком молчаливо и неподвижно! Перико Арагуэс не ошибался: мысли Фреда Праэка просвечивали сквозь его молчание. Художник пожал плечами и попытался нарушить это молчание.
-- Кстати, о людях, погибающих случайно... Некоторые из них лучшей участи и не заслуживают... Слышали ли вы о том, как погиб тесть этого бедняги Ла Боалля?.. Да, да, тот самый полковник Эннебон, о существовании которого ты семь лет тому назад и не подозревал, мой милый Рамон. Так вот, этот полковник успел стать бригадным генералом, затем дивизионным, потом командующим армией и, наконец, правой рукой верховного главнокомандующего. Это был замечательный чудак. Для него не существовало никаких задержек, когда дело касалось карьеры и почета. В живости ума и в твердости воли ему никоим образом нельзя было отказать... Ну а теперь слушайте внимательно! Итак, генерал Эннебон только что был назначен начальником... не помню уж чего... Во всяком случае этот пост имел огромное значение. И парижские заправилы рассчитывали на него. Он уже, так сказать, попал ногой в стремя, и я готов поручиться, что ему удалась бы любая затея, если бы он только захотел. Через две недели он мог бы стать верховным главнокомандующим и хозяином всей страны. Кто знает? Быть может, в таком случае война кончилась бы раньше. И во всяком случае мы увидели бы его в Елисейском Дворце или в Лувре... Он, действительно, был в состоянии спасти нас от парламента, как он уже спас нас от пруссаков... Но слушай дальше: генерал Эннебон, отправляясь в свою главную квартиру, садится в специальный поезд, поданный ему на Северном вокзале. В Бурже вдруг остановка. Ночь, кругом темно. Остановка затягивается. Генерал открывает окно, смотрит направо, смотрит налево - ничего не видать вокруг. Он посылает адъютанта узнать, в чем дело. Адъютант уходит и тоже не возвращается назад. Генерал теряет терпение и открывает дверцу вагона, чтоб сойти вниз, - по ошибке не в сторону станционной платформы, а в обратную. Не рассчитав высоты, он падает на землю и ударяется головой о рельсу соседней колеи. Он оглушен ударом и на минуту теряет сознание... Во всяком случае, он не в состоянии тотчас же подняться. Тридцатью секундами позже по колее проносится поезд дальнего следования и обезглавливает генерала... Конец карьере этого человека, который приносил в жертву своему честолюбию и собственную жизнь, и жизнь близких людей, - и все это ради такого конца...
-- Одним мертвецом больше или меньше... - сказал Фред Праэк, который все еще стоял неподвижно, опершись на палку и костыль.
-- Кажется, мне уже пора войти в церковь, - прошептал Уртюби и сделал шаг в сторону паперти.
Арагуэс задержал его на мгновение:
-- Ты будешь импровизировать?
-- Нет, я никогда больше не импровизирую, особенно при таких случаях... Я знаю похоронный марш, который приличествует великим мертвецам больше чем все, что когда-либо написали или напишут лучшие композиторы мира.
Он вошел в церковь.
Тогда Фред Праэк, который все еще не двигался с места, - ходьба, действительно, утомляла его, - наклонил голову в сторону Перико Арагуэса и спросил:
-- Перико, откуда вы получили эти сведения об обстоятельствах смерти генерала Эннебон?
-- Да это уже давно всем известно, - сказал испанец. - Об этом говорят решительно все, только газеты молчат...
-- Но мне помнится, я как-то читал...
-- Что генерал Эннебон умер славной смертью от ран, полученных в бою, и так далее и так далее?.. Да, да, конечно, газеты писали так по просьбе военного министерства. Это как раз то, что во Франции именуется свободой печати. Но надо быть такими дикарями и отшельниками, как Уртюби и ты, чтобы до сих пор не знать того, что случилось на самом деле.
Фред Праэк молча задумался. Арагуэс ласково потрепал его по плечу:
-- Вот видишь, мой дорогой, в конце концов все они стали несчастными из-за своих авантюр. Не думай об этом слишком много!
Фред Праэк слегка повел плечом, на котором еще покоилась рука Арагуэса, и тихо спросил:
-- Госпожа Эннебон... Вы знаете?..
-- Что она поступила в монастырь?.. Да, знаю.
-- Это тоже исход...
-- Гм... - пробормотал Арагуэс. - Пожалуй!
-- А она?.. Изабелла?
-- Изабелла?.. Вот о ней я не знаю ничего.
"Астория", превращенной в военный госпиталь. Она спаслась оттуда отчаянным бегством, оставив госпожу Эннебон на полу в беспамятстве. Никаких вестей от нее больше не было. Никто не знал, как сложилась ее дальнейшая судьба. И что произошло с этим молоденьким американцем, о котором она рассказывала Фреду? Последовал ли он за нею, женился ли на ней или потерял ее из виду? Фред не знал о ней ничего и не хотел ничего знать. Видеть ее он тоже не хотел.
Через широкую входную дверь продолжали входить в церковь мужчины и женщины - обитатели Сибуры и Сен-Жак де Люз. Почти все баскские семейства были представлены здесь в полном составе, ибо трудно было найти среди басков семьи, не потерявшую своих сочленов в этой ужасной войне. Вся улица буквально влилась в церковь. И Перико Арагуэс, который обычно очень редко посещал богослужения, сделал шаг в сторону паперти.
Он спросил Праэка:
-- Ты тоже пойдешь?
Но Фред Праэк посмотрел на свой костыль:
-- Нет! На галерею мне тяжело будет подняться.
-- Ты прав, - сказал Арагуэс и тоже остался перед церковью, рядом со своим другом.
В это мгновение оба заметили спину молодой и изящной женщины, направившейся в церковь. Перико Арагуэс обратил на нее внимание главным образом из-за ее одежды, которая выделяла ее среди остальных женщин: на ней было белое платье под легким пальто из полосатого шелка - белого с черным. Фред Праэк заметил ее по другой причине... Он схватил Арагуэса за руку:
-- Вы видели?
-- Что?.. На кого-то похожа?
Фред Праэк закусил губу и сказал коротко:
-- Ни на кого. Я ошибся.
Оба умолкли: через полуоткрытую дверь церкви до них донесся жалобный звук органа, ожившего под пальцами Рамона д'Уртюби.
За первой пронзительной жалобой последовало тяжкое молчание. Потом раздались глухие звуки, напоминающие бой старинных барабанов и удары деревянных копий о кожаные щиты. И вслед за тем - торжественное рыдание: казалось, вся земля оплакивала павших героев. То - в своих "Сумерках" - рыдал Вагнер над бездыханным телом Зигфрида...
Перико Арагуэс одним пальцем тронул Фреда Праэка.
-- Да, - сказал он, весь погруженный в величественную музыку, - Уртюби прав... Эта песня "приличествует великим мертвецам".
Фред Праэк наклонил голову.
-- Пойдем, - сказал Арагуэс.
Он потащил Праэка на площадь Людовика XIV, опасаясь за своего увечного друга, который мог жестоко пострадать от давки при выходе из церкви.
Шофер в белой ливрее разговаривал с лакеем, в почти такой же ливрее. Разговор их происходил по-английски, причем носовые звуки выдавали американский диалект.
Уртюби скоро догнал своих друзей, и теперь они сидели втроем на террасе дома Людовика XIV. Им подали андалузский амонтильядо, напоминавший манцанилью. Молча они глядели на площадь и улицу, по которым еще протекала волна возвращающихся из церкви. Жители Сибуры направлялись к своему мосту, чтобы перейти на другой берег Нивели. А жители Сен-Жак де Люз, прежде чем разойтись по домам, стали безмолвно прогуливаться под чинарами, которые уже пестрели желтыми пятнами цветов. Было тепло, хотя небо оставалось еще почти зимним - медно-серебряным. Блестящая и всегда влажная зелень экскуаллерий сверкала бриллиантами в бронзовых лучах солнца.
Как вдруг тот автомобиль, роскошь которого поразила уже многих на площади их скромного городка, тронулся... Медленно обогнув площадь Людовика XIV, он покатил к Сибурскому мосту в сторону испанской границы. В автомобиле сидела та самая женщина в белом платье и полосатом пальто, которую Арагуэс и Праэк заметили раньше при входе в церковь. Рядом с нею сидел ее спутник - застенчивый, скромный и внимательный. Его едва можно было заметить, до такой степени он был заслонен ею.
бриллиант. Глаза ее еще более чистые и изысканные, чем бриллиант, глядели рассеянно вдаль, - так смотрят, когда ничего перед собой не видят... Однако взгляд ее был полон горькой решимости.
-- Вот - женщина!.. - как всегда с чувством и как всегда, забывая предысторию человеческих отношений - хотя бы и историю своего лучшего друга, - возносясь к небесам, воскликнул дворянин-музыкант д'Уртюби. - Женщина, которая несомненно начинает новую жизнь. Она подобно той женщине, похищенной Зевсом Европе, оживотворит все своей красотой там, в Америке!
-- Она?.. - Арагуэс покачал головой и крепко сжал локоть Фреда Праэка, своего друга. - Она еще более мертва, чем я... старый пачкун полотен. Но знаешь, что я тебе скажу, милый мой баскский аристократ... - Испанец положил другую свою руку на плечо Уртюби. - Ты сегодня играл этот марш не столько для убитых, сколько для раненых, калечных и увечных, для тех, кто так много страдали и теперь еще продолжают страдать. Наверное, сегодня я сам заговорил также возвышенно, как обычно ты... Спасибо тебе за твое сердце, друг мой, оно сказало о главном!
И для старого художника как бы вновь зазвучал этот марш. Казалось, к небу возносились все чувства любви, принесенные в жертву войне, все прерванные войною великие начинания, энергии, скошенные на полном цвету. Это был плач о том, что могло бы быть... Да, могло бы! Но чего уже никогда не будет.