| Автор: | Фаррер К., год: 1911 |
| Категория: | Роман |
XXVII
Она все еще спала, тем же роковым сном, более близким к смерти, чем к жизни. И на ее потемневших веках, бледных губах и пепельно-серых щеках я напрасно искал хотя бы слабого румянца - знака, что в ее артериях еще оставалось сколько-нибудь крови.
Прошла бесконечная минута. Я склонился над постелью, не решаясь коснуться рукой ни одеяла, ни простынь Наконец, я услышал в ее неподвижной груди почти незаметное дыхание; потом сразу на обеих щеках проступила очень бледная, но все же успокоительная окраска, которую я ожидал так нетерпеливо.
Это было настоящее воскресение, чудесное и быстрое. Все лицо постепенно окрасилось снова румянцем. Сердце начало биться, и прекрасные груди, которые я так любил, приподнимали в гармоническом ритме покрывавшую их простыню. Под моими губами, готовыми встретить поцелуем пробуждение еще сомкнутых век, я чувствовал, жизненная теплота вновь возвращалась на лоб и щеки. Тихий вздох приоткрыл уже слагающиеся в улыбку губы, и я не мог удержаться, чтобы не поцеловать их.
Боги! Боги! Сколько веков протекло после этого поцелуя?
Она сказала:
- О! Я спала. И ты уже оделся, бессовестный?
Она обвила вокруг моей шеи свои атласные руки, и я чувствовал, как все ее тело, - легкое, слишком легкое! - сладострастно вытягивалось под простынею...
Она продолжала:
- Милый, милый... Я так устала... Никогда я не смогу больше подняться, уйти и возвратиться вновь... Никогда больше! Бедная малютка... Сударь, вы сломали вашу куколку...
Она замолчала, потому что последние слова были произнесены слишком близко от моих губ.
Она лежала, как в гнездышке, среди подушек, и ее золотые волосы блестящими волнами ниспадали вдоль тела, и, не выпуская меня из объятий, она смеялась, капризная и нежная, какою она была столько раз, какою я столько раз восхищался в нашей постели... Она смеялась. И склонившись над нею, касаясь коленом ее стана, сжимая в объятиях ее обнаженное круглое плечо, я погружал мой взор в светлые воды ее глаз, - и я забыл - да, я забыл обо всем...
Наступал конец свидания, свидания такого блаженного, "такого сумасшедшего - говорила Мадлена, - что надо удивляться, как голова, руки и ноги остались на своем месте; и настоящим безумием было растерять так все свои гребенки, все шпильки"...
Она поднялась с усилием, которое заставило ее побледнеть, и бросила кругом беспокойный взгляд. И я задрожал от страха, чтоб она не увидела голых стен, окна с решеткой, единственного сломанного стула; чтоб она не удивилась и не ужаснулась, чтобы милый доверчивый смех не замер внезапно на ее дорогих губах. Но нет! Невидимая повязка плотно лежала на глазах жертвы. И комната-тюрьма не показалась необычайной ее ослепленному взору.
Она спросила только:
- Милый, ведь еще нет семи часов?
И я ответил, тоже смеясь:
- Нет же, глупенькая!
Она довольно тряхнула кудрями, которые блестели, словно пронизанные солнцем, и с наслаждением упала опять на постель, почти не заскрипевшую под нею.
- О! Если так... я еще полентяйничаю немного. Тем хуже, если я опоздаю к обеду... Если б ты знал, любовь моя, как твоя маленькая девочка устала... устала... устала... - Она больше не шевелилась, со счастливой улыбкой отдаваясь моим поцелуям, которыми я едва осмеливался прикасаться к ее измученному телу.
Нет, я ей не сказал ничего. Я не мог ей сказать. Она не знала! На ее долю выпало это огромное счастье - не знать. Я не отниму у нее этого счастья. В самом деле, зачем? Нет, мое отчаяние, мой ужас, моя гибель - все это пусть будет только мое. Она не узнает никогда. Я один был осужден, и я один понесу бремя моей судьбы. Она, свободная, спасенная, беззаботная, вернется к жизни. Я останусь, и безмолвно уйду в ничто...
Но как последнюю плату за мое молчание, я по крайней мере сохраню нетронутой, чистой, без пятна и без тени раздирающую сердце радость этого последнего свидания любви...
Окончательно проснувшись теперь, она болтала. И как будто маленькие огоньки свободы вспыхивали с этой болтовней в черной ночи темницы...
Она говорила:
- Представь себе, у моей портнихи, в прошлую среду, когда я...
Потом:
- Полно, ты хорошо знаешь... Мария-Тереза, эта негодница, за которой ты волочился перед носом у меня, на балу эскадры...
И еще:
- В следующий раз, когда мы вдвоем сядем на лошадей...
Я ласкал ее мягкие волосы, ее теплую кожу. Я жадно касался всей этой живой реальности, которая была в ней, которая была ею самой.
Да, как мертвец...
И я смотрел на любимые глаза цвета моря, смотрел на прекрасные смеющиеся уста, и без слов я кричал в отчаянии: "Это ты меня убиваешь, - ты! Ты вступила на мой путь, и я последовал за тобой, и ты привела меня, как будто за руку, к открытым дверям гроба. Это правда, ты была для меня блуждающим огоньком, который обманывает странника, слепого, и толкает его в пропасть. Я упал в эту пропасть. Все кончено! Но как же теперь ты не видишь, как ты не чувствуешь моей скорби, моей смертной тоски? Почему ты смеешься? Ведь это не было написано в моем сердце, что я исчезну, что я никогда не увижу тебя более. Увы! Это было написано: моя любовь, мой приговор, моя смерть... Ты не читаешь их потому, что не умеешь читать; и ты не умеешь читать потому, что не любишь меня. О, моя нежность, мой кумир! Ты не любишь меня, я это вижу... Но все равно, если ты меня не любишь, тебе будет не так тяжело потерять меня, ты скорее утешишься, твоя молодость заставит тебя скорее забыть и начать строить сызнова свое счастье... Так лучше! Это хорошо. Очень, очень хорошо. Но я, я люблю тебя, - и я тебя спасаю. Я люблю тебя..."
И я сказал громко, как будто отвечая одним этим словом на все слова, которые она говорила.
- Я люблю тебя...
- Ты меня любишь? Ты меня любишь... Скажите!.. Надеюсь, что так, сударь!
И она насмешливо привлекла мои губы к своим для поцелуя, который длился, пока мой мозг не превратился в кипящее олово...
- О, - сказала она, - вот когда я устала... устала... Милый, еще нет семи часов, скажи? Еще нет... семи...
Дверь отворилась снова.