Емизинда

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Емизинда (старая орфография)

Емизинда.
(Повесть Фюльшерона.)

Давно хотелось мне предпринять путешествие во внутренность Африки, видеть страну, в которую проникнуть до сих пор многие напрасно покушались. Мои труды, мои занятия, все в предмете имело сие путешествие, и слава, долженствовавшая увенчать конец такого предприятия, представлялась в мыслях моих достойною наградою тех опасностей, которым готовил я себя подвергнут.

Пользуясь случаем, я сел на корабль Аякс, отправлявшийся с другими кораблями из Тулона в 1793 году 8го Марта. Наш путь был благополучен, и мы в седмой день пристали к Тунису.

Не льзя описать того впечатления, которое ощутил я при вид Африки, единственной цели всех моих желаний. Страна, ознаменованная великими произшествиями, отечество Наук и Искусств, город, преемник славы могущественного Карфагена, развалины, на коих Марий, изгнанный странник, обретал безнадежное убежище; поля, Замы, где оспоривали право своего владычества два героя, два сильнейшие народа в мире; места, бывшия свидетелями побед Велизария, которым возвысилось оружие Римское, все сие приводило в восторг дух мой; и я, теряясь в безчисленности веков и подвигов минувших, носился мыслию над Мемфийскими храмами и утесами Калпейскими.

Но когда вышел из сладостного забвения и обратил внимание на предметы, меня окружавшие, тогда великолепные здания, подобно огромным башням возвышающияся мечети, муцемины, которых звонкие голоса возвещают народу близкой час моления {Муцеминами называются нижние священнослужители при мечетях. --}, женщины в покрывалах, невольники, которых болезненный вид скорбию омрачал взор мой, растения и животные, той стране свойственные - все тогда представило глазам моим новые картины, привлекательные и разнообразные.

Между тем время было помышлять о настоящей цели своего путешествия. Я нанял двух служителей, купил трех верблюдов, кампас, запасся платьем и оружием, и взяв потом несколько рекомендательных писем к степным Шеихам, немедленно поехал в Кабес, где ежегодно собирается караван, с берегов Средиземного моря отправляются в Томбукту. Мая 16го мы пустились в дорогу. Нам должно было переехать всю Бидульгериду, переправиться чрез горы Тугурския, пройти Сару, и посреди безчисленных препятств и опасностей продолжать путь более тысячи двух сот верст.

Несколько дней шли мы плодоносными равнинами. Напрасно взоры мои искали песчаной Африки: повсюду царствовало изобилие; но едва достигнули вершин гор Тугурских, и вдруг открылось пред нами разительное зрелище. Цепь сих гор разделяет два света удивительной противоположности: на Севере - страны плодоносные, заселенные, на Юге - одно знойное небо, одни зыбучие пески, неизмеримость которых заранее приводит странника в утомление; повсюду образ запустения; повсюду страшное безмолвие, чадо ничтожества; вся Природа, в пламенный хаос погруженная, никогда, кажется, не одушевлялась животворным дуновением Создателя,

Здесь наполняют меха водою, изготовляют оружие, в последний раз путешественники запасаются всем необходимым и потом скоро теряются в сей неизмеримой, безмолвной пустыне. Признаюсь, невольной трепет в то время овладел мною; нас окружала обширная гробница; тоски ничто не могло разсеять; на каждом шагу несносное однообразие; куда ни обратишься, повсюду печальной вид Сары, убитые самуном {Самиум или самун - так называют пламенной ветер, свирепствующий в пустынях; воздух им до того разширяется, что убивает людей и животных, Он всегда веет порывисто, почему путешествующие тем только могут иногда спасти себя, естьли преклонят голову к песку. Но и это средство весьма ненадежно: навсегда они занестись могут песком. Верблюды, по врожденному побуждению, берут такую же предосторожность. Надобно думать, что сей пламенной ветер содержит еще в себе посторонния частицы, чрезвычайно ядовитые. Нельзя вообразить того ужаса, которой разпространяет между караванами сие бедствие, всю поверхность степи возмущающее собою.} птицы, разпростертые по песку трупы зверей - все одним ужасом наполняющее душу. Несколько страусов едиными казались существами, коими пустыня сия одушевлялась. Унылой покой только ночью нарушался львами и шакалами - но страх еще большее наводил тогда уныние.

В один день вдруг услышали мы отдаленной шум, предвестник угрожающого бедствия; легкой песок стал носиться в атмосфере - самум начинал подыматься. Ужас заставляет нас озираться на все стороны. Рука смерти над нами тяготеет; конец наш близок; вся степь воспаляется от наставшей бури, и дыхание огненным воздухом даже терпеливого верблюда томит жаждою. Я спешу укрыться за холмом, которой случайно попадается на глаза мне. Между тем ураган с каждою минутою увеличивается; тлетворные вихри от часу более свирепствуют. Пораженные смертоносным порывом ветра путешественники падают бездыханными. Небеса помрачаются песком; все стихии возстают; вся Сара, кажется, стремится на воздух; страшно волнуется поверхность ее. - Наконец огромной вал пыли несется прямо на караван мой - возрастает,

Нет более моих спутников, даже следу невидать их; я один остался, но в каком горестном положении; без пристанища, не зная, куда идти, где укрылась от лютых зверей, как избавиться от голодной смерти и ужасной жажды. Я отдалил час кончины своей, и тем соделал ее горестнее! Не смотря однакож на то, встаю с твердым намерением лучше самому искать погибели; своей, нежели покойно на одном месте ждать ее.

Целые два дни я шел непрестанно, наконец усталость лишает меня последних сил - останавливаюсь; но вдруг усматриваю несколько алоевых деревьев, растущих в недалеком от меня разстоянии, и снова ободряюсь; иду далее; зелень мало по малу увеличивается, и глазам моим представляется один из тех цветущих островов, которые разсеяны по безплодной пустыне.

При виде сих ветьвистых дерев, сих пальм, отягченных желтеющими плодами, сих гостеприимных хижин - изчез мой трепет, и надежда снова оживает, в душ моей.

Иду в ближайший шалаш; меня принимают с радостию. Спокойное ложе возвращает силу усталым членам моим; верблюжье молоко и сладкой плод лотона утоляют мучительной голод мой - и мне даруется жизнь в минуту близкой смерти.

Наконец я вижу себя посреди тех Арабов, которых узнать коротко желал столь долгое время. Их обычаи, их правы Африканские возбуждали любопытство мое, тысяча различных предметов волновали мои чувства, и их казалось, что вместе с познаниями умножалось и бытие мое.

Я замечал все, что почитал достойным внимания касательно сего народа, которой сохранил в себе дух древней независимости, не зная оков порабощения, которого неустрашимость питает одно токмо грабительство, которой помышлять не может о распространении пределов своих, будучи обладателем степей неизмеримых. - С любопытством разсматривал разительные черты лиц сих потомков Измаиловых, коих святое поколение и тысячелетия не помрачили; сих Гусеян, коих Моисей и Геродот описывают народом гостеприимным, но диким, неустрашимым и жестоким, которому гибной лук служит оружием, конь неизменным товарищем в трудах безчисленных, которой, гордясь своею древностию, неукротим во мщении, тверд и постоянен в дружестве, пылок в любви, ужасен в подозрениях, которой от нежнейших движений вмиг переходит к страшной ревности и которой сими добродетелями и пороками отличается до ныне. Я входил во все подробности - замечал их темной цвет лица, открытую наружность, где видна вся жестокость страстей, как в чистом зеркале; их беглый быстрый взор, привыкший к кровопролитию, готовый в минуту засверкать яростию; их чрезвычайную ко всем нетерпеливость, оскорбительное самолюбие, пренебрежение жизнию, соделывающее их безчувственными. Кого не страшит смерть, тот сам часто наносит ее без малейшей укоризны совети.

Но сколько свирепость нравов сих возмущала дух мой, столько удивлялся я их чрезвычайной воздержности, чрезвычайному их трудолюбию, которым и безплодная почва земли соделывается плодоносною; их нежной горячности к семейству, супружней безпорочности, святости брачных союзов, сыновней покорности родителям, - тот же Араб, которой, подобно коню своему, не дался бы укрощать себя браздою иноземною, в котором одна мысль о порабощении родит непреоборимое мужество - тот самой Араб трепещет пред отцом своим и с потупленным взором внемлет жестоким его упрекам. Сильная привязанность их к родин своей приводила меня еще в большее удивление - и обитатель мрачной пустоши в сердечном восхищении воспевает подвиги Фраатра, щастливого любимца Али Мамунова. Сей муж, уважаемый всею Азиею, воздыхает о Саре, среди почестей, славы и богатства, добровольно отказывается ото всех даров фортуны - видит наконец отчизну свою, закрывает глаза умирающему отцу и остаток дней своих проводит в блаженной безвестности.

Месяц на сем острове прошел невидимо. В одно утро вдруг подбегает ко мне мальчиук: Али, говорит мне (так называли меня Арабы), тебя спрашивает Шеик Отаел; иди к нему к нему скорее. Я повинуюсь. Покоясь на подушках, он дышал ароматами, которые пред ним курились; любимая им подруга, Медина, сидела возле него; у ног стояла его дочь, юная Емизинда. "Луна уже целая протекла с тех пор, как живешь у нас" сказал мне Отаел. "Мы тебя приняли к себе, облегчили бедность твою, одели тебя; во все это время ты: волен был продолжать путь свой, когда хотел; но тем не воспользовался: я почтил тебя гостеприимством, повинуясь закону; оно кончилось сегодня, и ты по всем правам делаешься моим невольником {По старинному обычаю гостеприимство Арабов продолжается не более 29 дней. Когда принимают они к себе заблудившихся путешественников, то всеми силами стараются скрывать от них сие варварское узаконение, и нещасный, проживший долее определенного времени, становится невольником. Те же самые люди, которые накануне кротки и благосклонны, на завтра делаются извергами. --}.

Как громом поражен я был сими словами. Онемев от ужаса и изумления, я хранил глубокое молчание, вечное заточение среди песков, неизбежность бедствий, горестей и поношений вдруг представилось моему устрашенному воображению. Вскоре потом слезы ручьями полились из глаз моих; я прибегаю к прозьбам, к самым униженным мольбам: ничто не может тронуть жестокого Отаела. Хочу наконец испытать чувствительность Медины; она была мать. Ей начинаю я описывать свою, в слезах призывающую ежеминутно любезного ей сына. Модина отвергает мое моление и - меня покрывают рубищем, осыпают проклятиями, становят наряду с последними из невольников; сгарая под знойным небом, должен пасти верблюдов; доставать из колодезей воду для своих мучителей - работа тяжкая, постыдная, приличная одним преступникам!

О! сколько раз я проклинал тогда пагубное любопытство свое! увы! кто мнил прославить себя благородною предприимчивостию, принесть в отечество свое безценное, сокровище познаний, кто дышал для потомства - тот в бедствиях и забвении, - меня смущали подобные мысли, и мои взоры, потухшие от слез, напрасно блуждали по окрестностям. Прошедшее раздирало сердце мое смертельным раскаянием; настоящее отягчало горестями, будущее приводило в отчаяние ужасною неизвестностию.

В это время страшная засуха распространилась по всей Африке. Земля, раскаленная от солнечных лучей, лишилась влажности, необходимой для произрастения; ужасной жар мертвил всю природу, и блистающая поверхность степи опоясывала нас пламенным горизонтом. Настал голод: жаждущия стада окружали колодези; барсы и львы приближались к жилищам, приводили в трепет непрестанным рыканием.

Презираемый Арабами, я лишался всякой помощи. Оскорбительной отказ был всегда ответом, когда что нибудь испрашивал я для утоления голода. Одни невольники разделяли со мною скудную долю свою - сострадательное злополучие находило отраду в услаждении бедствий, кои само испытывало. О! каких ужасов был я в то время свидетелем! Я видел Мавров, помешавшихся от голода; они разтерзывали себе подобных, ослабевшими руками похищали отвратительную пищу; видел матерей, бледных, полумертвых; он блуждали подобно дневным привидениям, отдавали в рабство чад своих для сохранения жизни умирающого семейства, и видел наконец, как безчеловечные богачи спорили меж собою во время сей варварской торговли {У степных жителей, где большой недостаток бывает в съестных припасах, часто, во время голода, бедная мать семейства продает богатому человеку одного из детей своих с тем, чтобы прочих кормил он несколько времени.}.

Я не мог перенести стольких бедствий; душа, сердце, изнуренное тело - все страдало во мне; кровь моя воспаляется, приходит жестокая горячка и медленно влечет меня ко гробу. К умножению злополучия жестокия мечты каждую ночь возмущали мысли мои. Перенесенный в недро своего отечества, посреди семейства, я утешался, казалось, нежною любовию матери и попечительностию дружества. Окруженный зеленеющими лугами, я внимал, казалось, журчанию ручейков, приближал к прохладным струям их жаждущия уста свои; и подобно новому Танталу познавал призрак минувшого сновидения!...

мне даровало, которою Оно только располагать могло. Но как умертвить себя? Нет способа даже сделаться самоубийцею... рука моя обезоружена; где взять смертоносное железо? - Хочу испытать свое щастие, и немедленно по наступлении ночи иду в ближайшую хижину. Страшась, колеблясь непрестанно, я следую в молчании, протягиваю руку и мне попадается кинжал; адская радость овладела душой моей, когда я стал властелином своего жребия.

По возвращении в шалаш свои я упал на колени, в последний раз принесть моление Всевышнему. Но природа наконец меня побеждает: обливаясь холодным потом, утопая в слезах, терзаясь жестокими воспоминаниями, - я не мог долее бороться с самим собою и упал в

Опять прихожу в чувство; но сколь велико было удивление мое, когда при лунном свете я увидел тогда юную Арабку в покрывале и платье невольницы, которая поддерживала мою ослабевшую голову! В одной руке она держала чашу, подносила мне прохладительное питие, составленное ею из душистого цитрона и сладкого финика, и в то время, когда с алчностию упивались жаждущие уста мои, Али, сказала она, я хотела облегчить твои страдания. Прости, завтра, когда покажется светило ночи, ты опять меня увидишь. Напрасно хочу остановить ее, она скрывается; и я почел-бы это новым призраком, естьлиб чаша поставленная перед меня и животворное прохлаждение разлитое по всем жилам твоим не выводили меня из страшного сомнения.

С этой минуты разсеялись мрачные мысли мои, изчезло отвращение от жизни, столь много меня тяготившее. И так в мире я не один уже; безотрадное одиночество, жестокое мучение для души чувствительной не будет более омрачать ясности дней моих; существо сострадательное, благодетельное, существо прелестное --

Благодеющая незнакомка равную помощь оказала мне и на другой день. Посещение ее не прерывались, и день ото дня уменьшалась её робость, бывшая при первых свиданиях столь приметною; день ото дня становилась нежнее её милая заботливость, - и казалась мне уже не чувством простого сожаления.

Кто же сия юная незнакомка? Как мог злощастной невольник обратить на себя внимание? К чему таить себя - во мраке ночи сокрывать прелести свои от глаз моих? Таковые и подобные сим мысли занимали меня непрестанно, возбуждая напрасное любопытство.

Замечая в поступках своей благотворительницы чувство живейшого соучастия я и в себе ощущал к ней невольное влечение. Терзаясь до толь желанием прославиться, или томясь под бременем бедствии и печали - я получил, казалось, с той минуты новую жизнь. Сердцу моему не было уже чуждо сладкое чувствование прелестной склонности: все предметы оно одушевляло в глазах моих. Непрестанные мечты занимали меня, уединение возвышало мое воображение, благодарность его воспламеняла. Изчез страх, которым знойное небо и нравы свирепые возмущали дух мой; изчезло стремление к свободе, бывшее до тех пор стол непреодолимо - самые оковы не тяготят возле любви; - и Африка стала моею отчизною!

Я призывал темноту ночную, призывал сон и безмолвие на все шалаши арабов. Приближение мрака, подобно ночным растениям, оживотворяло сердце мое надеждою и ожиданием близких наслаждений. О! каким восторгом наполнялась душа моя, когда малейший шорох возвещал скорое пришествие моей подруги!

Успех венчал ее попечительность, и здоровье скоро ко мне возвратилось.

Но желание видеть свою и, признаюсь, увериться, соответствует их красота её тому прелестному изображению, которое любовь представляла в душ моей - это желание меня тревожило безпрерывно. Часто изъявлял ей свое нетерпение; просил непрестанно из милости ко мне сорвать несносное покрывало: как может страшиться, говорил ей, вверить тайны свои тому, кто одолжен тебе жизнию, к чему сокрывать от очей моих красоту свою? - Посмотри в степи на прекрасной цвет лотона: ночью испускает он приятное благоухание, но день являет сверх того и очаровательной блеск его! Али, сказала она мне однажды, я хотела, узнать твою нежность и увериться в скромности твоей прежде, чем сделать себя себя известною. Естьли бы день осветил наше свидание, естьлиб любовь моя хотя в одном Арабе родила подозрение - тебя бы больше не было на свете. Острой мечь висит над нами! Однакож.... слушай! Когда будешь ты гнать на поле верблюдов, то проходи мимо пальм, осеняющих шалаш Отаела, ты увидишь меня под тенью их; в руках я буду держать веретено. - Суди, Али! суди мое сердце, a не красоту мою!

И так я пошел наконец удовлетворить свое долговременное любопытство. Тайное безпокойство смущало меня. Без сомнения моя любовь к другу великодушному не могла изчезнуть; нежная попечительность внушила в меня страсть пламенную: но будучи обворожен мечтой, я страшился потерять прелестной призрак своего воображения!

Бегу в назначенной час, достигаю места свидания; - но как описать восторг души моей, когда в неизвестной я узнал одну из прекраснейших, благороднейших девиц Синских - дочь самого Шеика - отраду семейства его, украшение пустыни, несравненную Емизинду! Она сидела посреди невольниц; златое покрывало, голубое платье, драгоценные каменья, показывали знатность, высокой род её; но красота природная не от тех замствовала блеск свой.

Недвижимый от удивления, упоенный радостию, я чуть было не измнил себе. Емизинда приметила сие и дала мне знак удалиться.

неразборчивость состояний, для которой столь много значит унижение до обожаемого - все это делало ее в глазах моих еще любезнее. Никогда мне не казалась дочь Отаелова столь привлекательною, никогда нежная заботливость ее не была столь трогательна, никогда безпорочные уста её не произносили клятв столь убедительных.

мыслям моим - и отнюдь не велел соглашаться. Наконец я увидела, что переносить страдания ты был уже не в силах, - решилась облегчить их, осмелилась приближиться к тебе в темноте ночи. Друг мой! остальное тебе известно - при сих словах я чувствую себя в её объятиях; голова её склоняется ко груди моей; слезы катятся из очей от сердечного томления... О сладостная ночь! моя душа упоена была небесными радостями....

Во время сего свидания, будучи убеждены в опасности, которой каждую минуту должна подвергаться Емизинда, посещая жилище мое, многими другими окруженное, мы уговорились впредь видеться на поле молитвы {Арабы, обитающие в степи, за неимением мечетей, всегда молятся на поле

Оно осенялось миртами и цитронами, всегда зеленеющими, которые набожность Арабов посвятила теням их предков, и ничто не могло служить лучшим кровом любви нашей.

Часто беседы наши были продолжительны, по благоразумию долженствовало сокращать их. Однажды разсвет нас застигнул; Арабы разсеялись уже по степи. Напрасно Емизинда спешила укрыться; ее узнали. Один я, избежав быстрых взоров, избавился мучительной смерти.

Весть сия скоро разнеслась повсюду: везде слышу я, что Емизинда, обличенная утром в преступлении, долговременным заточением будет заглаживать вину свою, и что ожесточенной Отаел обещает награждение тому, кто откроет её дерзкого любовника. Ах! я конечно бы пожертвовал собою для облегчения злополучия той, которая была для меня всего драгоценнее на свете; но Християнин, презренный невольник был любовником Емизинды - и её собственная безопасность требовала, чтоб это не было известно Отаелу.

Одна минута на веки разрушила все мое благополучие. Напрасно скитался я по полю ; напрасно нетерпеливый взор мой, пробегая шалаши Арабов, искал дочери Отаеловой: она нигде не встречалась мне; пленительной голос её не трогал более слуха моего. Я терзался неизвестностию; не знал, чему приписать её добровольное молчание. Ночь проходила в желаниях, день протекал в тщетном долговременном ожидании, - и мое сердце, утомленное пустотою, которую по себе жестокия страсти оставляют, снова омрачилось тем отчаянием, которое разсеять могла одна только Емизинда.

Между тем Шеик и подвластные ему Арабы приготовлялись к нанесению опустошения в дальния страны Африки. Будучи долгое время в бездействии, не могли они насыщать жадной души своей охотою и мирною попечительностию о стадах своих.

Каждое утро они учили коней; обратяс к Востоку, потрясали копьями. С угасшею

В первую ночь по отъезде Арабов вдруг приближается ко мне невольница, дает мечь и велит безмолвно за собою следовать. Я повинуюсь. Мы проходим мимо всех шалашей, приближаемся к Тимским колодезям; неподалеку от них вижу я двух верблюдов и вскоре усматриваю самую Емизинду. Я тотчас бросился в её объятия, оросил грудь её слезами радости; но место, где тогда находились мы, и явное приготовление к побегу, возбудили во мне некоторое безпокойство. Заметив оное, Али, сказала она мне, припомни свои клятвы; нам должно, теперь или бежать, или умереть - выбирай. Меня поймали, изменяли мне; разгневанный отец мой тогда же хотел было, принесть меня в жертву своей мстительности, но, переменя мысли, он смерти предпочитает муку долговременную и жестокую: хочет выдать меня за муж, и выбрал в супруги мне Османа; но я гнушаюсь им, люблю тебя. Отаел отсутствует, еще можно; избежать, его жестокости, все готово. Дромадеры сии могут на большое разстояние отдалить нас от гонителей; это золото избавит он нужды нас; эта верная невольница будет сестрою нам. Хочешь бежать? Едем; - умереть желаешь? - сие железо поразит нас обоих.

И немедленно я повергнулся к ногам её, повторил клятвы свои в любви неизменной, обещал следовать за нею повсюду, защищать ее, или умереть, защищая.

Послушные дромадеры тотчас преклоняют колена; мы садимся на них, поспешно они встают и пускаются скорее ветров.

Признаюсь, не без ужаса проходил я снова ту пустыню, где спутники мои некогда погибли. Все напоминало минувшия бедствия, и стращало новыми. Но силою любви одушевляясь, превозмогли мы все препятствия, и десятый день нас застиг уже близь стен Туниса.

его гостеприимство, ободрили дух наш. На в то самое время, когда я почитал себя вне опасности, в одно утро поражаюсь вдруг известием, что приехавший из степи Араб требует дочь Отаелову и досторйнго наказания её похитителю. - Легко можно было отыскать след наш: он напечатлен был на песке и мог привести прямо к Тунису. Никогда большая опасность не угрожала мне - не было возможности избежать оной. Емизинда произходила от святого калена. Похитить дочь Пророка значит величайшее сделать преступление в глазах завистливого и суеверного Африканца. Вероломной осквернил кровь Магометову! Легковерной народ, возмущенный жалобами Араба, требует казни моей и родовой приговор подтвяерждаетс. Деем. Консул не осмеливается напоминать ни о правах гостеприимства, ни о правах народных. То и другое нарушено самим мною, и его сопротивление только ожесточило бы сильного неприятеля, и такого притом, которой может и готов решиться на все. Никакое потаенное место в доме его не могло бы укрыть нас от поисков; никакая одежда не могла обмануть посланных задержать меня: черты природного Европейца мне повсюду бы изменили.

которое может или спасти, или погубить! Но что делать? одно только это оставалось, Иман сперва отказал было; однакож, убежден будучи гласом человеколюбия и прозьбами Консула, согласился наконец спасти жизнь нашу: потаенная дверь нас ввела к нему, и его гарем, обитель священная, непроникаемая для взоров человеческих, защитила нас ото всех бедствий; но он согласился укрыть на один только день, - и по прошествии оного снова должны остаться мы без помощи.

Когда мрак ночи разсеял толпу, мы оставили свое убежище. Но дружеская попечительность Консула имела уже время приготовить для нас небольшую лодку и найти притом такого матроса, которой с нами готов был презреть все опасности, - и сему-то утлому челноку необходимость заставляет нас вверить судьбу свою, заставляет предать себя на произвол непостоянной: стихии. Но Небеса, покровители безпорочной любви, нам благодетельствовали. Легкая волна тихо влекла челнок наш, принесла на другой день в Сицилию и всем долговременным бедствиям положила конец. Возвратясь немедленно в свое Отечество, на лоно своего семейства, обладая любезною подругою, я наслаждаюсь с тех пор неизменным благополучием.