Сокол

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Сокол (старая орфография)

"Аполлон", No 11, 1911

Глаза Рено отражали все оттенки утренней зари: во мраке они делались матовыми и темнели; когда солнце освещало его волосы и тонкую шею, в глазах его сверкали золотистые искорки, а по утрам, когда он уходил в поля, подернутые туманом, чтобы встречать восход солнца, или когда он прислушивался к шороху зайца в кустах, к треску сучьев в лесу, - глаза его расширялись и в них зажигалось пламя, которое то разгоралось, то потухало.

лености и гордости лежала на красивом изгибе его рук, когда он, закидывая их за голову, бросался на землю в знойный день и прислушивался к веселым звукам охотничьих рогов и к легкому сотрясению земли под копытами коней.

A когда после этого наступала тишина - странная, жуткая тишина, полная безпокойного ожидания, - когда высоко в небо взвивались две черные точки, тогда Рено приподнимался на локте и жадно впивался взором широко раскрытых глаз в безпредельное голубое пространство. A когда черные точки сталкивались и падали вниз, - одна из них описывая в воздухе дуги, a другая прямо, как стрела, - когда воздух наполнялся звуками голосов и всадники спешили полюбоваться окончанием борьбы между соколом и цаплей, тогда мальчик бросался к группе охотников и вскрикивал от радости при виде сокола, которого сажали на перчатку его господина; птица продолжала еще трепетать от возбуждения, хотя сидела со сложенными крыльями и с колпачком на голове. Рено очень любил ходит на птичий двор сира Ангеррана и смотреть, как сокольничьи моют в особых металлических сосудах желтые ноги хищных птиц, вытирают их полотенцами с метками, как они потом щекотят им шейки, пока наконец птицы не закроют своих голых век и не погрузятся в дремоту, прислонившись к плечу сокольничьих. Рено готов был пожертвовать десятью годами своей жизни или одним из своих десяти пальцев только за то, чтобы хоть раз подержать на своей руке этих гордых, молчаливых птиц; но не всякий имел право дотрагиваться до них, - оне были благородные. У каждой из них была своя перчатка, свой собственный колпачек с вышитыми на нем узорами, своя особая пища; разговаривали с ними на особом языке, соблюдая самый утонченный этикет. Рено чуть не краснел, когда встречался взором с их большими равнодушными глазами, в которых было написано выражение лени и покоя. Но больше всего он благоговел перед соколом самого сира Ангеррана, белым исландским соколом, y которого был красный, расшитый золотом колпачок, красная перчатка, a на ноге ремешок с серебряными бубенчиками; взгляд его был полон усталого презрения, в нем искрилось золотое сияние героических сказаний.

Молодых птиц, которые еще не успели привыкнуть к неволе, трепетали от ярости и под темным колпачком грезили об охоте на воле, взъерошивая перья на шее, чтобы криком облегчить свое горе, птиц, которых приручали, держа их в темноте и моря голодом, - этих птиц Рено иногда позволяли вынимать из клетки. Ему позволяли выносить молодых соколов на дневной свет, и он наблюдал за тем, как они сначала моргали глазами, ослепленные яркими лучами дня, и как судорожно впивались когтями в его руку; но мало по малу, по мере того, как зрачки их съуживались, они успокаивались, a когда Рено давал им кусок теплого, кровавого мяса, они даже начинали ласкаться к нему. Однако, мальчик не любил их, они скоро ему надоели, и, в конце концов, он пришел к убеждению, что ни y одного из них не было стальной груди исландского сокола, его длинных широких крыльев и его спокойной уверенной мощи.

Но интереснее всего было смотреть на то, как молодых соколов приучали к охоте. По истечении известного промежутка времени, после того, как y них совершенно сглаживалось воспоминание о воле, и они, отяжелевшие и вялые, дремали на своих жердочках, их начинали дрессировать. Прежде всего сокола надо было научить летать на длинном шнурке; по команде сокольничьяго он должен был бросаться на чучело из красного сукна с прикрепленными крыльями цапли, которым сокольничий размахивал в воздухе на длинном ремне, описывая им плавные круги - то было очень красивое зрелище. К чучелу привязывали убитого перепела, или цыпленка, сокол яростно бросался на него и разрывал его острыми когтями, разъяренный голодом и неволей. Вскоре он так привыкал к этому, что даже и не взлетал на всю длину шнурка и в глазах его уж не загоралась больше дикая жажда крови; он сейчас же высматривал приманку, поднимался в воздухе только для порядка, потому что этого от него требовали, и затем лениво, кокетливо опускался вниз. Потом, когда молодых соколов начинали дрессировать не на привязи, они даже не замечали отсутствия шнурка.

Через известное время их уже приучали к настоящей охоте: маленьких соколов - к охоте на перепелов и куропаток, a более крупных - на зайцев, на цапель или на неблагородных коршунов, которые обладали презренным сердцем ворона, сильными когтями и мощным клювом и которые так и не удостоились чести быть прирученными и есть за рыцарским столом.

постепенно охота эта становилась сложнее, труднее, пока, наконец, сокол не приучался наслаждаться самим процессом её. Старые кровожадные инстинкты пробуждались в нем с новой силой, но уже более облагороженные, более утонченные: сокол оставлял своего умирающого противника в покое, слегка только опохмелившись его кровью, он утолял свой голод особенной пищей, которую ему подавали на блюдах, украшенных резьбой, - гордо, с достоинством, как полагается благородной птице. И глаза его глядели лениво, надменно, они отливали радугой утренней зари: когда снимали колпачок, они были матово-темные, a когда сокол взвивался в высоту, навстречу солнечным лучам, то глаза его искрились золотом и метали молнии, особенно когда раздавались отчаянные крики его жертвы. Эти гордые птицы ласково прижимались к загорелой руке Рено, но ни одна из них не походила на белого исландского сокола с величественным презрением в томном взгляде. Рено часто с досадой зажимал им клювы, когда оне начинали заигрывать с ним, грубо отталкивал и дразнил их, подражая крику коршуна, заставляя их безпокойно настораживаться. Потом он уходил с птичьяго двора, осыпаемый бранью и руганью, и бежал в поля, где было так свободно и легко дышать.

Сир Ангерран каждый день выезжал на охоту и чаще всего он надевал на руку красную, расшитую золотом перчатку, ибо только звенящий полет исландского сокола мог пробудить пение в его сердце, только он мог заставить его с жадностью упиваться легким утренним воздухом, словно живительным вином. Раз как-то исландский сокол загнал цаплю в болото за лесом, где она упала, истекая кровью; охотник разыскал ее там и свернул ей шею, но сокол исчез: или он увлекся преследованием другой добычи, или он испугался темной воды, или, под влиянием каприза, позволил унести себя порыву ветра - тщетно искали его повсюду, тщетно приманивали его самыми ласковыми именами, тщетно трубили в рога по всем направлениям... Сир Ангерран в кровь разбил своей перчаткой лицо трепещущого от страха главного сокольничьяго и поскакал домой через пни и кочки, плотно сжав губы, a брови его еще суровее сдвинулись над потемневшими от гнева глазами... Сокол так и пропал.

Но Рено удалось найти его: ремешок с бубенчиками зацепился за куст терновника и сокол сидел неподвижно, гордо ожидая голодной смерти, крепко охватив когтями ветку: одно крыло его свесилась вниз, другое он вызывающе поднял кверху, его тонкая шея с узкой головой вытянулась вперед, он с напряжением, грозно всматривался в даль и кривая линия его острого клюва резко выделялась. Он был прекрасен в рамке кроваво-красных ягод. Рено дрожал от волнения, высвобождая ремешок из колючек и шипов; его сердце сильно забилось, когда он услышал звон бубенчиков и увидал кольцо сира Ангеррана с гербом; a когда острые когти сокола вонзились в его мускулистую руку, он испустил торжествующий крик радости - этот сокол с самой широкой грудью, с самыми длинными крыльями, с самыми гордыми глазами принадлежал ему. Он еще сильнее чувствовал это счастье оттого что никто не должен, был знать о нем, ибо суровые законы охраняли развлечения благородных рыцарей. В лесу он выстроит ему клетку; рано утром, пока еще сокол не успеет согреться после свежей ночи, Рено будет прокрадываться к нему; они вдвоем будут уходить в поля и любоваться синей далью, они полюбят друг друга; солнце будет всходить и закатываться y них на глазах, обливая их сиянием своих лучей; ветер будет уносить с собой их мысли и никогда, никогда не придется соколу тосковать по своей красной перчатке и по расшитому жемчугом колпачку. Привязав его к ветке, Рено убежал куда то и вскоре вернулся, держа в руках убитую утку. Сокол принял ее - сердце Рено замерло от восторга: значит, он не презирает его, он хочет принадлежать ему.

И сокол признал мальчика своим господином: он наклонял голову на бок и настораживался, устремляя вперед взор своих больших спокойных глаз, когда по утрам раздавался треск сучьев под ногами Рено; он радостно выпрыгивал из клетки, прижимался к его руке и хлопал крыльями, как бы готовясь к полету, но он не летел - это был лишь вызов с его стороны. A потом они оба спешили на простор полей, которые начинали сбрасывать с себя туманный покров ночи.

все светлее, на горизонте загоралась золотая полоска, даль синела, над самой землей тяжело пролетала сова, ища приюта, птички начинали разминать свои крылышки и тихо пищали от утренняго холода, a иногда быстро проносились по воздуху, прорезая его темной полосой. Но Рено с соколом шел все дальше - это были лишь воробьи и дрозды. Вон там y болота слышались резкие крики цапель и тяжелые взмахи крыльев - это их добыча. Там Рено подбрасывал в воздух сокола, уже заранее расправлявшого крылья и напрягавшого грудь, готовясь к полету, и Рено любовался им, когда лучи солнца постепенно обливали его, словно расплавленным золотом. Мальчик стоял вне себя от восхищения; затаив дыхание, он смотрел, как сокол взвивался в голубую высь, и прислушивался к звону его бубенчиков, наводившему ужас на цапель. Оне метались и кружились в воздухе, объятые смертельным страхом; то - бросались на берег, собираясь спрятать под извилистые корни деревьев свои длинные шеи и глупые головы с торчащими хохолками; то - в смятении поднимались зигзагообразной линией в воздух, надеясь на свои широкия крылья и на то, что, благодаря им, они опередят врага и взлетят высоко, высоко в небо, где соколу трудно будет нагнать их. Но сокол заранее намечал себе самую сильную цаплю, взлетевшую выше всех остальных: он любил испытывать свои силы, он любил, когда прохладный воздух ударял ему в крылья и он поднимался в высь так быстро, так легко, словно его уносил с собой солнечный луч. Вот он утонул в синеве неба, он кажется не больше воробья, но по взмаху крыльев, по движениям его мощного тела можно догадаться, что глаза его сверкают безумной отвагой, что он хищно выпустил когти... и внезапно вихрем налетал он на свою жертву и вместе с ней, как камень, падал вниз. Тогда Рено бежал изо всех сил на помощь, бросался в воду, пускался вплавь, чтобы только не пропустить момента, чтобы поспеть во время, если бы цапля, придя в себя после падения, собралась с силами для отчаянной предсмертной борьбы. A сокол между тем наносил ей меткий удар клювом и устремлял свои большие глаза на Рено: он не любил пачкать в крови свои перья, он ждал, чтобы Рено сам протянул ему неостывшее сердце жертвы.

В этот день сокол уж не охотился больше, a если Рено подбрасывал его в воздух, то он раза два взмахивал крыльями и сейчас же снова садился на плечо к мальчику, обдавая струей холодного воздуха его смеющееся лицо; казалось, он презирал игры. Рено понимал это и не надоедал ему больше.

В конце концов, глаза Рено сделались удивительно похожими на глаза сокола: они так же серьезно, так же напряженно всматривались в даль. Ни к кому еще мальчик не привязывался так сильно, как к своей птице; ему казалось, что она - его собственная душа, его безотчетное стремление, с широкими крыльями и победоносным взором... Но любовь его была полна страдания, смутного предчувствия какого-то несчастия; по временам Рено боялся, что сокол улетит от него, что он исчезнет, сопровождаемый веселым звоном бубенчиков, a эта потеря была бы для него равносильна смерти, она оставила бы по себе безнадежную пустоту и мрак. Иногда ему казалось, что сама слава, лучезарная, сверкающая на солнце, отдыхает y него на плече, и в самые блаженные мгновения в нем вдруг пробуждалось сознание собственного ничтожества; тогда он боялся поднять взор на сокола, и сердце его наполнялось горечью при мысли, что сокол никогда не разделял его радости, что взгляд его гордых глаз никогда не смягчался, встречаясь с его взором... и Рено бежал от этих мыслей в миры грез.

Он бросался на землю и вытягивался на ложе из розового вереска; облака проплывали над его головой, все дальше, подобно человеческим жизням... тяжелые и легкия, они то собирались в большие тучи с определенными резкими очертаниями, то разрывались на маленькия пушистые облачка и неслись в неведомую даль, подгоняемые невидимой рукою ветра... кустарник свешивал вниз свои золотистые ветви, листья его тихо шелестели и нашептывали что то, a Рено рассказывал соколу сказки. Король Артур снова ожил. Океан, омывающий берега Британии, вернул ему его меч Экскалибур, цвета морозного, синяго неба, и двенадцать рыцарей подняли свои отяжелевшия головы с каменного стола и пробудились от сна... земля пела и ликовала при звуках их шагов. A вот и Гарет, королевский сын, который переоделся в поваренка и покорил сердце надменной Люнетты. Сам Рено занимал одно из видных мест в этих сказках: он благородного происхождения, под ним гарцует конь, a сокол, который теперь дремлет y него на плече, сидит на его руке и старается встретить его взгляд своими сверкающими от радости глазами, в которых отражается золотистое сияние героических сказаний.

похожие на длинные стрелы... a соколу снились сны, полные безсильного гнева, и он с криком просыпался.

Несколько мальчиков, бродившие по окрестностям, увидали сокола сира Ангеррана на руке Рено. Слуги рыцаря схватили его и повели в замок; мальчик задрожал как от озноба, когда y него отняли сокола, который, невозмутимый и гордый, как всегда, даже не повернул шеи, даже не посмотрел на него своими холодными, спокойными глазами. Сокола отнесли к его господину, но тот не удостоил ни единой лаской своего любимца, по которому он так тосковал, ибо к нему прикасались неблагородные руки. Сир Ангерран молча смотрел на Рено, и в его памяти воскрес один старый охотничий закон из тех времен, когда дворяне безпощадно попирали народ, утопая в роскоши и удовольствиях, - и он нахмурил брови, отгоняя от себя мысль, что этот старый закон давно уже не применялся. A закон состоял в следующем: уличенный в краже сокола с рыцарским знаком на ноге должен был платить двенадцать золотников серебра, a в случае несостоятельности на него напускали разъяренную от голода хищную птицу, которая выклевывала y него из груди шесть унций мяса.

Сир Ангерран знал, что Рено беден, он окинул взглядом его голую, смуглую грудь и дотронулся до нея осторожным движением руки. После этого он послал гонца в соседний замок, зубчатая кровля которого возвышалась над лесом, чтобы тот передал приглашение сенешалю и его двум дочерям приехать через три дня на соколиную охоту; он надеялся, что перед охотой они окажут ему честь и будут присутствовать при наказании вора - охота была назначена на утро, перед разсветом. Глаза Рено расширились от мрака тюрьмы, они потемнели, сделались неподвижными, только зрачки медленно начинали съуживаться от света, отражая разсеянные по небу облака и восходящее солнце; за сиром Ангерраном несли белого исландского сокола; его когти судорожно впились в перчатку, a колпачок закрывал голодные, жадные глаза, которые в продолжение трех дней не видали пищи.

A сзади извивалась вереница, пестреющая яркими красками и сверкающая золотом; шесть белых лошадей, покрытых красными попонами, везли красную коляску, в которой сидели дочери сенешаля, и их тонкия руки и шеи сверкали золотыми украшениями. Конюха вели лошадей под уздцы. A за коляской верхом на конях ехали шесть молодых девушек; их волосы были цвета спелой ржи, из-под подола платья видны были маленькия узкия ноги. Шесть охотников трубили в рога, и веселые звуки резвились и плясали в воздухе, вылетая из изогнутых труб; казалось, словно линии на горизонте тоже плясали, подернутые алеющей дымкой утренняго тумана; и облака, плывшия по небу, сверкали золотой каймой, как крылья бабочки.

Все тесно столпились полукругом возле куста, y которого лежал связанный преступник. Попоны лошадей развевались от ветра, красный цвет сгущался в тени и давил своей тяжестью, но на ярком свете он горел и ликовал, как победная песня; молодые дочери сенешаля с любопытством вытягивали свои тонкия шеи и выглядывали из коляски, и их остроконечные головные уборы сливались с линией их плеч. Оне похожи на цапель, думал Рено, глядя на них, и он даже ждал, что вот-вот раздастся резкий пронзительный птичий крик, особенно после того, как умолкли звуки рогов и воцарилась тишина. Но когда он хорошенько разсмотрел лица молодых девушек с тонкими, прямыми губами, с мечтательными глазами, которые, казалось, всегда были устремлены в неведомую даль в каком то холодном экстазе, когда он увидал их нежные, белые руки, сложенные на коленях, и длинные, ровные складки их одежд, то оне показались ему дивно прекрасными, как изображения святых, перед которыми горят восковые свечи, и ему вдруг сделалось больно при мысли о том, что оне видят его связанным. Он пере. вел взор на молодых девушек, сопровождавших дочерей сенешаля, - на этих красивых птичек, которых ему так хотелось спугнуть своим свистом, - на красные лица слуг с широко разинутыми от любопытства ртами, на выжженную равнину, по которой он бегал до сладкой истомы и на которой он так часто мечтал...

ликующим счастьем и гордостью, как в былые дни, когда и сокол, и бесконечный солнечный день, и равнина с притаившимся ветерком и нашептывающей осенней листвой, - когда все это принадлежало ему. Когда сокол снова увидал свет, и глаза его привыкли к нему, то он приготовился к полету и ждал только, чтобы его подбросили в воздух. В то же время взоры его жадно искали добычи - они безумно блуждали от долгого голода и сверкали... в них не было ни тени сознания, они никого не узнавали. Глаза Рено тревожно, вопросительно впились в глаза сокола, и они наполнились слезами от горя, что взгляд сокола не встретился с его молящим взором. Он ожидал, что в глазах сокола отразятся его тоска, его отвага, его презрение, его мечты на ложе из розового вереска, но он прочел в них только нетерпеливое желание поскорее наброситься на добычу, - эти глаза были так же холодны и жестоки, как любопытство окружавших его людей, как насмешка, змеившаяся на тонких губах сира Ангеррана. Сердце его сжалось еще мучительнее, и он отвернулся, чтобы овладеть собой и, закрыв глаза, отдаться полету мыслей. Так он лежал, пока герольд читал закон - "двенадцать золотников серебра - шесть унций мяса из груди - так сир Ангерран охраняет свои развлечения". Рено не поднял взора даже и тогда, когда ему взрезали кожу, чтобы запахом крови приманить сокола, a когда сокол вонзил ему в грудь свой острый клюв, то он не издал ни единого звука, a только затрепетал всем телом, отчего в глазах хищной птицы вспыхнул гневный огонек, и она расправила свои крылья, готовясь бить ими. Дочери сенешаля наклонились вперед, и в их мечтательных глазах вспыхнул интерес при виде этого зрелища, но оне не закрыли своих лиц руками, одежды их лежали такими же ровными складками. Лошади начали фыркать, почуя запах крови, и били копытом о мерзлую землю, a кругом стояли охотники, приставив к губам охотничьи рога, чтобы звуками их заглушить крики преступника... но Рено лежал неподвижно, без криков, без стонов.

В первую минуту, когда сокол впился ему в грудь острым клювом, ему показалось, что y него из груди вырывают сердце, но потом он впал в какое-то блаженное, полубезсознательное состояние, и в то время, как кровь медленно струилась из его раны, и острый клюв терзал его грудь, он погрузился в мир голубых, лучезарных грез; он вдруг понял все - и смерть, и честь; он видел, как золотистое сияние героических сказаний ослепляет его, как оно разгорается...

Когда сир Ангерран нашел, что закон исполнен, что шесть унций мяса вырвано из груди преступника, он подал знак трубачам; они затрубили в рога, с груди мальчика сняли сокола, упившагося кровью... теперь в глазах его снова появилось гордое, спокойное выражение...

смерти... Его только развязали и подложили ему под голову охапку розового вереска. Исландский сокол никогда уж больше не сидел на руке своего господина: сир Ангерран не любил пить из кубка, который лобзали другия уста.