Сонеты (сборник)
(Старая орфография)

Текст в старой орфографии, автоматический перевод текста в новую орфографию можно прочитать по ссылке: Сонеты (сборник)

Мы требуемъ потомства отъ прекраснейшихъ творенiй затемъ, чтобы не умирала никогда роза красоты и, отходя какъ более зрелая, съ теченiемъ времени, оставляла-бы нежный отпрыскъ памятью о себе; а ты, обрученный съ одними своими ясными очами, питаешь пламя своей жизни самодовлеющимъ топливомъ, ты производишь голодъ тамъ, где есть избытокъ, враждуешь самъ съ собой, слишкомъ жестокъ къ своему нежному существу! Ты теперь, свежая краса мiра, лишь вестникъ еще пышной весны, но ты хоронишь въ своемъ отпрыске его содержимое и, нежный скупецъ, разоряешься своимъ скряжничествомъ. Пожалей мiръ, иначе этотъ обжора пойдетъ къ тебе, твоей-же могиле, чтобы вкусить должное мiру.

Когда сорокъ зимъ одолеютъ твое чело и проведутъ глубокiя борозды по полю твоей красы, то гордое облаченiе твоей юности, которымъ все восхищаются теперь, станетъ лохмотьемъ, безъ всякой цены; и если тебя спросятъ, где-же вся твоя прелесть, где все сокровища твоихъ веселыхъ дней, то указанiе на твои глубоко впавшiе глаза будетъ всепожирающимъ стыдомъ, нещадной похвалою. Во сколько более одобренiя заслужило-бы употребленiе твоей красоты, если-бы ты могъ ответить: "Этотъ прелестный ребенокъ мой сведетъ за меня счеты и оправдаетъ мою старость", - свидетельствуя, что его красота унаследована отъ тебя. Это стало-бы твоимъ обновленiемъ въ старости и согрело-бы твою кровь, когда ты чувствовалъ-бы уже ея охлажденiе.

Посмотрись въ зеркало и скажи лицу, которое тамъ увидишь, что пора ему создать и другое; если ты не возродишь теперь его свежее подобiе, то обманешь светъ, лишишь блаженства какую-либо мать. Где такая красавица, невозделанное лоно которой презрело-бы пахоту твоей работы? Или кому отрадно быть могилой своей любви къ себе до того чтобы прекращать потомство? Ты зеркало своей матери, она видитъ въ тебе вновь нежный апрель своей весны; такъ и ты увидишь, сквозь окна своей старости и вопреки своихъ морщинъ, свое золотое время. Но если ты живешь для того чтобы не оставить воспоминанiя, умри одинокимъ и твое подобiе умретъ съ тобой.

Расточитель красоты, зачемъ ты тратишь на себя же наследiе красоты? Природа завещаетъ не въ даръ, а въ ссуду и, будучи щедра, ссужаетъ только щедрыхъ. Зачемъ-же ты, прекрасный скряга, употребляешь во зло роскошныя щедроты, данныя тебе для раздачи? Безцельный ростовщикъ, зачемъ пользуешься ты такою суммою суммъ, не живя ею? Ведя дело лишь съ собой, ты лишаешь себя своего-же милаго себя. Но когда природа повелитъ тебе уйти, какой дельный разсчетъ оставишь ты по себе? Твоя безполезная красота будетъ схоронена съ тобою, а бывъ въ обороте, она жила-бы, чтобы стать твоимъ душеприказчикомъ.

Те самые часы, нежно выработавшiе прелестный образъ на которомъ останавливаются все глаза, ожесточатся противъ него-же и обезобразятъ то, что красуется ныне. Ведь незнающее отдыха время ведетъ лето къ гнусной зиме и сливаетъ его съ нею: соки поражаются морозомъ, ядреная листва отпадаетъ, красота заносится снегомъ, запустенiе всюду. Тогда, если-бы не оставалось летней влаги, текучей узницы въ хрустальныхъ стенахъ, произведенiя красоты исчезли бы вместе съ красотою, и не осталось-бы не только ихъ, но и воспоминанiя о томъ, что они были. Но цветы, испуская свои соки, теряютъ лишь свою наружность при встрече съ зимою: ихъ благоуханная сущность продолжаетъ жить.

Не дозволяй поэтому суровой руке зимы обезцветить въ тебе твое лето, прежде нежели ты изольешь свои соки. Наполни благовонiемъ какой-либо сосудъ. Отложи въ какое-нибудь место сокровища красоты, прежде нежели она сама убьетъ себя. Нельзя называть запретнымъ лихоимствомъ то, что счастливитъ платящихъ добровольно за ссуду; такъ будешь счастливъ ты, создавъ другого себе, и еще вдесятеро счастливее, если десятерыхъ вместо одного; эти десятеро твоихъ подобiй будутъ еще счастливее тебя, если десять новыхъ тебя воспроизведутъ тебя еще десять разъ. И что поделаетъ смерть, когда ты отойдешь, если ты останешься живымъ въ своемъ потомстве? Не будь-же строптивымъ: ты слишкомъ прекрасенъ,чтобы быть добычею смерти и достаться въ наследство червямъ.

по крутизне небесной возвышенности, уподобляясь бодрой юности, достигшей зрелаго возраста, земные взоры продолжаютъ поклоняться его красоте, следя за его золотымъ странствованiемъ. Но когда, съ своей высшей точки, на своей отяжелевшей колеснице, оно, подобно ослабевшему отъ летъ, разстается съ днемъ, взоры, доселе почтительные, отвращаются отъ его низменнаго бега и смотрятъ въ другую сторону: такъ и ты, переживъ свой полдень, умрешь незамеченный, если у тебя не родится сынъ.

Ты, музыка для слуха, почему слушаешь ты музыку грустно? Прелесть не споритъ съ прелестью; радости нравится радость. Зачемъ же любишь ты то, что встречаешь невесело, или, лучше сказать, встречаешь съ удовольствiемъ свою скорбь? Если должное сочетанiе хорошо согласованныхъ звуковъ, связанныхъ аккордами, режетъ тебе ухо, то это потому, что они кротко укоряютъ тебя за то, что ты теряешь въ одиночестве те партiи, которыя ты долженъ исполнять съ другими. Заметь, какъ струны въ нежномъ супружестве, одна съ другою, звучатъ совместно въ общемъ своемъ строе, походя на отца, ребенка и счастливую мать, которые все воедино издаютъ одну прiятную ноту: эта песнь безъ словъ, многозвучная, кажущаяся однозвучной, напеваетъ тебе: "оставаясь одинокимъ, ты будешь ничемъ!"

Не изъ страха-ли прослезить глаза вдовицы моришь ты себя въ одиночестве? Но если тебе случится умереть безъ потомства, мiръ будетъ оплакивать тебя, подобно безплодной вдове. Мiръ будетъ твоею вдовою и будетъ постоянно плакать о томъ, что ты не оставилъ по себе никакого подобiя между темъ какъ любая вдова можетъ хранить въ душе образъ своего мужа, глядя на лица своихъ детей. Ведь то, что мотъ расточаетъ въ свете, лишь сменяетъ место, потому что светъ продолжаетъ темъ пользоваться; но безплодно потраченная красота загубляется для мiра и, не употребляя ея, ея обладатель ее разрушаетъ. Нетъ любви къ другимъ у того, кто совершаетъ самъ надъ собою такой позоръ.

Стыдись! Докажи, что ты любишь кого-либо, ты, столь беззаботный о себе. Соглашаюсь, если хочешь, что тебя любятъ многiе, но что ты не любишь никого, это слишкомъ очевидно, потому что ты такъ проникнутъ смертельною ненавистью, что не устаешь замышлять козни противъ себя, стараясь разрушить тотъ прелестный кровъ, поддержанiе котораго должно бы быть твоею главной заботой. О, измени свои помыслы для того, чтобы я могъ изменить свое мненiе! Неужели ненависть заслуживаетъ лучшаго убежища, нежели сладостная любовь? Будь, какъ твоя внешность, прiятенъ и добръ, или выкажи, по крайней мере, добросердечiе къ самому себе; создай другого себе изъ любви ко мне, для того, чтобы твоя красота могла вечно жить въ твоихъ созданiяхъ - или въ тебе.

По мере того, какъ ты будешь блекнуть, ты будешь расцветать въ своемъ созданiи всею силою того, что будешь утрачивать самъ; и ту свежую кровь, которую ты влилъ, будучи молодъ, ты можешь называть своей, когда отступишь уже отъ молодости. Въ этомъ мудрость, красота и размноженiе; вне этого - безумiе, дряхлость и холодный упадокъ. Если-бы все были настроены какъ ты, времена угасли-бы и въ какiя нибудь шестьдесятъ летъ насталъ-бы конецъ мiру. Пусть те, которыхъ природа создала не для того, чтобы ихъ стоило сохранять, все грубые, безобразные, неотесанные, погибаютъ втуне; но тебя она одарила более самыхъ одаренныхъ; ты долженъ оправдать эту мудрость своими щедротами. Она вырезала изъ тебя свою печать, полагая при этомъ, что ты будешь делать ею оттиски, не давая пропадать снимкамъ.

Когда я считаю часы, поведывающiе о времени, и вижу, какъ ясный день поглощается безобразною ночью; когда я смотрю на фiялку после отошедшей уже весны и на черные кудри, посеребренные белизною; когда я вижу обнаженными отъ листвы те высокiя деревья, которыя служили прежде сенью отъ жара стадамъ, и летнюю зелень, связанную въ пѵчки, лежащую на носилкахъ, подобную ощетинившейся белой бороде, - тогда я перехожу къ вопросу о твоей красе, къ тому, что и ты долженъ уйти среди разрушающаго времени, если уже прелестямъ и красоте суждено прекращаться и умирать по мере того, какъ нарождаются другiя. Ничто не можетъ защитить отъ косы Времени, кроме потомства, которое выстоитъ противъ него, когда ты будешь унесенъ имъ.

О, если бы ты существовалъ самъ по себе! Но, милый, ты свой только, пока живешь. Ты долженъ принять меры противъ своего грядущаго конца и передать свой любезный образъ другому; тогда красоте, данной тебе только въ пользованiе, не будетъ положено предела; ты будешь снова собой после своей кончины, если твой прекрасный потомокъ воплотится въ твоемъ прекрасномъ облике. Кто позволитъ разрушиться столь красивому дому, когда хозяйственная забота можетъ съ честью поддержать его противъ бурныхъ ветровъ зимнихъ дней и нещадной ярости вечнаго холода смерти? Одни только расточители... Дорогой мой, ты знаешь, у тебя былъ отецъ; пусть твой сынъ скажетъ то же.

Я заимствую мое сужденiе не изъ звездъ; однако, кажется мне, я знакомъ съ астрономiей, - не для того, чтобы предсказывать счастье или несчастье, язвы, засухи или качества временъ года; не могу я тоже предсказывать подробностей участи, намечая каждому его громы, дожди и ветеръ; не могу предсказывать благополучiя принцамъ, читая частыя предвещанiя тому въ небе; но я извлекаю мои познанiя изъ твоихъ очей; изъ постоянныхъ звездъ я черпаю тотъ выводъ, что истина и красота пойдутъ объ руку, если ты согласишься сберечь запасъ изъ себя самого; иначе, - это я предсказываю тебе, твоя кончина будетъ приговоромъ и смертью истины и красоты.

Когда я усматриваю, что каждый произрастающiй предметъ сохраняетъ свое совершенство лишь на короткое время и что высшее его развитiе представляетъ одну внешность, на которую имеютъ тайное влiянiе звезды; когда я понимаю, что люди произрастаютъ какъ растенiя, лелеемыя и заминаемыя однимъ и темъ же небомъ, кичащiяся въ своемъ юношескомъ расцвете и спадающiя съ этой высоты, такъ что изглаживается и память о ихъ блестящемъ виде; тогда мысль о такомъ непостоянстве положенiя переноситъ мой взоръ на тебя, столь богатаго юностью, и надъ которымъ опустошительное время сговаривается съ обветшанiемъ,чтобы превратить день твоей молодости въ мрачную ночь. И борясь со временемъ, изъ любви къ тебе, пока оно обираетъ тебя, я прививаю къ тебе новь.

Но почему не избираешь ты более могущественнаго пути для борьбы съ этимъ кровавымъ тираномъ, временемъ, и для своей поддержки; при упадке, средствами более благими, нежели мои бедныя рифмы? Ты теперь на вершине счастливыхъ часовъ, и много девственныхъ садовъ, не возделанныхъ еще, готовы, въ добродетельномъ вожделенiи, взростить тебе живые цветы, более похожiе на тебя, чемъ твое нарисованное подобiе. Живыя черты возобновятъ ту жизнь которую временная кисть или мое ученическое перо не могутъ воспроизвести живьемъ передъ людскими глазами, и въ ея внутреннемъ достоинстве, ни въ ея внешней красоте. Но, тратя себя, ты себя сбережешь и будешь жить, изображенный своимъ собственнымъ искусствомъ.

Кто поверитъ, въ будущiя времена, моимъ стихамъ, полнымъ описанiя твоихъ высокихъ достоинствъ? Хотя, известно небу, они лишь могила, хоронящая твою жизнь и выдающая менее половины твоихъ качествъ. Если-бы я могъ описать всю красоту твоихъ очей и перечислить въ живучихъ числахъ все твои прелести, будущiя поколенiя скажутъ: "Этотъ поэтъ лжетъ; такiя небесныя черты не начертывались на земныхъ лицахъ". И мои листы, пожелтелые отъ времени, будутъ осмеяны, какъ старики, более болтливые, чемъ правдивые; и твои справедливыя права сочтутся за поэтическiй задоръ и за преувеличенныя строфы старинной песни. Но если въ то время будетъ жить какое-либо твое дитя, ты будешь жить вдвойне, - въ немъ и въ моихъ стихахъ.

Сравню-ли я тебя съ летнимъ днемъ? Ты милее его и умереннее: суровые ветры сносятъ нежныя майскiя почки и лето заключаетъ договоръ на слишкомъ короткiй срокъ. Иногда небесное око горитъ слишкомъ ярко, иногда бываетъ затуманена его золотая окраска. И все красивое теряетъ часто красу; обезображиваясь случайно или вследствiе все изменяющаго природнаго теченiя. Но твое лето не должно увясть, не должно утратить те красы, которыми ты обладаешь; смерть не должна чваниться темъ, что ты бродишь подъ ея тенью, когда ты будешь продолженъ во времени вечнымъ потомствомъ: доколе люди будутъ дышать и глаза будутъ видеть, оно будетъ жить и олицетворять тебя.

Всепожирающее время, притупи свои львиные когти и предоставь земле пожирать самой ея собственныхъ нежныхъ выводковъ; вырви острые зубы изъ лютой тигровой пасти и сожги въ его собственной крови долголетняго феникса; твори веселыя и грустныя времена года въ своемъ полете и поступай, какъ вздумаешь, легконогое время, со всемъ широкимъ мiромъ и его преходящими прелестями; но я запрещаю тебе одно более ненавистное преступленiе; о, не врезывай своихъ часовъ на прекрасномъ челе моего милаго, не проводи на немъ чертъ твоимъ древнимъ перомъ; оставь его незадетымъ въ твоемъ шествiи, дабы онъ служилъ образцомъ красоты для последующихъ людей. Но, пожалуй, ожесточайся, ветхое время: не смотря на твои обиды, мой возлюбленный будетъ жить вечно юнымъ въ моихъ стихахъ.

У тебя лицо женщины, написанное рукою самой природы, о владетель-владычица моей страсти! У тебя женское нежное сердце, но незнакомое съ увертливой изменчивостью, обычной у лукавыхъ женщинъ, у тебя глаза яснее, чемъ у нихъ, они не такъ лживы въ своей игре и поглощаютъ тотъ предметъ, на которомъ останавливаются. Мужчина, ты затмеваешь своимъ блескомъ всякiй блескъ, ты привлекаешь взоры мужчинъ, поражаешь души женщинъ. Ты былъ сначала предназначенъ быть женщиной, но природа, вырабатывая тебя, обезумела и своей прибавкою лишила меня тебя, - придавъ тебе нечто, вовсе мне непригодное. Но если она выточила тебя для удовольствiя женщинъ, пусть достается мне твоя любовь, а ихъ сокровищемъ будетъ только наслажденiе проявленiями твоей любви.

Я не таковъ, какъ та муза, что вдохновляется въ своихъ стихахъ размалеванной красотой, употребляетъ самое небо для ея разукрашиванiя, приравниваетъ все красивое къ своей красавице, гордо уподобляетъ ее солнцу и луне, всемъ драгоценнымъ камнямъ земнымъ и морскимъ, первородному апрельскому цвету и всемъ редкимъ предметамъ, которые только объяты небеснымъ воздухомъ на этомъ громадномъ шаре. О, да буду я, искреннiй въ любви, искрененъ и въ писанiи; и тогда вы поверите мне, что возлюбленное мною такъ прекрасно, какъ только можетъ быть дитя, рожденное матерью, хотя и не столь блестяще, какъ те златые светильники, которые утверждены въ небесномъ эфире. Пусть говорятъ большее те, которые разсчитываютъ на молву: я не стану выхвалять то, что не располагаю продавать.

Мое зеркало не уверитъ меня, что я состарился, пока ты остаешься одного возраста съ юностью; но когда я увижу на тебе борозды времени, тогда вспомню и я, что мои дни должны искупиться смертью. Ведь вся покрывающая тебя прелесть лишь видимая одежда моего сердца, которое живетъ въ твоей груди, какъ твое во мне: какже могу я быть старше тебя? О, поэтому, милый мой, береги себя, какъ я себя берегу, не ради себя, а ради тебя, нося твое сердце, которое я хочу такъ стеречь, какъ заботливая мамка стережетъ отъ болезни своего младенца. Не разсчитывай на свое сердце, если мое будетъ убито: ты отдалъ мне свое и не для того,чтобы я его возвратилъ.

Какъ неумелый актеръ на сцене, изъ робости забывающiй свою роль, или какое либо озлобленное существо, переисполненное ярости и въ которомъ самый избытокъ силъ служитъ къ ослабленiю его же сердца, такъ и я, по недостатку уверенности, забываю выражать въ точности всю обрядность любовнаго устава и какъ бы умаляю силу моей собственной любви, будучи обремененъ всей тягостью ея силы. Пусть будутъ же мои писанiя моимъ красноречiемъ, немыми глашатаями словъ моей души, молящей о любви и жаждущей награды, будутъ лучше моего языка, выражавшаго уже большее, и большее число разъ. О, научись читать написанное молчаливой любовью: уметь слушать глазами, - это высочайшее остроумiе любви.

Мои глаза заменили живописца и утвердили изображенiе твоей красоты на скрижаляхъ моего сердца. Тело не служитъ охватывающей его рамой, но главнейшее искусство живописца проявлено перспективой; ты видишь лишь сквозь самого художника твой верный образъ тамъ, где онъ находится: онъ виситъ въ храмине моего сердца, окна которой заменены твоими глазами. Смотри, какъ одни глаза оказали услугу другимъ: мои глаза начертили твой образъ, а твои служатъ окнами моей груди и, черезъ нихъ, солнце любитъ заглядывать туда, чтобы взглянуть на тебя. Но глазамъ не достаетъ одного для возвеличенiя ихъ искусства: они рисуютъ лишь то, что видятъ, сердца же не ведаютъ они.

выше всего. Любимцы великихъ государей распускаютъ свои прекрасные листья, подобно ноготкамъ, лишь подъ очный солнца; и вся ихъ гордость хоронится только въ нихъ самихъ, потому что они умираютъ, среди своей славы, отъ одного суроваго взгляда. Удрученный воинъ, прославившiйся въ битвахъ, выигравъ тысячи сраженiй, проиграетъ одно, - и его вычеркиваютъ тотчасъ изъ почетной книги, при чемъ забываютъ все его прежнiя заслуги; такъ счастливъ же я, что люблю и что я любимъ, и такъ, что не могу разлучаться и не могу быть разлученнымъ.

Властитель моей любви, ты, чьи достоинства непреклонно обратили меня въ обязательное къ тебе подданство, отправляю тебе это посланiе въ засвидетельствованiе этой преданности, а не на показъ своего остроумiя. Преданность эта велика, но столь бедное остроумiе, какъ мое, представитъ ее скудной, по недостатку словъ для ея выраженiя; я надеюсь, однако, что ты, по доброму настроенiю своему, придумаешь въ душе, какъ одарить и ее, нагую, - пока та, какая-то, звезда, которая управляетъ моими путями, не обратится ко мне милостивымъ ликомъ и не накинетъ наряда на мою лохмотную любовь, чтобы сделать меня достойнымъ твоей благосклонности. Лишь тогда мне можно будетъ осмелиться заявлять, насколько я тебя люблю; до техъ поръ, я не буду показываться, чтобы ты не подвергъ меня испытанiю.

Истомленный работой, я спешу къ своей постели, дорогому месту отдыха для членовъ, измученныхъ ходьбой; но тогда начинается странствiе въ моей голове, трудящее мой духъ, когда закончился трудъ моего тела. Мои мысли, изъ того далека, где я нахожусь, предпринимають усердное паломничество къ тебе и держатъ настежь мои смыкающiяся веки, устремляя ихъ въ темноту, зримую для слепцовъ. Мое духовное воображаемое зренiе представляетъ моимъ слепымъ взорамъ твой призракъ, который, подобно драгоценному камню, висящему въ страшномъ мраке, превращаетъ черную ночь въ красивую и обновляетъ ея старческое лицо. Ты видишь, что днемъ мои члены, а ночью мой духъ не находятъ покоя - ни тебе, ни мне.

Какже могу я воротиться къ счастливому состоянiю, если я лишенъ пользованiя покоемъ, если дневная тревога не облегчается ночью, и дни угнетаются ночами, а ночи днями. Те и другiе, хотя враждуютъ между собою за власть, но протягиваютъ руки другъ другу, чтобы мучить меня, одни трудомъ, другiе сожаленiемъ о томъ, что я тружусь вдали и все далее и далее отъ тебя. Я говорю дню, чтобы ему польстить, что ты светило и счастливишь день, когда тучи заволакиваютъ небо; такъ льщу я и темнолицой ночи: когда блестящiя звезды не мерцаютъ, ты поглощаешь вечеръ. Но день удлиняетъ ежедневно мои печали, а ночь еженочно заставляетъ силу моей скорби казаться сильнее.

Когда, въ немилости у счастья и передъ людскими глазами, я оплакиваю наедине мою изгнанническую долю, и тревожу глухiя небеса моими тщетными воплями, и взираю на себя, и проклинаю свою участь, я желаю быть подобнымъ тому, кто богаче меня надеждою, желаю иметь его черты, обладать друзьями подобно ему, владеть искусствомъ одного человека, произволомъ другого, чувствую себя наименее довольнымъ темъ, чемъ наиболее пользуюсь, и почти презираю себя среди такихъ мыслей; но мне стоитъ вспомнить о тебе, - и тотчасъ мое настроенiе, подобно жаворонку, вздымающемуся, при разсвете, съ мрачной земли, - уже поетъ свой гимнъ у небесныхъ вратъ: это потому, что воспоминанiе о твоей сладостной любви приноситъ мне такiя богатства, что я не хочу тогда обмениваться положенiемъ съ королями.

Когда къ суду моей тихой, молчаливой думы я вызову воспоминанiя о прошломъ, я вздыхаю по потере многаго, чего я искалъ, и, вместе съ старыми горестями, оплакиваю вновь утраты дорогого времени. Мои глаза, непривычные къ слезамъ, могутъ тогда заливаться ими по дорогимъ друзьямъ, сокрытымъ въ безсрочной ночи смерти. Я снова плачу надъ давно схороненными любовными огорченiями и сетую надъ потерей многихъ исчезнувшихъ виденiй. И я могу печалиться такъ по минувшимъ печалямъ и тяжело перебирать горе за горемъ, подводя счетъ давнишнимъ стонамъ, за которые расплачиваюсь снова, какъ бы за неоплаченные прежде. Но если, среди этого, я вспомню о тебе, дорогой другъ, все утраты вознаграждены и конецъ скорбямъ!

Твоя грудь обогащена всеми сердцами, которыя я считалъ умершими, утративъ ихъ; въ ней господствуютъ любовь и все любезныя любви деянiя, и все те друзья, которыхъ я считалъ схороненными. Сколько священныхъ, надмогильныхъ слезъ вызвала нежно-благоговейная любовь моя изъ моихъ глазъ, какъ дань покойнымъ, которые, какъ оказывается теперь, лишь удалились, но хранятся сокрытыми въ тебе! Ты та могила, въ которой жива моя схороненная любовь, и которая украшена победными знаками моихъ былыхъ возлюбленныхъ, отдавшихъ тебе все доли, взятыя ими отъ меня. Эта дань моя многимъ теперь у тебя одного; ихъ образы, любимые мною, я вижу въ тебе, и ты, въ которомъ они все, обладаешь всемъ мною вполне.

Если ты переживешь мои смиренные дни и если после того, какъ грубая смерть покроетъ прахомъ мои кости, тебе случится на счастье перечесть еще разъ эти бедные, неискусные стихи твоего умершаго обожателя, ты сравнишь ихъ тогда съ современными, улучшенными; но хотя-бы ихъ превосходило всякое перо, сохрани ихъ ради моей любви, а не ради ихъ сложенiя, которое съумеютъ превзойти другiе высшiе, более счастливые люди. О! посвяти мне тогда лишь эту любовную мысль: "если-бы муза моего друга росла вместе съ возрастающимъ векомъ, то его любовь породила-бы нечто более драгоценное, нежели это, для шествованiя въ рядахъ улучшеннаго строя; но если онъ умеръ, а поэты превосходятъ его, то я буду читать ихъ ради ихъ слога, а его ради его любви".

Видалъ я не разъ, какъ блестящее утро ласкаетъ вершины горъ своимъ царственнымъ окомъ, лобзаетъ своимъ золотымъ ликомъ зелень луговъ и золотитъ бледныя реки своей небесной алхимiей, а потомъ дозволяетъ ничтожнымъ облакамъ проноситься, безобразно клубясь, по его небесному лику, скрывая темъ отъ смущеннаго мiра его черты и его тайное бегство къ западу подъ этой обидой. Такъ и мое солнце озарило, въ одно раннее утро, мое чело победнымъ блескомъ.... Но, увы! оно было моимъ лишь въ теченiе одного часа: мрачная полоса затмила его теперь отъ меня. Однако, моя любовь не отвергаетъ его изъ-за этого: земныя солнца могутъ омрачаться, когда омрачается и небесное.

Зачемъ сулилъ ты мне такой прекрасный день и заставилъ меня выйти безъ плаща, дозволя ничтожнымъ облакамъ настигнуть меня въ пути и скрыть твою прелестъ ихъ зловоннымъ дымомъ? Мне мало того, что ты пробиваешься сквозь тучу, чтобы высушить дождь на моемъ побитомъ бурею лице: никто не одобритъ той мази, которая залечиваетъ рану, не исцеляя страданiя. Такъ и твой стыдъ не можетъ служить лекарствомъ для моей скорби: хоть ты и раскаяваешься, я все-же въ потере; печаль обидчика доставляетъ лишь слабое облегченiе тому, кто несетъ на себе крестъ горькой обиды. Да, но твои слезы, это перлы, разсыпаемые твоею любовью; оне роскошны и служатъ выкупомъ за все дурныя дела!

Не скорби более о томъ, что сделано тобою: у розъ бываютъ шипы, и въ серебряныхъ ручьяхъ встречается грязь тучи и затменiя омрачаютъ и солнце, и луну, и противныя гусеницы водятся въ нежнейшихъ почкахъ. Все люди совершаютъ ошибки, и я делаю это самъ, оправдывая твои проступки сравненiями, подкупая самого себя, сглаживая твои заблужденiя, ища для твоихъ греховъ извиненiй, превосходящихъ самые грехи! Я нахожу объясненiе твоему чувственному проступку, - твой обвинитель становится твоимъ адвокатомъ, - и начинаю законный искъ противъ себя самого. Между моей любовью и ненавистью ведется такая междоусобица, что мне приходится быть союзникомъ милаго вора, который горько обкрадываетъ меня.

Дозволь мне заявить, что мы оба должны быть отдельными, хотя остается единою наша нераздельная любовь. Пусть позоръ, падающiй на меня, переношу я одинъ, безъ твоей помощи. Въ нашей обоюдной любви одно чувство уваженiя, не смотря на разлученiе нашихъ жизней злымъ рокомъ, который, хотя и не изменяетъ самого проявленiя любви, но лишаетъ счастливые часы любовнаго наслажденiя. Я не могу более признавать тебя безъ того, чтобы оплакиваемый мною проступокъ не позорилъ тебя; такъ и ты не можешь оказывать мне открыто честь своего благорасположенiя, не отнимая темъ чести отъ своего имени. Не делай же этого: я такъ люблю тебя, что, считая тебя своимъ, считаю своею и твою добрую славу.

Какъ престарелый отецъ радуется, видя, что его добрый сынъ совершаетъ юношескiе подвиги, такъ я, искалеченный взысканною прихотью рока, ищу своего утешенiя въ твоемъ достоинстве, въ твоей доблести; пусть красота, рожденiе, богатство, умъ, что бы ни было изъ всего этого, или все оно, или еще более того, находится по праву увенчаннымъ въ тебе; я прививаю мою любовь къ этому твоему достоянiю, и, следовательно, я не калека, я не беденъ, не презренъ, если одинъ твой отблескъ придаетъ мне столько сущности, что я восполненъ твоимъ изобилiемъ и живу частицею твоей славы придумай, что есть наилучшаго, и да будетъ это лучшее въ тебе: таково мое желанiе и оно счастливитъ меня вдесятеро.

Можетъ ли моя муза нуждаться въ предмете вдохновенiя, когда ты вдыхаешь въ мои стихи самого себя, какъ сладостное содержанiе, слишкомъ возвышенное для занесенiя на всякую пошлую бумагу? О, благодари себя же, если во мне найдется что либо достойное занять твой взглядъ, потому что кто можетъ быть немъ на столько, что не станетъ писать къ тебе, когда ты самъ озаряешь вымыселъ? Будь ты десятой музой, вдесятеро более ценной, нежели те старыя девять, которыхъ призываютъ стихотворцы, и дай тому, кто взоветъ къ тебе, создать вечныя поэмы, которыя переживутъ времена! Если моя легкая муза понравится въ те замечательные дни, то пусть трудъ будетъ мой, но хвала да воздастъ тебя!

О, какъ могу я прилично воспеть твои достоинства, когда ты составляешь лучшую часть меня самого? Что можетъ принести моя собственная похвала мне же самому, и кого я хвалю, какъ не себя, хваля тебя? Изъ-за одного этого будемъ жить порознь, и пусть наша драгоценная любовь утратитъ названiе единства, и мне, благодаря этой разлуке, станетъ возможно воздать тебе то, на что ты одинъ имеешь право. О, отсутствiе, какимъ было бы ты мученiемъ, если бы твой горькiй досугъ не доставлялъ сладкой свободы занимать время мечтами о любви, - которая такъ нежно обманываетъ и мечты, и время, - и если-бы ты и научалъ тоже человека раздвоиваться, позволяя тому, кто вдали, выхваливать того, кто остается.

Бери все мои привязанности, любовь моя, бери ихъ все: разве у тебя прибудетъ что либо противъ того, что было? Нетъ любви, любовь моя, которую ты могъ бы назвать верною мне любовью: все мое было твоимъ прежде, нежели взято тобою еще и это. Если, изъ любви ко мне, ты принималъ мою любовь, то я не могу осуждать тебя за то, что ты присваиваешь любимое мною. Но тебя надо осудить, если ты обманешь себя, своенравно вкушая то, что ты самъ же отвергалъ для себя. Я прощаю тебе грабительство, милый воръ, хотя ты крадешь все мое бедное состоянiе, и однако, то известно любви, прискорбнее получать обиды отъ любви, чемъ явныя оскорбленiя отъ ненависти. О, сладострастная прелесть, придающая красу всему дурному, убивай меня коварствомъ, но мы все же не будемъ врагами!

Ты милъ, и потому тобою хотятъ обладать; ты красивъ, и потому тебя осаждаютъ; а когда женщина станетъ прельщать, найдется ли сынъ женщины, способный грубо оттолкнуть ее прежде, нежели она добьется своего? Увы! но ты могъ бы пощадить мои владенiя и сдержать свою красоту и свою заблуждающуюся юность, которыя увлекаютъ тебя до того въ своемъ распутстве, что тебе приходится нарушать двойную верность: ея ко мне, черезъ соблазнъ твоею красотою, твою ко мне - черезъ измену твоей красоты мне.

Все мое горе не въ томъ, что она принадлежитъ тебе, хотя, могу сказать, я любилъ ее горячо; но ты принадлежишь ей, вотъ въ чемъ моя главная скорбь; эта любовная потеря затрогиваетъ меня глубже. Но, милые обидчики, я извиняю васъ такъ: ты полюбилъ ее, потому что зналъ, что она любима мною; она тоже обманываетъ меня ради меня, дозволяя моему другу оценить ее, какъ мою. Если я утрачиваю тебя, моя потеря идетъ на пользу моей возлюбленной; если теряю ее мой другъ пользуется этой потерей; вы находите другъ друга, я теряю обоихъ, - и оба вы, ради меня, возлагаете на меня этотъ крестъ. Но вотъ въ чемъ радость: я и другъ мой, мы нечто единое. Сладкое обольщенiе! оказывается, что она любитъ меня одного.

Чемъ более смыкаю я глаза, темъ вижу лучше, потому что въ теченiе дня они смотрятъ на предметы ничтожные; но, когда я засыпаю, они видятъ во сне тебя и, светлые во тьме, светло устремлены во тьму. Ты, тень котораго освещаетъ тени, на сколько твой обликъ, дающiй тень, представилъ бы чудное зрелище при ясномъ дне и твоемъ еще яснейшемъ свете, если твоя тень светитъ такъ невидящимъ глазамъ! Какъ были бы, я говорю, счастливы мои глаза, смотря на тебя среди белаго дня, если и глухой ночью несовершенный призракъ твоей красоты является, сквозь тяжелый сонъ, передъ мои незрячiя очи! Все дни кажутся мне ночами, пока не увижу тебя, а ночи - светлыми днями, когда сонъ показываетъ мне тебя.

Если бы грубое вещество моего тела было духомъ до обидное разстоянiе не задерживало бы моего пути: не смотря на пространство, я перенесся бы изъ самыхъ отдаленныхъ местъ туда, где ты находишься. Что было бы тогда въ томъ, что моя нога ступаетъ на самую отдаленную отъ тебя землю: ведь проворная мысль можетъ перескочить черезъ моря и сушу, при одномъ воспоминанiи о месте, въ которомъ желаешь находиться. Но, увы! меня убиваетъ мысль о томъ, что я не мысль, могущая переноситься черезъ целыя мили протяженiя, когда тебя не будетъ, - а нечто созданное вполне изъ земли и воды и обязанное, поэтому, покоряться въ своемъ горе доброй воле времени. Эти две низменныя стихiи снабжаютъ меня лишь тяжкими слезами, знаменiемъ ярма каждой изъ нихъ.

очистительный огонь, пребываютъ въ тебе, где бы я ни жилъ. Первый изъ нихъ - моя мысль; второй - мое желанiе; оба они, то здесь, то тамъ, скользятъ въ своемъ быстромъ полете, и когда эти две быстрейшiй стихiи уносятся къ тебе нежными посланцами моей любви, моя жизнь, созданная изъ четырехъ стихiй, оставшись съ двумя, близится къ смерти, обремененная грустью до той поры, пока сочетанiе, необходимое для жизни, не возстановляется во мне съ возвращенiемъ этихъ быстрыхъ пословъ отъ тебя; они приходятъ, удостоверясь въ твоемъ здоровьи, чтобы передать это мне. При этой вести я ликую, но едва порадовавшись, я отсылаю ихъ къ тебе вновь и тотчасъ впадаю въ печаль.

Мои глаза и мое сердце враждуютъ смертельно, стараясь поделить обладанiе твоимъ образомъ. Мои глаза хотятъ возбранить моему сердцу твое лицезренiе, мое сердце хочетъ отнять право на это у моихъ глазъ. Мое сердце доказываетъ, что ты прiютился въ немъ, какъ въ убежище, непроницаемомъ для кристальныхъ очей, но ответчикъ отвергаетъ такой искъ, говоря, что твоя красота отражается въ немъ. Чтобы порешить эту тяжбу, созваны присяжные изъ мыслей, все жильцовъ моего сердца, и ихъ приговоромъ присуждена одна твоя половина моимъ яснымъ глазамъ, другая - моему нежному сердцу, а именно: моимъ глазамъ досталась твоя внешность, а моему сердцу право на твою внутреннюю сердечную любовь.

Мое сердце и глаза заключили между собою союзъ и теперь каждому изъ нихъ хорошо при другомъ: когда мои глаза жаждутъ взгляда, или мое влюбленное сердце томится вздохами, тогда мои глаза питаются твоимъ возлюбленнымъ образомъ и приглашаютъ мое сердце къ этому картинному пиру; въ другой разъ мои глаза гостятъ у сердца и принимаютъ свою долю участiя въ его любовныхъ мечтахъ. Такимъ образомъ, благодаря твоему-ли изображенiю, моей-ли любви, ты, хотя отсутствующiй, постоянно со мною, потому что ты не можешь уйти далее моихъ помысловъ, а я вечно съ ними, они-же съ тобой; если-же они засыпаютъ, твой образъ, являясь предо мной, пробуждаетъ мое сердце для наслажденiя и сердца, и глазъ.

Какъ позаботился я, отправляясь въ дорогу, запереть всякую безделицу подъ надежнейшiй замокъ для того, чтобы все осталось мне на пользу не тронутымъ предательскими руками, подъ этой верной охраной! Но ты, передъ которымъ мои драгоценности только безделица, ты, мое лучшее утешенiе, а теперь моя величайшая тревога, ты мое высшее сокровище и моя единственная забота, ты предоставленъ въ добычу любому обыкновенному вору. Тебя не заперъ я ни въ какой сундукъ, кроме того, въ которомъ тебя нетъ, хотя чувствую тебя тамъ, - въ нежный ковчегъ моей груди, изъ котораго тебе открытъ всегда, по твоему произволу, входъ и выходъ. И я боюсь, что тебя похитятъ и отсюда, потому что сама честность сделается воровкой ради такой дорогой добычи.

Противъ того времени, - если оно только наступитъ, - когда я увижу, что ты осуждаешь мои недостатки и твоя любовь подводитъ свой итогъ, побуждаемая къ этому разсчету благоразумнымъ соображенiемъ; противъ того времени, когда ты будешь проходить мимо меня, какъ чужой, и едва приветствовать меня этимъ солнцемъ, своими очами, и твоя любовь, превратясь изъ того, чемъ она ныне, найдетъ причины къ порешенной суровости; противъ такого времени хочу я укрепить себя уже теперь, стараясь познать, чего я стою, и поднимаю мою руку на самого себя, чтобы оправдать законность доказательствъ съ твоей стороны. Покидая меня, беднаго, ты имеешь за себя силу закона, потому что я не могу привести доводовъ на пользу того, чтобы ты меня любилъ.

Какъ медленно подвигаюсь я на своемъ пути, когда то, что я ищу, - конецъ моего тягостнаго странствiя, - говорить моему успокоенiю, моему отдыху: "Столько-то миль отдаляютъ тебя отъ твоего друга!" Животное, которое тащитъ меня, отягченнаго моимъ горемъ, ступаетъ неохотно, неся и внутреннее мое бремя; бедная скотина какъ-бы инстинктивно угадываетъ, что ея всадникъ не хочетъ того бега, который удаляетъ его отъ тебя. Кровавая шпора не возбуждаетъ ее, если гневъ и вонзаетъ ее порою въ ея бока; она отвечаетъ на то лишь глухимъ стономъ, который режетъ меня сильнее, нежели режетъ шпора ея бока, потому что этотъ стонъ напоминаетъ мне одно: моя скорбь впереди, а радость позади.

Такъ извиняетъ моя любовь досадную медлительность несущаго меня унылаго коня, когда я еду прочь отъ тебя: для чего мне спешить отъ техъ местъ, где ты пребываешь? До моего возвращенiя нетъ нужды въ почтовой гоньбе? Но какое извиненiе найдетъ тогда бедное животное, когда самая крайняя быстрота будетъ казаться мне медленностью? Я пущу тогда шпоры въ ходъ, хотя-бы сиделъ верхомъ на самомъ ветре; самый окрыленный бегъ покажется мне неподвижностью; ни одинъ конь не сможетъ мчаться вровень съ моимъ желанiемъ. Это желанiе, рожденное совершеннейшею любовью, заржетъ, - не грубо-плотски, - въ своемъ яромъ беге. Но любовь, ради любви, станетъ такъ извинять мою клячу: за то, что, при удаленiи отъ тебя, она намеренно шла тихо, я помчусь теперь къ тебе, а ей позволю идти какъ она хочетъ.

кажутся намъ столь торжественными и необычными потому, что они раскинуты съ промежутками на всю длину года, подобно драгоценнымъ камнямъ или узорочiямъ въ ожерельи. Поэтому время, удаляющее тебя, какъ мой сундукъ или тотъ шкафъ, въ которомъ спрятаны мои одежды, делаетъ особо блаженными для меня те особыя минуты, въ которыя выставляетъ полоненное имъ сокровище. Благословенъ ты, достоинства котораго доставляютъ тому, кто имелъ тебя, торжество, тому, кто не имелъ, - надежду.

Изъ какого вещества созданъ ты, если тебе сопутствуютъ миллiоны постороннихъ теней? У всякаго существа бываетъ по одной тени, но ты можешь отбрасывать не одну, а всякую тень. Если начать описывать Адониса, то это изображенiе будетъ лишь беднымъ снимкомъ съ тебя; если употребить все красы искусства для лица Елены, то окажешься вновь нарисованнымъ ты въ греческомъ наряде. Заговоримъ о весне и о годовой жатве, но первая представитъ лишь тень твоей красоты, другая явится лишь подобiемъ твоихъ щедротъ, и въ каждомъ благословенномъ образе мы признаемъ тебя. Ты занимаешь долю во всякой внешней прелести, но по сердечному постоянству ты не походишь ни на кого, и никто на тебя не походитъ.

О, насколько красота кажется прелестнее отъ того сладостнаго украшенiя, которое придаетъ ей искренность! Розы прекрасны на видъ, но мы находимъ ихъ еще прекраснее отъ заключеннаго въ нихъ благоуханiя. Цветъ шиповника такъ же ярокъ, какъ и душистая окраска розъ, снабженъ такими-же шипами и красуется такъ же игриво, когда дыханiе лета вскрываетъ оболочку его почекъ. Но все достоинство этого цветка во внешности, и потому онъ живетъ, не прельщая никого, и увядаетъ незамеченнымъ; онъ умираетъ вполне. Не то съ душистыми розами: ихъ смерть создаетъ благоуханнейшiе ароматы. Подобно этому, прекрасный и любезный юноша, когда пройдетъ твоя юность, правду о тебе разнесутъ всюду стихи!

Ни мраморъ, ни позлащенныя королевскiя надгробiя не переживутъ моихъ могучихъ стиховъ; ты сохранишь более блеска въ ихъ содержанiи, нежели въ неомытомъ камне, загрязненномъ неряшливымъ временемъ. Когда опустошительная война низвергнетъ статуи, и смуты разрушатъ созданiя зодчества, ни мечъ Марса, ни быстрое боевое пламя не изведутъ живучаго воспоминанiя о тебе.Ты будешь вечно шествовать впередъ, вопреки смерти и вражде забвенiя; твое восхваленiе будетъ всегда находиться передъ глазами поколенiй, несомыхъ этимъ мiромъ до последняго его дня. Такъ, до того суда, на который ты самъ возстанешь, ты будешь жить здесь, пребывая на влюбленныхъ въ тебя глазахъ.

могуществомъ. Будь таковою же, любовь! хотя ты и насытишь сегодня свои голодные глаза до того, что они станутъ смыкаться отъ пресыщенiя, смотри ими на завтра снова и не умерщвляй духа любви вечной угрюмостью. Пусть этотъ промежутокъ времени будетъ подобенъ океану, разделяющему берега, на которые приходятъ ежедневно двое вновь сговоренныхъ; темъ блаженнее для нихъ это зрелище, что они видятъ въ немъ возвращенiе любви. Или уподобимъ это зиме, которая, принося всякiя заботы, заставляетъ трижды сильнее желать возвращенiя лета и ценить его.

Будучи твоимъ рабомъ, что могу я делать, какъ не выжидать часовъ и минутъ хвоей прихоти? Нетъ у меня ни драгоценнаго времени на какое либо дело; нетъ никакихъ обязанностей, пока не потребуешь меня ты. Я не смею бранить безконечныхъ часовъ, когда я, владыка мой, смотрю на стрелки ради тебя, не считаю едкою горечь разлуки, когда ты произнесъ: "прощай!" своему слуге. He смею я задавать себе ревниваго вопроса о томъ, где ты можешь быть, и делать предположенiй о твоихъ делахъ, но, подобно унылому рабу стою и не думаю ни о чемъ, кроме того, насколько ты счастливишь техъ, съ кемъ ты находишься. До того безумна моя любовь, что она не усматриваетъ, что бы ты ни делалъ, ничего дурного въ своихъ поступкахъ.

Избави меня Богъ, сделавшiй меня твоимъ рабомъ, отъ желанiя хотя мысленно наблюдать за твоими удовольствiями или выпрашивать у тебя отчета объ этихъ часахъ, когда я - твой данникъ, обязанный выжидать твоей доброй воли! О, пусть я, зависящiй отъ твоего мановенiя, буду узникомъ разлуки, налагаемой на меня твоею свободой! Мое терпенiе, прiученное къ страданiю, переноситъ всякiй ударъ, не обвиняя тебя въ обиде. Оставайся, где хочешь твои права такъ сильны, что ты одинъ можешь посвящать свое время, чему ты вздумаешь; одному тебе принадлежитъ прощать себе преступленiя противъ себя-же. Мне надлежитъ ждать, хотя ожиданiе - это адъ, и не осуждать твоихъ развлеченiй, дурныхъ или хорошихъ.

Если справедливо, что новаго ничего нетъ, а все, что ныне, существовало уже прежде, то также заблуждается нашъ мозгъ, выработывая изобретенiя и нося понапрасну вторичное бремя уже рожденнаго ребенка! О, если-бы летописи могли, бросивъ взглядъ назадъ, хотя бы за пятьсотъ солнечныхъ обходовъ, указать мне на твой образъ въ какой нибудь древней книге, отъ техъ временъ, когда впервые мысль стала выражаться письменами! Я узналъ бы тогда, что говорилъ древнiй мiръ о такомъ чуде стройности, какъ твое сложенiе; изменились ли мы, стали ли мы лучше, или же совершается въ насъ тотъ же оборотъ? О, я уверенъ, умы прежнихъ дней расточали восторженныя похвалы далеко не столь достойнымъ предметамъ!

этой работе. рожденное сначала во всемъ блеске света, подвигается къ зрелости, увенчивается ею, но извилистыя затменiя борятся съ его торжествомъ, и время, прежде расточавшее дары, теперь уничтожаетъ ихъ. Время пронзаетъ цветъ юности и проводитъ борозды на челе красоты; оно пожираетъ чистейшiя природныя совершенства и ничто не устаиваетъ противъ его косы. Однако же, и въ грядущiе дни будутъ целы мои стихи, воспевающiе твои достоинства, вопреки его жестокой деснице!

Ты ли требуешь, чтобы мои веки оставались открытыми среди тоскливой ночи? Ты ли желаешь, чтобы нарушался мой сонъ призраками, подобными тебе и издевающимися надъ моимъ зренiемъ? Или же это высланъ тобою твой духъ, въ такую даль отъ своего дома, чтобы наблюдать за моими поступками и застать меня за чемъ нибудь постыднымъ и пустымъ, способнымъ вызывать и обусловливать твою ревность? О, нетъ, хотя твоя любовь и значительна, но не такъ велика. Не позволяетъ смыкаться моимъ глазамъ моя собственная любовь; моя глубокая любовь нарушаетъ мой покой, заставляя меня исполнять роль ночного сторожа изъ-за тебя: изъ-за тебя я на часахъ, пока ты бодрствуешь где-то, вдали отъ меня и слишкомъ близко къ другимъ!

Грехъ самолюбiя владеетъ моимъ зренiемъ, моей душою и всемъ моимъ существомъ, и нетъ исцеленiя отъ этого греха, столь глубоко укоренившагося въ моемъ сердце. Мне кажется, что нетъ лица красивее моего, нетъ более правильнаго сложенiя, нетъ ни въ комъ подобнаго совершенства; определяя свои достоинства, я нахожу, что они превосходятъ достоинства всехъ другихъ. Но когда зеркало представляетъ мне меня въ действительности, побитаго, изрытаго поблекшими годами, я вижу нечто, совершенно противоречащее моему самолюбiю: любить себя такъ самолюбиво будетъ нечестiемъ. Это тебя, другое мое я, восхваляю я въ себе, раскрашивая мои года красою твоихъ дней.

Придетъ время, когда мой возлюбленный, подобно мне теперь, будетъ подавленъ и разбитъ жестокою рукою времени; часы изсушатъ его кровь и начертятъ на его челе борозды и морщины; утро его юности дойдетъ до крутизны ночи старости, и все эти прелести, которымъ онъ, вдалыка, теперь, станутъ исчезать или уже вовсе исчезнуть изъ общихъ глазъ, унося съ собою сокровища его молодости. Я обороняюсь уже теперь противъ этой поры, противъ губительнаго ножа жестокаго времени, такъ, чтобы онъ не могъ никогда срезать изъ общей памяти красоту моего дорогого возлюбленнаго, хотя и уничтожитъ его жизнь: его красота останется видимою въ этихъ черныхъ строкахъ; оне будутъ вечно жить, и онъ цвести въ нихъ вечно.

когда смотрю на прожорливый океанъ, захватывающiй царство суши, и на твердую землю, одерживающую верхъ надъ водяной областью, причемъ добыча и потери ихъ увеличиваются взаимными добычей и потерями; когда я вижу перемены въ государствахъ или упадокъ самихъ государствъ то такiя разрушенiя научаютъ меня раздумывать о томъ, что придетъ время, когда будетъ унесенъ и мой возлюбленный. Такая мысль равна смерти для того, кто долженъ невольно плакать о томъ, зачемъ онъ владеетъ темъ, что ему такъ страшно потерять.

Если ни медь, ни камень, ни земля, ни безпредельное море не могутъ противустоять печальной смертной участи какъ можетъ бороться противъ такого зла красота, сила которой не могучее цветка? Какъ можетъ медовое дыханiе лета выдержать осаду громящихъ дней, когда и неприступныя скалы недостаточно тверды и стальныя ворота не довольно крепки противъ нападенiя времени? О, ужасная мысль! Где, увы! укрыть лучшую драгоценность времени отъ ларца времени? Или какая могучая рука задержитъ его быстрыя ноги, или кто воспретитъ ему грабежъ красоты? Никто! разве совершится одно только то чудо, что моя любовь будетъ вечно сiять въ чернильныхъ письменахъ!

Утомленный всемъ, я призываю покой смерти; видя достоинство прирожденнымъ нищимъ, и нужду рядящеюся въ блескъ, и чистейшее доверiе обманутымъ злосчастно, и позлащенныя почести, воздаваемыя позорно, и девственную добродетель попранною жестоко, и истинное совершенство въ, несправедливой опале, и силу затираемою кривыми путями, и искусство, которому власть зажимаетъ ротъ, и глупость докторально поверяющею знанiе, и чистую правдивость называемою простотой, и порабощенное добро въ услугахъ у торжествующаго зла, - утомленный всемъ этимъ, я хотелъ бы избавиться отъ всего, если-бы, умирая, мне не пришлось покинуть одинокимъ того, кого я люблю.

подражать его щекамъ и снимать мертвое подобiе съ его живого румянца? Зачемъ скудной красоте искать косвенно обманныхъ розъ, когда его розовый цветъ естественъ? Зачемъ живетъ онъ теперь, когда природа стала несостоятельной, обнищавъ кровью, способною алеть сквозь живыя жилы? У нея нетъ теперь, кроме его, другого казначейства, и она, гордившаяся столь многимъ, живетъ теперь доходомъ лишь съ него. О, его она хранитъ, чтобы показать, какими богатствами она обладала въ прежнiе дни, до наступленiя этихъ последнихъ, столь плохихъ.

Такъ его щеки служатъ чертежемъ прошедшихъ дней, когда красота жила и умирала, какъ теперь цветы, когда ложные признаки прелести не были еще придуманы и не смели показываться на живомъ лице; когда золотистыя косы покойницъ, будучи добычею смерти. не обрезались для того, чтобы жить новою жизнью на новомъ челе, и руно умершихъ красавицъ не красило другихъ. Въ моемъ друге оживаютъ эти священные древнiе дни: безъ прикрасъ, самъ собою, естественный, онъ не составляетъ себе весны изъ чужого расцвета, не обкрадываетъ никого бывшаго, чтобы подновить свою красоту. Природа, храня его, показываетъ его ложнымъ прикрасамъ, какъ изображенiе того, чемъ была красота въ былые дни.

То, что видимъ въ тебе для глазъ света, не нуждается ни въ какомъ дополненiи, котораго могли бы пожелать сердца. Все уста - гласъ души - воздаютъ тебе должное, произнося лишь одну правду, признаваемую и твоими врагами. Твоя внешность венчается, такимъ образомъ, внешнею хвалою; но эти самыя уста, воздающiя тебе что следуетъ, заглушаютъ другими выраженiями свои похвалы, заглядывая далее того, что видимо для глазъ. Все хотятъ узнать красоту твоей души и измеряютъ ее, по догадкамъ, твоими поступками, и тогда они, негодяи, хотя и взиравшiе на тебя благосклонно придаютъ твоему прелестному цвету зловонiе плевелъ. Причина тому, что твой ароматъ не равенъ твоему внешнему виду, заключается въ следующемъ: ты ростешь безъ призора.

Если тебя осуждаютъ, этого нельзя ставить тебе въ недостатокъ: злословiе избирало себе всегда мишенью красоту. Украшенiемъ прелести бываетъ подозренiе, - воронъ, летающiй въ самомъ чистомъ воздухе небесъ. Будь хорошъ, и злословiе лишь более оттенитъ твое достоинство, оцененное временемъ; червь зла любитъ нежнейшiя почки, а ты являешь собой чистейшiй, незапятнанный расцветъ. Ты прошелъ сквозь западни юныхъ дней, не подвергнувшись нападенiю или выходя изъ него победителемъ. Но эта победа не до такой степени победна, чтобы обезоружить постоянно возрастающую зависть. Если-бы твой блескъ не омрачался никакимъ дурнымъ подозренiемъ, ты владелъ бы безраздельно царствомъ сердецъ.

строки, то не вспоминай о начертавшей ихъ руке, потому что я такъ люблю тебя, что хочу лучше быть изглаженнымъ изъ твоихъ мыслей, нежели причинить тебе страданiе воспоминанiемъ о себе. О, если, говорю я, ты взглянешь на эти стихи, когда я, быть можетъ, буду уже смешанъ съ землею, не удостоивай даже упомянуть моего беднаго имени, но пусть твоя любовь закончится вместе съ моей жизнью, - иначе, мудрый светъ можетъ заметить твой плачъ и осмеетъ тебя вместе со мной, когда меня уже не будетъ!

О, для того,чтобы светъ не заставилъ тебя разсказывать, что за достоинства были во мне для того, чтобы ты любилъ меня и после моей смерти, ты, милый мой, забудь меня совсемъ, потому что ты не можешь указать ничего хорошаго во мне, - разве, что ты придумаешь какую нибудь благую ложь ради того, чтобы воздать мне более, нежели я заслуживаю, и окружить большею похвалою умершаго меня, чемъ то захотела бы добровольно сделать скупая истина. О, чтобы твоя верная любовь не показалась обманщицей изъ-за того, что ты, по своей любви ко мне несправедливо хвалишь меня, - пусть лучше мое имя схоронится вместе съ моимъ теломъ, а не живетъ, позоря меня и тебя, - потому что мне стыдно быть стоющимъ такъ мало, а тебе стыдно любить подобное ничтожество.

Ты можешь видеть на мне то время года, когда пожелтелые листья совсемъ отпали уже или висятъ лишь кое-где на сучьяхъ, вздрагивающихъ отъ холода, - этихъ обнаженныхъ, разрушенныхъ хорахъ, на которыхъ недавно еще распевали милыя птички. Во мне представляются тебе сумерки дня, догорающаго на западе после солнечнаго заката; его уноситъ, мало-по-малу, черная ночь, этотъ двойникъ смерти, замыкающiй всехъ на покой. Ты видишь во мне мерцанiе того огня, который возлежитъ на пепле своей юности, какъ на смертномъ одре, и долженъ здесь угаснуть, пожираемый темъ, что служило къ его же питанiю. Ты замечаешь это, и твоя любовь усиливается, потому что ты хочешь сильнее любить то, съ чемъ скоро долженъ разстаться.

Но, будь спокоенъ: когда жестокiй приговоръ удалитъ меня, не допуская никого взять меня на поруки, моя жизнь будетъ витать сколько-нибудь въ этихъ стихахъ, которые останутся навсегда при тебе, какъ мое поминанiе. Когда ты взглянешь на нихъ снова, ты снова увидишь то, что именно было посвящено тебе. Земля можетъ взять отъ меня лишь прахъ, принадлежащiй ей, но духъ мой - твой, а это лучшая часть моего существа; поэтому ты утратилъ лишь подонки жизни, кормъ червей, мой трупъ, подлую добычу разбойничьяго ножа, слишкомъ низкую, чтобы быть вспомянутой тобою. Единственно драгоценнымъ было то, что содержалось въ этомъ теле, и вотъ оно, остающееся съ тобой навсегда.

Ты для моихъ мыслей то, что пища для жизни или что своевременно благодатный дождь для почвы, и ради неба я выдерживаю борьбу, подобную происходящей между скрягой и его богатствами: то горжусь, какъ обладатель, то опасаюсь, что лукавый светъ похититъ мое сокровище; то считаю лучшимъ быть съ тобою наедине, то желаю, чтобы весь мiръ могъ видеть мое наслажденiе; то я переисполненъ счастьемъ лицезреть тебя, то жажду, какъ голодный, одного взгляда; я не имею и не ищу никакихъ другихъ удовольствiй, кроме техъ, которыя принялъ или долженъ принять отъ тебя. Такъ я изнемогаю и пресыщаюсь изо дня въ день, то пожирая все, то лишаясь всего.

Зачемъ мои стихи такъ лишены всякихъ новыхъ прикрасъ, такъ далеки отъ изворотовъ и быстрыхъ переменъ? Почему, не следуя за временемъ, я не ищу по сторонамъ вновь открытыхъ методовъ и иностранныхъ пошибовъ? Зачемъ пишу я все по прежнему, все одинаково, и удерживаю свое вдохновенiе въ известномъ одеянiи, такъ что каждое мое слово почти выдаетъ мое имя, указываетъ на свое рожденiе и на свой источникъ? О, ты знаешь, милый мой, я всегда пишу о тебе; ты и моя любовь - мой постоянный предметъ; поэтому все мое достоинство въ томъ, что я облачаю только заново старыя слова, преподнося то, чемъ угощалъ уже прежде. Но и солнце стареетъ и обновляется ежедневно; такъ и моя любовь повторяетъ постоянно то, что уже было говорено.

Твое зеркало покажетъ тебе, какъ увядаютъ твои красы, а часы - какъ пропадаютъ твои драгоценныя мгновенiя. Эти ненаполненныя страницы прймутъ отпечатокъ твоей души, и ты извлечешь свое поученiе изъ этой книги. Морщины, которыя правдиво отразитъ твое зеркало, напомнятъ тебе объ отверзтой могиле; украдкой движущаяся стрелка покажетъ тебе предательское движенiе времени навстречу вечности. Такъ слушай: чего не въ состоянiи удержать твоя память, запиши на эти пустыя страницы, и ты увидишь, что эти взлелеянныя тобой чада, рожденныя твоимъ мозгомъ, откроютъ тебе новое знакомство съ твоей же душой. Этотъ архивъ каждый разъ, когда ты въ него заглянешь, принесетъ тебе пользу и составитъ богатство твоей книги.

Я столь часто взывалъ къ тебе, какъ къ своей музе, и встречалъ въ тебе такую помощь моимъ стихамъ, что теперь каждое перо следуетъ моему обычаю и распространяетъ свою поэзiю подъ твоимъ покровительствомъ. Твои глаза, научившiе немыхъ петь такъ звонко, и тяжеловесное невежество парить такъ высоко, прибавившiй перьевъ къ крыльямъ учености и одарили изящество двойной величавостью. Но гордись наиболее темъ, что я сочиняю: оно внушено тобою, рождено отъ тебя. Въ сочиненiяхъ другихъ ты лишь улучшаешь слогъ и облагораживаешь искусство твоимъ нежнымъ изяществомъ. Но ты - все мое искусство и возвышаешь до учености мое грубое невежество.

твое милое содержанiе заслуживаетъ произведенiй более достойнаго пера; однако, если твой поэтъ что изобретаетъ, онъ похищаетъ это у тебя, чтобы возвратить тебе снова. Онъ одаряетъ тебя добродетелью, а самъ укралъ это слово у твоего поведенiя: даетъ тебе красу, а взялъ ее съ твоего лица; онъ не можетъ воздать тебе никакой хвалы, уже не присущей тебе. Поэтому не благодари его за то, что онъ говоритъ: ты самъ расплачиваешься за его долгъ тебе.

О, какъ ослабеваю я, когда пишу о тебе, зная, что высшiй умъ употребляетъ твое имя и тратитъ всю свою мощь на твое прославленiе; это причина, что мой языкъ немеетъ, принимаясь за твою хвалу! Но если твое достоинство пространно, какъ океанъ, носящiй на себе, какъ самый гордый, такъ и самый скромный парусъ, то и моя дерзкая ладья, ничтожная передъ чужой ладьей, пускается упрямо на твою необъятную ширь. Твоя слабейшая помощь удержитъ меня на поверхности, пока онъ, другой, плыветъ надъ твоею бездонною глубиной. Если меня и постигнетъ крушенiе, - я лишь нестоющая лодченка, а онъ - высокобортный и горделивый корабль; и если онъ одержитъ верхъ, а я погибну, то самымъ печальнымъ для меня будетъ лишь то, что къ моей гибели послужитъ моя любовь.

Или я проживу, чтобы написать тебе эпитафiю, или ты будешь еще жить, когда я сгнiю въ земле; и память о тебе не можетъ быть исглажена смертью, хотя я буду совершенно забытъ. Твое имя будетъ здесь безсмертнымъ, хотя я, однажды уйдя, умру для всего света. Земля доставитъ мне лишь обыкновенную могилу, между темъ какъ ты будешь лежать схороненнымъ въ самыхъ очахъ человечества: твоимъ памятникомъ будутъ твои нежные стихи, которые станутъ перечитываться очами, даже еще не созданными теперь; и будущiя уста повторятъ разсказъ о твоемъ существованiи, когда все дышащiе теперь въ мiре будутъ уже мертвыми. Ты будешь живъ вечно, - такова сила моего пера, - живъ тамъ, где дыханiе дышетъ: въ устахъ людей.

книге. Ты столь же знающъ, какъ и прекрасенъ, и можешь находить свои достоинства стоящими выше моей оценки, почему ты и вынужденъ искать себе более яркаго изображенiя среди совершенствующейся современности. Делай это, милый; но когда другiе истощатъ все, что только можетъ быть изображено натянутою риторикою, ты найдешь искреннее сочувствiе лишь въ искренно-простыхъ словахъ своего искренняго друга, и ихъ грубая мазня окажется пригодною лишь безкровнымъ щекамъ: для тебя она лишняя.

Я не замечалъ никогда, чтобы ты нуждался въ румянахъ и потому я не налагалъ никогда красокъ на твою прелесть. Я находилъ, или предполагалъ, что ты стоишь выше ничтожнаго подношенiя поэтической дани и я дремалъ въ отношенiи къ тебе потому, что ты самъ, будучи на лицо, могъ доказывать, на сколько современное перо недостаточно для выраженiя такихъ достоинствъ, какiя процветаютъ въ тебе. Ты поставилъ мне въ вину это молчанiе; но моя немота составитъ мою славу, потому что, оставаясь безмолвнымъ, я не унижаю той красоты, которой другiе хотятъ придать жизнь, но только уготовляютъ ей могилу. Въ одномъ твоемъ глазе более жизни, нежели во всехъ похвалахъ, расточаемыхъ обоими твоими поэтами.

Кто скажетъ более? Кто произнесетъ большую похвалу, нежели эта: "Ты одинъ подобенъ себе!" Въ этомъ выраженiи заключено то, чему долженъ равняться желающiй достигнуть одной степени съ тобою. Крайне бледно то перо, которое неспособно придать несколько блеска своему предмету; но тотъ, кто пишетъ о тебе, уже возвыситъ свой разсказъ, если просто скажетъ, что ты лишь "ты". Пусть онъ только срисуетъ то, что есть въ тебе, не искажая созданнаго такъ ярко природой, и такой портретъ прославитъ его остроумiе и распространитъ всюду восторгъ къ его писанiю. Ты прибавляешь только проклятiе къ своей благословенной красе, гоняясь такъ за восхваленiями, которыя лишь унижаютъ твое достоинство.

Моя обреченная на безмолвiе муза скромно сдерживаетъ свой языкъ, между темъ какъ обильно собранныя тебе хвалы выписываются золотымъ перомъ, въ изысканныхъ выраженiяхъ, придуманныхъ всеми музами. Я измышляю хорошiя мысли, пока другiе строчатъ хорошiя слова, и какъ безграмотный причетникъ, возглашаю лишь: "Аминь!" после каждаго гимна, выходящаго въ обработанной форме изъ подъ изящно-изощреннаго пера. Слыша, какъ тебя хвалятъ, я говорю: "Это такъ", "это правда", и добавляю отъ себя еще къ самымъ большимъ изъ этихъ похвалъ, но это лишь въ мысляхъ моихъ, въ которыхъ любовь къ тебе, хотя и не выражаемая словами, занимаетъ все же первое место. И такъ, цени другихъ за произнесенiе словъ, меня же - за немыя, но говорящiя на деле думы.

Горделивый-ли размахъ великой поэзiи того, кто поставилъ себе целью овладеть твоимъ драгоценнейшимъ существомъ, замкнуло въ моемъ мозгу созревшiя въ немъ думы, обративъ имъ въ могилу зачавшую ихъ утробу? Его ли духъ, наученный духами писать выше смертнаго уменья, поразилъ меня на смерть? Нетъ, озадачили мою поэзiю ни онъ, ни его ночные сподвижники. Ни онъ, ни домашнiй духъ, увлекающiй его по ночамъ своими внушенiями, не могутъ похвастаться, что принудили меня къ молчанiю своею победою надо мною. Я струсилъ вовсе не отъ такой причины; но когда его стихи наполнились твоимъ изображенiемъ, мне не хватило предмета, и отъ этого ослабела моя поэзiя.

ли я удерживать тебя иначе, какъ по твоему соизволенiю? А где мои права на такое богатство? Во мне нетъ ничего, оправдывающаго такой роскошный даръ, и потому мой дипломъ на него отбирается отъ меня. Ты отдалъ мне себя, самъ не зная себе цены, или же ложно оценивая меня, которому ты отдавался; поэтому твой великiй даръ, вызванный недоразуменiемъ, возвращается обратно, на более здравое присужденiе. И такъ я обладалъ тобой, какъ въ льстивомъ сновиденiи: былъ королемъ въ сонныхъ грезахъ, а проснувшись - вовсе не темъ!

Когда ты вздумаешь меня отвергнуть и взглянешь съ презренiемъ на мои достоинства, я примкну къ тебе въ твоемъ нападенiи на меня и стану отстаивать твою правоту, хотя ты и будешь клятвопреступникомъ. Зная лучше свои слабости, я могу для твоей пользы поразсказать о тайныхъ прегрешенiяхъ, въ которыхъ я повиненъ, и тогда ты, отстраняя меня, увеличишь свою славу. Но и я выиграю при этомъ, потому что, сосредоточивая на тебе все мои любовныя помышленiя, я вижу во вреде, который нанесу себе ради доставленiя тебе выгоды, лишь двойную выгоду опять для себя. Моя любовь такова, и я принадлежу тебе настолько, что, ради твоего блага, я готовъ принять на себя всякое зло.

Скажи, что ты покинулъ меня изъ-за какого нибудь моего недостатка, и я тотчасъ подтвержу твое обвиненiе. Скажи, что я хромъ, и я тотчасъ начну прихрамывать, не пытаясь обороняться противъ твоихъ доводовъ. Ты не можешь, любовь моя, ради предлога къ желаемому тобою разрыву, имя, изъ боязни, чтобы я, слишкомъ недостойный, не повредилъ тебе, случайно упомянувъ о нашей бывшей связи. Ради тебя, я выступлю обвинителемъ противъ самого себя, потому что я не долженъ уже никакъ любить того, кого ты возненавиделъ!

И такъ, ненавиль меня, если хочешь, и если уже когда нибудь, то теперь. Теперь, когда светъ расположенъ вредить мне, соединись съ жестокостью рока, заставь меня склониться, а не явись нанести мне запоздалый ударъ. Если моему сердцу удастся однажды пересилить горе, не приходи вследъ за побежденной уже мной печалью. Не давай бурной ночи дождливаго утра, откладывая замышленное уже разрушенiе. Если ты хочешь меня покинуть, не отлагай этого до той поры, когда разныя мелкiя огорченiя натешатся тоже надо мною, но возьми на себя починъ; такимъ образомъ, я сразу испытаю худшее изъ уготованнаго мне судьбою; и тогда другiя скорби, кажущiяся мне теперь скорбями, не будутъ уже для меня такими, по сравненiю съ твоею утратой.

Иные чванятся своимъ рожденьемъ, другiе своими талантами, своими богатствами, своей физическою силой, своими нарядами, хотя искаженными модой, своими соколами и собаками или лошадьми. Нетъ такой наклонности, которая не имела бы соответственнаго удовлетворенiя, доставляющаго ей высшее противъ всего удовольствiе; но все упомянутое не даетъ мерила моему удовольствiю; всему въ отдельности могу я противупоставить лучшее, выраженное однимъ общимъ лучшимъ. Твоя любовь для меня лучше высшаго рожденья, богаче всякаго богатства, великолепнее роскоши одеждъ, занимательнее всякихъ соколовъ и лошадей; имея тебя, я возношусь надъ всякой людской гордостью. Я злополученъ лишь въ томъ, что ты можешь отнять все у меня и сделать меня вполне злополучнымъ.

Но, какъ ты ни старайся укрыться отъ меня, ты принадлежишь мне до конца моей жизни; а моя жизнь не продлится за пределъ твоей любви, потому-что оно зависитъ отъ нея. Поэтому мне нечего бояться величайшей изъ твоихъ обидъ, если и отъ малейшей изъ нихъ покончится моя жизнь. Я вижу себя въ лучшемъ положенiи, чемъ если-бы оно зависело отъ твоей прихоти: ты не можешь мучить меня непостоянствомъ, если моя жизнь связана съ твоей изменой. О, какъ счастлива моя доля: я счастливъ, пользуясь твоей любовью, счастливъ и темъ, что умру! Однако, естьли такая блаженная краса, которая можетъ не опасаться быть омраченной? Я могу и не узнать, что ты изменяешь мне.

месте. Въ твоихъ глазахъ не можетъ светить ненависть, поэтому я и не узнаю о твоей перемене. Многiя лица изобличаютъ свою сердечную измену непривычными имъ ужимками, хмурясь, морщась; но небо, создавая тебя, порешило, что твое лицо будетъ всегда выражать любезность; каковы-бы ни были твои мысли или ощущенiя твоего сердца, твое лицо не будетъ выражать ничего, кроме ласки. Какъ подобна Евиному яблоку твоя красота, если твоя добродетель не соответствуетъ твоей наружности!

Те, которые имеютъ силу поражать и не хотятъ поступать иначе, какъ сообразно своему наиболее показному виду, и которые, трогая другихъ, остаются сами, какъ камень, незатронутые, холодные, нечувствительные къ соблазну, - те наследуютъ по праву небесныя щедроты и не расходуютъ напрасно даровъ природы. Они владетели и господа своихъ лицъ; другiе состоятъ лишь управляющими у ихъ милости. Летнiй цветокъ служитъ для летняго благоуханiя, хотя самъ по себе онъ лишь живетъ и умираетъ. Но если этотъ цветокъ заразится зловонiемъ, то самая последняя сорная трава превзойдетъ его достоинство; такъ самыя сладостныя вещи обращаются часто на деле въ дурныя; лилiи, которыя гнiютъ, пахнутъ хуже простой травы.

Какъ ты умеешь прикрашивать проступки, которые, подобно червю въ ароматной розе, пятнаютъ красоту твоего разцветающаго имени! О, какими благоуханiями окружаешь ты свои грехи! Те языки, которые разсказываютъ о твоемъ житье, делая соблазнительныя замечанiя о твоихъ прихотяхъ, могутъ осуждать тебя лишь въ виде похвалы; одно упоминанiе твоего имени освящаетъ уже всякiй дурной отзывъ. О, что за местопребыванiе прiобрели себе пороки, избравъ своимъ жилищемъ тебя, въ которомъ покрывало красоты завешиваетъ всякое пятно, и все, что видитъ глазъ, становится прелестнымъ! Не злоупотребляй, дорогое сердце, такимъ широкимъ преимуществомъ: самый острый ножъ тупится отъ худого съ нимъ обращенiя.

Одни ставятъ тебе въ недостатокъ твою молодость, другiе легкость поведенiя; иныя находятъ твою прелесть именно въ твоей юности и милой шаловливости; но какъ твоя прелесть, такъ и недостатки нравятся более или менее: ты превращаешь недостатки въ прелесть, которыя тебя украшаетъ. Самый дрянной камешекъ на пальцахъ увенчанной королевы считается ценнымъ; такъ и проступки, которыя замечаются за тобой, принимаются за нечто достойное, слывутъ хорошими делами. Сколько овечекъ могъ-бы обмануть жестокiй волкъ, если-бы могъ прикинуться овечкой! И сколькихъ поклонниковъ ты могъ-бы увлечь, если-бы ты пустилъ въ ходъ всю силу своего обаянiя! Но не делай этого; я такъ люблю тебя, что, считая тебя своимъ, считаю и своею твою добрую славу.

Какъ походила на зиму моя разлука съ тобою, о ты, моя радость мимолетнаго года! Какую стужу я перенесъ, какiя виделъ сумрачные дни! Что за декабрьская пустыня была для меня всюду! И между темъ эта разлука происходила летомъ, и плодородная осень, взростившая обильныя жатвы, несла заложенное въ нее весной бремя, подобно вдове, оставшейся съ плодомъ по смерти своего супруга. Но все это обильное плодородiе казалось мне лишь поколенiемъ сиротъ и безъотцовскихь детей, потому что въ одномъ тебе для меня лето и его радости. Когда тебя нетъ, даже птицы безмолвствуютъ, а если и поютъ, то такъ уныло, что листья бледнеютъ, страшась наступленiя зимы!

Я былъ разлученъ съ тобой весною, когда горделиво-пестреющiй апрель, облачась во все свои наряды, вселялъ во все такой духъ юности, что самъ неповоротливый Сатурнъ разсмеялся и запрыгалъ вместе съ нимъ. Однако, ни птичьи хоры, ни нежное благоуханiе цветовъ всякихъ окрасокъ и аромата не могли заставить меня разсказать какую либо летнюю сказку или нарвать ихъ съ пышныхъ грядъ, на которыхъ они цвели. Я не любовался белизною лилiй, не восхвалялъ густого румянца розы, - оне благоухали, оне были прекрасны лишь какъ снимокъ съ тебя, образца для всехъ ихъ. Но мне все чудилась зима, и въ твоемъ отсутствiи я игралъ съ ними, какъ съ твоей лишь тенью.

"Милая воровка, откуда взяла ты благоуханiе, которое издаешь, какъ не изъ дыханiя моего милаго? Тотъ пурпуровый цветъ, который виденъ на твоихъ нежныхъ щечкахъ, заимствованъ тобою слишкомъ грубо изъ жилъ моего возлюбленнаго". Я обвинилъ такъ лилiю за подражанiе твоей руке; почки маiорана украли твои волоса; розы привставали со страхомъ среди своихъ шиповъ: одна, краснея отъ стыда, другая - бледная съ отчаянiя; третья, ни алая, ни белая, украла той и другой окраски и къ этой краже присоединила еще твое дыханiе; но, за это похищенiе, ей отомщаетъ, среди всего ея разцвета, тотъ червь, который пожираетъ ее на смерть. Я заметилъ еще много цветовъ, но не было ни одного, который не похитилъ бы у тебя благоуханiя или окраски.

Где пребываешь ты, муза, забывая говорить о томъ, кто сообщаетъ тебе всю твою силу? Или ты тратишь свой порывъ на недостойныя песни, омрачая свою мощь ради освещенiя низменнаго содержанiя'? Возвратись, забывчивая муза, и искупи скорее нежными стихами столь праздно потраченное время; пой снова на ухо тому, кто ценитъ твои песни и придаетъ твоему перу содержательность и искусство. Вставай, упрямая муза! Взгляни, не провело ли время морщинъ на миломъ лице моего возлюбленнаго. Если такъ, то осмей такое разрушенiе и заставь всехъ и везде презирать завоеванiя времени. Прославляй моего милаго быстрее, чемъ время уничтожаетъ жизнь, ты предотвратишь этимъ его косу и зубчатый ножъ.

О, нерадивая муза, чемъ загладишь ты свое пренебреженiе къ окраске истины красотою? И истина, и красота въ моемъ обладанiи съ ними и ты, что приноситъ тебе честь. Муза, ответь: не скажешь ли ты: "Истина не нуждается въ краскахъ, имея уже одну определенную свою; красоте не нужны кисти, чтобы заявить свою неподдельность; совершенство всего совершеннее, когда оно безъ примеси?" Но если онъ не нуждается въ похвалахъ, ты вздумала оставаться немою? Не извиняй такъ своего молчанiя, потому что отъ тебя зависитъ продлить жизнь моего милаго за пределъ позлащенной могилы и сохранить за нимъ хвалы будущихъ поколенiй. Исполняй же свою обязанность, муза, я научу тебя, какъ изобразить его въ далекомъ будущемъ такимъ, каковъ онъ теперь.

Моя любовь усилилась, хотя кажется слабее; я люблю не менее, хотя менее высказываю это. Любовь начинаетъ походить на товаръ, если обладатель ея выкрикиваетъ повсюду похвалы ея достоинству. Наша любовь была еще новинкой, еще въ весне своей, когда я воспевалъ ее въ своихъ стихахъ, подобно Филомеле, поющей при встрече лета и смыкающей свою гортань съ наступленiемъ более позднихъ дней. Хотя лето нисколько не хуже того времени, когда ея унылая песнь убаюкивала ночи, но теперь каждый кустъ оглашается шумнымъ пенiемъ, а самыя прелестныя вещи, становясь общедоступными, теряютъ свою сладость. Вотъ почему я, подобно ей, удерживаю свой языкъ: я не хочу прискучить тебе своей песнью.

Увы! какую скудость обнаруживаетъ моя муза, если, имея такой предлогъ развернуться во всемъ своемъ блеске, она попускаетъ, чтобы предметъ ея оказывался более ценнымъ въ своей наготе, нежели съ прибавленiемъ всехъ моихъ похвалъ! О, не осуждай меня, если я не могу написать большаго! Взгляни въ свое зеркало, и ты увидишь тамъ лицо, превосходящее мое тупое вдохновенiе, смущающее мой стихъ и уничтожающее меня. Не будетъ-ли греховною всякая попытка переиначить, и темъ испортить, бывшiй столь прекраснымъ прежде, предметъ? Мои стихи не могутъ иметь другой цели, кроме описанiя твоихъ даровъ и прелестей; между темъ, твое зеркало поведаетъ тебе о нихъ более, гораздо более, нежели то можетъ содержаться въ моихъ стихахъ.

Для меня, милый другъ, ты не можешь состареться: какимъ ты былъ, когда впервые мои глаза встретились съ твоими, такою и кажется мне все еще твоя красота. Зимнiя стужи трижды сорвали съ деревьевъ красу трехъ летъ; три прекрасныя весны сменились тремя пожелтелыми осенями въ теченiе виденныхъ мною временъ года; три благоуханные апреля перегорели въ три знойные iюня съ техъ поръ, какъ я увиделъ тебя въ твоей свежести, остающейся до сихъ поръ въ разцвете. Но, ахъ! красота, подобно часовой стрелке, изменяется въ своемъ положенiи, хотя ходъ этотъ и не заметенъ. Такъ и твой чудный блескъ, кажущiйся мне неподвижнымъ, имеетъ свое теченiе и мои глаза могутъ меня обманывать. Изъ опасенiя этого, выслушай меня, невежливый юноша: прежде нежели ты родился, не одна красота пережила свое лето!

Пусть не зовутъ мою любовь идолопоклонствомъ, не указываютъ на моего возлюбленнаго какъ на идола за то, что мои песни и мои хвалы всегда однообразны: все къ нему одному, все о немъ, все таковы и неизменны. Мой возлюбленный добръ сегодня, добръ и завтра, онъ неизмененъ въ своемъ чудномъ совершенстве; поэтому и моя поэзiя обречена на постоянство, выражаетъ все одно, не ищетъ разнообразiя. Красивъ, добръ, чистъ, - вотъ все содержанiе для меня, - красивъ, добръ, чистъ, повторяю я лишь другими словами, тратя свое вдохновенiе только на эту перемену. Три тэмы въ одной, допускающей громадный размахъ! Красота, доброта, чистота жили часто порознь; оне не соединялись еще все три во едино до этой поры.

Когда я встречаю въ летописяхъ давно прошедшихъ временъ описанiя красивейшихъ людей и чудные старинныя стихи, внушенные красотою и восхвалявшiе дамъ и любезныхъ рыцарей, уже умершихъ ныне, тогда я вижу, что, восхваляя все прелести высшей красоты, - руки-ли, ноги, уста, глаза, лобъ, - перо древнихъ хотело описать именно те красы, которыми ты обладаешь теперь. И такъ, все ихъ восхваленiя были лишь пророчествами о нашемъ времени: они предвозвещали тебя; но, глядя лишь угадывающими глазами, эти писатели не владели достаточнымъ искусствомъ, чтобы воспеть твои достоинства; даже и мы, живущiе въ настоящiе дни, имеемъ глаза, чтобы любоваться тобою, но языки наши недостаточны для хвалы!

Ни мои собственныя опасенiя, ни пророческiй духъ всего обширнаго мiра, грезящiй о грядущихъ событiяхъ, не могутъ определить срока моей верной любви, которая предполагается обреченною на ограниченный пределъ. Умиравшая луна пережила свои затменiя и зловещiе авгуры сами смеются теперь надъ своими предвещанiями. Неизвестность венчается ныне уверенностью и миръ возноситъ оливковую ветвь на безконечныя времена. Моя любовь освежается каплями такого целительнаго бальзама; смерть подчиняется мне, или, вопреки ей, я буду жить въ моихъ бедныхъ стихахъ, пока она свирепствуетъ надъ тупыми и онемелыми толпами. А ты найдешь здесь памятникъ себе, когда гербы и медныя гробницы тирановъ уже сотрутся въ прахъ.

Есть ли въ мозгу что, способное быть возложеннымъ чернилами и что не выказало бы уже тебе моего истиннаго настроенiя? Что могу сказать новаго, что написать для выраженiя моей любви или твоихъ достоинствъ? Ничего, милый мальчикъ; однако, подобно тому, какъ въ чтенiи божественныхъ молитвъ я долженъ ежедневно повторять одно и то же, не считая старое устаревшимъ: ты мой, я твой, - все такъ же, какъ когда впервые было освящено мною твое прекрасное ими. Такъ наша вечная любовь, сохраняясь въ свежемъ ларце любви, не отягчится пылью и поврежденiемъ отъ летъ, но превратитъ время навеки въ своего слугу. Здесь останется живучимъ первообразъ моей любви, когда время и ея внешнiй обликъ представятъ ее уже мертвой.

О, не говори никогда, что мое сердце изменяло тебе, хотя мое отсутствiе какъ бы свидетельствовало объ охлажденiи моего пламени! Я столь же легко могъ бы разстаться съ своей душою, которая находится въ твоей груди; тамъ мой любовный кровъ; если я бродилъ, подобно страннику, я воротился вновь именно вовремя и не измененный временемъ, такъ что я самъ приношу съ собою воду для смытiя моихъ прегрешенiй. Хотя бы моя природа подчинялась всемъ слабостямъ, порабощающимъ всехъ детей плоти, не верь никогда, что она можетъ быть извращенной до такой степени, чтобы покинуть, ради ничего, весь итогъ твоихъ благъ. Я называю "ничемъ" весь обширный светъ, кроме тебя, моя роза! въ немъ ты одинъ для меня все.

Увы! это правда, я шатался туда и сюда, представляя собою на видъ какого-то шута, оскорбляя свои собственные помыслы, поступаясь дешево самымъ драгоценнымъ, подновлялъ старыя оскорбленiя новыми привязанностями; правда, что я поглядывалъ косо и непрiязненно на искренность, но, не смотря на то, эти проступки омолодили мне сердце, и опытъ худшаго доказалъ мне твое превосходство надъ всякой другой моей любовью. Теперь все прошло: прими то, что не будетъ иметь конца; никогда более я не направлю своихъ желанiй на новые опыты, испытывая старейшаго друга, божественнаго въ любви и которому я посвящаю себя отныне. Допусти же меня туда, где мне наилучше после неба: въ твою чистую и столь любящую грудь!

О, спорь изъ-за меня съ фортуной, этой богиней, виновной въ моихъ жалкихъ делахъ; она распорядилась моей жизнью такъ, что я имею лишь публичныя средства, собираемыя съ публичныхъ привычекъ. Вотъ почему мое имя заклеймено и почему самое мое существо какъ бы отмечено моимъ ремесломъ, какъ рукой красильщика. Пожалей же меня и пожелай, чтобы я обновился, а я, подобно послушному больному, выпью кислотныя лекарства противъ моей заразы. Никакая горечь не покажется мне горькою, никакое наказанiе усугубленнымъ, если оно усиливаетъ меру исправленiя. Пожалей же меня, дорогой другъ; я уверяю тебя, что даже одного твоего состраданiя достаточно для моего исцеленiя.

Ты для меня весь мiръ, и я долженъ стараться услышать изъ твоихъ устъ мое порицанiе или мою хвалу. Никто другой не существуетъ для меня, какъ я не существую ни для кого, кто могъ бы повернуть къ худшему или мои закаленныя чувства. Я бросаю въ столь слабую бездну всякую заботу о мненiяхъ другихъ, что моя змеиная чувствительность не отзывается более ни на хулу, ни на лесть. Заметь, какъ я отношусь къ тому, что мной пренебрегаютъ: ты такъ укоренился въ моемъ представленiи, что весь остальной мiръ кажется мне вымершимъ.

Съ техъ поръ, какъ я покинулъ тебя, мои глаза перенеслись въ мою душу, и то, что руководило моими движенiями, должно теперь делить свою деятельность и почти слепо: оно какъ будто видитъ, но на деле отсутствуетъ; оно передаетъ сердцу не образъ птицы, или цветка, или какого либо схваченнаго облака; душа моя не принимаетъ впечатленiй отъ этихъ мимолетныхъ предметовъ; представляется ли ей, что самое грубое или самое прекрасное, самая высшая прелесть или самое безобразное существо, горы или моря, день или ночь, воронъ или горлица, она перевоплощаетъ все это въ твой образъ. Неспособная ни на что более, переполненная тобою, моя столь правдивая душа превращаетъ себя такъ въ неправдивую.

Или же моя душа, увенчанная тобою, должна испивать эту отраву монарховъ, лести? Или же мне приходится верить, что мои глаза говорятъ правду, и что твоя любовь научила ихъ той алхимiи, которая превращаетъ чудовищъ и безобразные предметы въ херувимовъ, подобныхъ твоему милому образу, создавая изъ всего дурного самое превосходное, лишь только что вступитъ подъ ея лучи? Нетъ, верно первое: льстивый обманъ содержится въ моемъ зренiи и моя великая душа должна вкусить его по-царски; мои глаза знаютъ хорошо, что ей нравится, и приготовляютъ чашу ей по вкусу. Если въ ней отрава, грехъ уменьшается темъ, что мои глаза любятъ ее и первые вкушаютъ отъ нея.

Они лгали, стихи, написанные мною прежде, даже те, въ которыхъ говорилось, что я не могу уже любить тебя еще нежнее; тогда мой умъ не усматривалъ причины, по которой мое яркое пламя могло бы возгореть еще яснее. Я принималъ во вниманiе время съ его миллiономъ случайностей, которыя забираются между клятвами, изменяютъ и королевскiе указы, заставляютъ блекнуть самую священную красоту, сбиваютъ и твердыя души на суетный путь. Увы! зачемъ, страшась произвола времени, я не говорилъ только: "Я люблю тебя теперь несравненно", если я былъ уверенъ лишь въ томъ, что ни въ чемъ нельзя быть увереннымъ, и не увенчивалъ только настоящаго, сомневаясь въ остальномъ? Любовь - дитя; зачемъ же не говорилъ я такъ, чтобы оставить весь просторъ тому, что должно рости?

который смотритъ на бури, но не потрясается ими; это звезда для всякой блуждающей ладьи, неоценимая, хотя высота ея и определяется. Любовь не игралище времени, хотя розы губъ и щекъ подлежатъ его склоняющей все косе. Любовь не изменяется съ краткими часами и неделями, но выстаиваетъ до последняго дня. Если это заблужденiе, которое докажется на мне самомъ, пусть я не писалъ никогда и не любилъ никогда ни одинъ человекъ!

Обвиняй меня въ томъ, что я слишкомъ скудно воздавалъ дань твоимъ высокимъ достоинствамъ, забывалъ обращаться къ твоей драгоценной любви, съ которою все связываетъ меня изо дня въ день; что я сообщался съ неизвестными душами и уступалъ суете, такъ дорого прiобретенныя мною права на тебя; что я подставлялъ свой парусъ всемъ темъ ветрамъ, которые могли уносить меня, какъ можно далее отъ твоихъ взоровъ. Запиши и мое своенравiе, и мои заблужденiя, прибавь еще къ справедливымъ свидетельствамъ всякiя предположенiя; подведи меня подъ прицелъ твоей суровости, но не разстреливай меня своею возбужденною ненавистью: я взываю къ тебе, говоря, что я хотелъ лишь испытать постоянство и силу твоей любви.

Подобно тому, какъ мы стараемся возбудить въ себе апетитъ, раздражая свой вкусъ острыми снадобьями или, ради предупрежденiя неведомаго недуга, болеемъ, принимая слабительное для избежанiя болезни, такъ я, насытясь твоею никогда не обременяющею сладостью, вздумалъ сдобрить свою пищу горькими приправами и, наскучивъ здоровьемъ нашелъ некоторую нужду поболеть, безъ всякой необходимости. Такiе прiемы въ любви, - вызывать заранее несуществующiй еще недугъ, - выросли у меня до положительныхъ ошибокъ и заставили врачевать здоровье, которое, въ своемъ преизбытке, пожелало быть излеченнымъ болезнью. Но я поучился при этомъ и нашелъ совершенно вернымъ то положенiе, что снадобья отравляютъ того, кто страдаетъ по тебе.

Въ какiя несчастныя заблужденiя не впадало мое сердце, когда оно считаю себя на верху блаженства! Куда направлялись, вне своихъ сферъ, мои глаза въ безумiи этого горячечного бреда! О, польза зла! теперь я нахожу вернымъ, что лучшее становится еще лучшимъ черезъ зло, и нарушенная любовь, возстановясь снова, расцветаетъ еще красивее, еще величавее. Такъ я возвращаюсь, отрезвленный, къ прежнему довольству и выигрываю, благодаря злу, втрое более проиграннаго мною.

Я теперь доволенъ темъ, что ты однажды мучилъ меня; но въ силу испытанной мною тогда скорби, я долженъ быть теперь подавленъ моимъ прегрешенiемъ, если только мои нервы не изъ меди и кованной стали, - потому что, если ты былъ огорченъ теперь моею немилостью, какъ я былъ твоею, ты пережилъ адское время; а я, жестокiй, не подумалъ взвесить, сколько именно я выстрадалъ тогда отъ твоего преступленiя! О, если-бы мрачная печаль наша напомнила глубине моего чувства, до чего тяжки уколы истиннаго горя, и утешила бы скорее тебя, какъ ты меня тогда, скромнымъ бальзамомъ, целительнымъ для пораненной груди! Но твое прегрешенiе становится теперь выкупомъ: мое выкупаетъ твое, а твое должно выкупить мое.

Лучше быть подлымъ, нежели слыть за подлаго, когда, не бывъ такимъ, укоряешься въ этомъ. И самое справедливое удовольствiе утрачивается, если оно считается таковымъ не по нашему собственному ощущенiю, но лишь по мненiю другихъ. Зачемъ испорченные лживостью глаза другихъ приветствуютъ игривость моей крови, или зачемъ наблюдаютъ за моими заблужденiями еще более заблуждающiяся лица, наклонныя считать дурнымъ то, что я считаю хорошимъ? Нетъ, я таковъ какъ есть, и те, которые намекаютъ на мой проступки, лишь выставляютъ на видъ свои. Я могу быть прямымъ, когда они кривы; мои дела не должны быть судимы по ихъ низкимъ мыслямъ. Они могутъ настаивать лишь на общемъ зле: все люди порочны и властвуютъ своими пороками.

Твой даръ, твоя записная книжка, она заменена въ моемъ мозгу неизгладимымъ воспоминанiемъ, которое переживетъ все тленное, пребудетъ вне времени, перейдетъ въ вечность, или, по крайней мере, уцелеетъ до той поры, пока мой мозгъ и сердце будутъ иметь природную способность существовать, - пока оба они не отдадутъ все уничтожающему забвенiю то, что въ нихъ твоего; до техъ поръ не пропадетъ память о тебе. Эти бедныя страницы не могутъ вместить всего и мне незачемъ отмечать значками твою дорогую любовь, вотъ почему я осмелился возвратить тебе эту вещь: допустить чтобы эта записная книжка включила еще что нибудь о тебе, хранить при себе помощника для напоминанiя о тебе, значило бы сознавать въ себе возможность тебя позабыть.

Нетъ, время, ты не похвалишься темъ, что заставило мня измениться.Твои пирамиды, перестроенныя съ новымъ величiемъ, ничего не значатъ для меня, нисколько неудивительны; оне лишь переделка бывшихъ образовъ. При краткости нашей жизни, мы любуемся старьемъ, которое ты подсовываешь намъ, и веримъ охотнее, что оно создалось по нашему желанiю, чемъ вспоминаемъ, что мы слыхали о томъ уже и прежде. Я смеюсь надъ тобою, время, и надъ твоими летописями, не восхищаясь ни настоящимъ, ни прошлымъ, потому что и твои записи, и то, что мы видимъ все ложь, которую ты только усиливаешь или уменьшаешь въ твоей постоянной поспешности. Но я клянусь въ одномъ, что будетъ уже неизменно: я буду веренъ, не смотря на тебя и на твою косу!

Если-бы моя дорогая любовь была детищемъ трона, она могла-бы быть неусыновленной, какъ приблудъ Фортуны; она была-бы подчинена любви или ненависти временъ, то сорною травой между сорными травами, то цветкомъ между собранными цветами. Нетъ, она возникла вне всякихъ случайностей, не стеснена льстивой роскошью, не подвержена паденiю подъ взрывомъ рабскаго недовольства, - моде на которое такъ благопрiятствуетъ наше время. Она не боится политики, этой еретички, действующей лишь по весьма краткосрочнымъ условiямъ, но стоитъ отдельно въ крайней осторожности, не выростая отъ удара, не затопляясь ливнями. Свидетельствую это передъ современными безумцами, мертвыми для добра, живущими для злодеянiй.

Къ чему мне возносить надъ собой балдахинъ, воздавая наружному наружную почесть, или закладывать широкiя основанiя вечному, неустойчивыя передъ гибелью и разрушенiемъ? Не видывалъ я разве, какъ зиждущiе все на внешности и милостяхъ теряютъ все и съ излишкомъ, потому что оплачивали крайне дорого пользованiе этимъ и пренебрегали чистымъ вкусомъ ради сладкихъ смесей, - о, жалкiе богачи, истощающiе себя въ любованiи собою? Нетъ, позволь мне быть твоимъ слугой въ твоемъ сердце, прими мое жертвоприношенiе, скудное, но чистое, безъ всякихъ примесей, безъискусственное и состоящее лишь въ нашемъ взаимномъ обмене: я даю слово за тебя! Такъ прочь же ты, подкупной соглядатай! чемъ более клеплешь ты на чистую душу, темъ менее подлежитъ она твоему надзору.

О, милый мальчикъ, ты, который держишь въ своей власти бренную стклянку времени, часы, эту его косу! Ты, который взросъ, истребляя и заставляя увядать своихъ поклонниковъ, между темъ какъ твое милое существо разцветало! Если природа, верховная владычица надъ разрушенiемъ, всесодерживаетъ тебя, когда ты идешь впередъ, она хочетъ сохранить тебя съ тою целью, чтобы показать,какъ она способна насмеяться надъ временемъ и убивать ходъ злосчастныхъ минутъ. Однако, бойся ея, о любимецъ ея произвола! Она можетъ задержать свое сокровище, но не сохранить его на векъ: она должна сдать, хотя и по отсрочке, свой разсчетъ и отдать тебя, ради своего спокойствiя.

Въ древнiя времена, смуглыя не считались красивыми или, если и признавались такими, то не носили названiя красоты; теперь-же смуглыя наследуютъ красоту, и красота унижается ложными прикрасами: съ техъ поръ, какъ каждая рука присвоила себе права природы и стала украшать безобразныхъ искусственной личиной, нежная красота утратила имя, ей нетъ священнаго убежища, она опошлена, если не изгнана совершенно. Поэтому глаза моей возлюбленной черни какъ вороново крыло, и какъ идутъ къ ней эти глаза, какъ-бы носящiе трауръ по темъ, которые не рождены белокурыми, но не лишены красоты и обличаютъ природу въ ея ложной оценке. Они въ такомъ трауре, но эта печаль такъ краситъ ихъ, что, по приговору всехъ устъ, красота должна быть именно такою.

мой слухъ, сколько разъ завидовалъ я этимъ клавишамъ, подпрыгивающимъ быстро чтобы поцеловать твою ладонь, между темъ, какъ мои бедныя губы, жаждущiя снять ту же жатву, находились возле тебя, краснея за дерзость дерева. За такое прикосновенiе оне охотно поменялись бы своимъ существомъ и своимъ положенiемъ съ этими пляшущими досчечками, по которымъ такъ изящно пробегаютъ твои пальцы, делая мертвое дерево блаженнее живыхъ губъ. Если эти дерзкiя клавиши такъ счастливы, давай имъ целовать твои пальцы, но мне твои губы!

Удовлетворенiе похоти ведетъ къ позорной душевной растрате; для своего удовлетворенiя похоть готова на обманъ, убiйство, кровожадность, подлость, лютость, безумiе грубость, жестокость, вероломство. Едва насладясь, ее уже презираютъ; за нею гонятся безумно, но, достигнувъ желаемаго, ненавидятъ ее столь же безумно, точно приманку, закинутую съ целью лишить разсудка того,кто ее тронетъ. Она безумна какъ въ желанiи, такъ и въ обладанiи; имевъ, имея и готовая иметь, она одинаково доходитъ до крайностей; это благодать при вкушенiи, а после него - одно лишь горе; до него - обетованная радость; потомъ - одна мечта! Все это хорошо известно свету, но никто не умеетъ избегать техъ небесъ, которыя ведутъ людей въ адъ.

Глаза моей возлюбленной не походятъ на солнце; кораллъ алее румянца ея губъ; если снегъ белъ, то груди ея смуглы; если волоса должны быть волокнисты, то на ея голове ростетъ черное волокно. Я видалъ узорчатыя розы, алыя и белыя, но такихъ розъ я не вижу на ея щекахъ, и некоторые ароматы усладительнее дыханiя, которое исходитъ отъ моей возлюбленной. Я люблю слушать ея речь, хотя знаю хорошо, что музыка звучитъ гораздо прiятнее; не видывалъ я, какъ ходятъ богини, но моя любезная, если идетъ, то ступаетъ по земле. Однакоже, клянусь небомъ, я знаю, что моя милая столь же хороша, какъ все те, которыхъ осыпаютъ лживыми сравненiями.

темъ, говоря правду, многiе, видя тебя, находятъ твое лицо не обладающимъ силою заставить страдать отъ любви. Я не дерзаю сказать имъ, что они ошибаются, хотя клянусь въ этомъ самому себе. И доказательствомъ правдивости моей клятвы служатъ тысячи вздоховъ, которые я испускаю одинъ за другимъ, лишь подумавъ о твоемъ лице; они свидетельствуютъ, что черное для меня красивее всего. Но ты не черна ни въ чемъ, кроме своихъ поступковъ, и вотъ откуда, думаю я, проистекаетъ общее злословiе.

Я люблю твои глаза, и они, какъ бы сожалея меня, при виде того, какъ твое сердце мною пренебрегаетъ, облачились въ черное и въ этомъ миломъ трауре смотрятъ на меня съ живымъ участiемъ. И, право, утреннее солнце въ небесахъ не краситъ такъ сумрачныхъ ланитъ востока, и полное светило, восходящее вечеромъ, не придаетъ и половины такого блеска степенному западу, какъ эти два траурные глаза красятъ твое лицо. О, если трауръ такъ идетъ къ тебе, то пусть и сердце твое найдетъ пристойнымъ нести трауръ по мне и облачится печалью. Тогда я поклянусь, что сама красота смугла и что безобразны все те, которыя не обладаютъ твоимъ цветомъ лица.

Твои жестокiе глаза похитили меня у меня самого, а ты присвоиваешь себе еще более жестоко моего другого я! Я покинутъ имъ, собою и тобою; переношу трижды тройное мученiе! Засади мое сердце въ темницу твоей железной груди, но пусть тогда оно, бедное, возьметъ на поруки сердце моего друга. Где бы я ни былъ заключенъ, пусть мое сердце будетъ его стражемъ, тогда ты не станешь употреблять строгости въ моей тюрьме. Но ты будешь делать это, потому что я, будучи заключенъ въ тебе, поневоле твой, а со мною и все, что во мне.

И такъ, я сознался теперь, что онъ твой и самъ я въ закладе у твоего произвола, но я готовъ отдать себя вовсе, если ты освободишь другого меня, для моего постояннаго. утешенiя. Но ты не захочешь этого, не захочетъ и онъ идти на свободу, потому что ты алчна, а онъ уступчивъ. Онъ захотелъ лишь, ради обезпеченiя, росписаться за меня на этомъ условiи, которое такъ крепко связываетъ его. Ты хочешь воспользоваться векселемъ на свою красоту, о лихоимка, которая пускаешь все въ оборотъ и взыскиваешь съ друга, ставшаго твоимъ должникомъ изъ-за меня: я утрачиваю его вследствiе моей недружественной непредусмотрительности. Его я потерялъ; ты владеешь обоими, имъ и мною; онъ платитъ за обоихъ, однако я не освобожденъ.

Пусть обращаются ея желанiя ко всякому, у тебя твой "Вилль", "Вилль" на все руки, "Вилль" на большее еще; я более чемъ достаточенъ для постояннаго возвеличенiя тебя, делая изъ себя прибавленiе къ твоей воле. Не пожелаешь-ли ты, воля котораго такъ велика и обширна, дозволить мне наконецъ, погрузить мою волю въ твою? Неужели воля другихъ будетъ казаться всегда милой тебе, а моя не удостоится твоего милостиваго соглашенiя? Море и все воды принимаютъ же въ себя дожди и увеличиваютъ темъ свое изобилiе; такъ и ты, обладая "Виллемъ", прибавь къ этому твоему "Виллю" одно мое желанiе чтобы увеличить твоего большого "Вилля". Не давай осаждать себя ни дурнымъ, ни хорошимъ просителямъ, соедини все твои хотенiя въ одно, въ меня, одного твоего "Вилля".

Если твоя душа возмущается моею близостью къ тебе, поклянись твоей слепой душе, что я твой "Виллъ", твое желанiе, которому есть всегда доступъ къ тебе, то знаетъ твое сердце; поэтому, ради любви, исполни, моя дорогая, мое любовное ходатайство, "Вилль" наполнитъ всегда сокровищницу твоей любви, онъ переполнитъ ее желанiями, въ числе ихъ будетъ и мое. Намъ легко обращаться въ обширныхъ вместилищахъ, и въ толпе одинъ бываетъ незаметенъ; поэтому дозволь и мне пройти негласно среди прочихъ, хотя я хочу быть засчитаннымъ въ числе твоего имущества. Считай меня ничемъ, но пусть это ничто будетъ только чемъ нибудь для тебя, дорогая! Полюби хотя только мое имя и люби его всегда, и тогда окажется, что ты любишь меня, потому что меня зовутъ: "Вилль".

О ты, безумная, слепая любовь! что совершила ты съ моими глазами? Они смотрятъ и не видятъ того, что видятъ; они знаютъ, что такое красота, видятъ, где она находится, и между темъ, принимаютъ самое лучшее за то, что есть худшаго. Если глаза, подкупленные слишкомъ пристрастнымъ зренiемъ, становятся на якорь въ гавани, въ которой снуютъ всякiе люди, зачемъ изъ этого заблужденiя глазъ ты выковала те зацепы, которыми опутана разсудочность моего сердца? Зачемъ мое сердце считаетъ заповеднымъ местомъ то, что мое же сердце знаетъ за всемiрную общую площадь? Зачемъ мои глаза, видя это, говорятъ, что этого нетъ, ради того, чтобы придать правдивости лживому лицу? Мое сердце и глаза заблуждались въ честныхъ делахъ и обречены теперь на витанiе въ этомъ обмане.

напрасно воображая себе, что она считаетъ меня молодымъ, хотя ей известно, что лучшiе мои дни уже протекли, я простовато полагаюсь на ея лживый языкъ: такъ изгнана съ обеихъ сторонъ прямая истина! Но зачемъ не говоритъ она, что она несправедлива? И почему не признаюсь я, что я старъ? О, лучшiй изъ любовныхъ обычаевъ, это притворяться верящимъ; а пожилые влюбленные не любятъ чтобы говорили о ихъ годахъ; вотъ почему я лгу ей, она мне, и оба мы льстимъ своимъ недостаткамъ нашей ложью.

О, не требуй, чтобы я оправдывалъ обиду, нанесенную моему сердцу твоею жестокостью. Поражай меня не своими глазами, но лучше языкомъ. Употребляй силу противъ силы, но не убивай меня лукавствомъ. Скажи мне, что ты любишь кого либо; но, дорогая моя, не перемигивайся съ другими въ моемъ присутствiи; для чего тебе разить меня хитростью, когда и такъ твое могущество превосходитъ мои угнетенныя средства защиты? Не извинить ли мне тебя такъ: "О, моя милая знаетъ хорошо, что ея хорошенькiе взгляды были моими врагами; поэтому она и отвращаетъ отъ меня этихъ недруговъ, для того,чтобы они могли наносить удары въ другую сторону". Но не делай этого: если я уже на половину убитъ, добей меня своими взглядами и прерви темъ мои страданiя!

Будь осторожна въ твоихъ жестокихъ прiемахъ; не доводи до крайности мое молчаливое терпенiе своимъ излишнимъ презренiемъ; скорбь можетъ внушить мне речи, которыя выразятъ весь характеръ моего, взывающаго къ состраданiю, мученiя. Если-бы я могъ научить тебя благоразумiю, то я посоветовалъ бы тебе, любовь моя, хотя и не любить меня, но говорить, что любишь; такъ угрожаемымъ больнымъ, смерть которыхъ близка, врачи сообщаютъ лишь о выздоровленiи. Ведь если я буду доведенъ до отчаянiя, я сойду съ ума и, въ моемъ безумiи, могу дурно отзываться о тебе; а этотъ развратный светъ такъ дуренъ, что безумное злословiе можетъ быть принято на веру безумными ушами. Для того, чтобы я не дошелъ до этого и ты не была бы оклеветана, не смотри по сторонамъ, хотя твое своенравное сердце и будетъ уноситься далеко.

Право, я люблю тебя не глазами, потому что они видятъ въ тебе тысячи недостатковъ; но сердце мое любитъ въ тебе то, что глаза презираютъ; око, вопреки зренiю, охотно бредитъ тобою; слухъ мой тоже не восхищенъ звукомъ твоего голоса; ни нежное осязанiе мое, склонное къ грубымъ прикосновенiямъ, ни вкусъ, ни обонянiе не желаютъ быть приглашенными на чувственный пиръ съ тобой. Но ни мои пять способностей, ни мои пять чувствъ не могутъ отговорить моего глупаго сердца отъ подчиненiя тебе, оставляющей независимымъ лишь подобiе человека, обращая его въ раба и несчастнаго данника твоего надменнаго сердца. Я считаю свое злополучiе за выгоду лишь въ томъ отношенiи, что та, которая заставляетъ меня прегрешать, присуждаетъ меня и къ пене.

Любовь мой грехъ, а твоя истая добродетель только ненависть - ненависть къ моему греху, основанному на греховной любви. Но сравни мое поведенiе съ твоимъ, и ты найдешь, что оно не заслуживаетъ осужденiя, или если и заслуживаетъ, то не съ твоихъ устъ, осквернявшихъ свою алую красу и скреплявшихъ ложныя любовныя клятвы столь же часто, какъ и мои уста, и похищавшихъ съ чужого ложа подобающее ему. Я люблю тебя столь же законно, какъ ты любишь техъ, которыхъ жаждутъ твои взоры такъ, какъ мои тебе наскучаютъ; но насади состраданiе въ своемъ сердце для того, чтобы оно, выростя, заслужило и тебе состраданiе отъ другихъ! Если же ты будешь искать для себя то, въ чемъ теперь отказываешь, ты будешь отвергнута по твоему собственному примеру!

Взгляни, какъ заботливая хозяйка бежитъ, чтобы изловить одного изъ своихъ пернатыхъ, вздумавшаго ускользнуть прочь; она усаживаетъ своего ребенка и спешитъ за предметомъ, который желаетъ удержать, между темъ какъ покинутое дитя пытается ее догнать и кричитъ, чтобы ее остановить; она же вся занята ловлей того, что летитъ передъ нею, и не обращаетъ вниманiя на горе своего беднаго ребенка. Такъ и ты стремишься за темъ, что летитъ передъ тобою, между темъ какъ я, твой младенецъ, бегу за тобой далеко позади. Но если ты поймаешь то, на что надеешься, воротись опять ко мне съ материнской лаской, поцелуй меня, будь добра. Я буду желать, чтобы ты удовлетворила свое желанiе, если ты вернешься ко мне и утишишь мои громкiя рыданiя.

увлечь меня скорее въ адъ, мой женскiй демонъ склонилъ къ разлуке со мною моего добраго духа и хочетъ превратить моего святого въ дьявола, соблазняя его чистоту своей наглостью. Обратился ли мой ангелъ въ нечистаго, я могу лишь подозревать это, утверждать не могу; но если они оба покинули меня и подружились, то я догадываюсь, что ангелъ попалъ въ адъ къ другому. Однако, я никогда не узнаю этого наверное и буду жить въ сомненiи, пока мой злой ангелъ не выживетъ добраго отъ себя прочь огнемъ.

Эти уста, созданныя руками самой любви, издали звукъ, въ которомъ слышалось: "Я ненавижу". обращенное ко мне, страдавшему ради этой женщины. Но когда она заметила мою скорбь, въ ея груди мигомъ проснулось милосердiе, которое сдержало ея языкъ, всегда нежный и готовый произносить лишь снисходительные приговоры. Оно научило его изменить приветствiе, и ея "я ненавижу", было исправлено продолженiемъ, которое последовало за нимъ, подобно ясному дню, следующему за ночью, гонимую имъ, какъ злой духъ, съ небесъ въ адъ: она уничтожала ненависть въ словахъ "я ненавижу" и спасла мне жизнь, добавя: "не тебя".

Бедная душа, средоточiе моего грешнаго тлена, одураченная мятежными силами своей оболочки, почто страдаешь ты и переносишь внутреннiе недостатки, такъ пышно размалевывая свою внешность? Зачемъ ты, пользующаяся столь краткосрочнымъ наймомъ, истрачиваешь столько на свое мимолетное обиталище? Хочешь ли ты прокормить на свой счетъ червей, наследниковъ этой роскоши? Это ли конечная цель твоего тела? Живи, душа, на счетъ гибели твоего слуги, и пусть онъ терпитъ ради умноженiя твоего достоянiя; скупай божественные сроки, продавая прочь вздорные часы; питай въ себе лишь внутреннее, не наряжай более внешности. Такъ пожрешь ты смерть, которая пожираетъ людей, а когда смерть однажды умретъ, не будетъ и смертности более!

врачъ моей любви, разсердясь на то, что его предписанiя не исполняются покинулъ меня, и я, находясь теперь въ отчаянiи, сознаю, что страсть - это смерть, противъ которой безсильна медицина. Я теперь неизлечимъ, если разсудокъ мой вне узды, и безумствую въ возрастающемъ волненiи; мои мысли и речи таковы, какъ у помешанныхъ, далеко отъ правды и ложны въ своемъ выраженiи: я клялся, что ты бела, и воображалъ тебя ясной, а ты черна какъ адъ, мрачна какъ ночь.

О, горе! зачемъ любовь поместила въ моей голове такiе глаза, которые не соответствуютъ правильному зренiю? Или, если они видятъ верно, куда девался мой разсудокъ, который оцениваетъ ложно то, что они видятъ верно? Если прекрасно то, передъ чемъ благоговеютъ мои глаза, какъ можетъ светъ находить, что оно нехорошо? Если же оно нехорошо, то оказывается, что зренiе любви не такъ верно, какъ зренiе всехъ людей. Да и какъ быть ему? Какъ могутъ быть верными глаза любви, столь измученные бденiемъ и слезами? Неудивительно, если я вижу ошибочно: самое солнце не видитъ ничего, пока небо не прояснится. О, лукавая любовь! Ты ослепляешь меня моими слезами для того, чтобы мои проясненные глаза не разглядели твоихъ низкихъ проделокъ.

Можешь-ли ты, жестокая, говорить, что я тебя не люблю, если я заступаюсь за тебя, противъ себя-же самого? Не o тебе-ли думаю я, когда забываю самого себя ради тебя, тиранка? Есть-ли кто ненавистный тебе, съ кемъ я дружилъ-бы? Угождаю-ли я кому изъ техъ, на которыхъ ты сердита? И если ты хмуришься на меня, не мщу-ли я себе тотчасъ своею скорбью? Признаю-ли я за собою какое достоинство, достаточно высокое для того, чтобы я пренебрегалъ служенiемъ тебе, когда все, что во мне наилучшаго, преклоняется передъ твоими недостатками и повинуется одному знаку твоихъ глазъ? Но, нетъ, возлюбленная, ненавидь меня; я знаю теперь твою склонность: ты любишь техъ, кто видитъ, а я слепъ.

Откуда у тебя эта обольстительность всего дурного, придающая даже худшимъ изъ твоихъ делъ силу и обаянiе ловкости, такъ что для меня самое дурное въ тебе лучше всякихъ совершенствъ? Кто научилъ тебя заставлять меня любить тебя более и более, по мере того, какъ я узнаю наиболее причинъ тебя ненавидеть? О, хотя я люблю то, отъ чего отвращаются другiе, ты не должна отвращаться съ другими отъ меня. Если твоя недостойность вызвала любовь во мне, я темъ более достоинъ быть любимымъ тобою.

Любовь слишкомъ юна для того, чтобы быть сознательной, хотя кому же не известно, что сознанiе рождается любовью? Поэтому, милая обманщица, не порицай мои ошибки, дабы виновною въ моихъ проступкахъ не оказалась ты, милая, сама: ты совращаешь меня, а я совращаю мою благороднейшую половину къ грубымъ телеснымъ изменамъ; моя душа вещаетъ моему телу, что оно можетъ восторжествовать въ любви; плоти и не нужно другихъ поощренiй: она воспрядываеть при твоемъ имени и метитъ на тебя, какъ на свою победную добычу. Гордясь такою славой, она довольна темъ, что состоитъ въ твоемъ рабстве, исполняетъ твои дела, готова пасть за тебя. Не по недостатку совестливости называю я своей "любовью" ту, за которую я готовъ и возстать, и пасть.

Ты знаешь, что я вероломенъ, любя тебя; но ты вероломна вдвойне, поклявшись мне въ любви: ты нарушила клятву, данную ложу другого, и теперь разорвала новые обеты свои, сменивъ на ненависть свою новую любовь. Но какъ буду я осуждать тебя за нарушенiе двухъ клятвъ, когда я нарушаю ихъ двадцать? Я наибольшiй клятвопреступникъ, потому что все мои обеты - лишь клятвы обличить тебя; но ты заставляешь меня изменять такому честному слову, и я клянусь опять еще сильнее въ твоей глубокой доброте, въ твоей любви, твоей верности, твоемъ постоянстве и, чтобы озарить тебя, даю глаза слепоте или заставляю ихъ заверять противное видимому ими. Такъ я клялся, что ты красива, - до того былъ я преступенъ, что могъ божиться, вопреки истины, даже въ такой гнусной лжи!

Купидонъ, отложивъ въ сторону свой факелъ, задремалъ; одна изъ девъ Дiаны воспользовалась этимъ и окунула светочъ, возжигающiй любовь, въ одинъ изъ холодныхъ ручьевъ, протекавшихъ въ той долине; отъ этого священнаго пламени любви ручей заимствовалъ навеки неизсякаемую живительную теплоту и превратился въ горячiй источникъ, который служитъ теперь людямъ превосходнейшимъ целителемъ отъ разныхъ болезней. Но, успевъ вновь зажечь у глазъ моей возлюбленной свой факелъ любви, ребенокъ захотелъ испытать его, прикоснувшись къ моей груди. Почувствовавъ въ ней боль, я пожелалъ прибегнуть къ помощи того источника и отправился къ нему грустнымъ, разстроеннымъ гостемъ. Но я не нашелъ себе облегченiя: то купанье, которое можетъ мне помочь, находится тамъ, где Купидонъ взялъ вновь себе огня: въ глазахъ моей возлюбленной.

своею девственною рукою этотъ светочъ, воспламенявшiй легiонъ верныхъ сердецъ; и такъ вождь страстныхъ вожделенiй былъ обезоруженъ во сне девственною рукою. Она потушила этотъ факелъ въ ближнемъ ручье, который заимствовалъ вечную теплоту отъ огня любви, превратясь въ купальню и целительное средство противъ людскихъ недуговъ, но я, рабъ моей возлюбленной, прибывъ сюда для леченiя, нашелъ, что если любовь нагреваетъ воду, то вода не охлаждаетъ любви.

Литература о шекспировскихъ сонетахъ очень богата; шекспирологи съ какимъ-то особеннымъ пристрастiемъ занимаются этимъ вопросомъ, можетъ быть именно потому, что этотъ вопросъ представляется загадочнымъ и неразрешимымъ. До сихъ поръ, однако, все ихъ изследованiя не привели ни къ какимъ определеннымъ заключенiямъ. Во всякомъ случае, сонеты не представляютъ собой сборника стихотворенiй, между которыми не было-бы тесной внутренней связи. Они напоминаютъ "Canzoniere" Пертрарки, "Лирическое интермеццо" Гейне и сонеты къ Лауре, Адама Мицкевича. Это нечто въ роде лирической поэмы въ отдельныхъ, изолированныхъ строфахъ, поэмы, въ которой нетрудно орiентироваться, уловить содержанiе и даже распределить его на части или моменты. Попытки такого распределенiя делались не разъ. Содержанiе сонетовъ - любовь и дружба. Мы узнаемъ, что Шекспиръ, или то лицо, отъ имени котораго онъ говоритъ, любило въ своей молодости безумно и страстно, страдало и нашло утешенiе въ дружбе. Въ начале сонетовъ мы видели героя въ отчаянiи, вследствiе того, что женщина, которую онъ любитъ, не отвечаетъ на его страсть, обращается съ нимъ пренебрежительно; потомъ онъ торжествуетъ, но его победы вскоре отравлены сознанiемъ, что у него есть соперникъ более счастливый, чемъ онъ, и что этотъ соперникъ - его лучшiй другъ. Къ счастiю, этотъ другъ можетъ заменить ему все другiя привязанности. Герой воспеваетъ своего друга въ тоне чрезвычайно восторженномъ; онъ боится, однако, чтобы что-либо не разстроило ихъ дружбы; онъ уступаетъ свою любовницу другу и взаменъ этого надеется, что сохранитъ его дружбу. Эта любовная исторiя разсказана лирически въ последнихъ 28-ми сонетахъ, первые-же 126 составляютъ какъ бы продолженiе этой исторiи и воспеваютъ дружбу какъ самое возвышенное душевное удовлетворенiе. Дружба, однако, не даетъ полнаго, всесторонняго счастiя; за всю, какъ и за любовью, также целая вереница мучительныхъ сомненiй и огорченiй; по временамъ является ревность, огорчаетъ отсутствiе друга, при малейшемъ признаке равнодушiя, отъ невниманiя, рождается безпокойство. Бываютъ даже моменты, когда эта дружба готова погибнуть вследствiе мелочныхъ недоразуменiй. Но въ конце концовъ, друзья все таки примиряются и радость наполняетъ сердце героя. Такимъ образомъ, очевидно, что сонеты Шекспира имеютъ автобiографическiй интересъ. Не можетъ быть сомненiя, что лицо, отъ котораго авторъ говоритъ, - самъ Шекспиръ, но кто его другъ? Одни предполагаютъ что этотъ другъ - графъ Соутгэмптонъ, Генри Врiотесли, другiе, - что это Вильямъ Гербертъ, графъ Пемброкъ, третьи - что это какой-то Huews или Hugues, - лицо, впрочемъ, совершенно неизвестное, наконецъ, четвертые думаютъ, что этотъ "другъ" - никто иной, какъ племянникъ поэта Вильяма Гартца. Все эти предположенiя ни на чемъ серьезномъ не основаны; более вероятно сказать, что этотъ другъ - графъ Соутгэмптонъ, но и онъ представляетъ значительныя затрудненiя. Приходится, во всякомъ случае заключить, что ничего не знаемъ о томъ лице, кто "другъ" сонетовъ. Еще труднее догадаться, кто та дама, въ которую влюблены друзья. Одни думаютъ, что она - Елисавета Вернонъ, впоследствiи жена графа Соутгэмптона; другiе - что это лэди Ричъ.

"Сонеты" впервые появились въ отдельномъ изданiи въ 1609 году, подъ заглавiемъ "Shakespeares Sonnets", но изъ сообщенiй Мореса мы занесли, что оне были известны гораздо раньше, - еще въ 1598 году. Поэтому мы имеемъ право допустить, что они были написаны въ 1597 году. Очевидно, однако, что Сонеты писались не одинъ годъ, а несколько; изъ сопоставленiя разныхъ местъ въ Сонетахъ можно заключить, что Шекспиръ началъ писать Сонеты въ 1594 году, а окончилъ - въ 1597 г.

изъ этого Сонета. Само собой разумеется, что изъ Сонета ничего подобнаго не следуетъ.

Сон. XXVI. Первый Дрэкъ указалъ на то странное отношенiе, которое существуетъ между этими Сонетами и посвященiемъ къ поэме "Лукрецiя". Изъ этого совпаденiя онъ вывелъ заключенiе, что графъ Соутгэмптонъ, которому посвящена "Лукрецiя", есть тотъ таинственный "другъ", котораго Шекспиръ называетъ "властителемъ (lord) моей любви".

Сои. XXXVII. Выраженiе "made lame by fortune's dearest spite (въ нашемъ переводе "искалеченный изысканною проказою рока) очень часто цитировались различными комментаторами съ целью доказать, что Шекспиръ былъ хромъ. Но изъ самаго смысла сонета очевидно, что слово хромъ (lame) есть фигуральное выраженiе (искалеченные). То же самое можно сказать и относительно 89 сонета. Тамъ поэтъ говоритъ своему другу: "Скажи, что ты покинулъ меня изъ-за какого-нибудь моего недостатка, и я тотчасъ-же подтвержу твое обвиненiе. Скажи, что я хромъ, и я тотчасъ начну прихрамывать, не пытаясь обороняться противъ твоихъ доводовъ". Здесь то же слово хромъ употреблено въ переносномъ смысле.

"Генрихе V", въ "Антонiе и Клеопатре" и проч.

Сон. LXVIII. Такой языкъ, безъ всякаго сомненiя, долженъ былъ казаться чрезвычайно смелымъ во времена королевы Елизаветы, которая и сама украшала голову фальшивыми волосами и даже позволяла раскрывать могилы, чтобы отрезывать у труповъ волоса, изъ которыхъ делались парики. Объ этомъ последнемъ факте онъ упоминаетъ въ "Венецiанскомъ купце" и въ "Тимоне Афинскомъ".

Сон. LXXIV. Большинство комментаторовъ, основываясь на этомъ сонете, заключаютъ, что Шекспиръ, въ то время, когда, писалъ его, находился въ отчаянiи и думалъ о самоубiйстве.

Сон. LXXVI. Эта антипатiя Шекспира къ "вновь открытымъ методамъ и иностраннымъ пошибамъ" объясняетъ, между прочимъ и его отвращенiе къ псевдоклассицизму, бывшему тогда въ моде, отвращенiе, которое, между прочимъ, обнаружилось въ его комедiи "Напрасныя усилiя любви", въ комической личности Донъ-Армада, представителя этой школы.

Сон. LXXVII. Мелонъ предположилъ, что этотъ сонетъ сопровождалъ посылку альбома, на листахъ котораго ничего не было написано. Шекспиръ, по этому предположенiю, приглашаетъ своего друга написать свою жизнь на этихъ листахъ.

Сон. СХХVII. Чтобы понять этотъ сонетъ, необходимо помнить, что слово fair означаетъ и белокурый, и красивый. Въ Англiи, сказать, что женщина белокура, - то же самое, что сказать, что она красива.

ѴІІІ. Музыкальный инструментъ, о которомъ здесь говорится, назывался Виржиналь.

Сон. СХХХѴ. Названiе "Виль" (Вильямъ) и очевидно, относится къ самому Шекспиру; но тутъ существуетъ и игра словъ, потому англiйское слово Will означаетъ и Вильямъ, и воля.