Адонаис

Автор:	Шелли П. Б.
Категория:	Поэма
Связанные авторы:	Микушевич В. Б. (Переводчик текста), Китс Д. (О ком идёт речь)

Элегия на смерть Джона Китса, автора «Эндимиона», «Гипериона» и проч.

Я бы желал присовокупить к лондонскому изданию этой поэмы критические замечания по поводу места, которое достоин занять оплаканный герой среди писателей высочайшего гения, украсивших наш век. Моя заведомая неприязнь к стеснительным канонам вкуса, обусловившим некоторые ранние его сочинения, не оставляет, по крайней мере, сомнений в моем беспристрастии. На мой взгляд, фрагмент из «Гипериона» не имеет себе равных среди опытов, когда-либо произведенных писателем того же возраста.

Джон Китс умер в Риме от чахотки, не дожив и до двадцати пяти лет… 1821 года и погребен на уединенном романтическом протестантском кладбище этого города под пирамидой, увенчивающей гробницу Цестия, среди массивных стен и башен, разрушающихся теперь в запустении, некогда опоясывавших округ древнего Рима. Это кладбище - открытое поле среди руин, усеянное зимою фиалками и маргаритками. Можно влюбиться в смерть при мысли, что будешь похоронен в таком сладостном уголке.

Гений оплаканного, чьей памяти посвящены эти недостойные строки, был столь же хрупок и нежен, сколь прекрасен; мудрено ли, что там, где кишат зловредные черви, юный цветок был отравлен уже в своем бутоне? Варварские нападки на его «Эндимиона», появившиеся в «Квортерли ревю», подействовали самым убийственным образом на восприимчивый ум; волнение, произведенное ими, привело к тому, что в легких лопнул кровяной сосуд; последовала скоротечная чахотка; и когда в дальнейшем более справедливые критики признали подлинное величие его дарований, это уже не могло залечить рану, столь бессмысленно нанесенную.

Поистине, эти негодные людишки не ведают, что творят. Не скупятся на оскорбления и наветы, не смотрят, попадет ли отравленная стрела в сердце, уже затвердевшее от многих ударов, или в сердце, более уязвимое по своему составу, подобное сердцу Китса. Один из их сообщников, насколько я знаю, - самый низкий и беззастенчивый клеветник. Что же касается «Эндимиона», каковы бы ни были погрешности поэмы, подобает ли презрительно третировать ее тем, кто превозносил, постепенно переходя от снисходительности к панегирику, и «Париса», и «Женщину», и «Сирийскую повесть», и миссис Лефаню, и мистера Баррета, и мистера Говарда Пэйна, и весь этот нескончаемый список знаменитых ничтожеств! Не они ли в своем продажном благодушии отваживались проводить параллель между преподобным мистером Мильменом и лордом Байроном? Какого комара оцеживали они, проглотившие всех этих верблюдов? В какую прелюбодейку дерзнет главарь этих литературных проституток бросить свой позорный камень? Жалкий человек! Ты в своем убожестве бессмысленно исказил благороднейший образец искусства Божьего. И не оправдывайся тем, что ты, убийца, воспользовался лишь словесным, а не настоящим кинжалом.

Заключительная сцена из жизни бедного Китса стала мне известной лишь тогда, когда элегия была уже готова для печати. Как мне дали понять, рана, нанесенная чувствительной душе критикой «Эндимиона», усугубилась горечью от человеческой неблагодарности; несчастного, кажется, гнали с жизненных подмостков не только те, перед кем расточил он залоги своего гения, но и те, для кого не жалел он ни своих средств, ни забот. Его сопровождал в Рим и ухаживал за ним в его последней немощи мистер Северн, молодой художник, подающий величайшие надежды, который, как меня известили, «почти рисковал своей жизнью и жертвовал своим будущим, неустанно заботясь о своем умирающем друге». Если бы я знал все эти обстоятельства до завершения моей поэмы, я, вероятно, не устоял бы перед искушением присоединить слабую дань моего восхищения к более основательной награде, которую человек добродетельный обретает, вспоминая свои побуждения. Мистер Северн может обойтись без воздаяний со стороны тех, чей «состав подобен составу снов». Его добродетель - драгоценный залог будущего успеха, и да вдохновит неугасимый дух его прославленного друга творения его кисти, отстаивая от Забвения его имя.

Мертв Адонаис. Плачьте все со мной!

Он мертв. Заплачем, хоть нельзя слезами

Оттаять холод этот ледяной.

Ты, самый мрачный час между часами,

Приговоренный плакать вместе с нами,

Скажи своим: «Возлюбленного нет,

Но будущее всеми чудесами

Затмить не смеет этих юных лет,

».

Где ты была, Урания-царица,

Когда лежал твой сын, пронзен копьем

Во тьме ночной? Куда могла ты скрыться?

Смежила ты глаза в раю своем,

И задрожали отзвуки кругом,

Мелодии дыханьем воскрешая,

В которые перед своим врагом

Он облачился, нет, не устрашая,

Смерть близкую свою цветами украшая.

Мертв Адонаис. Плачьте все со мной!

Рыдай в своем пределе отдаленном,

Урания, но нет, во тьме ночной

Не лучше ли на ложе раскаленном

Застыть слезам, - скорбям неутоленным

Забыться с ним в его безмолвном сне?

И тем, кто мудр, всем душам просветленным,

Не пробудиться в жадной глубине:

Немую песнь пожрав, смеется Смерть на дне.

Певучая печаль! Заплачем снова!

Наследник старца, нищего, слепого.

Пока величие своей страны

Рабы, жрецы, тираны, ведуны

Топтали, проливая кровь при этом,

Обрядом гнусным объединены,

Навеки в небо вопреки наветам

Вознесся третий дух, рожденный горним светом.

Певучая печаль! Заплачем вновь!

Не всем стремиться к пламенной вершине.

Счастливей тот, чье счастье и любовь

Как свечка в темноте времен поныне,

Когда светила меркнут, и в гордыне,

Столь ненавистный людям и богам,

Низвержен гений, гаснет он в пустыне,

А если жив, то, вопреки врагам,

Идет за славою в далекий вечный храм.

Цветок сегодня сокрушен грозою,

В котором вся любовь была жива,

Девическою вспоенный слезою,

Певучая печаль! К чему слова?

Конец любви! Конец надежде смелой!

Раскрылись лепестки едва-едва,

Завистливая буря налетела,

И вместо всех плодов - безжизненное тело.

В столице разрушительных эпох,

Где Смерть царит над красотою тленной,

Он приобрел за свой чистейший вздох

Себе могилу посреди вселенной,

Где вечность веет, где благословенный

Лазурный италийский небосвод -

Достойный склеп для скорби сокровенной.

Кто на покой последний посягнет?

В своем росистом сне усталый отдохнет.

Нет, никогда ему не пробудиться!

Тень белой смерти в сумерках быстрей

Ползет по склепу. Тление стыдится

И мешкает невольно у дверей,

Залюбовавшись жертвою своей.

И самый хищный зверь из всех зверей,

Когда дерзнет накинуть сумрак хладный

На эту красоту покров свой безотрадный.

Оплачем Адонаиса! Мечтам,

Посланницам крылатым помышлений,

Его стадам питаться нечем там,

Где пел для них любвеобильный гений,

Мелодиями вместо наставлений

Воспитывая, - нет! пресекся путь,

И возжигать в умах нельзя стремлений;

Возникнуть, и поникнуть, и заснуть

В отчаянье, когда застыла эта грудь.

Над ним крылами лунными всплеснула,

Потрогав лоб ему, мечта одна:

«Не умер он! Сквозь шелк ресниц блеснула

Слезинка, вестница немого сна.

На дремлющем цветке роса видна!»

Дочь смертная загубленного рая,

Слезы своей не узнает она

Как тучка, стоит ей заплакать в царстве мая.

Одна мечта бальзамом звездных рос

Навеки тело легкое омыла;

Пожертвовав с кудрями россыпь слез,

Мечта другая все венцы затмила,

А третья бы сама переломила,

Не выдержав причудливой тоски,

Лук меткий свой, когда ничто не мило,

Когда погашен льдом его щеки

Зубчатый пламень стрел всем целям вопреки.

Недвижных уст коснулся луч проворный.

Целуя вдохновительный исток,

Наперекор премудрости дозорной

Он тронуть сердце, полное тревог,

Молниеносной музыкою мог;

Но поцелуй погашен смертью льдистой;

Как метеор, блуждая без дорог,

Пятнает нимб луны морозно-мглистой,

Он в бледности мелькнул зарницею струистой.

И судьбы, не подняв своей вуали,

И тени в сонме проблесков благих,

И вздохи, племя робкое печали,

Блаженство со слезами, как вначале,

Ведомое улыбкой вместо глаз,

Торжественно и скорбно выступали,

Как будто собрались в последний раз.

Так над водой туман клубится в ранний час.

Мертв Адонаис. Мысль преображала

Все, что любил он: облик, запах, цвет.

Заря на горизонте задрожала:

Сквозь волосы в слезах закапал свет,

Которым прежде был весь мир согрет:

Гром скорбно застонал среди тумана,

Рыдают ветры дикие в ответ,

Летая по вселенной неустанно,

И в беспокойном сне просторы океана.

Затеряно среди безгласных гор,

Его напев беззвучно вспоминая,

Песнь дровосеков, музыка лесная, -

Все без ответа; нимфа как больная

Без этих губ, которые милей

Тех, по которым плакала немая,

Став тенью звуков; и среди полей,

И в дебрях только всхлип в ответ природе всей.

Скорбит весна, и падают бутоны,

Подобно листьям осени сухим.

Почиет мрачный год под эти стоны,

Покинутый возлюбленным своим.

Был Фебом Гиацинт не так любим,

Не так Нарцисс любим самим собою,

Как он любим обоими. Над ним

Завяли обделенные судьбою.

Не запах, нет, печаль над пажитью любою.

Не так скорбит, рыданьем тронув лес,

Душа мелодий скорбных, Филомела;

Не так скорбит орлица, дочь небес,

Где некому летать легко и смело,

Как, Адонаис, о тебе скорбит

Твой Альбион теперь, когда взлетела

Душа твоя испуганно в зенит,

И проклят каин тот, которым ты убит.

Ушла зима, но не уходит горе,

Хотя повсюду веянье тепла,

И ветры и потоки в дружном хоре;

Проснулся муравей, жужжит пчела,

И ласточка-певунья весела,

Щебечут птицы в каждом перелеске,

В дубраве мшистым гнездам нет числа,

И ящерка скользит в зеленом блеске,

И змеи по весне как золотые всплески.

Через холмы, дубравы и моря

Из недр земных, как воды ключевые,

С тех пор, как первая взошла заря

И, возвещая сдвиги вековые,

Над хаосом вознесся Бог впервые,

Жизнь хлещет, и, в нее погружены,

И все стихии в чаянье весны

Облагорожены и преображены.

И под землей, почуяв дух отрадный,

Дразня червя, глотающего прах,

Цветами труп дохнул в могиле смрадной,

Как будто звездный свет живет в цветах,

И смерть благоухает на устах;

Нет смерти, только смертный ум встревожен

И за себя испытывает страх;

И должен меч распасться прежде ножен,

Слепою молнией внезапно уничтожен.

Так, значит, все, что мы любили в нем,

То, что любых сокровищ драгоценней,

Похищено одним жестоким днем,

Который смертен сам на этой сцене?

А кто же мы? В кровопролитной смене

Актеры или зрители? В долгу

У смерти жизнь: чем зеленей, тем тленней.

Всех встречных губит время на бегу,

Нет, никогда ему не пробудиться!

«Откликнись, мать бездетная! Рыдай! -

Взывает скорбь. - Какая боль гнездится

В груди твоей! Слезам пролиться дай! -

Его страдание перестрадай!»

«Воспрянь!» - донесся хор немых отзвучий

С мольбой мечтаний в безутешный рай,

И, памятью терзаемая жгучей,

Она воспрянула в своей тоске могучей.

Воспрянула, как на востоке ночь,

Которая землею завладела,

Когда, гонимый, улетает прочь

Осенний день, как дух, покинув тело,

И, словно труп, земля похолодела.

Так скорбный страх Уранию настиг,

И мгла распространилась без предела,

И путь угрюмый безнадежно дик

Туда, где в темноте сияет мертвый лик.

Покинула Эдем свой потаенный

Вступила в этот город непреклонный,

Где сталь, где камень, где сердца толпы

Ей ранили незримые стопы;

За нежность языки и мысли мстили,

Исподтишка язвили, как шипы,

И капли крови, сёстры красных лилий,

Цветами вечными бесплодный путь мостили.

Как будто в склепе строгий судия,

При ней, всевластной, смерть сама смутилась

И покраснела до небытия;

И, кажется, дыханье возвратилось

К нему на губы, так что засветилась

Жизнь бледная… «Побудь! Повремени,

Чтобы во тьме звезда не закатилась!» -

Урания вскричала, - и они

Со смертью ласковой одни в ее тени.

«Ответь! Заговори со мною снова!

Хоть поцелуем только мне ответь!

Пусть будет поцелуй короче слова,

Для памяти достаточная снедь,

Мой Адонаис, если в этом склепе

С тобою не дано мне умереть,

Хотя не жаль мне всех великолепий

И время для меня подобно вечной цепи.

Зачем же ты покинул торный путь,

Мой нежный сын, в своей мятежной вере

Осмелившись до срока посягнуть

На змея ненасытного в пещере?

Возрос бы ты, как месяц в горней сфере,

Копье-насмешку и зеркальный щит,

Щит мудрости обрел бы, так что звери

Бежали бы, как в ужасе бежит

Олень от них самих, чудовищных на вид.

Голодный волк, отважный лишь в погоне,

Крикливый вран, который трупам рад,

Гриф, зоркий страж бесчисленных агоний,

Жестоких победителей собрат,

Который на крылах разносит смрад,

Лук натянуть, смеясь, и супостат,

Напуганный недетскою игрою,

В смятении пяту лизал ему порою.

С восходом солнце ясное царит,

И в ласковых лучах плодятся гады.

Закат - кончина всех эфемерид,

И пламенеют в небе мириады

Бессмертных звезд, и люди свету рады,

Когда восходит гений ради них,

В пути своем не ведая преграды;

Поник - и больше нет роев земных;

Лишь родичи его среди пространств ночных».

Шли пастухи с гирляндами сухими,

Волшебные одежды разорвав;

Паломник Вечности пришел с другими,

Столь рано в жизни восторжествовав;

В своем небесном нимбе величав,

Облек он песню сумрачным покровом,

Как молнию среди глухих дубрав;

Нежнейший лирик шел с певучим скорбным зовом.

Как призрак бледный в сборище людском,

Как туча в миг прощанья с небосклоном,

Когда последний отдаленный гром

Тревожит землю похоронным звоном,

Был тот, кто зваться мог бы Актеоном,

Увидев обнаженные красы

Самой природы вопреки законам;

С тех пор несутся годы, как часы,

И мысли гонятся за ним, как злые псы.

Как барс в роскошном царственном движенье,

Дух некий дивный, словно красоту

Любовь снедает; мощь в изнеможенье,

И этот миг ему невмоготу;

Так меркнет свет, впадая в темноту;

Надломлена волна; и на востоке

Смеется солнце, жизнь губя в цвету;

Дождь высох в небесах, скудеют соки,

И тлеет в сердце смерть, но пламенеют щеки.

Хотя венок его поблек в тумане.

Тирс, весь в плюще росистом, не тяжел,

Но трепетал он в этой слабой длани,

Как сердце вопреки смертельной ране.

Не глядя на попутчиков иных,

Пришел последний в этом скорбном клане;

Так, раненный, на пастбищах лесных

Олень сторонится оленей остальных.

Не требуя других примет и знаков,

Услышав этот неумолчный стон,

Все поняли: над мертвецом заплакав,

Свою судьбу оплакивает он.

Мучительный, непостижимый тон!

«Кто ты?» - вздохнула мать. В ответ ни слова,

И только лоб высокий обнажен,

Откуда вновь закапать кровь готова,

Как с Каинова лба и как со лба Христова.

Чей нежный вздох над мертвым приглушен?

Чей лоб замаскирован черной тканью?

Чтоб монумент подвергся нареканью.

И если места больше нет стенанью

В груди Того, чья мудрая мечта

Учила кротко жертвенному знанью,

Да будут сомкнуты мои уста:

Он сердцем жертвовал, и жертва принята.

Дерзнувший опоить отраду нашу,

Убийца, разве только был он глух,

Когда подлил отравы в эту чашу,

Свой собственный обкрадывая слух,

Червь безымянный, ибо певчий дух

Заранее смиряет злобу мира,

И тех Заворожив, кто сердцем сух;

И сдавлен вой в груди пустой и сирой,

Когда безвременно осиротела лира.

Ославленный в бесславии своем!

Живи, не бойся! Не раздавят гада.

Позором упивайся день за днем.

Страшнее казни для тебя пощада,

Разбрызгав ядовитую слюну,

И ты стыдишься собственного смрада,

Запятнанный, пятнаешь всю страну

И, как побитый пес, влачишь свою вину.

Нет, мы не будем плакать! Наш любимый

От коршунов прожорливых вдали.

Спит или бодрствует неистребимый,

Недосягаем дух для здешней тли.

Тебе не оторваться от земли;

Он, чистый, взмыл в свой пламень первородный,

Откуда светочи произошли;

Он там сияет, вечный и свободный,

Твой чадный стыд покрыт золой твоей холодной.

Не умер он; он только превозмог

Сон жизни, сон, в котором истязаем

Мы все самих себя среди тревог;

Сражаться с привиденьями дерзаем,

Ничто неуязвимое пронзаем

Ножом духовным; это мы гнием

Терзаемые страхом день за днем.

Надежды-черви нас готовы съесть живьем.

Он воспарил над нашим наважденьем,

В котором оставаться мы должны,

Горячку называя наслажденьем

В ночи, где ложь и злоба так сильны,

И жизнью безнадежно мы больны;

Он воспарил над миром, исцеленный,

И не узнает ранней седины;

Вовеки не узнает, окрыленный,

Как цепенеет прах, забвеньем оскорбленный.

Он жив, он пробудился. Смерть мертва.

Скорбеть не нужно. Ты, заря-юница,

Зажги росу лучами торжества;

С тобой любимый; ты - его светлица.

Возвеселитесь, ключ, цветок и птица!

Утешься, воздух! Землю не тумань!

Зачем сегодня миру плащаница?

Улыбка звезд видней в такую рань,

Не умер он; теперь он весь в природе;

Он голосам небесным и земным

Сегодня вторит, гений всех мелодий,

Присущ траве, камням, ручьям лесным,

Тьме, свету и грозе, мирам иным,

Где в таинствах стихийных та же сила,

Которая, совпав отныне с ним,

И всех и вся любовью охватила

И, землю основав, зажгла вверху светила.

Прекрасное украсивший сперва,

В прекрасном весь, в духовном напряженье,

Которое сильнее вещества,

Так что громоздкий мир в изнеможенье,

И в косной толще, в мертвом протяженье,

Упорно затрудняющем полет,

Возможны образ и преображенье,

Когда, превозмогая плотский гнет,

В зверях и в людях дух лучей своих глотнет.

И в небесах времен видны затменья,

Превыше смертного недоуменья,

И днем звезда в пространстве, где была;

Смерть - разве только низменная мгла,

В которую сияние одето.

Дарует мысль сердцам свои крыла,

И выше смерти - вечная примета! -

В эфире грозовом живые вихри света.

И в сокровенном свой храня закон,

Питомцы славы неосуществленной

Встают с высоких тронов: Чаттертон,

Агонией доселе истомленный,

Отважный Сидней, воин умиленный, -

Возвышенный в любви и на войне,

Лукан, своею смертью просветленный,

И с ними Адонаис наравне,

Так что забвение поникло в стороне.

Воспрянул сонм безвестных, безымянных,

Чей пламень в мире навсегда зажжен,

В пространствах, вечным светом осиянных,

«Любимый! Вот он, твой крылатый трон! -

Воскликнули. - Теперь владыки в сборе.

Даруй безгласной сфере свой канон,

И в музыке восторжествуют зори.

Звезда вечерняя ты в нашем вечном хоре».

Кто там скорбит? Слепым не окажись!

Себя ты с ним сравни, безумец нежный!

Душой за землю зыбкую держись,

В пространства направляя центробежный

Духовный свет, чтобы достиг безбрежной

Окружности, но там, где ночь со днем,

Останься с легким сердцем ты, мятежный,

Иначе упадешь за окоем,

Надеждою прельщен, блуждающим огнем.

Направься в Рим! Рим - не его могила,

Могила нашей радости, но там,

Где пыльный скарб история свалила,

Эпохи, царства, мифы - древний хлам,

Наш Адонаис щедр сегодня сам,

С врагом не делит мира пополам,

И нашими недугами взволнован,

Хоть выше всех времен его престол основан.

Направься в Рим, туда, где с давних пор

Склеп, город, рай и царство запустенья

И где руины, как отроги гор,

Где на костях пахучие растенья

В причудах своего переплетенья,

И некий дух показывать готов

Зеленый холм, не знающий смятенья.

Как смех младенца, светлый смех цветов,

И свежая трава - целительный покров.

И время там над ветхими стенами,

Как пламя на пожарище седом.

Нет! Осенив его незримый дом,

Ввысь мрамор указует острием, -

Державный знак его последней воли.

Видны могилы свежие кругом,

Последний стан для тех, кто чтил его дотоле.

Никто из них пока не исцелен.

Как молоды могилы юной рати!

Ключ грустных этих дум запечатлен,

Раскаешься, сломав ее некстати,

И только желчь да слезы в роднике

Обрящешь дома по своем возврате.

Весь век мы в мире, как на сквозняке.

Жить одному, скончаться тьмам несметным.

Свет вечен, смертны полчища теней.

Жизнь - лишь собор, чьим стеклам разноцветным

Дано пятнать во множестве огней

Когда раздроблен смертью свод поддельный,

И тот, кто хочет жить, стремится к ней.

Мелодия, руина, мир скудельный

Таят веками смысл неизъяснимо цельный.

Измучившись в напрасном ожиданье?

Год потускнел. Зачем судьбу пытать,

Когда в желанной близости страданье

И даже казнь; в разлуке увяданье,

И ветер, ласковый в своем блужданье:

Зов Адонаиса во всем звенит.

Разрозненное здесь он там соединит.

Свет вездесущий, разум, откровенье!

В зверях и в людях ты - благословенье,

Проклятием рожденья затемнен,

Однако не погашен; замутнен,

Но в зеркалах телесных вожделенный

Пролейся над моей душою пленной

Освободив меня от этой тучи тленной!

Дыханье Адонаиса во мне.

Отвергнутый другими голосами,

В толпе пугливой понимают сами:

Не плыть им под моими парусами.

Для них земля достаточно тверда,

Тогда как мой приют за небесами,

Дух Адонаиса влечет меня туда.

Прежде звездою рассветной светил ты, Астер мой, живущим; Мертвым ты, мертвый теперь, светишь закатной звездой.

Яд, о Бион, прикоснулся к устам твоим; как же отрава Этих коснулася губ и тотчас же не сделалась сладкой? Кто был тот смертный жестокий, который осмелился яду Дать тебе, даже по просьбе твоей? Его имя сокрыто.

Мосх. Эпитафия Биону (греч.) - Перевод М. Грабарь-Пассек.