Разбойники.
Первое действие.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Разбойники. Первое действие. (старая орфография)

Действующия лица.

Максимилиан фон-Моор, владетельный граф.

Карл, Франц, его сыновья.

Амалия фон-Эдельрейх.

Герман, побочный сын одного дворянина.

Даниэль дворецкий графа Моора.

Пастор-Мозер.

Патер.

Шпигельберг, Швейцер, Гримм, Рацман, Шуфтерли, Роллер, Косинский, Шварц, развратные молодые люди, потом разбойника.

Шайка разбойников

Место действия - Германия; время - около двух лет.

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

Франкония.

Зал в замке Мооров.

Франц. Старик Моор.

Франц. Но точно ли вы здоровы, батюшка? Вы что-то бледны.

Ст. Моор. Здоров, что скажешь?

Франц. Пришла почта... письмо от нашего лейпцигского корреспондента...

Ст. Моор Вести о Карле?

Франц. Гм! Гм! - да, вести. Но я боюсь... не знаю... должен ли... Ваше здоровье... Но точно ли вы здоровы, батюшка?

Ст. Моор. Как рыба в воде! О моем сыне пишет он? Что ты так безпокоишься обо мне? - Два раза спрашивал о здоровье?

Франц. Если вы больны - имеете хоть малейшее предчувствие быть больным, то позвольте мне уйти: я выберу другое время. (Вполголоса). Такая весть не для дряхлого тела.

Ст. Моор. Боже! Боже! что я еще услышу?

Франц. Позвольте мне сперва отойти в сторону и пролить слезы сострадания о моем погибшем брате. Я бы должен был вечно молчать - ведь он ваш сын; я бы должен был вечно скрывать его срам - ведь он мой брат. Но повиноваться вам - моя первая, печальная обязанность; потому простите меня.

Ст. Моор. О, Карл! Карл! когда б ты знал, как поведение твое терзает отцовское сердце! Когда б ты знал, что единственная добрая весть о тебе прибавила-бы десять лет к моей жизни, юношей сделала-бы меня, тогда как каждая, - ах! - приближает меня, на шаг к гробу!

Франц. Если так, батюшка, - прощайте! Эдак мы еще нынче будем рвать волосы над вашим гробом.

Ст. Моор. Останься! мне и так не долго жить: пусть он поступает, как хочет! Грехи отцов взыщутся в третьем и четвертом колене... Пусть же он довершает!...

Франц (вынимая письмо из кармана). Вы знаете нашего корреспондента? Палец с моей правой руки отдал бы я, лишь бы иметь право сказать, что он лжец - низкий, ядовитый лжец. Соберитесь с силами. Простите меня, что я не даю вам самому читать письмо: вам и слышать-то нельзя всего.

Ст. Моор. Все, все! Франц,ты избавишь меня от костылей.

Франц (читает). Лейпциг,1-го мая. Если бы меня не связывало нерушимое; обещание не скрывать от тебя ничего, что бы я ни узнал о похождениях твоего брата, любезный друг, никогда мое неповинное перо не причинило бы тебе столько горя. Из сотни твоих писем могу заключить, как подобные вести должны терзать твое братское сердце. Я будто вижу тебя, как ты об этом безпутном, развратном"... (Ст. Моор закрывает лицо руками). Видите ли, батюшка! я читаю еще самое сносное... "о развратном льешь жгучия! слезы"... Ах оне текли, ручьями лились с моих горестных щек!.. "я как-будто вижу твоего старого, почтенного отца, как он, бледный, как смерть"... Боже мой! и в самом деле - хотя еще и ничего не знаете!

Ст. Моор. Дальше! дальше!

Франц уж преисполнил меру своего безстыдства; я по крайней мере не могу ничего придумать, чего бы уж он не сделал, если только его гений в этом отношении не превосходит мой собственный. Вчера ночью, наделав на сорок тысяч дукатов долгу"... Славные карманные денежки, батюшка!.. обезчестив еще прежде дочь здешняго банкира и смертельно ранив на дуэли её жениха, доброго молодого человека из хорошого общества, он с семью другими товарищами, вовлеченными им же в распутную жизнь, решил бежать от рук правосудия". Батюшка! ради Бога! батюшка, что с вами?

Ст. Моор. Довольно, перестань!

Франц. Я щажу вас. - "За ним послана погоня; оскорбленные громко вопиют об удовлетворении; его голова оценена; имя Моор"... Нет мой бедный язык да не будет отцеубийцею! ( письмо). Не верьте, батюшка! не верьте ему ни в одном слове!

Ст. Моор (горько плачет). Мое имя! мое честное имя!

Франц (падает к нему на груд). Презренный, тысячу раз презренный Карл! Я словно предчувствовал это, когда он еще мальчиком все увивался около женщин, таскался с мальчишками и всякою сволочью по лугам и горам, от церкви бегал, как преступник от темницы, и бросал деньги, которые он всегда умел выканючивать у вас, первому встречному нищему в шляпу, тогда как мы питали душу молитвами и чтением священных книг. Я словно предчувствовал это, когда он гораздо охотнее читал жизнеописания Юлия Цезаря, Александра Великого и других таких же безбожных язычников, чем историю благочестивого Товия. Я вам сто раз предсказывал это, потому что моя любовь к нему не выходила никогда за черту сыновних обязанностей! Не говорил ли я, что он нас всех ввергнет в срам и гибель! О, если бы он не носил имени Мооров! Если бы мое сердце не билось так сильно для него! Безбожная любовь, которой я не в силах уничтожить, будет еще некогда свидетельствовать против меня перед престолом Судии.

Ст. Моор. О, мои планы! мои золотые грезы!...

Франц. Это мы уж слышали. Вот об этом-то я сейчас и толковал. Пылкий дух, который бродит в мальчике, говаривали вы всегда, который делает его чутким ко всему великому и прекрасному, эта откровенность, отражающая, как в зеркале, его душу во взорах, эта мягкость чувства, вызывающая в нем слезы сочувствия при виде каждого страдания, этот мужественный дух, заставляющий его карабкаться по вершинам столетних дубов, перескакивать через рвы и палисады и гремучие потоки, это детское честолюбие, это непреклонное упрямство и все эти прекрасные, блестящия добродетели,которые росли в батюшкином сынке, сделают; из него некогда верного друга, примерного гражданина, героя, великого, великого человека! Вот вам и великий человек, батюшка! Пылкий дух развился, расширился; нечего-сказать, прекрасные плоды принес он. Посмотрите на эту откровенность - как она мило переродилась в дерзость; эта мягкость - как нежно вьется она около кокеток, как отзывчива к прелестям какой-нибудь Фрины; взгляните на этот пламенный гений - как чисто в шесть каких-нибудь годочков сжег он масло жизни, так что остались лишь кожа да кости, а люди так безстыдны, что говорят: c'est l'amour, qui а fait sa! Полюбуйтесь-ка на эту смелую, предприимчивую голову, как она кует и выполняет планы, пред которыми бледнеют геройские подвиги Картушей и Говардов! А что когда эти прекрасные семена достигнут своего полного развития? Теперь от его молодых лет нельзя же и требовать ничего совершенного. Может быть, батюшка, доживете вы еще до той радости,! что увидите его во главе войска, которое квартирует в священной тиши дремучих лесов и облегчает усталого путника на половину его ноши! Может быть, прежде нежели сойдете в могилу, вы успеете еще совершить странствие к его памятнику, который он воздвигнет себе между небом, и землею! Может быть... О, батюшка, батюшка, батюшка! - хлопочите о другом имени, а то все мальчишки и разносчики, видевшие портрет вашего сына на лейпцигском рынке, станут указывать на вас пальцами.

Ст. Моор. И ты также, Франц? и ты также? О, дети, дети! как вы целитесь мне прямо в сердце!

Франц. Видите, и я могу быть остроумным; но мое остроумие - жало скорпиона, К тому ж, этот сухой, будничный человек, этот холодный, деревянный Франц - как бишь вы еще меня называли для контраста с вашим любимцем, когда он сидел у вас на коленях и пощипывал вам щеки - тот и умрет и истлеет под могильной плитой, и забудут-то все о нем, когда слава этого всемирного гения промчится от полюса к полюсу. О! воздевая молитвенно руки, благодарит тебя, Создатель, холодный, деревянный, Франц за то, что он не похож на брата!

Ст. Моор. Прости меня, сын мой! Не сердись на отца, обманувшагося в надеждах. Господь, посылающий мне слезы через Карла, осушит их через тебя, мой Франц.

Франц. Да, батюшка, он осушит их. Ваш Франц пожертвует своею жизнью, чтоб продлить вашу. Ваша жизнь - для меня оракул, который всегда вопрошаю перед всяким предприятием, зеркало, в котором я все созерцаю. Для меня нет долга, столь священного, которого бы я вмиг не нарушил, когда дело идет о вашей драгоценной жизни. Верите ли вы мне, батюшка?

Ст. Моор. На тебе лежат еще большие обязанности, Франц. Бог да благословит тебя за все, чем ты мне был и будешь!

Франц. Ну, скажите ж теперь, если б вы этого сына не называли своим, вы были бы счастливым человеком?

Ст. Моор. Тише! о, тише! Когда его впервые подала мне мать, я поднял его к небу и воскликнул: "я счастливейший человек в мире!"

Франц. Вы так сказали, а так ли оно вышло? Теперь вы завидуете последнему из ваших крестьян, потому что он не отец такого негодяя. Вы до тех пор не разстанетесь с горем, пока у вас будет подобный сын. Это горе будет рости с Карлом. Это горе подточит жизнь вашу.

Ст. Моор. О, оно уже сделало меня восьмидесятилетним стариком!

Франц

Ст. Моор (вздрагивая).Франц! Франц! что ты говоришь?

Франц. Разве не любовь к нему причиняет вам все это горе? Без этой любви он для вас ничто; без этой непростительной, преступной любви он для вас умер - никогда не рождался. Не плоть и кровь - сердце делает нас отцами и сыновьями. Разлюбите его - и этот выродок уж более не сын ваш, хотя бы он был вырезан из вашего собственного тела. До сих пор он был для вас зеницею ока; но "аще соблазняет тебя око", говорит, писание, вырви его вон". Лучше одним глазом глядеть в небо, чем обоими - в ад. Лучше бездетным предстать Богу, чем обоим, отцу и сыну, низринуться в геену. Вот что завещало нам Божество.

Ст. Моор. Ты хочешь, чтоб я проклял своего сына?

Франц. Нисколько! нисколько! Кто говорит вам, чтоб вы прокляли вашего сына. Кого вы называете сыном? - того, кому вы дали жизнь, тогда как он употребляет всевозможные усилия, чтобы сократить вашу.

Ст. Моор. О, это правда! Это суд Божий надо мною. Бог сам избрал его на это.

Франц. Полюбуйтесь же, с каким сыновним чувством поступает с вами ваш любимец. Вашим же отеческим участием он душит вас, убивает вашею же любовью; даже ваше отеческое сердце подкупил он, чтоб оно дало вам карачун. Не стань вас - и он сделается господином ваших поместий,властелином своих желаний. Прочь плотина - и поток его похотей помчится свободнее. Поставьте себя на его месте. С каким нетерпением должен он ожидать смерти своего отца и брата, которые так немилосердно стоят на дороге его распутства? А это разве любовь за любовь? Разве это детская благодарность за отцовския ласки, когда он похотливому щекотанию мига жертвует десятью годами вашей жизни? Когда он славу своих предков - славу, незапятнанную в продолжение семи столетий - ставит на карту за одну минуту сладострастия? Это вы называете сыном? Отвечайте - это вы называете сыном?

Ст. Моор. Неблагодарный - но все же мой сын!

Франц. Примерный, драгоценный сын, которого вечная забота - как бы поскорей лишиться отца. О. когда вы образумитесь? когда спадет завеса с глаз ваших? Но ваше снисхождение поощрит его к распутству, а ваша нерешительность придаст его поступкам вид правоты. Конечно, вы снимете этим проклятие с его головы; но за-то на вас, батюшка,на вас падет это проклятие.

Ст. Моор. Правда, правда! Я всему виною!

Франц. Сколько тысяч людей, упивавшихся прежде из чаши сладострастия, исправлены были потом страданиями! Болезнь тела, сопровождающая всякую чрезмерность - не есть ли это указующий перст божественной воли? Вправе ли человек, побуждаемый преступною любовью, перетолковывать ее по своему? Вправе ли отец губить навеки залог, порученный ему небом? Подумайте, батюшка, если вы на некоторое время предоставите его на произвол бедствиям, он или обратится на путь истины и исправится, или и в школе страданий и несчастий останется негодяем и тогда - горе отцу, уничтожающему потворством предначертания высшей мудрости! Ну, батюшка?

Ст. Моор. Я напишу ему, что отклоняю от него свою руку.

Франц. И прекрасно, преумно сделаете.

Ст. Моор. Чтоб он мне и на глаза не являлся...

Франц. Это окажет спасительное действие.

Ст. Моор ( ниьжно). Пока не исправится.

Франц Нет, батюшка! он и сам возвратится, когда совесть перестанет упрекать его.

Ст. Моор. Ну, так я это сейчас же напишу ему.

Франц. Позвольте - еще одно слово, батюшка! Я боюсь, чтоб гнев не подсунул под перо ваше слишком жестоких выражений, которые могут растерзать его сердце. К тому ж - не думаете ли вы, что он примет за прощение то, что вы его удостоиваете собственноручного письма? Не лучше ли будет, если вы это предоставите мне.

Ст. Моор. Хорошо, Франц. Ах это бы и в самом деле растерзало мне сердце. Напиши ему.

Франц (быстро). Так вы согласны?

Ст. Моор. Напиши ему, что ручьи кровавых слез, тысячи безсонных ночей... Но, смотри, не доводи его до отчаяния!

Франц. Не хотите ли прилечь, батюшка? Вы так взволнованы.

Ст. Моор. Напиши ему, что отцовское сердце... Повторяю тебе: не доводи его до отчаяния! (Уходит, погруженный в задумчивость).

Франц (со смехом глядя ему вслед). Утешься, старик! ты уж не прижмешь его к своему сердцу, путь к нему завален для него, как дьяволу путь к небу. Он был вырван из твоих объятий прежде, нежели ты знал, что, может быть, сам захочешь этого. Я был бы жалким ротозеем, если б даже не съумел исторгнуть сына из родительского сердца, хотя бы он был прикован к нему железными цепями. Я очертил около него магический круг проклятий, через который он никогда не перешагнет. Смелей, Франц! сынка-любимца не стало - поле чисто. Однако, надобно поднять эти лоскутки, а то, пожалуй, еще кто-нибудь узнает мой почерк. (Просматривает разодранные лоскутки письма). Ну, теперь горе скоро и старика приберет к месту. Остается вырвать Карла из её сердца; и я вырву его, хотя бы зависела от этого половина её жизни. На моей стороне все права быть недовольным природою - и, клянусь честью, я воспользуюсь ими. Зачем не я первый выполз из материнского чрева? Зачем не единственный? Зачем она заклеймила меня этими отвратительными чертами? - и непременно меня? - точно, создавая меня, она из экономии употребила свои залежалые остатки. Зачем именно мне этот лапландский нос? рот, как у негра? готтентотские глаза? Право, я думаю, что она у всех пород людей взяла самое отвратительное, скомкала все это вместе и испекла меня из этого гадкого теста. Ад и смерть! Кто дал ей полномочие его одарить всем, мне - во всем отказать? Разве мог кто-нибудь ухаживать за ней до своего рождения, или оскорбить ее, прежде нежели увидел свет? Зачем же она действовала так пристрастно?

Нет! нет! я несправедлив к ней. Она нам дала изобретательный ум, посадила нас голых и жалких на берег этого безграничного океана - света. Плыви, кто может плыть, а кто тяжел - тони! Мне она ничего не дала на дорогу. Чего бы я ни достиг - это будет дело моих рук. Всяк имеет одинаковое право на большое и малое. Притязание разбивается о притязание, воля о волю, сила о силу. Право на стороне победителя, а в пределах наших сил - наши законы.

Конечно, есть известные условия, заключаемые людьми, по общему согласию, для того, чтобы ускорять пульс мирового круговращенья. Честное имя - славная монета, которою можно делать чудесные обороты, умей только пустить ее в ход. Совесть! - о, да, конечно - отличное пугало для воробьев, правильно написанный вексель, с которым и банкрот иногда выпутывается из беды.

И в самом деле, отлично пугать дураков и держать чернь под каблуком для того, чтоб люди с толком могли тем свободнее действовать. Право, прехитрые выдумки! Ну, точь в точь плетни, которыми мои крестьяне прехитро огораживают поля свои, чтоб чрез них не перескочил - сохрани Бог - какой-нибудь заяц. А барин дает шпоры коню и лихо галопирует по бывшей жатве.

Бедный заяц! Что за скверная роль быть зайцем на этом свете. Но господину нужны также и зайцы.

И так - смелее вперед! Кто ничего не боится, так же силен, как и тот, кого все боятся. Теперь в моде носить пряжки на панталонах, чтоб стягивать или распускать их по воле. Мы постараемся сшить себе совесть по самому новому фасону, чтоб пошире растягивать ее, по мере того, как сами будем толстеть. Нам что за дело? Ступайте к портному. Мне до того прожжужали уши о так-называемой кровной любви, что у порядочного человека голова бы затрещала. Это твой брат! - другими словами: он испечен и вынут из той же печи, из которой ты явился на свет, и потому - да будет он тебе священ! Заметьте, ради Бога, этот запутанный силлогизм, это смешное заключение от соседства тел к гармонии душ, от одного места рождения к одинаким ощущениям, от одной и той же пищи к однем и тем же склонностям. Далее - это твой отец! он дал тебе жизнь, ты его плоть, его кровь и потому - да будет он для тебя священ! Опять претонкая штука. Хотелось бы мне знать, зачем он меня произвел на свет? Ведь не из любви же ко мне, который еще только должен был стать "мной". Знал он меня до того, как произвел на свет? Или задумал сотворить меня таким, как я стал? или угадывал, что из меня будет? Этого я бы не пожелал ему, потому что мог бы, пожалуй, наказать его за то, что он всетаки сотворил меня. Неужели мне благодарить его за то, что я родился мужчиною? Это все равно, что жаловаться, если б из меня вышла женщина! Могу ли я признавать любовь, которая не основывается на уважении к моему собственному "я"? Но могло ли быть тут уважение к моему "я", которое именно произошло из того, чему оно само должно служить началом? Где же тут священное? Разве в самом акте, через который я получил бытие? Как-будто это было что-нибудь особенное, а не скотский процесс удовлетворения скотской похоти? Или, может быть, оно в самом результате этого акта, который, впрочем, не что иное, как железная необходимость, без него, право, все бы обошлись, еслиб только плоть и кровь того не требовали. Или разве за то мне быть благодарным, что он меня любит? Но это одно его тщеславие, общий грех всех художников, которые кокетничают своим произведением, будь оно даже отвратительно. Вот вам и все колдовство, которое вы завешиваете священным туманом, чтоб только во зло употреблять нашу трусость. Ведь я не мальчик, чтоб позволить убаюкивать себя подобными песнями.

И так - смелее! Я вырву с корнем вокруг себя все, что мне преграждает дорогу к власти. Я хочу быть полным властелином и постараюсь силою добыть то, чего не мог добыть своими достоинствами.

ВТОРАЯ СЦЕНА.

Корчма на границах Саксонии.

Карл Моор, углубленный Шпигельберг пьет, сидя столом.

Карл Моор (закрывает книгу). О, как мне становится гадок этот чернильный век, когда я читаю в "Плутархе" о великих людях.

Шпигельберг (ставит пред ним стакан и пьет). Так читай про Иосифа прекрасного.

Моор. Священная искра Прометея выгорела - и ее стали добывать из канифольного порошка, этого театрального огня, на котором нельзя раскурить и трубки табаку. И вот люди заползали, как крысы по палице Геркулеса. Французский аббатик проповедует, что Александр был труслив, как заяц; чахоточный профессор, который при каждом слове подносит флакончик с нашатырным спиртом к носу, читает лекцию о силе. Люди, падающие в обморок от всяких пустяков, критикуют тактику Аннибала: вислоухие ребята ловят фразы из битвы при Каннах и злятся на победы Сципиона, потому что должны излагать их учителю.

Шпигельберг. Да это чисто по-александрийски.

Моор. В награду за ваш кровавый пот в жару битв - вы живете теперь в гимназиях, и ваше безсмертие прозябает в школьных сумках. Из благодарности за пролитую вами кровь, нюренбергский торгаш завернет в вас грошовые пряники, а при особенном счастии, какой-нибудь французский драматург поставит вас на ходули и заставит плясать на проволоке. Ха, ха, ха!

Шпигельберг (пьет). Читай-ка брат Иосифа.

Моор. Право, этот гнусный век кани к чему неспособен более, как только пережевывать подвиги прежних времен, и героев древности изводить комментариями или уродовать их в трагедиях. Сила воспроизводить людей изсякла в бедрах - и вот теперь воспроизводить людей должны помогать пивные дрожжи.

, Чай, братец, чай!

Моор. И вот они искажают свою здоровую природу нелепою рутиною, не могут собраться с духом осушить стакан, потому что им придется при этом пить за чье-то здоровье; жмут руку лакею, чтоб он замолвил словечко его сиятельству, и нападают на бедняка, которого не боятся; обожают за обед и готовы отравить друг друга за последнюю тряпку, перекупленную у них на аукционе; проклинают саддукея за то, что тот редко ходит в церковь, а сами разсчитывают свои жидовские барыши у самого алтаря; становятся на колени, чтоб только выказать складки своего платья; не сводят глаз с проповедника, чтоб только высмотреть как причесан на нем парик; падают в обморок при виде зарезанного гуся и рукоплещут, когда их соперник уходит банкротом с биржи... Как горячо жал я им руки; "только один день!" - Куда! - "В тюрьму, собаку!" Просьбы! клятвы! слезы!... (Топая ногой). Ад и черти!

Шпигельберг. И все из-за каких-нибудь двух тысяч дукатов?

Моор. Нет! я не в силах более об этом думать! Мне ли сдавить свое тело шнуровкою и заковать свою волю в законы? Закон заставляет ползать улиткой того, кто бы взвился орлиным полетом. Закон не создал еще ни одного великого человека, тогда как свобода высиживает крайности и колоссов. О если б дух Германа жил еще в золе! Дайте мне войско таких молодцов, как я - и из Германии выйдет республика, перед которой Рим и Спарта покажутся женскими монастырями. (Бросает шпагу на стол и встает).

Шпигельберг (вскакивая). Браво! брависсимо! Об этом я и хотел речь вести. Я тебе шепну кое-что на ухо, Моор - мысль о чем уже давно не выходит у меня из головы. Ты для меня прямая находка. Пей же, братец, пей! Слушай - сделаемся жидами и возстановим Иудейское царство. Признайся! ведь это хитро задуманный план? Мы издаем манифест, разсыпаем его во все четыре стороны света! и приглашаем все, что только не ест свинины, в Палестину. Там достоверными документами доказываю я, что Ирод,, четвертый царь, был мой предок - и так: далее. То-то будет торжество, братец когда они опять немного выкарабкаются на свободу и увидят возможность отстроить наново Иерусалим. А пока железо горячо - прочь турок из Азии, руби кедры на Ливане, строй корабли, закладывай верфи, крути всем народом! Между тем...

Моор (улыбаясь, берет его за руку). Товарищ, пора бросить дурачества.

Шпигельберг (озадаченный, с удивлением). Не играть же тебе роль блудного сына - тебе, удальцу, писавшему шпагою на лицах более, нежели три писца в добрый год в приказной книге... Припомнить тебе что ли о наших похоронах? Да эдак мне придется вызвать твой собственный образ пред твои очи, чтобы заставить снова вздуться огнем твои жилы, когда уже ничто более тебя не вдохновляет. Помнишь, как господа из коллегии подстрелили лапу твоему бульдогу, а ты в отместку предписал пост всему! городу? Все смеялись над твоим приказом; но ты - малый не промах - скупаешь все мясо во всем Лейпциге, так что в продолжение восьми часов в целом округе не было обглоданной кости, и рыба начала подниматься в цене. Магистрат, бюргерство готовы были лопнуть со злости. Припомни, как мы, в числе тысячи семисот, с тобой во главе, а за нами мясники, разносчики, трактирщики, цирюльники и все цехи поклялись разбить в пух весь город, если хоть кого-нибудь из нас тронут пальцем. Вышло, как стрельба при Горнберге, то-есть - ушли с носом. Ты созываешь докторов на консилиум и предлагаешь три дуката тому, кто пропишет собаке рецепт. Мы боялись, что господа врачи заупрямятся и скажут "нет", и уж сговорились было прибегнуть к насилию. Не тут то было: господа врачи передрались из-за трех дукатов и сбили цену на три баца; в одну минуту написано двенадцать рецептов - и бедное животное протягивает ноги.

Моор. Подлецы!

Шпигельберг проводили собаку за город и там зарыли. Потом начался кутеж, который продолжался до ранняго утра. Ты поблагодарил публику за сердечное участие и приказал продавать мясо по половинной цене. Mort de ma vie! Тогда на тебя глядели с таким же почтением, как гарнизон в завоеванной крепости.

Моор. И ты не стыдишься этим хвастаться? В тебе нет на столько совести, чтоб краснеть от подобных воспоминаний?

Шпигельберг. Оставь, оставь, ты более не Моор. Иль забыл, как тысячу раз за бутылкою вина подтрунивал над своим старым хрычом и еще говаривал: "пусть его копит и скряжничает, а я буду пить так, что небу станет жарко". - Помнишь ли это? а? помнишь? Ах. ты безсовестный, хвастунишка ты этакой! Тогда говорил ты по-молодецки, по-дворянски, а теперь...

Моор. Будь проклят ты за то, что мне это напомнил! проклят я, что сказал это! То вино говорило во мне - и мое сердце не внимало тому, что болтал язык.

Шпигельберг (качая головой.) Нет! нет! Не может быть, чтоб ты говорил серьезно. Признайся, уж не нужда ли тебя так приструнила? Дай-ка, я разскажу тебе кое-что из моих ребяческих похождений. Возле нашего дома был ров, небольшой, так фут в восемь в ширину, и мы, ребята, бывало, все бьемся, как бы через него перескочить. Все напрасно. Скок - и летишь кувырком на дно, а вокруг - смех, крик, хохот, всего закидают снежками. У соседних ворот ходила на цепи огромная собака, да такая бестия, что, бывало, девкам не было прохода: так и рвет за платье. Первым моим удовольствием было дразнить собаку, и я, бывало, помирал со смеху, когда животное на меня бросалось: если б не цепь,вот так бы, кажется, и растерзала. Что ж случилось? Раз, дразня собаку, я так утрафил ее по ребрам камнем, что она в бешенстве сорвалась с цепи, да за мною: я - бежать, как угорелый. Чорт возьми! проклятый ров как тут передо мною. Что делать? Собака на пятах. Не долго думая, я разбежался - скок - и прямо через ров! Прыжку этому обязан я жизнью; бестия в клочки бы меня разорвала.

Моор. Ну что ж из этого?

Шпигельберг. То, что силы растут с нуждою... Потому - я никогда не трушу, когда доходит до крайности. Мужество растет с опасностью; гнет увеличивает силу. Судьба, верно, хочет сделать из меня великого человека, когда так упрямо загораживает дорогу.

Моор (с сердцем). Право, не знаю, на что нам еще мужество, и где нам его не хватало?

Шпигельберг. Неужели? - Так ты хочешь, чтоб твои дарования выдохлись, таланты погибли? Уж не думаешь ли ты, что твои лейпцигския проказы переходят предел человеческого остроумия? Дай-ка нам сперва тереться к большой свет: Париж и Лондон.-где съешь оплеуху, когда назовешь кого честным человеком. Душа радуется, как там ведут дело на большую ногу. Глаза, брат, вытаращишь! Как подделывают подписи, фальшивят кости, ломают замки и вытряхивают требуху из ящиков; этому всему поучись, брат, у Шпигельберга. На первую виселицу повесил бы я того, кто хочет голодать, имея здоровые пальцы.

Моор (разсеянно). Как! неужели ты все это перепробовал?

Шпигельберг. Чего доброго, ты, пожалуй, мне не веришь. Не то еще увидишь, дай мне только расходиться; у тебя мозг затрещит, когда расходится мое остроумие. (Встает с жаром). (Ударяет себя по лбу). Тироклятая сонливость оковывала до сих пор мои силы, застилала будущность, преграждала дорогу. Я пробуждаюсь, сознаю, кто я, и кем должен стать.

Моор. Ты глуп. У тебя зашумело в голове.

Шпигельберг (более и более разгорячаясь). Шпигельберг, закричат тогда, ты чародей, Шпигельберг! Жаль, что ты не сделался полководцем, Шпигельберг, скажет король: ты бы в мышиную щелку прогнал австрийцев. Да, слышу я сетующих докторов, непростительно, что этот человек не взялся за медицину: он изобрел бы новый порошок против зоба. Ах, как жаль, что он не захотел быть министром, вздохнут Сюлли в своих кабинетах: он бы камни превратил в луидоры! И о Шпигельберге заговорят на востоке и западе, и тогда - плесневейте, трусы, гадины, между тем как Шпигельберг, распустив крылья, полетит в храм безсмертия.

Моор. Счастливый путь! Карабкайся по позорным столбам на верхушку славы. В тени отцовских рощ, в объятиях моей Амалии меня ждут другия радости. Еще на той неделе писал я к отцу о прощении, причем не скрыл от него ни малейшого обстоятельства; а где чистосердечие - там и сострадание, и помощь. Прощай, Мориц! Мы уж более никогда не увидимся. Почта пришла. Отцовское прощение уже в городских стенах. Швейцер, Гримм, Роллер,Шуфтерли, Рацман входят.

Роллер. Да знаете ли вы, что нас выслеживают?

Гримм. Что мы ни на минуту не безопасны?

Моор. Я этому не удивляюсь. Будь, что будет! Не видали ли вы Шварца? Не говорил ли он о письме ко мне?

Роллер. Он давно тебя ищет; говорил что-то такое.

Моор. Где он? где, где? (хочет выбежать вон).

Роллер. Стой! мы его послали сюда. Ты дрожишь?

Моор. Я не дрожу. Отчего мне дрожать? Товарищи, это письмо... Радуйтесь вместе со мною; я счастливейший человек под солнцем! Чего мне дрожать?

входит.

Моор (бежит ему навстречу). Брат! брат! письмо! письмо!

Шварц (подает ему; Моор ею поспешно распечатывает). Что с тобой? ты побледнел, как стена!

Моор. Рука моего брата!

Шварц. Да что это с Шпигельбергом?

Гримм. Видно съума спятил! Делает какие-то жесты, как в пляске св. Вита.

Шуфтерле. У него ум кружится. Должно быть, стихи сочиняет.

Рацман. Шпигельберг! а, Шпигельберг! Не слышит, бестия.

Гримм (толкает ею). Что ты спишь, что ли?

Шпигельберг (стоявший в продолжение всего разговора в углу и разсуждавший сам с собою, вдруг дико вскрикивает:"La bourse ou la vie!" , который преспокойно отбрасывает его к стене. Моор роняет письмо и, сумасшедший, убегает. Все в изумлении).

Воллер (ему вслед). Моор! куда ты, Моор? Что с тобою?

Гримм. Что с ним? Что сделал он? Он бледен, как мертвец.

Швейцер. Хороши должны быть вести! Посмотрим!

Роллер (подняв с полу, читает). "Несчастный брат!" веселое начало! "Только вкратце приказано мне уведомить тебя, что твои надежды погибли. Ступай, говорит тебе отец, куда ведет твое распутство. Также велит он сказать тебе, чтоб ты и не надеялся когда-нибудь выплакать прощение у его ног, если не хочешь просидеть в подвалах его башен до тех пор, пока волосы не выростут у тебя с орлиные перья, а ногти с птичьи когти. Это его собственные слова. Он приказывает мне кончить письмо. Прощай навеки! Сожалею о тебе!

Швейцер. Нечего сказать, сахарный братец! Францом зовут каналью.

Шпигельберг (подходит к ним). О хлебе и воде идет речь. Славная жизнь! Я для вас кое-что другое придумал. Не говорил ли я вам, что мне еще за всех вас придется думать?

. Что врет там эта баранья голова? Осел хочет за всех нас думать?

Шпигельберг. Зайцы, калеки, хромоногия собаки вы все, если у вас, не хватит духа предпринять что-нибудь великое!

Роллер. Согласен, пусть будет по твоему: но выведет ли нас твое средство из этого проклятого положения? Выведет ли?

Шпигельберг (с гордым смехом). Жалкий глупец! выведет ли из этого положения?... ха, ха, ха!.. выведет ли из этого положения?.. На большее-то, видно, не способен твой крошечный умишко? С этим твоя кляча уж согласна плестись домой. Шпигельберг был, бы жалким, ничтожным человеком, если б с этого даже начал. Героями, говорю я тебе, баронами, князьями, богами сделаю я вас.

Рацман. На первый раз это, пожалуй, и много! Но это будет, пожалуй, головоломная работа, и будет стоить по меньшей мере головы?

Шпигельберг. Ничуть! - только одного мужества, потому что все, касающееся ума и изобретательности, я беру на себя. Крепись, говорю я, Швейцер! крепись. Роллер, Гримм, Рацман, Шуфтерле! крепитесь!

Швейцер. Крепиться! Если только за этим дело стало - у меня хватит мужества, чтоб босиком пройти через ад.

Шуфтерле. Чтоб у виселицы подраться с самим чортом за труп повешанного.

Шпигельберг. Вот это по мне! Если в вас точно есть мужество, то может ли кто-нибудь из нас сказать, что он боится еще что-нибудь потерять и не надеется всего выиграть.

Шварц. Да много было бы что растерять, если бы можно было потерять то, что мне еще остается выиграть.

. Да, чорт возьми, и много бы осталось выиграть, еслиб я хотел выиграть то, чего уже не могу терять.

Шуфтерле. Если б мне случилось потерять то, что теперь на мне надето, и то в долг - завтра и мне нечего было бы терять.

Шпигельберг (став посреди голосом заклинателя). Итак, если хоть капля немецкой крови еще сочится в ваших жилах - пойдемте, поселимся в богемских лесах, соберем шайку разбойников и... Чего эта вы на меня уставили глаза-то? Ваше мужество, видно, уж выдохлось?

Роллер. Ты не первый мошенник, у которого все в памяти, кроме виселицы. И все-таки нам не остается другого выбора!

Шпигельберг. Выбора? что? - нет для вас никакого выбора! Или хотите сидеть в долговой тюрьме и плесневеть там до страшного суда? Хотите возиться с сохой и заступом из-за куска черствого хлеба? У окон жалобной песнью вымаливать тощую милостыню? Или хотите присягнуть на телячьей шкуре и... тут еще вопрос: поверят ли вашим рожам... и затем, под брань и побои безмозглого капрала, предвкушать чистилище? Или прогуливаться под музыку и под такт барабана? Или в галерном раю влачить за собою весь железный магазин Вулкана? - Вот что остается нам выбирать! Выбирайте, коль хотите!

Роллер. Шпигельберг отчасти прав. Я также составил кой-какие планы, но это почти одно и то же. Как бы, думал я, нам всем присесть, да скропать журнал, или альманах, или что-нибудь в этом роде, и за грош писать рецензии, как это теперь вошло в моду?

Шуфтерле. Чорт возьми! да это вы у меня украли. Я также подумывал, как бы эдак сделаться пиэтистом и раз в неделю приглашать к себе на назидательные беседы.

Гримм. Отлично! А не пойдет на лад - так атеистом. Начать бы писать против евангелистов, добиться того, чтобы это писание сожгли рукою палача - чудесное вышло бы дело!

Рацман. Или пойти на французов. Я знаю одного доктора, который выстроил себе дом из чистого Меркурия, как говорится в надписи, прибитой к его воротам.

Швейцер Мориц, ты великий человек, или жолудь найден слепой свиньею.

Шварц. Чудесные планы! честные ремесла! Как однако симпатизируют все лихия души! Недостает только одного - сделаться бабами и своднями или начать продавать нашу девственность.

Шпигельберг. Песни, братец, песни! Кто ж помешает вам достигнуть всего, чего ни захотите? Мой план вам всего скорее проложит дорогу. К тому ж у вас еще в виду безсмертие и слава. Ротозеи вы эдакие! ведь и об этом надобно подумать, то-есть о потомстве, о сладком чувстве неувядаемой памяти.

Роллер. И занять первое место в списке честных людей. Ты славный проповедник, Шпигельберг, когда дело идет о том, как из честного человека сделать мошенника. Но, скажите, куда это пропал Моор?

Шпигельберг. Честного, говоришь ты! Уж не думаешь ли, что тогда ты будешь менее честен, чем теперь? Что понимаешь ты под словом "честность"? Богатым скрягам сваливать с шеи целую треть забот, лишающих их только золотого сна; залежалые их капиталы пускать в обороты; возстанавливать равновесие богатств - одним словом, стараться воскресить на земле золотой век, освобождать Господа Бога от тягостных нахлебников, от войны, мора, голода и докторов: вот это по моему значит быть честным! вот это значит явиться достойным орудием воли Провидения! - и таким образом при каждом куске, который ты проглатываешь с удовольствием, думать, что тебе дают его твоя хитрость, твое львиное мужество, неутомимое бдение; у мала и велика быть в почете...

Роллер. И, наконец, заживо быть вознесенну к небу, и, не смотря на бури и ветры, и не смотря на прожорливый желудок дряхлого времени, качаться под солнцем и месяцем и всеми созвездиями - там, где птицы небесные, привлеченные благородною жадностью, слетаются петь свои концерты, а падшие ангелы с хвостами собираются на свой синедрион? не так ли? и в то время, когда сильные мира сего будут пожираться червями, иметь честь принимать визиты от царственной птицы Юпитера? Мориц, Мориц, Мориц! берегись треногого зверя!

Шпигельберг. И тебя это пугает, заячье сердце? Сколько универсальных гениев, могших преобразовать весь мир, сгнило на живодерне, а об них говорят целые столетия, тысячелетия, тогда как много королей и курфирстов были бы пропущены историей, если бы их историки не боялись пустоты в родословном дереве и их книга не выигрывала от того двух лишних страниц в осьмушку, за которые издатель платит им наличными деньгами. А если прохожий и увидит, как ты; будешь раскачиваться туда и сюда по ветру: "должно быть, малый был не дурак!" проворчит он и вздохнет о худых временах.

Швейцер (треплет его по плечу). Славно, Шпигельберг! славно! Что же, чорт; возьми, вы стоите там и медлите?

Шварц. И хотя бы это просто называлось проституциею - что ж из этого? Разве нельзя про случай носить с собой порошок, который тихонько тебя спровадит за Ахерон, так что ни одна собака не залает? Да, брат Мориц! твой; план годится и для моего катехизиса!

Шуфтерле

Рацман. Ты, как новый Орфей, своею музыкой, усыпил моего зверя - совесть. Я твой, Шпигельберг!

Гримм. Si omnes consentiuntego non dissentio. Заметьте, без запятой. В моей голове целый аукцион: пиэтисты, шарлатаны, рецензента и плуты. Кто больше даст, тому я и служить горазд. Руку, Мориц!

Роллер. И ты также, Швейцер? дает Шпигельбергу правую руку). И так я закладываю свою душу дьяволу.

Шпигельберг. А имя - звездам. Что нужды в том, куда войдут наши души, когда целые толпы вперед отправленных курьеров возвестят о нашем шествии, так что черти нарядятся в праздничные одежды и сотрут тысячелетнюю сажу с ресниц своих - и мириады рогатых голов закишат из дымного жерла своих серных печей, чтоб только посмотреть на въезд наш! (Вскакивая). Товарищи! живей, товарищи! Что на свете стоит этого чада восторга! Идем, товарищи!

Роллер. Потише! потише! Куда?Зверю нужна голова, ребята!

Шпигельберг (ядовито). Что бредишь, пустомеля? Разве голова не существовала, когда еще не было членов? За мной, товарищи!

Роллер. Подожди, говорю я. И у свободы должен быть владыка. Без головы погибли Рим и Спарта.

Шпигельберг Да, точно! - Роллер прав. И это должна быть умная голова. Понимаете ли вы? - тонкая, политическая голова. Да, когда я подумаю, что вы были с час тому назад, и чем вы стали теперь - от одной счастливой идеи стали... Да, конечно, у вас должен быть начальник. Ну, а кому пришла такая идея, скажите, разве тот не тонкая, политическая голова?

Роллер. Когда б только была надежда, хоть тень надежды... Но нет! он никогда не согласится.

Шпигельберг

Роллер. И все на мели, если откажет. Без Моора - мы тело без души.

Шпигельберг (с негодованием отходит от него).

Моор (входит в сильном волнении шагая взад и вперед по комнате, говорит сам с собою). Люди! люди! лживое, коварное отродье крокодилов! Вода - ваши очи, сердце - железо! На уста поцелуй, кинжал в сердце! Львы и леопарды кормят своих детей, вороны носят падаль птенцам своим, а он, он... Я привык сносить злость; могу улыбаться, когда озлобленный враг будет по капле точить кровь из моего сердца... но если кровная любовь делается изменницей, если любовь отца делается Мегерой: о, тогда, пылай огнем, терпение мужа, превращайся в тигра, кроткая овца, и всякая былинка рости на вред и погибель!

Роллер

Моор. Зачем эта душа не в теле тигра, питающагося человечьим мясом? Родительская ли это нежность? Любовь ли за любовь? Я бы хотел быть медведем, чтобы со всеми медведями Ледовитого моря растерзать это отродье убийц! Раскаяние-и нет прощения. О, еслиб я мог отравить океан, чтобы род людской изо всех источников опился смертью! Вера в свои силы, непреклонная энергия и в ответ - безпощадная строгость!

Роллер. Да слушай же, Моор. что я скажу тебе!

Моор. Это невероятно! это сон, мечта воображения! Такая трогательная просьба такое живое описание горя и слезного раскаяния... Дикий зверь растаял бы от со! страдания; камни бы пролили слезы - и что! ж?.. Да это примут за пасквиль на весь человеческий род, если рассказать - и что же, и что же?.. О, если бы я мог призвать к возстанию всю природу, и воздух, землю и океан повести войною на этот род гиен!

. Да послушай же, Моор! Ты ничего не слышишь от бешенства!

Моор. Прочь, прочь от меня! Разве имя твое не человек? не женщина родила тебя? С глаз моих, ты - с лицом человека! Я так невыразимо любил его! так еще не любил ни один сын: тысячу жизней положил бы я за него... (В ярости топает ногою). О, если б мне кто-нибудь дал меч и велел нанести этому эхидному отродью неизлечимую рану! Если б кто научил меня попасть в самое сердце его жизни, раздавить, растерзать его - он стал бы моим другом, ангелом, богом, я бы молился ему!

. Вот такими друзьями мы и хотим быть - выслушай только!

Шварц. Пойдем с нами в богемские леса! Мы соберем там шайку разбойников и ты... (Моор дико смотрит на нею).

Швейцер

Шпигельберг (в ярости бросаясь в кресло). Рабы и низкия твари!

Моор. Кто шепнул тебе эту мысль? Послушай брат! Это вышло не из твоей человечьей души! Кто шепнул тебе эту мысль? Да, клянусь тысячерукой смертью, мы сделаем! - должны это сделать! Мысль достойна преклонения. Разбойники и убийцы! - я ваш атаман.

Все. Да здравствует атаман!

Шпигельберг (вскакивая, про себя).

Моор. Как-будто бельмо спало с глаз моих! Какой же глупец я был, что порывался назад в клетку! Дух мой алчет подвигов, дыхание - свободы! Убийцы разбойники! Этим словом я попрал закон ногами. Люди застили мне человечество, когда я взываль к человечеству - прочь же от меня симпатия и человеческое сострадание! Нет у меня более отца, нет более любви и кровь и смерть да научат меня позабыть все, что я любил когда-то! Идем! идем! О, я создам для себя ужасное развлечение! Решено - я ваш атаман! и блого тому из вас, кто будет неукротимее жечь, ужаснее убивать: тот будет по-царски награжден! Становитесь все вокруг меня, и всяк клянись мне в верности и послушании на жизнь и смерть! Клянитеся мне в этом вашей правою рукою!

Все (протягивая правые руки). Клянемся тебе в верности и послушании на жизнь и на смерть!

Моор. И я этой правою рукою клянусь вам: верно и неизменно быть вашим атаманом на жизнь и на смерть! Да обратит эта рука того в безжизненный труп, кто когда-либо замедлит или усомнится или отступит! Да будет то же самое со мною, если я когда-либо преступлю свою клятву! Довольны ли вы?

Все (бросая шляпы вверх). Да здравствует атаман!

Моор. И так - пойдемте! Не бойтесь смерти и опасности: над нами веет непреклонная судьба! Каждый из нас найдет свой конец - будь это на мягкой ли постели, среди кровавого боя, или на виселице и колесе! Что-нибудь из всего этого будет концом нашим! (Уходят).

(глядя им вслед, после некоторого молчания). В твоем реестре есть пропуск. Ты позабыл об яде. ( Уходит).

ТРЕТЬЯ СЦЕНА.

Франц. Ты не смотришь на меня, Амалия? Разве в глазах твоих я ниже того, над кем тяготеет отцовское проклятие?

Амалия. Прочь! О! чадолюбивый, милосердый отец, отдавший сына на съедение волкам и чудовищам! Сам пьет дорогия вина, покоит свои дряхлые члены на пуховых подушках, тогда как его великий, благородный сын - погибает. Стыдитесь - вы,безчеловечные! стыдитесь - вы, змеиные души, вы, поношение человечества! И поступить так с единственным сыном!

Франц. Я до сих пор думал, что у него их двое.

. Да, он заслуживает таких: сыновей, как ты. На своем смертном одре он тщетно будет протягивать исхудалые руки к своему Карлу, и с ужасом отдернет их, встретив ледяную руку Франца.

Франц. Ты в бреду, моя милая! Мне жаль тебя.

Амалия. Скажи мне, ужели не жаль тебе твоего брата? Нет, чудовище, ты ненавидишь его! А меня? ты также ненавидишь?

Франц

Амалия. Если ты меня любишь, то верно не откажешь мне в моей просьбе?

Франц. Никогда, никогда! если только она не более моей жизни.

Амалия(Гордо). Ненавидь меня! Я сгораю от стыда, когда, думая о Карле, мне приходит на мысль, что ты меня ненавидишь. Ты обещаешь мне это? Теперь ступай и оставь меня: мне так хорошо одной.

Франц. Прелестная мечтательница! не могу не удивляться твоему кроткому, любящему сердцу. Здесь (касаясь её груди),

Амалия (растроганная). Да, я сознаюсь в этом. На зло вам, извергам, со! знаюсь пред целым светом, что люблю его.

Франц. Безчеловечно! жестоко! За такую любовь заплатить так! Позабыть ту...

(вспылив). Что? меня позабыть?

Франц. Не давала ли ты ему перстня! на прощаньи - бриллиантового перстня в залог верности?.. И то правда, - как юноше противустоять прелестям какой-нибудь развратницы? Да и кто станет осуждать его, когда, кроме этой вещи, ему уже нечего было отдать и когда, притом, она с лихвою заплатила за него своими ласками и! поцелуями.

Амалия Мой перстень - развратнице?

Франц. Что за низость! Но это еще не все! Перстень, как бы ни был он дорог, все же можно достать у любого жида. Вероятно, работа ему не понравилась - и он выменял его на лучший.

Амалия (вспыльчиво).

Франц. Не другой же, Амалия! И этакое сокровище и на моем пальце... и еще от Амалии! Смерть его бы у меня не вырвала. Не правда ли, Амалия - не ценность бриллианта, не искусство работы - любовь определяет ему цену? Милое дитя, ты плачешь? Горе тому, кто выжимает эти драгоценные капли из таких небесных глаз! Ах! если б ты все знала, видела его самого... и в том виде!..

Амалия. Чудовище! как? в каком виде?

Франц. Тише, тише, ангельская душа, не спрашивай меня ни о чем! , но громко). Когда б, по крайней мере, хоть завеса скрывала отвратительный порок от глаз света! Но он страшно смотрит из-за желтых, свинцовых кругов под глазами; изобличает себя в болезненно-бледном, исхудалом лице, выставляя на показ острые кости; дрожит в гнусливом, искаженном голосе; говорит о себе во всем слабом, измозженном теле... высасывает мозг из костей и разрушает свежия силы юности. Тьфу! мне становится гадко! Нос, глаза, уши - все трясется... Ты помнишь того несчастного, Амалия, который умер в нашей богадельне? Казалось, сама стыдливость закрывала перед ним свои робкия очи... Ты плакала над ним. Повтори в душе своей этот ужасный образ, и - Карл перед тобою. Его поцелуи - чума, на губах его - яд.

Амалия (ударяет ею).

Франц. Тебе страшно за Карла? Дрожишь перед бледной картиной? Поди же, полюбуйся на него самого, на твоего прекрасного, ангелоподобного, божественного Карла! Поди, упейся его благовонным дыханием и умри от амбры, веющей из его пасти: оно поразит тебя тою смертоносною тошнотою, какую производит запах расшевеленной падали, или вид рва, наполненного трупами.

Амалия (отворачивается).

Франц. Что за волнение любви. Сколько сладострастия в этих объятиях! Но справедливо ли осуждать человека за отвратительную наружность? И в самом гадком эзоповом теле может блистать великая и нежная душа, как рубин среди грязи. И на зараженных губах может цвесть любовь. Правда, если порок потрясает также и силу характера; если с целомудрием улетает и добродетель, как испаряется запах из поблекшей розы; если вместе с телом и дух становится калекой...

Амалия (весело вспрыгивает). А! Карл! теперь я узнаю тебя снова! Ты все тот! же - тот же! Все это ложь! Разве ты не знаешь, злодей, что в Карле это невозможно? Куда так скоро? Иль бежишь своего собственного стыда?

Франц (закрыв лицо руками). Оставь меня, Амалия! оставь меня! - дай литься, этим слезам! Жестокосердый отец! лучшого из сыновей своих предать на произвол нищеты и прильнувшого к нему порока! Оставь меня, Амалия! Я пойду я; паду к его ногам, буду молить, чтобы он меня, меня одного поразил своим проклятием, меня одного лишил наследства... меня... мою кровь... жизнь... все...

Амалия Брат моего Карла! милый, дорогой Франц.

Франц. О, Амалия! как люблю я тебя! за эту непреклонную верность моему брату! Прости, что я осмелился так жестоко испытывать любовь твою. Как прекрасно, оправдала ты мои желания. Эти слезы, эти вздохи, это небесное негодование существуют также и для меня: наши души были всегда так согласны!

Амалия. О, нет, этого никогда не было!

Франц друг за друга. Ты - говорил я часто самому себе - ты весь Карл - его эхо, его образ и подобие!

Амалия (качает головою). Нет! нет! клянусь целомудренным светом небес - ни одного его нерва, ни одной искры его чувств!

Франц. Мы совершенно сходны по склонностям. Роза была его любимым цветком: какой цветок для меня лучше розы? Он страстно любил музыку: всезрящия звезды! будьте свидетелями - вы так часто в ночной тиши подслушивали меня за клавикордами, когда все вокруг меня спало мертвым сном. И как можешь ты еще сомневаться, Амалия, когда любовь у нас обоих сосредоточивалась на одном совершенстве? А если любовь одна и та же - могут ли не быть похожи её дети?

(смотрит на него с удивлением).

Франц. Был тихий, весенний вечер, последний перед его отъездом в Лейпциг, когда он меня провел в ту беседку, где вы часто сиживали в мечтах о любви. Долго мы молчали; наконец он схватил мою руку и тихо, со слезами сказал мне; "Я оставляю Амалию; не знаю почему, но у меня есть предчувствие, что навеки. Не покидай ее, брат! Будь ей другом - её Карлом, если Карл никогда не возвратится!" (Бросается перед ней на колени и с жаром целует ей руку). Никогда, никогда, никогда он не возвратится, и я дал ему священную клятву!

(отскакивая). Предатель, я ловлю тебя на словах! В той же самой беседке заклинал он меня никого не любить, если ему суждено умереть. Видишь ли, как безбожен, как отвратителен ты. Прочь с глаз моих!

Франц. Ты не знаешь меня, Амалия; ты совсем меня не знаешь!

Амалия

Франц. Ты оскорбляешь меня!

Амалия. Поди прочь, говорю я. Ты украл у меня драгоценные минуты: да будут оне вычтены из твоей жизни!

Франц. Ты ненавидишь меня!

. Я презираю тебя. Поди прочь!

Франц (топая ногами). Постой же! ты затрепещешь предо мною! Мне предпочитать нищого? (Уходит в бешенстве).

. Иди, низкий плут! Я теперь опять с моим Карлом. Нищий, говорит он? - стало-быть свет перевернулся! Нищие стали королями и короли нищими. Рубище, которое он носит, я не променяю на пурпур помазанников Божиих. Взгляд, которым он просит милостыню, должен быть царский взгляд, взгляд, уничтожающий величие, пышность, триумфы великих и сильных. Во прах ничтожное украшение! (Срывает с шеи жемчуг). Носите вы - золото, серебро и драгоценные камни - вы, сильные и великие, пресыщайтесь за роскошными столами! покойте члены свои на мягком ложе сладострастия! Карл! Карл! без них я достойна тебя! (Уходит).

Эпиграф - Quao medicamenta non sanant, ferrum eanat, quae ferrum non sanat ignis sanat - в оригинале поставлен не перед предисловием (стр. 187), но перед всей драмой. Значение его: "где безпомощны лекарства, там помогает железо, где безпомощно железо, там помогает огонь".

Афоризмы Гиппократа (Sectio VIII, 6), откуда взято это изречение, продолжают: "quae vero ignis non sanat, еа insanapiha existimare oportet" (чего и огонь не врачует, то должно считать неизлечимым).

На заглавном листе первых изданий драмы имеется еще надпись (против тираннов). См. в биографии рис. на стр. XXII.

ПЕРВОЕ ДЕЙСТВИЕ.

ПЕРВАЯ СЦЕНА.

Стр. 192. Ст. Моор: то есть от старости, когда я вынужден буду ходить на костылях.

Стр. 193. Франц: Портрет вашею сына на лейпцигском рынке, - где выставляли у позорного столба портреты преступников, которых но могли схватить.

Оно сделало меня восьмидесятилетним стариком: значить, старый Моор гораздо моложе. В обработке Разбойников для сцены Карл называет отца

Стр. 195. Франц: Точно создавая меня, она из экономии употребила свои залежавшиеся остатки: не совсем точно. В оригинале "einen Rest gesetzt hätte", что на швабском наречии значит обанкротилась.

Стр. 176. Шпигельберг: Да, это чисто, по-александрийски: александрийские греки могли лишь плакать над былыми победами своих героев и Писать ученые комментарии к описаниям их подвигов.

Моор: по совсем верно; в оригинале Bärlappenmehl - плауновое семя ("детская присыпка", pulvis lycopodii), употребляемое в театре для воспроизведения молнии.

Плясать на проволоке; вернее было-бы "плясать по ниточке", как марионетка; в оригинале mit Drahtfädon gezogen zu werden.

Шпигельберг: неверно: Шиллер имел в виду Иосифа Флавия, еврейского историка (род.-в 37 г. по F. Х.У Знакомство с его произведениями, очевидно, и внушило Шпигельбергу (стр. 197) его нелепый плав возстановления иудейского царства. С этой дикой мыслью носился один из товарищей поэта (см. стр. 177).

Моор: Проклинают саддукея - библейская секта, отрицавшая устную традицию, веру в загробное воздаяние и обрядовое благочестие.

возстановим иудейское царство в оригинале следует непристойная острота Карла Моора, выпущенная в переводе. Четвертый царь - неверно: в оригинале Vierfürst - тетрарх.

Господа из ратуши -- члены городской ратуши.

Стрельба при Горнберге - по народному преданию, стрелки в швабском городе Горнберге, вошедшие в поговорку, разстреляли весь свой порох на салюты герцогу, так что в цель нечем было стрелять.

бац - 4 крейцера (10--12 пфенигов).

Стр. 199. La bourse ou la vie - кошелек или жизнь!

галерном на каторге. Железный магазин кандалы. сквозь строй. Из чистого Меркурия - ртути, специфического средства от сифилиса.

Стр. 201. Роллеры орел.

Берегись треногою зверя - виселицы.

Синедрион - верховный совет и суд.

Si omnes conseniiunt ego tion dissentio -- если все согласны, то я тоже. Гримм прибавляет: "Заметьте, без запятой", потому что можно поставить после non запятую и тогда его фраза будет значить: "Если все согласны, то и нет, я несогласен". Говорят, один из участников знаменитого порохового заговора в Англии избег казни, указав, что написал эти слова в акте заговора с запятой.

ТРЕТЬЯ СЦЕНА.

В эзоповом теле. Эзоп, греческий баснописец (6 в. до Г. Хр.), был по преданию уродлив, но благороден и нежен душой.

Где, конечно, бедный Франц ему во многом уступает - "И не будь этого наружного различие, отчего, увы, проиграл-бы, конечно, Карл".