Шиллер

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Шиллер (старая орфография)

ШИЛЛЕР.

Иоанн-Христофор-Фридрих Шиллер родился в Марбахе, маленьком вюртембергском городке, на берегу Неккера, 29-го октября (10 ноября) 1759 года, в-то время, когда Лессинг, тридцати лет от роду, был в полном цвете своих сил и когда в политическом мире разыгрывалась семилетняя война. Нравы и образ мыслей семейства, в котором он провёл годы своего детства, не благоприятствовали раннему развитию его способностей; но они имели самое благотворное влияние на его душу. Отец его не получил многосторонняго образования; но он был полон силы, сметлив и деятелен в практической жизни. Начав свою службу фельдшером, он дослужился в полку до капитанского чина. Его опытность, его похождения во время войны вероятно доставляли не мало пищи фантазии впечатлительного ребёнка. Что же касается матери Шиллера, то, судя по описанию людей, на слова которых можно положиться, она была женщина весьма умная и добрая. От ней-то получил он свой пылкий, восторженный характер, свою душу нежную и любящую, свой ранний вкус к поэзии. Физически они тоже были разительно похожи друг на друга. Фрау фон-Шиллер повторилась в длинной, тонкой фигуре своего сына, в его физиономии, исполненной красоты и некоторой меланхолии. Набожное расположение духа молодого Шиллера ещё более усилилось под влиянием его первого наставника, Мозера, с которым он познакомился в 1705 году, во время пребывания его семейства в местечке Ларх, и которого, впоследствии, он взял за образец, создавая характер пастора в первой своей трагедии. На осьмом году от рождения, будущий поэт твёрдо решился сделаться со временем проповедником. Многия черты его детства доказывают, что любимым его занятием было становиться на стул и оттуда говорить матери и сестре духовные речи. Всего более нравилось ему чтение отрывков из Библии, а для утренней и вечерней молитв, которые отец читал в собрании всех домашних, он охотно разставался с любимыми игрушками.

В 1708 году семейство Шиллера переселилось в Люднигсбург, причём молодой Шиллер был отдан в тамошнюю латинскую школу, в которой пробыл до 1772 года и где был постоянно одних из первых учеников, отличаясь понятливостью и прилежанием. Здесь будущий поэт, будучи десятилетним мальчиком, в первый раз в жизни попал в театр, и, при том, в такой театр, блеск которого вполне соответствовал великолепию двора тогдашняго герцога Вюртембергского. Шиллер был очарован: пред ним открылся новый мир. Эти представления имели на его ум такое сильное влияние, что, впоследствии, уже ни что не могло его изгладить. Он часто запирался в своей комнатке и разыгрывал про-себя целые драматическия сцены, которых актерами были бумажные куклы. Тут задумал он свои первые кровавые драмы. Страсть к драматургии не отвлекла его, впрочем, от намерения посвятить себя духовному званию. Расположение его души было искренно-религиозное - и первое им написанное стихотворение было написано накануне дня его конфирмации.

принуждён был избрать совершенно другую дорогу. Причиной всего этого было внимание к его отцу владетельного герцога Карла-Евгения Вюртембергского, пожелавшого осчастливить старика-Шиллера в лице ого молодого сына. Дело вот в чём. Незадолго пред тем герцог основал неподалёку от Штутгарда, в загородной своей резиденции Солитюде, нечто в роде академии, в которую старался набирать учеников, одарённых хорошими способностями. Узнав о недюжинных дарованиях и прилежании молодого Шиллера, он - не думая долго - предложил его отцу убедить молодого Шиллера оставить богословское поприще и заняться правами. Противиться было трудно - и в 1773 году молодой поэт вступил, не без глубокого сожаления, в училище, основанное герцогом. Это учебное заведение было подчинено правилам самой строгой поенной дисциплины. Все воспитанники, без исключения, чем бы они ни занимались - юриспруденцией, математикой, естественными науками, архитектурою, музыкою - всегда находились под надзором своих капитанов и майоров; они были разделены по ранжиру на отделения, каждое в пятьдесят воспитанников; ходили к обеду и в спальни по звуку барабана; всегда в мундирах, завитые, напудренные, в накрахмаленных галстуках, с огромными косами на затылке, одним словом, вечно парадировали в престранном наряде, который давал длинной и тонкой фигуре бедного Шиллера такую смешную наружность, что его товарищи не могли глядеть на него, не помирая со смеху. Отвращение, которое и без того уже имел Шиллер к изучению прав, ещё более усилилось в ним по вступлении в это училище: юридический факультет решительно ему опротивел. Сначала он решился было покориться своей участи - читал, писал, слушал лекции, но машинально, без внимания, и потому не делал ни малейших успехов. Видя безполезность своих занятий, он, наконец, осмелился представить своему высокому покровителю, что настоящее его призвание - богословие. Герцог отвечал, чтобы он о богословии и не думал; однако же, через несколько времени, когда академия была переведена в Штуггард, его светлость, склонясь на желания молодого человека, позволил ему бросить право и заняться предметом не столь сухим - медициною.

дисциплину училища. он тайком прочитал многих поэтов. Чтение это сделало из него мыслителя и даже, в некотором отношении, скептика. Благочестивое направление его детства исчезло: влияние Клопштока, господствовавшее так долго над его душою, уступило место влиянию Виланда и Лесснига. Руссо и Вольтер возбудили сомнения в душе молодого студента и бросили ум его в бездну глубоких изысканий. Изучение строения человеческого тела показалось ему единственною прямою дорогою к познанию таинств души - и он со всею пылкостию юности предался наукам нового своего предназначения. Тэмою для своей диссертации Шиллер взял связь между физическою и нравственною природою человека. Диссертация его была написана в духе материализма, тёмно, но оригинально, с воображением и замечательною силою слога. В этом первом прозаическом произведении Шиллера легко отискать зародыши многих мест из трагедии "Разбойники".

Томительный образ жизни, исполненный принуждения, который волей-неволей он должен был вести в это время, возбуждал в душе его то особенное пристрастие к бурным движениям сердца, которыми так живо характеризуются его первые произведения. Но ему оставался ещё один источник утешения: то был поэтический мир, созданный ого воображением, который часто заставлял позабывать грустную существенность. Шиллер мог передавать, речами своих действующих лиц, те движения души, те глубокия чувства, которые он должен был заключать в своём сердце; он осмеливался рисовать в гигантских очерках идеальные характеры, которые ему безпрестанно представляло его больное воображение, и предавался восторгам в обществе этих лиц, которых типы существовали только в его мечтах. Первые опыты Шиллера в поэзии были лирические. Стихотворения "Вечер" и "Завоеватель", напечатанные во всех собраниях его сочинений, принадлежат к этому периоду его поэтической деятельности. Затем он перешол к драме, которая заставила его пристальнее всмотреться в общество, поставленное в известные отношения, преследующее определенную цель и действующее не под влиянием выдуманных и напыщенных чувств, но побуждаемое страстями сильными и действительными. Если Шиллер не совсем хорошо понимал других, то как-нельзя лучше понимал самого себя, причём чувствовал, что может передать идеальному характеру свои благородные ощущения, своё негодование против пороков и слабостей человечества. свои колоссальные, но неосуществимые идеи об усовершенствовании людей. Это состояние ума и сердца Шиллера живо отразилось в его первой драме "Разбойники", большая часть которой была написана в течение 1780 года. Она росла посреди тысячи препятствий, потому-что Шиллер мог посвящать ей только немногия минуты, отнятые у сна и занятий академическими уроками. Не раз он притворялся больным для того, чтобы достать свечу в свою маленькую комнатку; но хитрость эта была вскоре открыта учителями. В наказание они завалили его работою, которую он должен был кончать прежде, чем идти в классы. Однажды сам герцог едва не поймал его с уликою в руках: он так неожиданно вошол в комнатку Шиллера, что тот едва успел бросить под стол исписанные листы бумаги и на место их положить медицинския тетрадки.

По окончании курса в академии, Шиллер был определён, в декабре 1780 года, в полк медиком. Новый образ жизни не соответствовал тогдашнему настроению его души. Не смотря на то, он навсегда сохранил пристрастие в медицине. Верный взгляд на человеческую природу и тонкое разумение всякого индивидуального положения остались навсегда полезным для него приобретением от изучения медицины в молодости. Он часто опасался, что если сделается врачом, любовь к науке завлечёт его слишком далеко в исследование природы. Но сердце и сочувствие ко всем человеческим страданиям, без сомнения, охранили его от всякого излишества. Обязанности служебные приостановили на время его литературные занятия: он сам дал себе слово оставаться твёрдым перед всеми соблазнами музы. Современники его утверждают, что он, как практикующий врач, более отличался умом и смелостью, нежели счастьем.

"К Лауре" и некоторые другия. Стихотворения "К Лауре" обязаны своим существованием знакомству с одной соседкой, более замечательной умом, нежели красотою. Некоторые биографы Шиллера утверждают, что он в эту пору испытал-таки треволнения жизни и довольно щедро тратил силы юности, и что безденежье, естественное последствие такого образа жизни, нередко погружало Шиллера в мрачное раздумье. Правда, в городе, где всё располагает к чувственным наслаждениям, молодому человеку угрожали кой-какие подводные камни; но нет причины думать, что Шиллер слишком увлекался чувственными наслаждениями. Он в двадцатилетнем возрасте был не так умерен и воздержен, как в сорок лет - вот и всё.

1780 и 1781 годы были самые решительные в жизни Шиллера. В последнем были напечатаны "Разбойники", для которых он не мог найдти издателя и которых он принуждён был напечатать на собственный счёт и риск. В 1782 году, кингопродавец Шван, в Мангейме, предложил ему переделать свою трагедию для тамошней сцены. Такое же предложение, касательно других его драматических сочинений, получил он впоследствии от самого директора мангеймского театра, барона Дальберга. Ответ Шиллера на это предложение сохранился, и из него видно, как строг был Шиллер к самому себе, как легко было склонить его на всякое изменение, если он убеждался, что оно действительно нужно, но вместе и то, как такая уступчивость была далека от слабости. Письменные переговоры с Дальбергом кончились к обоюдному удовольствию. В январе 1782 года все приготовления к постановке на сцену "Разбойников" были окончены и Шиллер приглашон к первому представлению. Боясь не получить отпуска, поэт тайком отправился в Мангейм и был непосредственным свидетелем того, какое глубокое впечатление производит его талант. Один из друзей его, впоследствии, с душевным умилением показывал место в театре, где Шиллер некогда стоял инкогнито.

Вогезы на краю горизонта привели его в восхищение; в обаятельной атмосфере поэзии всё представлялось ему вдвое прекраснее. Приятная, беззаботная жизнь ума, лучший тогда во всей Германии театр, под дирекцией умного Дальберга - всё пробудило в нём новую жизнь. Идеальный блеск окружал ум молодого поэта: очарование славы влекло его в необъятную даль: современный мир и грядущия поколения, казалось, с любовью его обнимали.

Успех трагедии был полный: восторг зрителей походил на изступление. Шиллер. как я сказал, присутствовал там при первом представлении, и до-того увлёкся игрою Иффланда в роли Франка Моора, что хотел вступить в труппу. Дальберг, Шван, сам Иффланд отговорили его. "Вы должны составить славу немецкого театра, но - как автор, а не актёр!" сказал ему актёр Вейли. "Клянусь в том!" отвечал восторженный поэт.

какой уже не проявлял более Шиллер в последующих своих произведениях; но для людей 1782 года, которые, по разным причинам, не понимали еще всей пустоты некоторых теорий, аффект, произведенный "Разбойниками", долженствовал быть чрезвычайным. Гигантская громадность идей этой драмы; увлекательная сила страстей, которая чарует наши сердца наперекор разуму; дикая энергия речей; искусство в составлении самого плана трагедии, исполненной движения; очаровательный контраст прелестной тихой, спокойной природы с характерами лиц, действующих на первом плане - это заходящее солнце, освещающее живописные берега Дуная, в то время, как атаман, терзаемый угрызениями совести, вспоминает невинные забавы своего детства и цветущия долины, окружавшия родительский дом; наконец, эта поразительная, меланхолическая сцена в лесу, при свете луни, вблизи старого подземелья, откуда вырываются вопли старика-отца, пришедшого в отчаяние - всё это, что ещё и теперь поражает душу и делает "Разбойников" Шиллера замечательным произведением, должно было произвесть истинный энтузиазм в сердцах первых слушателей и обольстить их свежия и пылкия души.

Но если трагедия Шиллера и приобрела восторженных поклонников, тем не менее, в то же время, она была предметом порицания и безпокойств для другого класса публики. Бомба упавшая вдруг посреди мирного города, не произвела бы такого ужаса, какой произвела неистовая драма Шиллера в спокойных маленьких герцогствах Германии, привыкших к мирным звукам Геллерта и Гагедорна, и смотревших на произведения Бюргера и Виланда, как на nec plus ultra нововведений. В наше время нас более трогает бешенная восторженность Моора, нежели мнимое величие его предприятия: мы улыбаемся, смотря на его гигантския мечты произнести переворот в нравственном и политическом мире средством разбоя на больших дорогах. Грубое величие некоторых картин в драме внушает нам какое-то неприятное чувство: мы находим ребячеством мелодраматическия выходки мошенников, которые за один раз выпивают по целой бутылке водки и в числе не более восьмидесяти человек обращают в бегство восемьсот солдат: мы не можем не видеть совершенного незнания света, выказанного в каждом слове этой драмы, незнания, сознанного самим поэтом, незнания, которое, как он сам говорит, было следствием того, что он "написал её за два года ранее, чем встретил вообще человека".

Шиллер предугадывал глубокое впечатление, которое должна была произвесть его драма. "Книга, которую я пишу", говорил он Шарфенштейну, "будет, может-быть, сожжена рукою палача." И это предсказание частию оправдалось: на "Разбойников" смотрели, как на дерзкую и непозволительную выходку против нравственности: нелепые слухи, разсеваемые врагами поэта, породили безпокойство на-счет впечатления, производимого драмою Шиллера: говорили, будто молодой, богатый и образованный дворянин, увидав ее на сцене, сделался разбойником и. впоследствии, погиб на эшафоте.

утешить всеобщее внимание. Молодежь бредила его Карлом. Впечатление было столь сильно, что в университетах и училищах составлялись даже братства освободителей человечества, и клялись преследовать злодейство и несправедливост. Разумеется, это не понравилось. "Освободителей человечества" запирали в кармеры, и имя Шиллера с негодованием произносили люди благочестивые. Жолчные критики возстали на автора - и творение его было представлено безнравственным. Наконец, последовала и формальная жалоба от жителей Граубиндена, которые нашли обидным, что в "Разбойниках" назван их город "Афинами мошенников". Напрасно поэт оправдывался, что это говорит разбойник и что странно суждения, влагаемые в уста сценических злодеев, почитать его собственным мнением. Именным повелением герцога запрещено было Шиллеру печатать что-либо другое, кроме медицинских сочинений.

профессором Абелем и библиотекаром Петерсеном, под названием: "Вюртембергский Литературный Реперторий", где помещены были, без имени автора, Шиллеровы статьи: "О современном немецком театре", "Прогулка под липами", "Великодушный поступок из новейшей истории" и несколько рецензий. Тогда же издал он свою "Сибирскую Антологию", написавши к ней предисловие от "тобольского жителя" и посвятив её смерти. Проведав об этом, герцог, не снимая запрещения, велел Шиллеру, прежде напечатания, представлять стихи и прозу на его собственное разсмотрение, потому-что, говорил герцог, он находит их писанными в дурном вкусе.

Это совершенно обезкуражило поэта - и он решился навсегда оставить отечество, где не было свободы его гению. Сначала он думал разстаться с герцогом без шума - просил об увольнении, но получил отказ: герцог не хотел с ним разстаться. Тогда Шиллср решился бежать и выбрал для побега время празднеств, которые давались в Штутгарде по случаю прибытия в столицу великого князя Павла Петровича. Собравшись в путь и простившись с матерью, он, с несколькими талерами в кармане и под чужим именем, выехал из Штутгарда и прибыл на другия сутки в Мангейм. Герцог не думал его преследовать: он изъявил только искренное своё сожаление отцу Шиллера, что сын его, одарённый необыкновенным талантом, увлекается юношескою пылкостью. Всё, что было потом писано Шиллером, герцог всегда читал с особенным участием, и продолжал покровительствовать отцу его, который напрасно звал своего сына, уверяя, что всё давно забыто. До самой кончины герцога, в 1793 году, Шиллер не смел явиться в Штутгард, и тогда только старик отец, со слезами радости, обнял своего сына, уже знаменитого литератора в Германии, уже отца семейства, уже страдальца жизни по другим отношениям, которых не мог понять добрый старик. Бурны и тревожны были эти десять лет, протекшие со времени бегства Шиллера из отчизны. Душа его перекипела в страстях, наслаждениях, лишениях, торжествах, паденьях, и когда имя ого с почтением произносили другие, сам поэт готов был предаться отчаянию от сознания своего ничтожества.

Шиллер привёз с собою рукопись новой своей трагедии "Заговор Фиеско", над которою в последнее время работал каждую ночь и на которую возлагал все свои надежды. И так он был снова в Мангейме, снова с мечтами, которые не могли осуществиться.

Таково было и навсегда осталось свойство души Шиллера: он ни умел ничего ни чувствовать, ни любить в половину. Всего себя отдавал он увлекавшей его идее, и с детскою доверчивостью к людям и своим силам принимался он за то что поражало его, создавая целый мир идей, которые мечтал осуществить. Следствием такого безотчётного и безграничного стремления всегда было разочарование, уныние, упадок духа, даже отвращение от того. чему предавался он, не говоря о неровности характера и самых действий. Иногда, изумив своею деятельностью, Шиллер вдруг делался безпечным, невнимательным. От восторженной радости переходил он к грусти, даже к отчаянию. То бросался к людям, как к братьям, видел в знатных и сильных - благодетелей и покровителей; то, разочарованный людьми, смотрел на них, как на чудовищ эгоизма, рабов суеты и в прежних покровителях и благодетелях находил притеснителей ума, угнетателей всякого свободного порыва. Но разлюбить людей никогда не могла пламенная душа Шиллера, и весь упрёк, всё бремя взыскательности за обман и разочарование падало на него самого. Он считал себя во всём виноватым, не доверял даже ни своей добродетели, ни своему гению. Так, с восторгом принимаясь за труд, он терял силы на половине пути, ужасался предлежавшого подвига, готов был разрушить всё уже созданное и плакать на развалинах творения, в которое переливал всю свою душу, всё бытиё своё. Здесь разгадка Шиллера, его жизни, его творений, перемены в образе его мыслей. Таких людей мирит со светом и с самим собою - только могила.

"Разбойников". Назначили день для чтения "Фиеско", в присутствии отличнейших артистов труппы: Иффланда, Бейля, Бека и некоторых других, которые всячески старались показать своё уважение к автору "Разбойников". С лестным нетерпением ожидали они чтения новой драмы, и добрый Штрейхер вперёд уже радовался торжеству своего друга. Первый акт был прослушан с глубоким молчанием, без малейшого знака одобрения. Когда он кончился, Бейль вышел из залы на цыпочках. К концу второго акта разошлись все, исключая Иффланда. Тогда Менер, отведя в сторону Штрейхера, серьозно спросил его: неужели Шиллер точно автор "Разбойников"? и, получив утвердительный ответ, присовокупил, что, вероятно, Шиллер истратил на первую трагедию весь свой талант, потому-что вторая - из-рук-вон плоха. Что касается бедного Шиллера, то, видя действие, какое произвело на слушателей его чтение, он в отчаянии убежал домой, отдав манускрпит своей драмы Мейеру, который обещал ему пробежать её ещё раз. Оставшись наедине с Штрейхором, Шиллер, после долгого, грустного молчания, сказал ему, что если его драму не примут на театр, то сам он сделается актёром, в той уверенности, что никто не умеет так хорошо декламировать, как он. Шиллер, вероятно, забыл хохот, с которым, за несколько ли до того, он был встречен своими академическими товарищами, когда вздумал декламировать перед ними свои первые опыты. К счастию, Шиллеру не пришлось идти в актёры: когда Штрейхер, с трепетом в сердце, явился на другой день за рукописью, Мейср, увидя его, закричал: "Фиеско" - чудо! он гораздо лучше для сцены, чем "Разбойники"! Но, чорт возьми, ваш друг декламирует так ужасно, его швабский акцент так несносен, что вчера никто не мог дослушать пиесы до конца. Он поёт все роли на один лад и говорит: затворите дверь точно таким же тоном, как-будто бы говорил: спасите отечество!"

идти пешком, потому-что двадцать флоринов, взятые им с собою из Штутгарда, были почти истрачены, а он не мог ожидать никакой помощи от своего семейства. Верный Штрейхер не оставил своего друга в этой крайности: он написал к своей матери, прося выслать ему тридцать флоринов, и, в надежде на будущую помощь, наши изгнанники пустились в дорогу. Путь был долог, а Шиллер вовсе не привык к ходьбе. Прибыв в Дармштад, после двадцати-часового пути, друзья несколько отдохнули, но сон их был вскоре прерван боем барабана. Эта музыка, к которой Шиллер имел особенное отвращение, напоминала ему строгую дисциплину вюртембергской академии. Оба беглеца, говорит Гофмейстер, снова пустились в дорогу рано утром. Утомлённые ходьбою, они медленно подвигались вперед и безпрестанно останавливались, чтоб подкреплять силы киршвассером. Около полудня он зашли в небольшой трактир, надеясь найти необходимый для Шиллера отдых; но трактир был наполнен посетителями, а хозяева оказались так грубы, что через несколько минут наши странники принуждены были снова отправиться в путь. Шиллер едва держался на ногах; лицо его с каждой минутой становилось бледнее. Дойдя до небольшого леса, Шиллер сказал своему другу, что хочет немного заснуть, потому-что решительно не имеет сил дойти к вечеру до Франкфурта. Он лёг на землю и заснул под тенью дерева, между-тем как Штрейхер, сидя рядом, грустно глядел на истомленное лицо своего друга - бедного, гонимого судьбой, истощённого усталостью. В этот несчастные был один из величайших поэтов, будущая слава Германии!

уединении, Шиллер исправил "Фиеско" и начал писать "Коварство и любовь", работая большею частью ночью. Эта привычка, впоследствии, сделалась для него необходимостию и того способствала разстройству его здоровья. Разставшись с своим верным Штрейхером, Шиллер поспешил принять убежище, которое предложила ему г-жа Вольцоген, мать одного из его школьных товарищей. Так Шиллер провёл несколько счастливых дней в мечтах и занятиях. Он жил один, в приятном убежище, в стране, наполненной цветущими долинами, окружонной лесами. Он проводил целые дни в лесу и в поле, обдумывая "Коварство и любовь" и "Дон-Карлоса". Его уединение было на время прервано приездом владетельницы дачи с дочерью, которая сделалась для Шиллера предметом нежной, чистой и идеальной любви. Мысль о союзе с нею брала в нём верх даже над надеждами и самолюбием поэта, о чём он сам писал к матери Шарлотты: "Было время, когда надежда безсмертия и славы восхищала меня, как восхищает девушку бальный наряд; теперь же слава не имеет более цены в моих глазах. Я даю вам мои лавры для приправы соусов, а мою трагическую музу отдаю вам в услужение. О, что значит самая блистательная слава поэта в сравнении со счастием!" Но Шарлотта была обручена с другим, и Шиллер имел твёрдость победить свою страсть.

"Фиеско" и "Коварство и любовь" были наконец отданы в дирекцию. Не стану входить в критический разбор этих драм: мнение публики об них давно уже утвердилось. Публика увидела, какие быстрые успехи сделал автор в познании человеческого сердца и сцены - и первое представление драмы "Коварство и любовь" привело её в восторг. Шиллер был в театре и не сводил глаз со сцены. Второй акт был сыгран с таким жаром, так увлекательно, что, по опущении занавеса, публика встала и приветствовала автора громом рукоплесканий. Глубоко тронутый, Шиллер встал и, на это лестное приветствие публики, отвечал поклоном: его взгляд, его осанка были проникнуты сознанием своего таланта и глубоким чувством признательности и удовольствия. Такия мгновения вознаграждали поэта за многие годы испытаний и трудов. Он почувствовал тогда, что может без стыда явиться к своему семейству; но не хотел ещё так скоро показаться в Штутгарде. Броттен, городок на границе Вюртемберга, был тем местом, где Шиллер, после долгой разлуки, свиделся, на несколько часов, со своими родными.

В это время Германское Литературное Общество избрало Шиллера в свои члены, а герцог Веймарский пожаловал ему титул советника. Это звание не приносило Шиллеру никаких денежных доходов, но давало известное место в обществе и, впоследствии, обещало повышение. Он отправился в Лейпциг с твёрдою решимостью избрать другое поприще, кроме литературных занятий. Здесь он влюбился в хорошенькую и интересную дочь книгопродавца Швана, которая сделалась Лаурою многих его стихотворений. Эта вторая привязанность имела такия же неудачные последствия, как и первая. Уважая поэта и удивляясь его таланту. Шван полагал однако жь, что человек, обремененный долгами и не имеющий прочного положения в обществе, не годится в мужья его дочери. В порыве горестного изумления, произведённого отказом, Шиллер написал одну из самых трогательных и торжественных своих элегий "Resignation". Он не прервал, однако же, дружеских сношений с Шваном. Шиллер и Лаура навсегда остались искренними друзьями.

и в точении этого времени окончил свою драму "Дон-Карлос". Некоторые отрывки из нея были помещены уже в "Талии". В этом прекрасном произведении всё показывает заметные усовершенствования в авторе. Здесь в первый раз нас поражает та сосредоточенность чувств, которую внушило поэту изучение света, истории и философии, едкое сатирическое направление ума, под влиянием которого написаны были "Разбойники" и "Коварство и любовь", смягчилось опытностию и великодушным снисхождением к человеческим слабостям. Сначала Шиллер хотел-было представить верное изображение испанского двора времен короля Филиппа Второго, но вскоре изменил план: цель пиесы сделалась космополитическою - и Дон-Карлос, первоначальный герой драмы, уступил место величественной и блистательно-освещенной фигуре маркиза Позы. Вместо страстей и придворных интриг, автор вывел на сцену борьбу деспотизма с духом независимости. Когда подобного рода отвлеченности вмешиваются в дело композиции, характеры всегда теряют свою особенность, потому-что становятся олицетворением выраженных ими мнений. Поза очаровывает нас своим пламенным красноречием, своим безпредельным энтузиазмом, величием и благородством своих чувств; но разум говорит нам, что такия души не могут и не должны рождаться в подобную эпоху. Как в Карле Мооре, Фиоско и Фердинанде, так точно и в маркизе Поза виден Шиллер-юноша. Шиллер является человеком важным, спокойным, философом, но человеком, сохранившим свою глубокую чувствительность, теплоту души, пламень воображения, свою симпатию ко всем идеям, которые стремятся к утопии.

Во всей этой драме только один характер очерчен сильнее и вернее прочих - это характер Филиппа. Согласно с историей, Шиллер придал Филиппу нрав меланхолический, сердце холодное, фанатическую набожность, гордость, не знающую пределов, и непомерное властолюбие. Филипп не лишон совершенно чувства совести, твёрдо держится понятий, которые составил о добре и зле; он жесток по природе и считает позволительными все средства, когда дело идёт о распространении собственного величия и могущества инквизиции. Свет и характер отчуждают от него жену и сына; привычка наблюдать людей научает его не доверять эгоистам и льстецам. То, что такой человек очень легко может быть тронут на мгновение пылким красноречием маркиза Позы: он может увлечься надеждою найти в этом молодом энтузиасте подпору, которая ему не изменит, наперсника, которому иногда можно поверить свои тревоги. свои подозрения и глубокую горесть сердца. Тем не менее, Поза льстит самолюбию монарха, делая его поверенным своих великодушных мечтаний. Минутная власть, которую берёт Поза над Филиппом, весьма естественна - и Шиллер схватил её чрезвычайно верно. Не стану исчислять в подробности всех красот этой трагедии. Скажу только, что ни одно из драматических произведений прошедшого столетия, исключая "Валленштейна", не представляет нам сцен более трогательных, более поразительных, чем сцена свидания Позы с Филиппом и сцена, в пятом акте, где великий инквизитор, слепец, согбенный годами, вдруг, подобно привидению, является посреди лиц, полных жизни, среди толпы придворных, трепещущих от страха, и монарх, властитель судеб почти целой Европы, преклоняет свою венчанную голову перед этим представителем судьбы.

"Дон-Карлос" составляет эпоху в литературном поприще Шиллера. В это время он с увлечением предался изучению истории философии, и пылкость воображения, которою отличаются первые его произведения, уступила место сочинениях более правильных, более согласным с законами искусства, более классическим и более созерцательных. Окончив "Дон-Карлоса", Шиллер перестал на некоторое время заниматься поэзией. В промежуток времени между изданием "Дон-Карлоса" в 1786 и первою идеею "Валленштейна" в 17УИ году, труды Шиллера были преимущественно критические, философские и исторические. Единствеиных произведением, написанным Шиллером втечение этого периода времени, сочинением, в котором видно философское направление, соединённое с прелестью вымысла, был "Духовидец". Это только отрывок, но отрывок исполненный занимательности, который может-быть потерял бы много, если б был полнее. Прежде, нежели разбирать "Духовидца", вспомним, что он был первый и лучший опыт в сочинениях этого рода, единственное произведение, которое можно читать с удовольствием и где суеверное направление ума человеческого обработано так, что удовлетворяет и воображению, и философским изысканиям. Слог этого отрывка - мастерское произведение пера; простота, столь противоположная с мрачным и фаталистических характером событий, простодушие, небрежность, соединённые с рассказом, исполненным движения, заставляет сожалеть, что Шиллер не занялся прилежнее сочинением романов. Скептическое расположение ума Шиллера, его отвращение от некоторых верований, заметное ужо в "Духовидце", становится еще очевиднее в "Философских письмах". Но это чувство выражается ещё сильнее в поэтическом сетовании об утраченной славе древней мифологии. Пьеса, названная "Боги Греции" - одно из превосходнейших произведений второго периода жизни Шиллера.

Из Дрездена Шиллер переехал в Веймар. Дружеский приём Гердера и Виланда, благосклонность герцога и герцогини Амалии, незабвенной тем покровительством науке и просвещению, которое доставило Веймару название "германских Афин", всеобщее уважение, с каким встретили Шиллера - очаровали его. Он потерял даже тогда свою всегдашнюю робость и неловкость при сближении с незнакомыми, особливо знатными людьми. Его изумляла простота обращения при герцогском дворе. Гёте жил уже в Веймаре с 1776 года, и в 1779 году получил чин тайного советника. Гердер переселился в Веймар в 1775 году и имел звания придворного проповедника, генерал-суперинтендента и консисториального советника. Виланд, бывший воспитателем двух саксен-веймарских принцев, переселился в Вейнар ещё в 1772 году. Шиллер не застал тогда Гёте в Вейиаре: он был в Италии. Гердер и Виланд приняли Шиллера, как старого друга. Благоговейно смотрел Шиллер на знаменитого Гердера; но старик Виланд, не смотря на лета, казался добрым ровесником Шиллеру. "Виланд молод, когда он любит", говорил об нём Шиллер. Шиллер принял деятельное участие в"Немецком Меркурие" и напечатал в нём: "Боги Греции", "Художники", отрывки из "Истории освобождения Нидерландов". "Письма о Дон-Карлосе" и прочее. Беседы с Виландом увлекли Шиллера в мир Греции. Он влюбился в древнюю Элладу, перевёл эврипидову "Ифигению в Авлиде", часть его "Финикиянок", хотел потом переводить Эсхилова "Агамемнона". С особенным удовольствием принято было прошение его о месте профессора в Иенском университете. "Мне кажется, что я переселён в Афины", писал Шиллер. "Живу с людьми, которыми гордится Германия!" Испросив себе год времени на приготовление к должности, Шиллер поехал в Рудольштадт, для свидания с своим другом и зятем Рейнвальдом. Здесь неожиданно встретил он Гёте. Первое свидание не было вполне благоприятно. Шиллер увидел господина тайного советника Гёте в большом обществе, где он явился блестящим, придворным человеком и испугал бедного, робкого Шиллера своею светскою любезностью, своим живым разговором, своими рассказами об Италии, откуда Гёте тогда возвращался. "Вообще, идея о величии Гёте, какую составил я себе, не изменилась от личного знакомства моего с ним", писал Шиллер: "но сомневаюсь, чтобы когда-нибудь могли мы с ним сблизиться. Многое, что еще занимает меня, чего я надеюсь, уже кончилось для Гёте. Он не так создам, как я. Его свет - не мой свет, и наш образ воззрения, кажется, существенно различен. Тут ничего не может быть ни верного, ни основательного. Впрочем, время покажет чего ожидать далее." Путешествие в Рудольштадт решило участь Шиллера. Представленный другом своим Вольцогемом семейству Ленгефельд, Шиллер почувствовал искреннюю привязанность к младшей дочери Ленгефельда - и эта привязанность составила, впоследствии, счастие ого жизни. Шарлотта Лейгефельд была молода и очень недурна собой. Она казалась поэту его ангелом-хранителем, и была действительно такова, соединяя нежное сердце с пламенной головою. Она видела в Шиллере идеал поэта и человека. Она требовала от него стихов. Поэзия, отвергнутая неблагодарным поэтом, снова воспламенила Шиллера. Новые, прелестные, исполненные жизни, создания поэтическия рождались по воле Шарлотты. Но мечта быть положительным человеком соединилась тогда у Шиллера с новым желанием - быть супругом Шарлотты. Семейная жизнь казалась ему идеалом земного счастья. Искания Шиллера были одобрены с самого начала, и для заключения брака ожидали только определения его к какому-нибудь месту. Весною 1789 года Шиллер занял свою профессорскую кафедру в Иене, а в феврале 1790 женился на своей Шарлотте. Это было самое счастливое время в жизни Шиллера. Ему исполнилось тогда тридцать лет. Десять лет прожил он в Иене, и здесь любовь супруги, рождение двух сыновей и двух дочерей, спокойное занятие, обезпеченное состояние (так, что он мог купить себе домик и сад в окрестностях Ионы) - всё могло успокоить тревожную душу поэта. Кроме поездки в Штутгард для свидания с отцом (который скончался в 1790 году) и частых поездок в Веймар, Шиллер не оставлял Иены, где окружало его избранное общество друзей и обожавших его многочисленных учеников. Паулус, Шютц, Гуфеланд, Рейнгольд, братья Гумбольдты - были всегдашними собеседниками Шиллера. Его ум, знания, характер делали дружеския связи с ним столь крепкими, что, разставаясь, друзья продолжали беседовать с ним письменно - и поэтому переписка Шиллера составляет драгоценную психологическую и литературную летопись жизни многих замечательных людей Германии его времени.

участвовал во многих литературных предприятиях того времени: писал рецензии в "Иенския Литературные Ведомости", занимался изданием "Записок" и "Немецкого Плутарха". Журнал, начатый им под именем "Рейнской Талии" и продолжаемый под названием просто "Талии", прекратился в 1791 году. Два следующие года выдавал он "Новую Талию", а в 1795 году предложил Гёте, Гумбольдту и всем современным знаменитостям издавать журнал "лучший, какой только можно составить". Под именем "Часов" (Horen) журнал этот выходил до 1797 года. В этом году Шиллер начал издавать "Альманах Муз". Первая часть "Духовидца" издана была в 1789 году; её перепечатывали несколько раз; но напрасно публика требовала продолжения романа, а книгопродавцы предлагали дорогую цену за его рукопись: Шиллер не мог ни продолжать, ни кончить его. Так не оканчивал он и своей "Истории освобождения Нидерландов", начало которой издано было в 1788 году. Ревностно взялся он за предложение написать "Историю тридцатилетней войны"; но написал также только начало, помещённое в "Историческом Альманахе" 1791 года. Тщетно просили у него продолжения после необыкновенного успеха начала.

собою, обвиняющим себя... Труд не убивает, как бы ни был он велик, если он уравновешен с силами, и если дух человека доволен самим собою. У Шиллера не было ни того, ни другого условия. Он убивал себя чрезвычайностью труда, несоразмерностью его с телесными силами и ещё более - безпорядком своих занятий. День Шиллера посвящён был обществу друзей, прогулке, семейству, чтению, отдыху; с наступлением ночи он садился за работу, просиживал до утра, для подкрепления бодрости сил пил шеколад, кофе, шампанское. Голова его горела, мысли кипели и слабое тело сгарало в огне духа. Соседи видали иногда, как он один, среди ночной тишины, ходил, бегал по комнате, читал, декламировал, говорил и разсуждал громко сам с собою, принимался писать и, бросая перо, сидел в глубокой задумчивости.

Почувствовав, что силы возвратились, Шиллер снова принялся за свои литературные занятия. Окончив "Историю тридцатилетней войны", он, со всею пылкостью своего характера, предался трансцендентальной философии, преимущественно той части этой науки, которая разсуждает о подражательных искуствах и их нравственном влиянии. Длинный ряд критических и философских сочинений: "О патетическом", "Об употреблении пошлого и низкого в искусстве", "О трагическом искусстве", "О возвышенном" - вскоре показали публике, что Шиллер не безполезно изучал философию. Критическия статьи об "Эгмонте" Гёте и поэтических произведениях Маттисона доставили ему случай изложить своё мнение о драматургии и определить, какое место должна занимать описательная поэзия. Эти труды были часто прерываемы физическими страданиями; но его непобедимая твёрдость торжествовала над всеми препятствиями, и Шиллер с одра болезни бросал ещё в мир свои произведения, полные жизни и силы.

"Валленштейна". Страсть к поэзии снова им овладела; но поэт чувствовал потребность занять своё воображение предметами существенными и положительными, и, вместо сентиментальных лирических произведений, занялся балладою. Пример подал ему Гёте своей "Коринфской невестой". В это-то время были написаны Шиллером прекрасные стихотворения: "Торжество победителей", "Жалоба Цереры", "Поликратов перстень", "Ивиковы журавли", "Геро и Леандр", "Кассандра", "Водолаз", "Граф Габсбургский", "Сражение с змеем", "Фридолин", "Перчатка", "Рыцарь Тогенбург" и другия, которые обнаруживают в поэте намерение заменить идеальные отвлечённости живописанием действительности. Шиллер долго колебался между эпическою поэмою, которой героем был бы Густав-Адольф или Фридрих Прусский, и драматическим сюжетом, в котором он хотел изобразить воинский и вместе религиозный дух альпийских рыцарей; наконец он остановился на "Валленштейне", о котором первая идея пришла ему во время пребывания в Карлсбаде, и из которого некоторые отрывки были уже написаны. Однако прошло ещё три года прежде, чем "Валленштейн" был окончен. Шиллер несколько раз изменял план этой драмы. Сначала он написал было её прозой, потом переложил в белые стихи. Иногда, особенно в тёмные зимние вечера, он хотел совершенно отказаться от работы: так трудны и неблагодарны казались ему материалы, которыми он должен был пользоваться; но вскоре природная гибкость ума восторжествовала: он с жаром принялся за работу, особенно, когда возвратившаяся весна дала ему возможность жить в своём любимом павильоне, который он выстроил в саду на даче своей близ Иены. В этом-то уединении Шиллер написал многия из своих превосходнейших произведений. Здесь родились: "Песнь о колоколе", "Прогулка" и здесь же был окончен "Валленштейн". Павильон Шиллера уже более не существует; но место, где он стоял - есть место, освящённое воспоминаниями, и его с уважением показывают путешественнику. Количество исторических материалов, собранных поэтом для своей трагедии, было так огромно, что, по совету Гёте, он признал за лучшее разделить сюжет на три части, составляющия драматическую трилогию: "Лагерь", "Пикколомини" и "Смерть Валленштейна". Первая драма составляет нечто в роде пролога к двум следующим: в ней изображена военная жизнь толпы воинов, которые, после пятнадцати лет, проведённых в сражениях и в грабежах, собрались, наконец, на равнинах Пильзена. Некоторые обстоятельства, изложенные в этом прологе, обнаруживают уже затруднительное положение Валленштейна и интриги, которые его окружают; но, вместе с тем, внушают зрителям доверенность к могущественному лицу, умевшему связать в одно целое элементы столь различные и столь непокорные. Произвесть впечатление, возбуждаемое прологам, было необходимо: автору нужно было сохранить поэтическое превосходство своего героя втечении всей драмы "Пикколомини" и в первых действиях драмы "Смерть Валленштейна", где этот нерешительный вождь ждёт от сочетания звезд того, к чему должна бы его побудить природная энергия характера. Общий колорит драмы "Лагерь" исполнен дикой весёлости, прерываемой, по временам, грубыми остротами и насмешками над скитальческим образом жизни солдата. Смелая обрисовка характеров напоминает портреты Шекспира, когда он изображает чернь. Гений Шиллера переносит нас в воинственную, полную приключений атмосферу тридцатилетней войны. В "Пикколомини", напротив, всё дышот спокойствием и негою: сцены любви Макса и Тэклы напоминают идиллию. Разсматривая эту драму отдельно от двух других, мы находим её чрезвычайно не полною, особенно в настоящем её виде. Первоначально автор поместил в ней всё, что теперь составляет два первые акта трагедии "Смерть Валленштейна" и кончил её в самую решительную минуту, когда Октавий Пикколомини оставляет лагерь Валленштейна и навсегда разстаётся с сыном. Напротив, в драме "Смерть Валленштейна" действие быстро подвигается к неизбежной развязке; трагический интерес увеличивается с каждою сценою; влияние мстительной Немезиды, перед которою слабеет и трепещет железная душа Валленштейна, чувствуется от начала до конца драмы. В 1798 году Шиллер окончил "Валленштейна". В конце того же года эта трагедия была представлена на веймарском театре, обязанном своею славою Гёте, который управлял им. Веймарский театр походил на домашнюю сцену; актёры и сочинители, уверенные в добром расположении небольшой, но просвещённой публики, смело продавались своему вдохновению. Гёте, с подвижностию ума, которая его отличала, находил особенное удовольствие делать на этой небольшой сцене самые разнообразные опыты. Иногда устраивали залу на подобие древняго театра; хор занимал место оркестра: представляли какую-нибудь греческую трагедию в буквальном переводе. В другой раз, играли комедию Теренция с масками, сделанными по древним рисункам. Потом появлялись на сцену верные переводы Шекспира Августа Шлегеля. Костюмы были наблюдаемы с мелочною точностию. Самые знаменитые актёры дорожили честию дать несколько представлений на веймарском театре и заслужить лестные похвалы знатоков. Можно вообразить, с каким старанием была представлена пиеса Шиллера, которая должна была сделать: эпоху в немецкой литературе. Тщательно розыскали, какое оружие и костюмы носили солдаты тридцатилетней войны, какой цвет означал военачальника. Малейшия роли были выполнены так, что содействовали общему успеху. Выведенный на сцену с такою точностию, "Лагерь Валленштейна" должен был представлять самое любопытное и занимательное зрелище.

один, с карандашом и бумагой в руке, прогуливался в уединенных аллеях парка, или, задумчивый, сидел в таинственном и мрачном гроте, неподалёку от герцогского дворца. Он обработывал тогда свою новую трагедию "Мария Стюарт", которую окончил в 1800 году. Эта драма вполне достойна автора "Валленштейна". В ней выказывается в полном блеске его сценический талант и искусство приводить в движение страсти и волновать души зрителей.

Шесть лет, прожитых Шиллером в Веймаре, были торжеством его. Неразлучный собеседник Гёте, он был принят в домашний круг герцога, в 1802 году пожаловавшного ему дворянское достоинство. Старик Виланд, бодрый и свежий, смягчал своею беседою телесные страдания и душевную грусть, терзавшия иногда Шиллера, при мысли о близкой разлуке с жизнью, с милыми ему людьми, с тем, чего не успел он высказать. Труд был также наслаждением и развлечением поэта - и нельзя не изумляться обилию созданий его в то время. В 1799 году дан был на веймарском театре "Валленштейн", в 1800 - "Мария Стюарт", в 1801 - "Орлеанская дева", в 1803 - "Мессинская невеста", а в 1804 году - "Вильгельм Телль". Они как-будто не писались, но, подобно Минерве, вышедшей из головы Зевеса, выходили из души поэта во всеоружии. Каждое из этих созданий было новым венком Шиллера. Но тем не ограничивались труды его. Перевод "Федры" Расина, "Макбета" Шекспира, "Турандота" Гоцци и двух комедий Пикара дополнили ряд его собственных созданий. Он, как-будто, спешил высказаться, спешил испытать все разнообразные роды драмы - и гений его свободно обнимал классическую трагедию и драму Шекспира, итальянский фарс и трагедию древних. Духовная деятельность Шиллера почти до последних дней его была неутомима. Отдавши на театр "Вильгельма Телля", он с жаром принялся за "Димитрия Самозванца". Не смотря на болезненные припадки и ожидание смерти, приближение которой он хорошо знал, поэт неутомимо занимался своих новым сочинением, но все-таки не успел его окончить. Смерть пришла ранее, чем он думал, и остановила его на половине работы. Несчастная привычка заниматься по ночам, от которой он не мог отстать, и усиленная душевная деятельность разрушили его. Поездка в Берлин, где сам он ставил на сцену "Вильгельма Телля", усилила болезнь. Весна 1805 года была последнею весною для Шиллера. Злокачественная лихорадка быстро вела его к гробу и превратилась, наконец, в горячку. Шиллер лишился памяти, бредил, говорил о своей новой трагедии; но в последние часы жизни память возвратилась к нему, он узнал всех окружавших его, был тих, спокоен, говорил о жизни за гробом, просил похоронить его просто. Он умер утром 27-го апреля (9-го мая) 1805 года, на сорок шестом году от рождения. Общая печаль сопровождала кончину Шиллера. Оплакивали поэта и человека. Театр веймарский был закрыт. Жители надели траур. Ночью на тридцатое апреля происходило погребение Шиллера. Множество народа шло за его гробом. Ночь была бурная; облака закрывали месяц; но когда надобно было опускать гроб в могилу, месяц осветил его сквозь разорванные облака и снова скрылся в тучах. Такия ночи любил Шиллер, и не редко выходил из дому гулять по берегу реки, слушать шум и гул бури. Смерть Шиллера, как и нужно было ожидать, произвела сильное впечатление во всей Германии. Каждый почувствовал всю великость потери. Только теперь стало ясно, как его любила Германия, для которой он жил и трудился. Прекрасное и утешительное явление, когда нация, за оказанное ей доверие, отвечает такими высокими чувствами! Благородные труды Шиллера получили заслуженную награду: он сделался любимым поэтом своих соотечественников и навсегда останется любимцем всех благородных и чистых душ.

Кроме пяти изданий "Полного собрания сочинений Шиллера в переводах русских писателей, изданных под редакциею Н. В. Гербеля" в 1857, 1860, 1802 и 1863 годах в восьми и девяти частях и в 1876 году - в двух больших томах, куда вошли все лучшия из существующих на русском языке переводов произведений величайшого из германских поэтов, в русской литературе существует ещё целая масса переводов из Шиллера, разсеянных по периодическим изданиям и изданных отдельно. Там, например, на русском языке существует переводов трагедий Шиллера: "Разбойников" - 3 (Сандунова, Кетчера и Достоевского, 1703, 1828 и 1857), "Заговора Фиеско в Генуе" - 3 (Г. и А. Кетчера и Гербеля, 1803, 1830 и 1859), "Коварства и Любви" - 2 (Смирнова и Михайлова, 1806 и 1857), "Дон-Карлоса" - 3 (Ободовского, Лихонина и Достоевского, 1833, 1840 и 1847), "Лагеря Валленштейна" - 2 (Шевырёва и Мея, 1827 и 1859), "Пикколомини" - 2 (Шишкова и Лялина, 1831 и 1859), "Смерти Валленштейна - 2 (Шишкова и Павловой, 1831 и 1868), "Мессинской невесты" - 2 (Ротчева и Миллера, 1829 и 1858), "Вильгельма Телля" - 2 (Ротчева и Миллера, 1829 и 1858); что же касается мелких его стихотворений, то многия из них имеют по 8, 9, 10 и даже 12 переводов, как, например, стихотворения: "Раздел земли", "Могущество песнопения", "Дева из чужбины", "Амалия", "Жалоба девушки", "Дифирамб", "К радости", "Надежда" и "Идеалы".