Игра судьбы

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Игра судьбы (старая орфография)

Фридрих Г*, имея редкия природные способности, был воспитан благоразумным отцом для света, и душа его рано украсилась цветами всех приятных наук. Он вступил в военную службу Государя своего {Одного владетельного Немецкого Принца.}, которой скоро заметил в нем ум необыкновенный. Г* пылал, так сказать, огнем юности: Государь также. Г* был жив, предприимчив: Государь любил такие характеры. Г* умел блестящим остроумием и жаром идей одушевлять свое обхождение, своею веселостию веселить других и представлять все в любезном виде, а Государь умел ценить такия достоинства, которые были в нем самом. Все его предприятия и даже забавы показывали какое то величие духа; препятствия не казались ему страшны, и неудачи усиливали только его желание. К таким блестящим свойствам надобно еще прибавишь наружную красоту, образ цветущого здоровья и Геркулесовой силы, одушевленный красноречивою игрою живого ума; в глазах, виде и походке природное величество, смягчаемое благородною скромностию. Нрав, разум и наружность вместе пленили Принца так, что он безпрестанно хотел быть с любезным своим Г*. Одинакия лета, склонности и характеры произвели между ими такую связь, которая имела всю твердость дружбы и всю пылкость страсти. Г* летел в чинах, но чины казались Принцу еще слабым изъявлением его чувства. Щастье сего любимца расцвело вдруг: ибо оно было творением его страстного друга. Двадцати двух лет видел он себя на той степени, которою обыкновенные щастливцы заключают свое течение. Но деятельный дух его не мог довольствоваться пустым блеском милости, которою хотелось ему на самом деле пользоваться. Между тем, как Государь стремился за ветреными удовольствиями, любимец сидел над книгами и с бумагами, с неутомимым прилежанием посвящая себя делам, в которых наконец он столько успел, что всякое, хотя не много важное, шло через его руки. Товарищ в игре и забавах сделался первым Советником и Министром Государя; один раздавал награждения, один чины и достоинства.

В таких молодых летах и так скоро получив все дары фортуны, человек не может наслаждаться ими с умеренностию, Голова любимца закружилась на сей высоте; достигнув до последней цели своих желаний, он оставил за собою скромность. унижение знатных, почтенных стариков перед юношею, произвело в нем надменность, а неограниченная власть Министра скоро открыла в характере его какую-то жестокость, которая прежде скрывалась под цветами. У него не было трудного и невозможного для друзей; но неприятели его трепетали! Он не знал меры ни в благодеяниях, ни в мести; обогащал других более, нежели самого себя, для того, чтобы они обожали в нем творца их щастия; но минутная мысль, а не справедливость, управляла его благодеяниями. Своею гордою повелительностию он удалял от себя сердца одолженных, а тайных совместников своих превращал в жестоких неприятелей.

В числе людей, смотревших на все дела его глазами ядовитой зависти и втайне готовивших его падение, был Мартиненго, Италиянской Граф, которого сам Г* поместил при Дворе как человека совсем неопасного, чтобы он в ежедневных Принцевых весельях занял его место, оставленное им для Министерской деятельности. Почитая сего Италиянца делом рук своих, которое он по воле мог в одну минуту разрушить, Г* хотел привязать его к себе и страхом и благодарностию; но сделал такую же ошибку, как Ришелье, которой позволил молодому Леграну веселить Лудовика XIII, с тою розницею, что Г* не умел поправить сей ошибки так скоро, как Ришелье, и что враг его был гораздо хитрее Леграна. Мартиненго не только не гордился своим щастьем; не только боялся показать, что покровитель ему уже не надобен; но всячески изъявлял свою покорность и зависимость в разсуждении Министра. Между тем он старался как можно чаще быть с Принцем, более и более входишь к нему в доверенность, и делаться ему нужным; скоро узнал наизусть его характер, и не приметным образом вошел к нему в особенную милость. Все хитрости, презренные благородным и гордым.Министром, были употреблены Италиянцом, которой не упускал и самых подлых средств для успеха в своих намерениях. Зная, что на пути порока всего нужнее человеку вождь и товарищ; зная, что доверенность в слабостях есть самая надежная для придворного, он возбудил в Принце низкия страсти, которые в нем таились, и до того времени не действовали в его сердце; возбудив же, представил себя в помощники; вел нещастного от слабости к новым слабостям, и сделался его поверенным в таких делах, которые для всех других были тайною. Таким образом удалось ему на развращении Принца основать гнусный план своего щастия; глубокое таинство было его средством - и по тому он овладел сердцем Государя прежде, нежели Г* мог вообразить, что у него есть совместник.

Чудно покажется, что сей Министр не приметил такой важной перемены; но гордость его не дозволяла ему никого бояться, особливо же человека, им презираемого. Мартиненго с своей стороны всячески берегся, чтобы не вывести его из высокомерного заблуждения. Падение нещастного Г* было действием той же самой причины, от которой тысячи Министров прежде его падали на скольском пути Двора; сия причина есть излишняя надежность на самого себя. Тайные связи Принца с Италиянским Графом его не безпокоили; с радостию уступал он новому любимцу такую доверенность, которая: всегда казалась ему презрительною, и через которую хотел он только возвыситься. Легкомысленный Министр безразсудно оттолкнул лесницу, которая возвела его на желаемую высоту!

Мартиненго был не такой человек, чтобы довольствоваться второю степению. Чем более милости оказывал к нему Государь, тем смелее становились его желания, и честолюбие его потребовало решительного удовлетворения. Трудная роля покорного, которую он все еще играл перед своим благодетелем, тяготила его час от часу более, но мере возрастающей его надменности. Обхождение Министра не только не соображалось с его быстрыми успехами в приобретении Государевых милостей, но еще, как бы нарочно, давало ему по временам чувствовать прежнюю его ничтожность. Наконец вечное принуждение стало ему несносно, и Мартиненго сочинил на досуге верный план для погибели Министра. Еще не смел он вступить с ним в явный бой: хотя Г* и вышел уже из модных любимцев, но старинная привязанность не могла еще истребиться; какой нибудь новой случай мог возобновишь ее. Хитрый Ииалиянец чувствовал, что ему должно поразить его тайным и смертельным ударом. Государь любил уже менее друга своего, но тем более уважал его; и мало занимаясь делами, имел нужду в таком человеке, которой верою и правдою служил ему. Министр мог быть еще важнее друга.

Какими точно средствами Италиянец достиг до цели своей, осталось тайною между виновниками и жертвами сего приключения. Думают, что он открыл Государю весьма подозрительную переписку Г* с одним иностранным Двором: истинную или вымышленную, о том мнения несогласны. Как бы то ни было, но он ужасным образом исполнил свое желание. Г* показался Государю самым неблагодарным и гнусным изменником, которого преступление ясно и доказано. Все сие было тайною между Принцом и его новым другом, так, что Г* ни мало не приметил тучи над головою своею, и был покоен до самой той минуты, в которую величие его как привидение исчезло, и предмет зависти обратился в предмет сожаления.

Когда настал сей решительной день, Г* по своему обыкновению явился на вахтпараде, где гордость его утешалась низкими поклонами знатных людей, и где несколько приятных минут удовольствованного самолюбия награждали его за целой день тяжелой работы. Тут все люди приближались к нему с почтительною робостию, а тайные неприятели с трепетом, занимаясь им более, нежели самим Принцом; ибо не стол полезно было нравиться Государю, сколь ужасно было не понравиться Визирю. Место его величия избрали нарочно для его унижения.

С покойным и безпечным видом вступил он в знакомый круг свой, который, подобно ему, ничего не зная, разступился перед ним в ожидании его повелений. Вдруг является Мартиненго с Адъютантами, уже не в виде гибкого, низкого, льстивого придворного, но как грозной судия, как спесивый слуга, которой стал господином; идет прямо к нему и, не снимая шляпы, именем Государя требует его шпаги. Изумленный Министр в безмолвии подает ее. Мартиненго, обнажив шпагу, и переломив на-двое, бросает обломки на землю. В сие мгновение два Адъютанта схватили Г*: один срывает с него звезду и ленту, другой эполеты. Все сие делается с невероятною скоростию, и пять сот человек стоят кругом в глубоком молчании, не смея дышать, с бледными лицами, без души, как мертвые. Многие на месте Г* в такую минуту ужаса без памяти упали 6ы на землю; но крепкия нервы его и твердая душа вынесли все... Страшных чувств его описать не возможно.

слух о том разнесся по городу; все окна отворяются, все улицы наполнены любопытными, которые с криком бегут за ним, и произносят имя его то с насмешкою, то с радостию, то с сожалением, не менее оскорбительным. Наконец вывозят его из города; но тут новый ужас ему представляется. Коляска своротила в сторону с большой дороги, и едет по местам диким, где не встречается ни одного человека. Какой судьбы мог ожидать нещастный? В страшной жар, с несносною жаждою, без всякого утешения, не слыша голоса человеческого, проводит он целые десять часов. Наконец, при захождении солнца, коляска остановилась у цели своей... перед крепостью. Без чувства, и в каком-то среднем состоянии между жизнию и смертию, вытащили его из коляски - и через несколько минут приходит он в себя... в ужасной яме, под землею. Перьвый предмет для открывшихся глаз его есть темничная стена, освещенная слабыми лучами месяца, которые проницают сквозь трещины высокого свода. Подле него кусок черного хлеба и кружка воды; а с другой стороны связка соломы.

На другой день, в полдень, открывается в верху темницы западня; выставляются две руки, которые опускают хлеб и воду. Тут еще в первой раз чувство живой и нетерпеливой горести заставило его спросить, как он попал в это место? и в чем состоит вина его? Но нет ответа; руки исчезли; отверстие закрылось.

Не видя лица, не слыша голоса человеческого, не имея ни малейшого сведения о причине такой грозной судьбы, теряясь в неизвестности и будущого и прошедшого, не освещенный ни одним приятным лучем солнца, не прохлажденный ни одним свежим дуновением ветерка, удаленный от всякой помощи, забытый светом, счел он в сем страшном месте 495 ужасных дней по сухим кускам хлеба, ежедневно к нему опускаемым сверху, в непременном и печальном единообразии.

выдумывал средства умножить его ужасы. Сей, наконец освобожденный старик был не задолго перед тем пожалован в Комменданты сей крепости, и таким образом из жертвы Министровой злобы сделался властелином судьбы его. Нещастный Г* не имел уже и последней печальной отрады сожалеть о себе и укорять судьбу несправедливостию. С физическим страданием соединились еще презрение к собственной жестокости и горесть зависеть от великодушия такого неприятеля, против которого он сам не был великодушным: горесть несносная для гордого сердца!

Но сей добродушный человек не знал подлой мести. Ему тягостно было исполнять жестокия предписания начальства к разсуждении нещастного Министра; но будучи старым воином, и привыкнув точно следовать повелениям, он мог только искренно сожалеть об нем.

Г* нашел деятельнейшого друга в гарнизонном Проповеднике, которой, узнав наконец по слуху о заключенном в крепости, решился быть его утешителем. Сей добродетельный человек, которого имя хотелось бы мне объявить свету, думал, что долг пастырского сана заставляет его помочь нещастному, всеми оставленному.

Не получив от Комменданта дозволения видеть заключенного, он спешил в столицу, и упал в ноги Государю, моля его умилосердиться над нещастным, которой без Християнской помощи может притти в отчаяние. С жаром и с твердостию добродетели, основанной на исполнении священного долга, он требовал, чтобы ему позволили иметь свободный доступ к страдальцу, духовному сыну его, за душу которого он должен отвечать Небу. Красноречие его было убедительно; к тому же время прохладило уже гнев Принца. Он согласился.

перед ним явился. Не описываю его чувств. Но от сего дня слезы его были сладостнее: ибо другой человек оплакивал судьбу его!

Ужас овладел Проповедником, когда он вступил в темнику. Глаза его искали человека - но одна страшная, грозная тень пресмыкалась во мраке такого места, которое походило более на убежище дикого зверя, нежели на место человеческого пребывания. Бледный, мертвый остов; никакого жизненного цвета в лице, изсушенном вечною горестию; борода и ногти страшные; платье сгнившее, и воздух зараженный ядом нечистоты - так нашел он любимца фортуны!... Пораженный сим видом, добродетельный муж спешил к Комменданту, чтобы выходить для нещастного другое благодеяние, без которого первое не могло иметь никакого действия.

Но Коммендант вторично отговорился непременным повелением Начальства. Тогда великодушный Проповедник в другой раз осмелился прибегнуть к Государю, объявляя, что он не может удостоить заключенного Святых Християнских Таинств, пока не возвратят ему некоторого подобия человеческого. Принц исполнил и вторичную прозьбу - и с сего дня снова ожил нещастный Г*.

Еще несколько лет прожил он в крепости; но заключение его смягчилось: ибо краткое лето нового любимца скоро прошло; а те, которые в свою очередь заступали его место, были человеколюбивее, или не имели причин мстить Барону Г *. Наконец, через десять лет, настал день избавления - но без всякого судебного исследования, без всякого законного оправдания. Он получил свободу как дар из рук милости, с приказанием выехать навсегда из отечества.

о судьбе его; и я должен пропустить целые двадцать лет. Между тем Барон Г* снова вступил в военную, иностранную службу, и дослужился до той же степени, с которой упал он в своем отечестве. Время, друг нещастных, которого правосудие рано или поздно действует, взяло на себя и его дело. Лета страстей прошли для Государя, и человечество возбудилось в его сердце, когда волосы на голове побелели. За два шага до гроба он почувствовал желание увидеть любимца своей юности; и чтобы наградить старца за претерпенное им в летах мужества, он призвал Барона в отечество, к которому давно уже стремилось собственное сердце его. Сие свидание было трогательно. Изгнанника приняли так дружелюбно, как будто бы они только накануне разстались. Государь долго смотрел с размышлением на то лицо, которое было ему некогда столь известно и сделалось наконец совсем чуждо! Казалось, что он исчислял на нем углубленные знаки горести и страдания! Он хотел в чертах старца найти любезные черты юноши; но напрасно искал их!

Барон не мог уже любишь виновника своих бедствий; но тихо и покойно смотрел он на прошедшее, подобно как человек радуется минувшим ужасным сновидением.

Скоро Барон Г* вступил во все прежния свои должности, и Принц, побеждая внутреннее отвращение, осыпал его милостями. Но мог ли он возвратить ему сердце юное и радостное? мог ли возвратить лета надежды, и выдумать для старца такое щастие, которое наградило бы его за тоску долговременную? Еще 19 лет наслаждался Барон Г* сим ясным вечером жизни. Ни судьба, ни старость не могли совершенно погасить в нем огня душевного и пылкости страстей. Еще на шестидесятом году своем он стремился за тению того блага, которым существенно владел на двадцатом. Он умер наконец... в чине Губернатора крепости ***, где содержались государственные преступники. Читатель уверен, что Барон Г*, узнав опытом нещастие, человеколюбиво обходился с заключенными?... Нет! он тиранствовал над ними, и неумеренное сердце на одного из них положило его во гроб на осьмидесятом году жизни!