Ожесточенный

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ожесточенный (старая орфография)

Статья человеческих заблуждений есть самая наставительная в Истории человечества. При каждом чрезвычайном злодейств должна быть приведена в движение и чрезвычайная, соответственная ему сила. Сердце человека есть нечто однообразное, и в тоже время изменяющееся до бесконечности. Одна и таже способность, одна и таже страсть представляют глазам нашим тысячи разных феноменов; с каждым новым характером являются он в новом смешении, в новом свет; и тысячи разных действий не редко имеют источником одну и ту же склонность, связаны тесным сродством, которое тайно и неприметно неопытному взору. Когдабы новый какой нибудь Линней раздел человеческий род на классы по склонностям и характерам: тогда увидели бы многих, которых пороки, обузданные силою законов, теперь изчезают в тесном кругу обыкновенной гражданской жизни, на той самой высоте, на которой представляется глазам нашим чудовища Боргия.

От чего извлекаем мы из Истории так мало существенной, моральной пользы? Не от того ли, что видя перед собою действующее лице, увлекаемое чрезвычайною страстию, сами остаемся равнодушны! Спокойствие читателя в разительной противуположности с пылкостию героя; их разделяет великое пространство;. первому не возможно ни сравнивать, ни примечать отношения, чрезвычайные нещастия не приводят его в трепет, но изумляют; великий злодей, будучи таким же, как и он, человеком и в минуту преступления и в минуту казни, кажется ему существом особенного рода, повинующимся другим моральным законом, имеющим другую волю, другой разсудок! Он мало трогается его судьбою - нас трогает только то, что может иметь некоторое отношение и к нам, где видим некоторое сходство с собственным нашим жребием! И так моральная польза Истории теряется вместе с сим отношением: историческия повествования, питая одно любопытство, ни мало не образуют сердца. Прямой Историк, который имеет в виду сей важный предмет, должен необходимо избрать одно из двух - или: сообщить читателю страсти своего героя, или герою своему сообщить равнодушие читателя.

Многие из древних и новых Историков, следуя первой методе, привлекательным рассказом порабощают душу читателя: но этот способ почитаю присвоенным неправо; Историк не должен предубеждать хладнокровных судей, и быть председателем на судилище; - такое преимущество предоставлено Стихотворцу и Оратору. Что же, спрашиваю, останется для Историка? Следовать другой методе!

его, но вместе и тайными поверенными его желаний, мысли его важнее для нас, нежели действия; источники мыслей важнее нежели следствия поступков. Любопытство узнать причину волканических извержений заставило нас разсматривать ту материю, из которой составлена лава Этны. Для чегожь, занимаясь физическими явлениями, пренебрегает оно явления моральные? Для чего не входит в натуру и положение тех вещей, которые окружали человека тогда, когда скоплялось в нем тайное, внутреннее пламя, исторгшееся наконец с ужасною силою? Мечтатель, привязанный к чудесному, пленяется одною необычайностию явления. Друг истины желает объяснить его разсудком; он ищет начал его в неизменяемом образовании человеческой души, и в тех безчисленных, ежеминутно изменяющихся обстоятельствах, которыми извне бывают определяемы её действия. Сверх многих других преимуществ, которые могла бы иметь История, представляемая в таком отношении, одно из существеннейших полагаю в том, что она изкоренила бы наконец сию жестокую гордость, сие несправедливое презрение, с которыми добродетель, еще неиспытанная и прямая, взирает на падшую и побежденную, что ею бы наконец распространен был сей благодетельный дух терпимости, без которого не возвращается ни один заблуждший на стезю правды, не может существовать примирения между законом и его оскорбителем, и ни одно творение, погибающее духом; не избегает конечной погибели.

Имел ли право на сию человеколюбивую терпимость тот преступник, который играет первую ролю в моей повести; погиб ли он без возврата для общества - пускай решит читатель! Этот нещастный уже не имеет нужды в снисхождении: он кончил жизнь на эшафоте! но тонкое, внимательное раздробление проступков его, вероятно, послужит уроком для человечества, быть может - для самого правосудия,

Христиан Блемер у сын небогатого трактирщика в N**, до двадцати пяти лет помогал старой своей матери содержать трактир. Хозяйство шло очень худо; Блемер любил свободу; будучи еще в школе, получил он прозвание забияки; молодые девушки жаловались на его дерзость; молодые мущины превозносили его проворство. Природа наградила его весьма некрасивою наружностию: Блемер был низкого роста, имел кудрявые, жесткие, неприятной черноты волосы, плоский нос, толстые, разбитые лошадиным копытом губы, словом, безобразное лице его ужасало женщин, которые не смели взглянуть на Блемера без содрогания, и забавляло мущин, которые в насмешку называли его - прелестником.

Блемер досадовал, и хотел нравиться насильно; чувственность казалась ему любовью. Жанетта, молодая девушка, более других для него привлекательная, обходилась с ним холодно; Блемер имел причину опасаться, что некоторые из соперников его будут щастливее. Быть может, додумал он, подарки откроют дорогу к её сердцу? Чем же дарить? где взять денег? Последнее свое имущество изтратил он на то, чтобы являться в пристойнейшем вид в присутствии своей Жанетты. Будучи совершенно безпечен и не сведущ, не мог он поддержать хозяйства искусными оборотами; и будучи слишком привязан к своей независимости, не хотел он идти в работники, и так решился просто,, как и многие другие, менее стесненные обстоятельствами, жить на счет другого, яснее, честным образом воровать. Город, в котором он родился у окружен был обширным Княжеским лесом. Блемер вздумал стрелять дичину, которую продавал, и вырученными деньгами дарил Жанетту.

В числе её обожателей находился молодой лесник, именем Роберш. Блемерова расточительность казалась ему неестественною. Откуда берет он деньги? думал он, и начал прилежнее за ним присматривать, чаще посещал (вывеска Блемерова трактира); скоро пронырливым взором своим, водимым ревностию и досадою? открыл он настоящий источник тайного богатства, и скоро удалось ему поймать соперника своего на самом дел. Блемер представлен в суде; по законам надлежало ему целой год работать в смирительном доме, но он избежал наказания, и милость сия, которая стоила больших денег, разорила его вконец. Роберт торжествовал; Блемер, лишенный всего своего имущества, не мог уже быть щастливым его совместником: Жанетта отвечала единым презрением нищему. Блемер знал своего гонителя, он мучился досадою, ревностию, чувством безсилия; голод и нищета принуждали его покинуть свою родину, искать фортуны в другом месте, мщение и любовь принуждала его остаться. Опять начинает он стрелять дичину, опят он пойман и представлен в суд неутомимым Робертом; и будучи не в состоянии откупиться, осужден работать целой год в смирительном доме.

Год проходит: Блемер свободен; но страсть его усилена разлукою; дерзость возвеличена нещастием. Летит к Жанетте: его убегают. Крайняя нужда победила его высокомерие и леность? предлагает услуги свои богатым - ему отказывают; хочет наняться в поденщики - на него смотрят с сожалительною усмешкою, пожимают плечами: годишься ли ты, отвечают ему, с малым ростом и хрупкими костями своими в поденщики? Еще оставалось средство, последнее: идти в пастухи - и здесь неудача! никто не хочет поверить коров и свиней своих бродяг! На что решиться? Все надежды обмануты! все предприятия безуспешны! Опять стрелять дичину! В третий раз берется Блемер за ружье, и в третий раз попадается в руки неусыпному своему неприятелю. Судьи, читая в книге законов, не могли читать во внутренности его сердца: Блемер, в пример другим, публично заклеймен на спине знаком виселицы, и заперт на три года в городовую крепость.

Наконец миновался и третий годе; Блемер освобожден; но вышел из крепости уже не таким, каким вступил в нее за три года. С этой минуты начинается новая эпоха в его жизни. Выслушаем, что говорил он сам на исповеди, за несколько часов до совершившейся над ним казни.

"Вступая в крепость, сказал он, я был не иное что, как ослепленный? заблудший нещастливец: оставляя крепость я был уже испорченный злодей. Прежде имел я еще нечто драгоценное на свете, и посрамление жестоко мучило мою гордость; нов крепости заперли меня вместе с двадцатью невольниками; трое из них были убийцы; остальные бродяги или воры, закоренелые, ожесточенные. Меня дурачили, когда я говорил о Боге; поминутно оскверняли при мне Священное Имя Спасителя; разговоры моих товарищей приводили меня в краску и возмущали мою душу, еще неиспорченную, а только разстроенную. Один хвалился своими злодействами, другие одобряли его; все вообще надо мною смеялись, или смотрели на меня с презрением. Сначала я бегал от их сообщества, не вмешивался в разговоры, для меня противные; но в горьком моем положении мне нужно было живое существо: собаку, единственного оставшагося мне друга, убили перед моими глазами; тяжкая работа превосходила мои силы; я чувствовал необходимость в помощнике, сказать правду, в утешителе, и заплатил за них последним остатком моей добродетели; короче, в несколько недель привык я ко всем окружавшим меня ужасам, и в последнюю четверть года превзошел своих учителей.

жертвою пристрастных законов. Я грыз свои цепи и скрежетал зубами, когда позади горы, на вершин которой построена была моя крепость, восходило утреннее солнце и все живописные окрестности, свежия рощи, дымящияся деревни, цветущие пригорки являлись глазам моим спокойными, озаренными, преисполненными веселия - открытый вид мучителен для невольника! Душистый ветерок, который свободно веял в окно моей башни; ласточка взвивающаяся под облака или сидящая на крепостных воротах - все как будто нарочно прельщало меня завидными наслаждениями свободы: неволя приводила меня в бешенство! Тогда поклялся я непримиримою враждою всему человеческому роду, и слишком, слишком исполнил свою ужасную клятву!

"Прежде всего, по выходе моем из крепости, захотелось мне посетить свою родину; туда влекла меня жестокая жажда мщения. Сердце мое сильно забилось, когда увидел я в отдалении колокольню соборной церкви, которая сияла из-за дубовой рощи; но ах! то было не радостное чувство изгнанника, летящого в отчизну, к знакомым и родственникам: воспоминание о тех обидах, о тех притеснениях, которые некогда испытал я в этом противном душ моей месте, возбудило меня из некоторого мертвого усыпления; все раны мои растворились; кровь во мне закипела; я удвоил шаги, я радовался мыслию, что неприятели мои приведены будут в ужасе нечаянным моим присутствием; можно сказать, что я желал новых оскорблений, которые бы дали мне новое право и мстить им и ненавидеть их с большею силою.

"Звонили к заутрене, когда я очутился на площади, в кругу народа, идущого толпою в церковь. Меня узнали; но те которые встречались со мною, отскакивали от меня с ужасом. Я всегда любил детей, и здесь невольно оживилось во мне это нежное чувство - я подал грош одному прекрасному младенцу, который подле меня прыгал; но мальчик посмотрел на меня с изумленным видом и бросил мне деньги в глаза. Когдаб я не был в таком ужасном волнении духа, то верно бы вспомнил, что имел наружность ужасную и лице обезображенное черною, всклокоченною бородою; но бешенство сердца затмило во мне и разсудок - горькия слезы, каких ни разу еще не проливал я в жизни, покатились из глаз моих ручьями.

,,Этот младенец, сказал я самому себе почти в слух, не знает, ни кто я, ни откуда пришел, но он боится меня, как дикого зверя! Не уже ли на лбу моем печать отвержения? Не уже ли, потеряв способность любить человека, потерял я и человеческий образ? - Поступок младенца был оскорбительнее для меня самого посрамления и горькой трехлетней, неволи: ах! я думал сделать ему добро, и он не имел причины меня ненавидеть!

,,Я сел на лавку близь самых церковных дверей. Что происходило в моем сердце, чего оно требовало - не знаю; помню только то, что ни один из прежних знакомцев моих, прошедших мимо, не удостоил меня поклона; что я в ужасном ожесточении вскочил с своей лавки, побежал и вдруг увидел перед собою Жанетту. - "Христиан! воскликнула она, бросясь ко мне на шею, ты здесь Христиан! слава Богу!" - Я посмотрел на нее суровыми глазами: лице её было обезображено и бледно, одежда показывала нищету; за несколько минут повстречался я с двумя или тремя солдатами; в городе был гарнизоне; короче, предчувствие меня не обмануло: прочь, развратница! воскликнул я с пренебрежением; сердце мое облегчилось: я рад был, что существовало на свете творение ниже меня; с ругательным смехом оборотился спиною к Жанетте: ныне! сердце мое никогда не чувствовало к ней искренней любови.

"Матери моей не было на свете; дом мой достался в добычу заимодавцам; я не имел никого и ничего; весь мир убегал от меня, как от заразы; скажу наконец: я разучился уже стыдиться. Было время, когда я укрывался от взоров человека, не будучи и в состоянии сносить презрения; теперь я сам бежал к нему на встречу, я радовался, когда лице мое приводило его в содрогание; лишившись всего драгоценного, я не боялся потери, почитал себя свободным, и верил во глубин души у что качества добрые для меня безполезны, потому что не было человека, который бы предполагал во мне хотя одно доброе качество.

"Вселенная была для меня отверста, в другой провинции я мог бы еще нажить имя честного человека, но я потерял и самую надежду казаться честным: отчаяние и посрамление поселили во мне унизительную недоверчивость к моим силам и не имея права на честь, я научился почитать ее излишеством, я умертвил бы самого себя, когда бы прежняя, свойственная мне гордость могла пережить нещастное мое унижение: но все во мне погибло, совершенно и невозвратно!

"На что решился я, не знаю; помню, как во сне, что яростное желание делать сколь можно более зла и быть достойным своего жребия, исключительно владело моею душею. Законы, я мыслил, благодетельны для человеческого общества - надобно попрать их ногами! Сначала проступки мои были одно заблуждение и легкомысленность, теперь решился я злодействовать по выбору и с удовольствием.

"Натурально, что я продолжал по прежнему стрелять дичину; охота сделалась моею страстию, к тому же надлежало чем нибудь питаться. Но я всему предпочитал жестокое удовольствие вредить человеку, вредить тому Государю, который не пощадил меня в своем приговоре. Неусыпность смотрителей более не ужасала меня: я имел на готове пулю, и был уверен в меткосши моего выстрела. Я истреблял ужасное множество дичины, малейшую часть её носил продавать на границу, остальное бросал; жизнь моя была самая бедная: одежда состояла из лоскутков, деньги свои издерживал я на свинец и порох. Скоро заговорили в провинции о новом, неизвестном изтребителе дичины; наружность моя отводила от меня всякое подозрение; имя мое давно было изглажено из памяти человеческой.

,,Несколько месяцев продолжалась моя охотничья жизнь. Однажды утром зашел я по следам оленя в самое глухое место леса; чувствовал усталость; хотел уже отказаться от поисков, вдруг зашумело в кустахе; вижу оленя, очень близко, на один ружейный выстрел; прикладываюсь, хочу спустить курок, замечаю в десяти шагах от себя лежащую на земле шляпу; смотрю... кто же представился моим глазам? Роберт, гонитель мой, жестокий, непримиримый, единственная причина всех моих бедствий! Он стоял под дубом, оборотясь ко мне спиною, и целясь из ружья в того же самого оленя, которого почитал я своею добычею. Смертный холод пробежал по всем моим членам: человек самый ненавистный для моего сердца находился от меня в шести шагах, подвластный убийственной моей пуле. В эту минуту казалось, что вся вселенная ограничивалась для меня в едином ружейном выстрел, что вся моя ненависть заключена была в едином смертоносном движении пальца. Страшная, невидимая рука надо мною носилась! Я дрожал, как в лихорадке, когда позволил ружью своему сделать ужасный выбор; задыхался; две секунды: направление ружья занимало средину между оленем и стрелком - еще секунда - другая - третья - мщение и совесть боролись упорно - последняя побеждена - и Роберт с разстреленною головою покатился на землю.

"Ружье упало из рук моих вместе с выстрелом.... Убийца! сказал я, содрогаясь, в полголоса... в дремучем лесу было все тихо, как на кладбищ... мне ясно послышалось, что я сказал: убийца!... Подхожу: он умирает. Долго стоял я в молчании, смотря на цепенеющее тело. Наконец опомнился; злобный хохот, который громко отозвался в отдаленной глуши, облегчил пылающую мою грудь. Ты смирен теперь, знакомец! сказал я наклонившись, и поглядев ему в лице. Но мертвые глаза ужасным образом смотрели, мне стало страшно, я замолчал; начал оглядываться с робостию; нечто ужасное вокруг меня бродило; тихой лес приводил меня в трепет; ни один листок не двигался, ни одна птица не порхала, страшный труп лежал передо мною неподвижно; мучительные, неописанные чувства наполнили в сию минуту мою душу; за несколько часов засмеялся бы я тому в глаза, кто вздумал бы утверждать, что есть в Природе создание хуже меня; но тут показалось мне, что состояние мое за несколько часов было достойно зависти.

"Божие правосудие не приходило мне в голову, - но я не знаю, какое-то смутное воспоминание о петле, эшафоте и казни одного убийцы, которую случилось мне видеть в ребячестве. Мучительная, неизъяснимо горестная мысль, что с этой самой минуты я не имел уже права на жизнь, преданную секире палача, невольно приводила меня в содрогание - более ничего не помню; знаю только то, что я желал тогда воскресить убитого. Я силился привести на память все горести и нещастия, которыми отравил он прошедшую мою жизнь, но, странное дело! память моя была как будто мертвая; все то, что за минуту приводило меня в бешенство, из нее изгладилось; я даже не понимал, за какую вину застрелил этого нещастного человека!

Стук колес и хлопанье бича вывели меня из безпамятства: в полуверсте проложена была проселочная дорога, надлежало подумать о безопасности; я побежал в густоту леса, дорогою вспомнил, что убитый когда-то имел серебряные часы: мне нужны были деньги, чтобы добраться до границы; но как воротиться? опять увидеть ужасный предмет?..... Тут поразило меня воспоминание о вездесущии Бога и муках страшного ада!.... волосы на голове моей стали дыбом; стараюсь собраться с духом.... иду.... ноги мои подгибаются..... я не обманулся, в самом дел нашел часы и около талера денег в маленьком зеленом кошельке. Беру их - кладу в карман - хочу идти - останавливаюсь - думаю - не стыд и не робость меня удержали, но, вероятно, малый остаток еще неугасшей гордости - бросаю часы? беру нужное для меня количество денег и удаляюсь. Ты личный враг убитого! говорил я самому себе; не хищник и не разбойник, которому нужны были одни только деньги.

"Я побежал во внутренность леса у который, безпрестанно сгущаясь, простирался к северу на несколько Немецких миль, и наконец оканчивался у границы; до самого полдня бежал я без отдыха. Внутренние вопли моей совести заглушены были страхом: я думал об одной опасности; но по мере того, как силы мои приходили в разслабление, вопли сии становились слышнее; грозное привидение меня преследовало; казалось, что внутренность моя терзаема была тысячею кинжалов: будущее приводило меня в трепете; оставалось выбирать - или влачить нещастное, подверженное непрерывному ожиданию смерти бытие, или сделать всему конец насильственным самоубийством, но я не имел решимости наложила на себя руку; а жить на свете, в котором отвсюду грозили, мне одни ужасы, казалось для меня нестерпимым. Волнуемый среди несомненных страданий жизни и вероятною казнию вечности, провел я несколько часов в таком положении, которому нет и быт не может подобного, какого не испытало еще ни единое человеческое создание.

Я продолжал идти, задумавшись, тихим шагом, надвинув на глаза шляпу, излучистою тропинкою, которая безпрестанно терялась между деревьями, и прямо вела во мрачную густоту леса... вдруг загремел ужасный голос.... Стой! закричали мне из кустарника.

Я содрогнулся, поднял глаза - вижу перед собою огромного великана, вооруженного дубиною; с калмыцким, загоревшим от солнца лицем, с косыми глазами, которых сверкающие белки страшным образом отличались от черной кожи; за поясом пистолет и длинный разбойничий нож: словом, страшилище! - Стой! повторило привидение, и сильная рука меня удержала. Голос человеческий привел бы меня в трепет, но вид разбойника возобновил в сердце моем смелость; я посмотрел ему в глаза. Кто ты? спросил он суровым голосом. - Тебе подобный, отвечал я, когда наружность твоя необманчива. - "Здесь нет дороги! За чем зашел ты в эту глушь?" - Ты очень любопытен! - Незнакомец изумился, несколько минут осматривал меня с головы до ног; ты смел и груб как нищий, сказал он. - Может быть! за несколько часов я подлинно был нищим! - Он засмеялся: едва ли и теперь ты лучше нищого! - Гораздо хуже, отвечал я, и хотел удалиться. - "Не торопись! или боишься потерять минуту?" - Я задумался; не знаю с чего пришло мне в голову сказать: минуты дороги; жизнь коротка; но адския наказания вечны! - Он посмотрел на меня с удивлением: или я грубо ошибаюсь, сказал он, или ты сию же минуту сорвался с виселицы!" - Дело возможное! до свидания! - "Постой! воскликнул он, вынув из кожаной сумы небольшую склянку: твое здоровье!" Он выпил и подал мне склянку. Я целый день не съел ни куска хлеба; мучился жаждою; боялся умереть с голоду и усталости в густоте леса; можно вообразить, с каким удовольствием я выпил вина; силы мои обновились; снова почувствовал я мужество, снова надежду и привязанность к жизни; даже мне показалось в ту минуту, что я не имел причины почитать себя погибшим: таково было действие напитка! Признаюсь, некоторая тайная радость наполнила мою душу: наконец, подумал я, по многим напрасным исканиям, ты встретил существо, которое во всем тебе подобно. - Незнакомец лег на траву, я также.

Он высек огня и закурил трубку.

"Давно ли отправляешь похвальное свое ремесло?"

Он посмотрел на меня пристально, что ты хочешь сказать?

"Я указал на нож. Часто ли он бывал в дел?"

"Подобный тебе убийца - но еще ученик!"

Он успокоился, поднял трубку и начал опять курить. Ты верно не здешний! сказал он по некотором молчании: откуда ты?

"Я не имею отечества! прежде содержал я трактир в Л**; ты знаешь Золотой венец?" -

"Я."

О! я тебя знаю, Блемер! давно хотелось мне с тобою встретиться. Такой человек? как ты, сокровище; ты будешь нам очень полезен!

"Полезен? на что и кому?"

Слава твоя гремит по всей провинции! Ты имеешь неприятелей; с тобою жестоко поступили, Блемер; тебя ограбили, довели до отчаяния: дело безбожное, неслыханное! - Он горячился. - Застрелить двух кабанов - подлинно преступление! И за такую безделицу мучить человека в смирительном доме, засадить его на три года в крепость, разорить в конец, отправить по миру с сумою! Ах, Блемер! они считают людей, дешевле зайцев! для них погубить человека так же легко, как застрелить куропатку. И ты это вынес, Блемер? -

"Можно ли мне было переменить свой жребий?"

"Я рассказал ему свою историю; и не успел еще кончить, как он вскочил, берет меня за руку и тащит за собою. Пойдем, я укажу тебе дорогу, Блемер! Теперь мы неразлучны.

"Куда ты меня ведешь?"

Не спрашивай и следуй за мною!

Мы шли вперед; не говорили ни слова. Дикой лес час от часу становился гуще и непроходимее. Ветьви дерев хлестали меня по лицу. С трудом продирались мы через кустарник. Товарищ мой засвистал. Я содрогнулся - мы стояли на краю пропасти; через минуту во глубин её послышался другой свисток; выставилась лестница; мой спутник первый сошел вниз. Дожидайся меня, сказал он, надобно привязать собаку; она тебя разорвет. Он скрылся.

"Я остался один; видел перед собою пропасть; знал, что я один; чувствовал неосмотрительность моего спутника; стоило решиться, вытащить лестницу - и я свободен, и мог спасти себя бегством: все это, скажу откровенно, представилось моему разсудку; я с содроганием смотрел во глубину пучины, которая готова была поглотить меня, и невозвратно; темное воспоминание о пропастях ада, из которых нет уже избавления, поразило меня; я содрогался, помышляя о той ужасной дороге, к которой привел меня таинственный жребий; единое бегство, и самое скорое бегство могло еще быть моим спасением - и я уже решился; я простирал уже к лестнице руку; вдруг зазвучало в моих ушах - казалось, посмеяние ада меня оглушило - ты убийца! вселенная для тебя закрыта! и рука моя опустилась. Всему конец; время раскаяния миновалось; мое убийство лежало передо мной как страшный утес, которым возвратный путь загражден был для меня навеки; через минуту послышался голос моего спутника: меня звали; я опустился в пропасть; лестницу приняли; все для меня решилось!

"Я увидел себя на площадке, довольно пространной; несколько хижин мелькали перед глазами моими в сумраке. Осьмнадцать или двадцать человек сидели вокруг огня. Мой спутник подходит к ним; товарищи! говорит он, этот человек - Христиан Блемер,

"Блемер! воскликнуло множество голосов; в минуту вся шайка - мущин и женщины - окружила меня! Сказать ли? Радость была непритворная; удовольствие, доверенность, самое уважение изобразились на лицах; один пожимал мою руку, другой дергал меня за платье; казалось, что все они встречали старинного друга, возвратившагося из дальняго путешествия. Обед только начинался, когда я пришел; опять садятся вокруг огня, уступают мне почетное место, пить за мое здоровье, друг перед другом стараются оказывать мне отличное внимание. Обед составлен был из лучшей всякого разбора дичины; лучшее вино безпрестанно пенилось в стаканах; казалось, что истинное согласие и удовольствие одушевляли общество.

"Меня посадили между двумя женщинами. Я думал найти отвратительных тварей, и удивился чрезвычайно, увидя перед собою красавиц, каких никогда еще не имел случая видеть в обществе человеческом. Одна из них, старшая, именем Маргарета? была красивее лицем, но слишком безстыдна в обхождении. Другая, Амалия, казалась тихою, задумчивою, имела бледное лице, томные глаза; менее ослепляла, но более нравилась, нежели подруга её, которая с первого взгляду произвела во мне сильное отвращение.

"Видишь ли, Блемер, какую благословенную жизнь ведем мы в этой глуши? - сказал мне мой спутник - и всякой день бывает то же, что ныньче! Не правда ли, товарищи? -

"Хочешь ли войти в наше братство? хочешь ли быть нашим начальником? Ударим по рукам. Согласны ли вы, товарищи?

Согласны! воскликнуло двадцать голосов.

Голова моя пылала, разсудок был помрачен, вино и чувственность разгорячили мою кровь. Вселенная отвергала меня, как зараженного язвою - здесь находил я убежище, уважение, довольство. На что бы я ни решился, везде представлялась мне одна смерть, но здесь по крайней мере представлялась мне возможность не даром разстаться с жизнию. Натура наградила меня сложением пылким, а женщины показывали ко мне отвращение; здесь, напротив, ожидали меня и благосклонность и удовольствие. Словом, я колебался не долго. Вот вам рука моя, товарищи! воскликнул я, выступив на средину, я ваш; но требую, чтобы вы уступили мне Амалию. - Договор заключен, и я объявлен разбойничьим атаманом. -

Опустим покров на следствия: отвратительное и ужасное не может быть полезно для читателя. Натурально, что нещастный, который обстоятельствами; и характером низвергнут, в такую глубокую пропасть, должен наконец позволить себе все то, что возмущает человеческое сердце; но он - как после признавался под пыткою - не осквернил себя вторичным убийством.

сумму денег за голову атамана; его искали, но он имел искуство обманывать разсыльщиков; а суеверные поселяне боялись наложить на него руку: он друг Сатане! говорили они, творя молтиву.

и недостаток заступили место обещанного изобилия; не редко бывал он принужден бросаться на нож для одного куска хлеба, которым едва избавлял себя от голодной смерти. Призрак согласия и братства изчез: зависть, подозрение, ревность свирепствовали в вертепе убийц и грабителей! Предателю его были обещаны деньги, или, естьли он один из разбойников, пощада - страшное искушение для извергов! Нещастный видел свою опасность: верность злодеев, которые не знали ни человечества, ни Бога, была весьма ненадежною подпорою жизни его, и с этой минуты не мог он уже спать; мучительный ужас гнездился в его сердце; подозрение, как грозная тень влачилось за, ним и стенало; оно преследовало его во глубину леса; мучило, когда он бодрствовал; носилось над ним, когда он в жару и безсоннице метался по своей постеле; пугало страшными видениями, когда утомленные глаза его на минуту смыкались, уснувшая совесть опять возникла; эхидна раскаяния точила его сердце; прежняя ненависть к людям, болезнь ожесточонной души, изчезла; место её заступило горькое, отчаянное отвращение к самому себе; нещастный прощал натуре, прощал человечеству, одного себя почитал он ужасным - одного себя достойным проклятия.

Сила порока уже истощилась, и Блемер здравым разсудком своим постигнул горестное свое ослепление. Ах! он чувствовал, как страшно был унижен. Тихое уныние заступило в душе его место прежнего изступленного отчаяния; обливаясь слезами, призывал он протекшую жизнь свою; он чувствовал, что мог бы отвратить от себя ужасный свой жребий и выбрать иную дорогу; он начал надеяться, что не было еще запрещено ему возвратиться в общество добродетельных, и внутренний голос уверял его, что он имел еще способность с ними сравниться. Можно сказать, что на высочайшей степени своей испорченности был он гораздо ближе к добру, нежели за две минуты до первого своего преступления.

своему Князю, и которое прилагаем здесь в извлечении.

"Естьли не будет унизительно для Государя взглянуть на бедного, отверженного целым миром злодея; естьли не оскорбительно для слуха его молитва преступника: то Ваша Светлость удостоит меня внимания. Я убийца и грабитель; закон осудил меня на смерть и правосудие требует моей казни - я добровольно готов предать ему свою голову; падаю с неслыханною прозьбою к ногам Вашей Светлости; я не жалею о жизни; смерть не приводит меня в трепет; но умереть, не живши ни минуты, вот жребий, который меня ужасает! Ах! я хочу загладить прошедшее; хочу примириться с тем обществом, которое так долго оскорблял в своем ослеплении; казнь моя будет примером для многих, но может ли она загладить хотя единое злодейство преступника? Я ненавижу порок, и с пламенным нетерпением призываю к себе погибшую мою невинность, потерянную мою добродетель. Я доказал, что имею способность вредить отечеству; надеюсь, что имею способность и быть для него полезным!

"Чувствую, что требую необычайного. Жизнь моя предана проклятию; я не имею права предлагать условий правосудию. Но я еще не в цепях и не в темнице; но я свободен. - не робость понудила меня прибегнуть к милосердию Государя!

"Так, я требую милосердия у милосердия - не смею сказать, правосудия, но мне позволено напомнить судиям моим, что я преступник с той самой минуты, как приговор их на веки лишил меня чести. Ах! я не требовал бы теперь пощады, когда бы в то время поступлено было со мною справедливее и не было забыто человечества.

"И не ужели милосердие не может на время заменить правосудия? О Государь! естьли от вас зависит смягчить суровость закона: то дайте мне жизнь, и каждая минута её будет посвящена благодарности, каждая минута её будет употреблена на то, чтобы загладить прошедшее. Смею вас умолять, объявите мне волю свою через публичные листы; полагаясь на обещание моего Государя, явлюсь немедленно в его столице. Но естьли определите вы иначе, то правосудие пускай исполняет свое дело; а я принужден буду остаться при своем!"

На прозьбу сию не последовало никакого ответа; другая и третья (в которых проситель требовал, чтобы его приняли рядовым в какой нибудь армейский полк) оставлены также без внимания; надежда получить прощение исчезла; Блемер решился бежать за границу, записаться в службу Прусского Короля, и с честию кончить жизнь свою на поле сражения.

Ему удалось обмануть своих товарищей: он скрылся; граница была недалеко. Блемер приходит в маленькой городок, в котором располагается ночевать, надеясь на другой же день перейти в Пруския владения. По нещастию за неделю до его прихода, обнародован был новый указ о строгом обыске проезжих: владетельный Князь имел участие в войне, и такая предосторожность была необходима. Смотритель заставы сидел у ворот в ту самую минуту, когда въезжал в них Блемер. Одежда его была необыкновенная; наружность имела нечто ужасное и дикое. Худая кляча, на которой он сидел, едва передвигала ноги, и странным образом противуречила физиономии седока, запечатленной многоразличными, свирепыми страстями. Смотритель изумился; он поседел в своей должности; сороколетняя опытность научила его с первого взгляду отличать бродягу от честного человека. И здесь не обманулся орлиный взор сего наблюдателя. Он опустил Шлагбауам, подошел к проезжему, схватил за повод его лошадь, и требовал паспорта. Блемер, в самом деле, имел в запас паспортов, который достался ему с пожитками какого-то ограбленного купца; отдал его; но опытный смотритель не удовольствовался: он верил глазам своим более, нежели бумаге, и Блемер принужден был следовать за ним к дому Градоначальника. Осмотрели паспорт, нашли, что он годен. По нещастию Градоначаьник, страстный охотник до новостей, любил за бутылкою вина поговорить о политических произшествиях; проезжий, по свидетельству паспорта, недавно оставил то место, на котором происходили главные военные действия; надеясь услышать что нибудь важное, велел он Секретарю своему пригласить Блемера на стакан пуншу.

ее узнали по приметам, описанным в публикациях; неожиданное приглашение Градоначальнпка подтвердило его догадку; он вздумал, что хотели его уловить хитростию и взять живого; робкая совесть заслепила в нем разсудок; он колет шпорами свою лошадь и скачет, не давши никакого ответа. Все взбунтовалось. Мошенник! воскликнуло множество голосов; все кинулись за ним в погоню; он мчится во весь опоре; спасение близко, они отстали далеко - но грозная, невидимая рука над ним отяготела; жребий его совершился - он заскакал в тупой переулок и принужден поворотить назад! Улица заперта - все жители маленького городка приведены в смятение - все, что имело ноги, сбежалось: надлежало пробиваться силою - Блемер показывает пистолет. - Прочь! восклицает оп, первому, кто осмелится ко мне прикоснуться, разобью голову в дребезги! - Все безмолвно - все неподвижны! - один смельчак бросается на него сзади - пистолет падает - обезоруженный Блемер схвачен и с торжеством представлен к начальнику города.

"Прошу вас покорно быть учтивее, милостивый Государь! я не намерен отвечать на грубые вопросы."

Кто вы?

"Это вам известно: паспорт мой у вас в руках! Я объездил всю Германию, и ни в одном городе не попадались мне такие безстыдно-грубые люди!"

"Неоносное нахальство здешних жителей."

Но вы грозили стрелять по ним из пистолета.

"Осмотрите мой пистолет: вы увидите, что он не заряжен."

"Государь мой! я путешественник! Везу дорогия вещи; здешния дороги опасны для проезжих; говорят о разбойниках."

Смелые ответы не могут служить для вас оправданием. Даю вам время до завтрашняго утра; надеюсь, что вы откроете мне истинну.

"Я верно останусь при том, что объявил вам ныньче!"

"В башню, милостивый Государь? Вспомните, что я не преступник, что я потребую удовольствия."

Блемера посадили в башню. На другой день Градоначальник, разсудив, что путешественник подлинно мог быть невинен, и что приличнее обходиться с ним кротко, нежели оскорблять его повелительным тоном и грубыми допросами, собрал присяжных и приказал привести в себе колодника.

"Извиняю вас от всего сердца!" -

Законы наши строги, а вчерашнее произшествие сделалось гласно. Без явного нарушения должности моей, не могу возвратить вам свободы. Наружность вас обвиняет; прошу вас, найдите какое нибудь средство оправдаться.

"Я не имею никакого!"

"А потом?"

Потом? что будет, не знаю; вас могут прогнать за границу как бродягу; могут завербовать в солдаты; случится и хуже.

Блемер замолчал. Ужасная борьба. происходила в его сердце. Государь мой! сказал он, приступив с решительным видом к Градоначальнику: могу ли переговорить с вами наедине? -

Чего вы требуете?

"Вчерашнее обхождение ваше никогда не извлекло бы из меня признания - насилие меня не ужасает. Но теперь душа моя растрогана вашею кротостию: вы поселили в ней почтение, доверенность, надежду. Я не обманываюсь: я нахожу в вас честного, великодушного человека!"

Обеяснитесь!

"Я вижу, что вы благородный, великодушный человек; давно желал я найти подобного - дайте мне правую свою руку!"

"Я вижу на голов вашей почтенные седины; вы знаете свет, вы знаете людей, вы испытали нещастие - не правду ли я сказал? - и нещастие не сделало вас жестокосерднее!"

Государь мой! ваши слова для меня загадка.

"Вам остается один только шаг до гроба! Скоро - скоро будете искать милосердия у престола Божия: не откажите же в милосердии нещастному! - Имеете ли какое нибудь предчувствие? Можете ли угадать, кто говорит с вами в эту минуту?"

Что это значит? вы приводите меня в ужас!

"Вижу, что вы ничего не угадываете. Ах! умоляю вас; будьте моим защитником! опишите своему Государю, как вы нашли меня; скажите ему, что я сам, из доброй воли, сделался своим предателем - скажите, что Бог помилует его некогда на суде Своем, естьли теперь не будет он неумолимым - вступитесь за меня, старый человек, и потом окропите письмо свое слезами: я Христиан Блемер!" -

Он кончил жизнь на эшафоте. - Но читатель, не ужели этот нещастный ни когда не мог возвратиться к добродетели?