Шиллеровы мысли о том, что низко и обыкновенно в изящных искусствах

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Шиллеровы мысли о том, что низко и обыкновенно в изящных искусствах (старая орфография)

Шиллеровы мысли о том, что низко и обыкновенно в изящных искусствах.

Называю обыкновенным все то, что не приносит удовольствия душе и действует только на чувства. По сему определенно есть множество вещей обыкновенных по своей материи; но как искусство может украсить материю, дав ей особенную форму: то в изящных искусствах речь идет только о том, что обыкновенно или низко в отношении к форме.

Обыкновенный ум может испортить предмет самый благородный; ум возвышенный, напротив того, умеет облагородствовать предмет самый обыкновенный, сделав его привлекательным для души нашей, и представив в некотором блеске. Так историк обыкновенный разскажет незначущия дела своего героя столь же подробно как и знаменитейшие его подвиги; посвятит столько же страниц его генеалогии, костюму, домашней жизни, сколько его предприятиям и намерениям; и наконец опишет великия вещи так, что мы будем искать их величия. Напротив того писатель с обширным умом и благородною душею заставит нас принять участие в самых малейших делах своего героя, во всех подробностях его приватной жизни, и придает им цену необыкновенную. Фламанские и Голландские живописцы имеют вкус обыкновенный. Вкус Италиянской школы есть - благородный и великий. У Греков сей вкус был в превосходной степени; они стремились всегда к изящному, отвергали черты обыкновенные и всегда избирали предметы благородные.

Живописец портретный может быть великим или обыкновенным. Он будет обыкновенным, если выразит случайные подробности также рачительно как и особенные черты своего подлинника; если изобразит не великое, но мелкое и недостойное внимания. Он будет великим, если умеет означить те великия черты, которые приносят истинную цену его подлиннику; если отделит случайные подробности от подлинных особенностей человека; если укажет только на первые, и со всем старанием истинного дарования изобразит последния; если не забудет, что без души нет ничего великого в лице, в осанке, в телодвижениях человеческих.

Тот есть обыкновенный поет, кто описывает мелочи и не обращает своего внимания на важное; но тот велик, кто возвышает предмет свой, и делает его пиитическим. Работа и отделка щита есть самая обыкновенная вещь, но Ахиллесов щит, отработанный Вулканом, в Илиаде имеет величие и благородство.

Степенью ниже обыкновенного находится низкое или подлое, которое отличается от обыкновенного тем, что оно не состоит, как последнее, в одном недостаток вкуса и благородства: обыкновенное есть нечто отрицательное, а низкое, напротив того, нечто Низкое показывает грубость мыслей, чувства и нравов. Можно желать себе тех достоинств, которых отсутствие составляет обыкновенное, а чего недостает низкому, на то всякой может иметь требование. Так злопамятство и мстительность будут, во всех случаях, обыкновенными страстями; ибо оне предполагают недостаток великодушия. Но есть и низкое мщение, которое себе в удовлетворение употребляет способы презрительные. Слово низкое всегда означает нечто грубое, и только простому народу свойственное. Но человек высокой породы и хорошого воспитания может быть обыкновенным в делах, словах и мнениях, если имеет посредственные качества. Тот обыкновенный человек, кто действует только для собственной пользы, и тем разнится от великодушного человека, забывающого себя для выгоды других. Но человек обыкновенный сделается низким с того часа, как он предпочтет пользу чести, без всякого уважения к долгу добродетели и благопристойности. И так все обыкновенное противоположно благородному; и низкое противоположно и благородному и благопристойному. Уступать всем страстям своим, удовлетворять все желания, не смотря на препятствия, и не внимая законам чести или нравственности, есть доказательство и знак души низкой.

Поеты и художники могут также впадать в низкое, избирая для себя предметы противные чести и благопристойности, или обработывая неблагородно какой нибудь другой предмет; что случается всякой раз, когда они выводят перед глаза ту часть предмета, которая требует покрывала; или представляют такия черты, которые возбуждают неблагородные мысли. В жизни великих людей бывают низкия обстоятельства, но чистый вкус не дозволяет изображать их.

Есть картины, на которых представлены праведные и святые с такими лицами, как будто бы их писали по образцу, взятому в толпе подлой черни. Сии картины показывают низкой вкус, и мы заключаем из того справедливо, что живописец имел чувства грубые и простонародные.

Есть однакож случай, где позволяется употреблять низкое в искусствах, и именно когда хотим возбудить смех. Человек, хорошо воспитанный, может иногда, не изменяя чистоты вкуса, заниматься грубым, но забавным представлением природы, и сравнением нравов простого народа с нравами светских людей. Пьяный человек в хорошем обществе не понравится никогда, как бы его искусно не представили; но пьяный почталион, матрос, извощик может нас занять приятно. Несносная шутка в устах воспитанного человека кажется нам забавною в простолюдине. Таковы многия сцены в Аристофане; но иногда сей комик переступает за границы, и подвергается осуждению. По той же причине забавляемся мы пародиями, где речи, мысли и поступки площадные даны тем лицам, которых епический или трагический поет заставлял говорить и действовать величаво.

И так, когда поет хочет нас разсмешить, ему можно простить низкое; но ему надобно остерегаться, чтобы не возбудить в нас негодования, или отвращения. Он возбуждает негодование, когда приписывает такия мысли или поступки тем людям, от которых ожидаем совсем другого; ибо через то он оскорбляет наше нравственное чувство, и сверх того нарушает истину. Если сие неприятное действие не имеет места, как выше сказано, ни в пародии, ни в фарсах, то главная причина есть та, что в сих родах сочинения истина почитается безполезною; и некоторым образом она изключена по тайному условию между сочинителем и зрителем. Никогда читатель не ожидает в пародии Ореста или Дидоны найти истинную Дидону, или истинного Ореста. Сего рода стихотворцы уволены от подражания истине, и не льзя им отказать в сем преимуществе, если хотим, чтобы они смешили нас; ибо комическое действие есть только представление чудес сверх естественных. А как отклониться от истины, и в то же время пребыть ей верным?

В трагическом роде есть также случаи, хотя очень редкие, где позволяется низкое. Но тогда надобно перелить его в ужасное; надобно, чтобы минутное оскорбление, нанесенное нашему вкусу, скрадывалось под сильными движениями чувствительности; и чтобы, сие действие разрушалось действием трагической силы. Например, кража есть нечто совершенно низкое, так что, вопреки всем извинениям, приносимым иногда обстоятельствами и сожалением человеколюбия, вечное пятно покрывает вора; и в отношении к искусству, кража есть и будет всегда предметом низким. В этом случае вкус безпощаднее морали, и суд его есть гораздо строжайший; ибо искусство ответствует за все принадлежные идеи, производимые в нас изображением его предмета, тогда как мораль, в своих решениях, оставляет без замечания идеи отвратительные и неприличные. И так ворующий человек есть такое лице, которого искусство не позволяет вводить в важные сочинения. Но представь вора убийцею, сей характер, осуждаемый моралью, может быть одобрен вкусом и представлен искусством. В сем отношении, и только в отношении к одному искусству, человек, унизивший себя безчестием, может возвыситься преступлением, и обратить на себя внимание поета и артиста. Сей различный суд, в отношении к искусству и морали, достоин замечания. Разсмотрим причины сего различия.

Во вторых: в делах, представленных искусством, мы смотрим на силу и разительность; а в действительных делах человеческих, на справедливость или нравственность. Тот достоин презрения, кто не имеет душевной силы; и мы презираем малодушных: всякая низость, всякая подлость возмущает наше нравственное чувство. Если подлость обращается в злодейство; если преступник обнаруживает дух смелой предприимчивости и душевной силы: то она радует нас некоторым образом в произведениях искусства. Кража показывает только подлость и низость, смертоубийство имеет по крайней мере наружный и обманчивый вид душевной силы; особенное участие, нами принятое в произведениях искусства, размеряется тогда по степеням и силе того преступления, которое нам представляют.

Третье; когда идет дело о преступлении, наше внимание обращается не столько на мерзость, сколько на следствия сего преступления, сильнейшим движением заглушает ее другое гораздо слабейшее. Мы не заглядываем далеко в душу преступника, но смотрим ближе, на судьбу его, на обстоятельства его преступления. Когда ужас овладел нами, сомнения чистого вкуса умолкли. По этой причине воровство молодого человека в одной Ифландовой пиесе {В Ferbrechen aus ehrsacht. отчаяние его отца и другие подобные предметы отвлекают наше внимание от преступника, и обращают его на судьбу и побуждения сего преступника. Мы растроганы до того, что не размышляем о постыдном дел воровства. Одним словом, низкое переливается здесь в ужасное.

но одне рабския чувства в свободном человеке презрительны, тогда как рабство при благородных чувствах не унизительно. Етого не довольно. Низкое состояние, соединенное с высокою душею, может иметь величие. Такое величие оказал Епиктет, когда господин его ударил. Низость и бедность могут также возвысить истинное благородство. Искусство может смело представить в рубище своего героя, если видно душевное его величие.

Но что позволяется поету, то не всегда позволяется живописцу. Первый представляет сии предметы воображению? а другой чувствам. И так не только картина производит впечатление сильнейшее нежели поема, но живописец не может раскрыть перед нами душу героя, подобно поету; а в предположенном здесь случае, одне внутренния качества могут примирить нас с наружностию презрительною. Когда Гомер представляет нам Улисса в наготе нищого, наше воображение дописывает картину, и никогда рубище его не произведет в нас неприятного чувства или отвращения. Но оне возбудились-бы неминуемо в душе нашей, если бы живописец или актер хотел верно представить нам Гомерова Улисса. Здесь сила впечатления зависит не от одного воображения; мы принуждены видеть, что показывает живописец, и нельзя нам отклонить таких вещей, которые возбуждает в нас его картина.