Игра судьбы

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том III. С.-Пб., 1901

Алоизий фон Г**, сын богатого бюргера, состоявшого на *** службе, был щедро одарен природным умом и способностями, которые рано развились под влиянием полученного им прекрасного образования. Он был еще совсем молод, но владел уже серьезными познаниями, когда поступил в военную службу к своему государю, который скоро обратил внимание на несомненные достоинства юноши, подававшого большие надежды. Г*^# был полон юношеского пыла, как и его государь. Г** был энергичен и предприимчив, как и государь, который любил и ценил такие характеры. Неистощимое остроумие и богатый запас познаний придавали живость и обаяние обхождению Г** с людьми: в каком бы кружке он ни появлялся, он умел всех расшевелить своею неизменною, ровною веселостью и все подчинить своей обаятельной жизнерадостности. Государь же тонко ценил Достоинства, которыми и сам обладал в высокой степени. Все, что ни делал Г*^::, даже самые забавы его были отмечены величием. Никакия препятствия не устрашали его и никакия ошибки и неудачи не могли поколебать его твердости. Все эти качества возвышались еще необыкновенно привлекательной наружностью. Он казался олицетворением цветущого здоровья и геркулесовской силы с лицом, одухотворенным выразительной игрой подвижного ума. Взгляд, походка, все существо его были исполнены величия, смягчаемого благородной скромностью. Государь был очарован душой и умом своего товарища, а пленительная внешность последняго действовала на его чувственность. Между молодыми людьми одного возраста и с таким соответствием в характерах и наклонностях скоро установились отношения, в которых была и крепость дружбы, и пыл страстной любви.

Г** быстро пошел в гору, переходя от повышения к повышению; но эти внешние знаки монаршого благоволения далеко не выражали еще всего, чем в действительности молодой человек был для государя. С изумительной быстротой подвигалась блестящая карьера юноши под покровительством его пламенного друга и обожателя. Двадцати двух лет Г** достиг уже такого высокого положения, каким наиболее заслуженные и преуспевшие обыкновенно заканчивали свое служебное поприще. Но деятельный ум его не мог праздно покоиться в утехах тщеславия, ни удовлетворяться внешним блеском достигнутого им высокого положения. Он чувствовал в себе достаточно мужества и сил для того, чтоб серьезно отдаться возложенным на него обязанностям.

И пока государь беззаботно предавался удовольствиям, молодой фаворит рылся в актах и бумагах, посвящая все свое время трудным делам правления, с которыми он освоился в такой степени, что ни одно значительное дело не проходило уже иначе, как через его руки. Из товарища забав своего повелителя он сделался его первым советником и министром и даже подчинил его себе. Скоро не стало другого пути к государю, как через него. От него зависели все назначения, и все награды получались из его рук.

Г** был слишком молод и слишком быстро достиг власти для того, чтоб не злоупотреблять ею и сохранить чувство меры. Когда он увидел себя на такой высоте, честолюбивая голова его закружилась, и, достигнув крайней цели своих стремлений, он утратил прежнюю скромность.

Почтительная угодливость, с которой приступали к нему первые сановники страны, все, стоящие и по рождению, и по положению, и по состоянию гораздо выше его, - угодливость, с которой обращались к нему, юноше, даже почтенные старики, - опьяняла его высокомерие, а неограниченная власть, которой он пользовался, скоро обнаружила в нем несомненную жесткость, которая и раньше была в его природе и которую он сохранил среди всех превратностей судьбы. Не было достаточно трудной или невозможной услуги, о которой не могли бы просить его лица, пользующияся его благосклонностью; зато врагам его приходилось трепетать. Если с одной стороны он оказывал безмерные благодеяния, то с другой не знал пределов и в удовлетворении своей мести. Он пользовался своим высоким положением не столько для личного обогащения, как для того, чтобы возвышать и устраивать других людей, которые естественно должны были зависеть от творца своего благосостояния и благоговеть перед ним. Но не справедливость, а произвол и прихоть руководили при этом его выбором. Своим высокомерным и властолюбивым нравом он оттолкнул от себя сердца даже наиболее обязанных ему людей: и в то же время в лице своих соперников и тайных завистников он нажил себе непримиримых врагов.

В числе людей, ревниво и завистливо следивших за каждым его шагом и в тишине подготовлявших орудия для его низвержения, был один граф из Пьемонта, Иосиф Мартиненго, приближенный государя. Г** сам поставил его на это место, считая Мартиненго безвредной и преданной ему креатурой. Он предоставил итальянцу занять ту роль в развлечениях государя, которою сам он давно тяготился и которую охотно променял на занятия государственными делами. Г** смотрел на этого человека, как на свою креатуру, которую, еслиб ему только вздумалось, он всегда мог вернуть к его прежнему ничтожеству, и он считал его связанным страхом и благодарностью. Таким образом, он впал в ту же ошибку, которую сделал Ришелье, представив для забав Людовику XIII молодого Le Grand. Но он не съумел исправить этой ошибки с умом Ришелье, тем более, что ему пришлось иметь дело с более хитрым противником, чем тот, которого надо было одолеть французскому министру.

Не кичась своим успехом, не давая почувствовать своему благодетелю, что он более не нуждается в нем, Мартиненго, напротив, всеми силами старался подчеркивать свою зависимость от Г** и с притворной угодливостью льнул к виновнику своего возвышения. Но в то же время он не пропускал случаев как можно больше бывать с государем и, пользуясь своим положением, старался сделаться ему нужным и необходимым. В короткое время он прекрасно изучил нрав своего властелина, отыскал все ходы к его доверию и незаметно вкрался в его расположение. Он не останавливался и перед низостями для достижения своей цели и прибегал к таким средствам, которых не допускала благородная гордость министра и природная возвышенность его души.

Хитрый итальянец хорошо знал, что нигде человеку так не нужен руководитель и пособник, как на пути порока, и что ничто не приводит к такой близости и откровенности, как совместное укрывание каких-нибудь тайных слабостей. Он пробудил в государе дурные страсти, которые еще дремали в нем, и сам явился его сообщником и наперсником. Распутства, в которые он вовлек его, не терпели поверенных и свидетелей и таким образом он незаметно приучил государя к откровенным излияниям, при которых невозможно было присутствие третьяго лица. На развращенности и испорченности своего покровителя ему удалось наконец воздвигнуть свой постыдный план личного возвышения, а тайна, которой он окружал их близость, сделала то, что он всецело овладел сердцем государя раньше, чем Г** могло придти в голову, что кто нибудь оспаривает у него это сердце.

Странно, что такая важная перемена ускользнула от его внимания; но Г** был слишком уверен в себе и не допускал мысли о том, чтоб такое ничтожество, как Мартиненго, могло соперничать с ним; последний же хорошо владел собой, был всегда на-стороже и остерегался какой нибудь необдуманной неловкостью вывести своего противника из его гордого спокойствия.

То, что погубило уже тысячи других, послужив им преткновением на скользкой почве монаршого благоволения, то же привело к падению и Г** - слишком большая уверенность в себе и своем значении.

Таинственные отношения государя и Мартиненго не тревожили его. Он охотно уступал ничтожному временщику успехи, которые презирал в душе и которые никогда не были целью его стремлений. Он лично ценил в дружбе государя только то, что она одна могла проложить ему путь к высшей власти. И достигнув желанной высоты, он легкомысленно дал упасть за собою той лестнице, по которой он поднялся.

Мартиненго не был человеком, способным удовольствоваться подчиненной ролью. С каждым шагом, который подвигал его в милостях монарха, стремления его становились смелее, и честолюбие его домогалось более осязательного удовлетворения. Притворная роль подобострастия, которую он продолжал играть относительно своего благодетеля, становилась ему все более и более тягостной, по мере того, как вместе с его возвышением росло и его высокомерие. Несмотря на очевидный успех итальянца, Г** не изменил к лучшему своего обращения с ним. Напротив, он часто видимо старался унизить его и целительным напоминанием о его происхождении умерить его зарождающуюся гордость. Но итальянец устал терпеть такое обращение и составил серьезный план действий, чтобы сразу покончить с ненавистным соперником.

Под непроницаемой завесой притворства лелеял он в душе этот план. Выступить открыто против Г** было еще рано. Хотя пора страстной любви к нему государя и миновала, все же он полюбил его в ранней молодости, и привязанность эта пустила в душе его глубокие корни, которые нелегко было сразу вырвать. Малейшее обстоятельство могло возродить эту привязанность с прежней силой. Мартиненго понимал это и разсчитал верно, что удар, который он нанесет, должен быть смертельным ударом. Если Г** утратил сколько нибудь в любви государя, он столько же приобрел в его уважении. Чем более государь удалялся от дел правления, тем труднее было ему обойтись без человека, который так добросовестно, с такой верностью и преданностью трудился в его интересах. Если раньше он был дорог ему, как друг, теперь он был необходим ему, как министр.

В чем заключалось средство, придуманное итальянцем для достижения своей цели, осталось тайной нескольких лиц, тайной тех, кто нанес удар, и того, на кого он пал. Говорят, будто-бы Мартиненго представил государю подлинник тайной и весьма подозрительной переписки с соседним двором. Существовала-ли действительно подобная переписка или, она была подложной, на этот счет мнения расходятся. Как-бы то ни было, итальянец осуществил свой замысел в ужасающих размерах. Г** явился в глазах монарха неблагодарным черным изменником, и преступление его казалось до такой степени вне сомнений, что без дальнейших разследований решено было расправиться с ним сейчас же. Но все переговоры об этом деле велись в глубочайшей тайне между государем и Мартиненго, так что Г** издали и не подозревал грозы, которая собиралась над его головою. И он оставался совершенно спокойным до того самого мгновенья, когда внезапно из предмета всеобщого поклонения и зависти он сделался предметом сострадания.

¹** по обыкновению отправился на развод. В течение немногих лет он поднялся с чина поручика до полковника; но, конечно, и этот последний чин был слишком скромным для той министерской должности, которую он исполнял в действительности и которая возвышала его над первыми сановниками страны.

Развод был обычным местом, где гордость его находила полное удовлетворение в выражениях всеобщей покорности и преданности. В течение короткого часа он упивался здесь собственным величием и блеском, ради которых все остальные часы дня он нес свои тяжелые труды.

Высшие чины приближались к нему с почтительной робостью; люди же, не вполне уверенные в его благосклонности, трепетали.

Сам государь, когда ему случалось присутствовать здесь, мог заметить, что к нему относятся почти с пренебрежением, когда он является рядом со своим великим визирем. Действительно, было столько же опасно не угодить последнему, сколько безполезно заручиться одобрением первого. И случилось, что именно это место, где Г** принимал чуть не божеския почести, и было избрано для его унижения.

Беззаботно вступил он в хорошо знакомый круг, где все были так же далеки от подозрения о том, что произойдет, как и он сам. Перед ним, как и всегда, почтительно разступились, ожидая его приказаний.

Вслед за ним явился Мартиненго в сопровождении нескольких адъютантов, не прежний вкрадчивый, низкопоклонный, льстиво улыбающийся царедворец, а дерзкий, грубо спесивый, как лакей, сделавшийся барином. Дерзкими, уверенными шагами идет он навстречу Г**, становится перед ним, не обнажая головы, и именем государя требует у него оружие. Молча, с изумленными взглядами, вручают ему; шпагу. Он вонзает ее в землю, наступив на нее ногой, ломает ее пополам и бросает обломки к ногам Г**. Это служит сигналом, по которому оба адъютанта бросаются на него. Один поспешно срезает его ордена, другой срывает аксельбанты, обшлага мундира, ленту и султан с каски. И за все время этой странной операции, совершаемой с невероятной быстротой, не слышно ни звука, ни дыхания в толпе, состоящей более, чем из пятисот человек. С побледневшими лицами, с бьющимися сердцами, в смертельном оцепенении, стоит пораженная толпа вокруг того, который в минуту этого странного переряживанья - и смешное и страшное зрелище! - испытывает то ощущенье, подобное которому испытывает только приговоренный к смерти на месте казни.

Тысяча других людей свалилась бы на его месте от такого неожиданного потрясения; но его здоровые нервы и сильная душа выдержали ужас его положения и дали ему испить чашу до дна.

Сорвав с него знаки отличия, его ведут перед рядами безчисленных зрителей в конец площади, где ждет его закрытая карета. Немым кивком ему приказывают сесть в экипаж. Отряд гусар конвоирует его.

или еще более обидными соболезнованиями. Наконец, он видит себя за городом, но тут ожидает его новая тревога. Карета сворачивает с большой дороги в пустынную, безлюдную улицу, ведущую к лобному месту, куда и везут его по ясно выраженному приказу государя. Ему дают испытать здесь все ужасные муки ожидания смерти; затем карета снова поворачивает и выезжает на большую дорогу. Семь мучительных часов провел он еще в этой душной карете, под палящим зноем, без питья и пищи, не слыша слова. Наконец, в час заката, карета привозит его к месту назначения и останавливается у крепости.

Его выносят из кареты на руках без памяти, в состоянии среднем между жизнью и смертью. Даже его богатырская природа не вынесла двенадцати часов мучительной, неутоленной жажды и отсутствия пищи. Когда к нему возвращается сознание, он сидит в темном подземелье.

Открыв глаза к этой новой жизни, он видит перед собой мрачную стену каземата, слабо освещенную бледным лучом луны, прокравшимся сквозь узкую щель на высоте девятнадцати сажен. Подле него стоит кружка воды и лежит черствый хлеб; тут же охапка соломы для его ложа. И он остается в таком положении до следующого полудня, когда в середине башни открывается ставень, показываются две руки и спускают ему вниз висячую корзину с той же пищей, какую он нашел накануне.

В первый раз с момента ужасной катастрофы вырвались у него наконец вопросы: почему попал он сюда? в чем его вина?

Но никто не ответил ему сверху; руки исчезли и ставень закрылся.

лучом солнца, не освеженный дыханием чистого воздуха, покинутый людским состраданием и лишенный всякой помощи, отсчитывает он в заточении четыреста девяносто страшных дней; он отсчитывает их по тем скудным коркам хлеба, которые ежедневно, с унылым однообразием, спускают ему вниз.

Мера его несчастия довершается открытием, которое он сделал еще в первые дни своего заключения. Он узнает эту ужасную яму. Несколько месяцев тому назад, побуждаемый низкой жаждой мести, он сам приказал приготовить ее для одного заслуженного офицера, навлекшого на себя его неудовольствие. С изобретательностью жестокости указывал он способы к тому, чтоб сделать пребывание в каземате как можно ужаснее.

Не очень давно он сам приезжал сюда, чтоб взглянуть на работу и поторопить с её окончанием. Надо прибавить, что офицер, которого он намеревался засадить сюда, почтенный старый полковник, получил теперь должность только что умершого коменданта этой крепости, и таким образом вместо того, чтоб сделаться жертвой мщения Г**, он сделался властелином его судьбы.

Это отнимало и последнее утешение у заключенного, который не мог ни ждать сострадания, ни жаловаться на несправедливость судьбы, как бы жестока она ни была к нему. К его тяжелым физическим ощущениям присоединилось еще жгучее чувство презрения к самому себе и страдание, очень горькое для гордого сердца, которое причиняло ему сознание своей зависимости от великодушия врага, которому сам он в свое время не оказал великодушия.

Впрочем, этот честный человек был слишком благороден для того, чтоб мстить за себя. Строгости, предписанные данной ему инструкцией, тяготили его доброе сердце; но, как старый солдат, привыкший слепо исполнять букву приказа, он ничем не йог помочь несчастному и только жалел его.

облегчения его участи. Этот достойный пастырь, имя которого я неохотно утаиваю, думал, что его пастырский долг велит ему оказать сострадание несчастному, которому неоткуда больше было ожидать помощи.

Так как комендант не мог разрешить ему доступа к заключенному, то священник сам отправился в столицу для личного ходатайства перед государем. Он поклонился последнему в землю и умолял его сжалиться над страдальцем, лишенным даже утешения христианской религии, которого не должно лишать и совершивших самые чудовищные преступления. Лишенный этого утешения, он томился безнадежно и безпомощно и мог быть близок к отчаянию. Спокойно, с безстрашием и с достоинством, которое всегда дается сознанием выполненного долга, священник убеждал государя разрешить ему свободный доступ к узнику, которого он считал духовным сыном и за душу которого он должен был дать ответ перед небом. Доброе, правое дело, за которое стоял священник, придавало ему красноречия; гнев же государя давно уже был охлажден временем и он разрешил священнику обрадовать узника утешением религии.

Один только друг был у него на свете и этому другу он был обязан своей пыткой. За время своего благополучия он не приобрел других друзей. Неожиданное посещение священника показалось ему появлением ангела. Я не описываю его ощущений; скажу только, что с этого дня слезы его полились легко и свободно; он видел, что есть еще человеческое существо, которое его оплакивает.

Священник ужаснулся, войдя в каземат. Он искал глазами человека, а на встречу ему из угла, более похожого на нору дикого зверя, чем на человеческое жилье, выползло отвратительное страшилище. Страшный, бледный остов, напоминающий мертвеца, с лицом, с которого сошли все краски жизни и на котором скорбь и отчаяние прорыли глубокия борозды. Борода и ногти несчастного, давно запущенные, непомерно выросли; платье полуистлело на нем от давняго употребления; и так как помещение его совсем не чистили, то невыносимый смрад заражал вокруг него воздух. В таком виде предстал священнику этот бывший баловень счастья; и все это выдержало его железное здоровье!

предписаниями; тогда священник великодушно решился предпринять вторую поездку в столицу и еще раз обратиться к милосердию монарха. Он объяснил последнему, что не может, не роняя святости Таинств, совершать какие-бы то ни было христианские обряды над томящимся в заточении существом, пока тому не дадут возможности вернуть себе утраченное им подобие человека. И на это последовало разрешение. И с этого дня началась новая жизнь для узника.

Много лет еще провел Г** в этой крепости; но положение его стало легче с тех пор, как пришел конец краткому владычеству нового временщика и место его стало переходить к другим людям, более человечным и не ищущим удовлетворения своей мести. Наконец, после десятилетняго заключения пришел день свободы. Г** выпустили без законного разследования, без формального признания его невинности. Он получил освобождение, как дар высочайшей милости и сейчас же ему было предложено навсегда покинуть страну.

Здесь обрываются те сведения, которые мне удалось собрать относительно этой истории, и я вижу себя вынужденным перенестись через промежуток в двадцать лет. За это время Г** начал в чужой стране новую карьеру в военной службе, которая в конце концов привела его к тому же блестящему положению, с которого он был низвергнут у себя в отечестве. Но время, этот истинный друг всех несчастных, медленно, но неизбежно возстановляющий справедливость, взяло на себя разсудить и это дело.

Годы страстей и увлечений государя миновали, и по мере того, как белели его кудри, он мало-по-малу научался давать должную цену людям. Прежде, чем умереть, ему захотелось свидеться с другом своей юности. Чтоб смягчить старику все прежде нанесенные ему оскорбления, он ласково пригласил его вернуться на родину, к которой давно уже втайне стремилось сердце Г**. Трогательна была их встреча. Г** нашел такой теплый любезный прием, точно они вчера разстались. Государь устремил задумчивый взгляд на это лицо, когда то такое близкое и сделавшееся теперь таким чуждым ему; казалось, он пересчитывал глубокия морщины, которые сам он наложил. Жадно вглядываясь и припоминая, искал он любимые черты юноши в лице этого старика. Но того, чего он искал, уже не было. От дружеской беседы их веяло холодом и принуждением. Страх и стыд навсегда разъединили эти два сердца. Вид человека, который напоминал государю о его опрометчивой жестокости, не мог быть приятен ему, а Г** не в силах был любить по-прежнему виновника своих страданий.

Тем не менее, успокоенный и утешенный, он оглядывался на свое прошлое, как на тяжелый миновавший сон.

лишением всех радостей жизни? Мог-ли он вернуть ему годы надежд? Мог-ли он придумать для старика такое счастье, которое хотя-бы в слабой степени вознаградило его за все, что было отнято у него в прошлом?...

Еще девятнадцать лет прожил Г**, утешаясь светлым закатом своей жизни. Ни удары судьбы, ни годы не могли сокрушить его живучести, ни сломить его бодрости. И семидесяти лет он все еще гнался за призраком того счастья, которое было его уделом, когда ему было двадцать лет.

Он умер, исполняя должность начальника крепости, в которой содержались государственные преступники. Казалось, можно-бы ожидать, что он будет относиться к последним с тем человеколюбием, цену которому он изведал собственным опытом. Однако он был жесток к ним и порыв гнева против одного из этих несчастных вызвал его смерть на восьмидесятом году.

Этот рассказ - первый опыт Шиллера в повествовательном роде, напечатанный в журнале "Немецкий Меркурий в 1789 г. - в самом деле представляет собою "отрывок из правдивой истории", как гласит его подзаголовок. Истинные герои рассказа полковник Филипп Фридрих фон Ригер (у Шиллера Алоязий фон Г**) и граф Самуил Фридрих де-Монмартэн (в рассказе Иосиф Мартиненго); государь, у которого они служили - герцог вюртембергский Карл Евгений, прежний повелитель Шиллера, в первую половину своего правления нуждавшийся в таких креатурах, чтобы понирать законы своей страны. Подробный и точный рассказ историка о страшной катастрофе в жизни Ригера показывает, что внес поэтический вымысел в правду жизни. "Его соперник - рассказывает Пфаф ("Geschichte des Wurtenibergs", 1839 г.) - съумел воскресят старое подозрение о сношениях Ригера с братьями герцога, и письмо к принцу Фридриху, где весьма живо изображена была всеобщая радость, с которой все встретили появление пруссаков, дошедших до Франконии, и где самому герцогу досталось порядком, завершило падение Ригера.

Было ли это письмо подлинное или - что весьма вероятнее - подложное, оно оказало свое действие. Герцог пришел в бешеный uyев и решил строго наказать неблагодарного предателя. Беззаботно явился Ригер 28 ноября 1762 г. по обыкновению на парад и приблизился к герцогу. Тогда последний, до сих пор стоявший к нему спиной, вдруг повернулся и сорвал с него знак военного ордепа; Монмартэн, отобрав у него шпагу, сломал ее и бросил осколки ему под ноги; два адъютанта сорвали ленту с его шляпы. аксельбанты и погоны. Пораженный, безмолвно стоял Ригер пред толпой. В запертой карете, под сильным прикрытием, несчастного отвезли в крепость Асбергь, потом в Гогентвиль. Здесь полумертвый, был брошен в подземную темницу, где он, не видя человеческого лица, не добившись ни малейшого улучшения своей участи, промучился во тьме четыре года. Лишь в 1766 г., по заступничеству земских чинов, он был освобожден, но должен был тотчас-же выехать, и поступил на службу к принцу Людви гу Евгению; лишь через десять лет он получил разрешение возвратиться на родину. Прежних милостей герцога Карла он уже не мог добиться, но все же был вскоре произведен в чин генерала и назначен начальником крепости Асберг, впал в ханжество и умер здесь (15 мая 1782 г.) от удара".

Русские переводы.

1. Игра судьбы. Отрывок истинной истории. Перевод H. М. Карамзина. (Перев. Карамзина, т. VI).

3. Перевод В. Микулич. Исполнен для настоящого издания

332. Спускают ему вниз висячую корзину с пищей (стр. 338)