Мысли об употреблении пошлого и низкого в искусстве

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том IV. С.-Пб., 1902

Перевод А. Г. Горнфельда...

Пошлым называется все, что обращается не к духу и может возбудить лишь чувственный интерес. Есть, конечно, тысячи явлений, пошлых по своему содержанию или по предмету; но так как пошлое содержание может быть облагорожено обработкой, то в искусстве возможна речь лишь о пошлости формы. Пошлая мысль пошлой обработкой оподлит и благороднейший предмет; наоборот, великая мысль и дух благородный съумеют облагородить самую пошлость, связав ее с элементом духовным и найдя в нем положительную сторону. Так, например, историк пошлого пошиба, повествуя о каком-либо герое, распространится о его ничтожнейших поступках столь же тщательно, сколько о его возвышеннейших подвигах, и остановится на его родословной, одежде и домашнем обиходе с таким же вниманием, как и на его замыслах и деяниях. О величайших его деяниях он будет говорить так, что никто не сможет заметить их величия. И, наоборот, историк, одухотворенный мыслью и благородством своей души, даже в частную жизнь и незначительнейшия поступки своего героя вложит интерес и содержание, которые сообщат им значительность. Пошлый вкус в изобразительных искусствах проявили нидерландские художники, благородный и высокий - выказали итальянцы, а еще больше греки. Последние неизменно стремились к идеалу, отбрасывая всякую пошлую черту и ограничиваясь избранным содержанием.

в пренебрежении, а ничтожное передано со всей тщательностью; значительным оно будет в том случае, если в предмете изображения он съумеет найти самое интересное, отделить случайное от необходимого, лишь еле наметит незначительное и передаст все значительное. А значительное этовыражение духовного мира в действиях, жестах, позах.

Поэт изображает свой предмет пошло, когда внимательно воспроизводя ничтожные действия, лишь мельком останавливается на значительных. Великим мы называем его изображение, когда оно связано с великим. Гомер съумел вложить мысль в изображение щита Ахиллеса, хотя само по себе изготовление щита есть, как сюжет, нечто весьма пошлое.

Ступенью ниже пошлого лежит низкое, которое отличается от первого тем, что оно есть понятие не только отрицательное, не только отсутствие элемента мысли и благородства, но выражает и нечто положительное, а именно грубость чувства, дурные нравы и гнусные помышления Пошлое означает лишь недостаток достоинства, которое желательно; низкое означает отсутствие необходимого качества, которого мы вправе требовать от всякого. Так, например, месть сама по себе, где бы мы ее ни находили и в чем бы она ни проявлялась, есть нечто пошлое, ибо свидетельствует об отсутствии великодушия. Но отличают еще особую, низкую месть, - когда человек пользуется гнусными средствами, чтобы удовлетворить свою мстительность. Низкое означает всегда нечто грубое и достойное черни; пошлость в мыслях и поступках может выказать и человек хорошого происхождения и благовоспитанный, но не даровитый. Пошло поступает человек, имеющий в виду только свою выгоду - и в этом смысле он противополагается человеку благородному, который способен забыть о себе, чтобы доставить радость другому. Но тот же человек поступил бы низко, если бы преследовал выгоду на счет своей чести и даже не считаясь с законами благопристойности. Итак, пошлое противоположно благородному, низкое - благородному и пристойному. Преклоняться пред всякой страстью без сопротивления, удовлетворять всякую похоть, сбрасывая с себя узы не только законов благопристойности, но и велений нравственности, есть низость и обличает низкую душу.

Равным образом и в художественных произведениях можно проявить низость, не только выбирая низкие предметы, оскорбляющия чувство пристойности и приличия, но и давая им низкое изображение. Низкое изображение предмета мы имеем там, где выставлена на вид та его сторона, которую повелевает скрывать благопристойность, или когда изображение вызывает низкия побочные представления. В жизни величайшого человека есть низкия отправления, но лишь низкий вкус станет их разыскивать и расписывать.

Есть картины из Священной истории, где апостолы, св. Дева и даже Христос изображены так, будто они вышли из самой простой черни. Все такия изображения обличают низкий вкус, дающий нам право думать, что самые помышления художника грубы и достойны черни.

грубым, но правдивым изображением природы и противоположностью между нравами хорошого общества и черни. Человек из общества в пьяном виде, если бы нам и случилось видеть что либо подобное, мог бы вызвать в нас только неприятное чувство; пьяный ямщик, матрос, носильщик возбуждают в нас смех. Шутки, которые возмутили бы нас, если бы их позволил себе человек благовоспитанный, забавляют нас в устах черни. К этой области относятся многия сцены у Аристофана, которые, однако, подчас переступают и эту границу и должны быть прямо отвергнуты. Вот почему нас так смешат пародии, где помышления, выражения и действия, свойственные черни, приписаны тем самым почтенным людям, которых поэт изобразил со всем свойственным им достоинством и благопристойностью. Когда целью поэта был только фарс, и он имел в виду только позабавить нас, мы можем разрешить ему и низкое, - лишь бы он не возбуждал в нас неудовольствия или отвращения.

Неудовольствие возбуждает он в том случае, если изображает низкое там, где мы ему этого никак не можем простить, а именно в таких людях, от которых мы вправе требовать лучших нравов. В противном случае, он оскорбляет истину, ибо мы скорее сочтем его лгуном, чем поверим, что благовоспитанные люди в самом деле могут поступать так низко; или же его герои оскорбляют наше нравственное чувство и - что еще хуже - возбуждают в нас негодование. Совершенно иначе обстоит дело в фарсе, где между поэтом и зрителем заключено молчаливое соглашение, что истины здесь и ждать нечего. В фарсе мы освобождаем поэта от верности художественной правде и даем ему позволение полгать. Ибо здесь комизм заключается именно в его противоречии истине; но невозможно одновременно и быть истинным и противоречить истине.

Но и в серьезном и трагическом бывают редкие случаи, когда можно пользоваться низким. Но тогда оно должно переходить в ужасное, и мимолетное оскорбление вкуса должно быть заглажено энергичным действием аффекта и таким образом поглощено высшим трагическим действием. Кража, например, есть нечто безусловно-низкое, и какие бы доводы ни приводило наше сердце в извинение вору, как бы ни был тяжек гнет обстоятельств, доведших его до этого, он отмечен неизгладимым клеймом, и в эстетическом отношении остается на-веки предметом низким. Вкус прощает здесь еще меньше, чем мораль, и его приговор тем строже, что предмет эстетический ответствен за все сопутствующия идеи, вызываемые в нас его деятельностью, между тем как суждение нравственное отвлекается от всего случайного. Человек, совершающий кражу, является поэтому в высшей степени неподходящим предметом для поэтического произведения с серьезным содержанием. Но если этот человек - в то же время и убийца, то несмотря на то, что в нравственном отношении он неизмеримо хуже, в эстетическом он делается от этого несколько пригоднее. Тот, кто запятнал себя (я говорю здесь исключительно о суждении эстетическом) какой-нибудь гнусностью, может посредством преступления в известной степени повыситься и выиграть в нашем эстетическом внимании. Это отклонение нравственного приговора от эстетического замечательно и заслуживает внимания. Причины его многочисленны. Во-первых, я сказал уже, что вследствие зависимости эстетического суждения от деятельности воображения, на суждение это оказывают влияние также все побочные представления, вызываемые этим предметом и находящияся с ним в естественной связи. Раз эти побочные представления низки, они неизбежно вносят элемент низости и в главный предмет.

Во-вторых, при суждении эстетическом мы обращаем внимание на силу, при приговоре моральном - на законосообразность. Безсилие есть нечто внушающее презрение, и таковым же будет всякое деяние, указывающее на безсилие. Всякое проявление трусости и ничтожества противно нам, потому что обличает безсилие; наоборот, адское злодеяние может произвести на нас благоприятное эстетическое впечатление, потому что свидетельствует о силе. А воровство и доказывает трусость и ничтожество; в убийстве же есть хоть призрак силы; здесь степень нашего эстетического интереса повышается вместе с количеством силы, обнаруживаемой при этом.

В-третьих, тяжкое и страшное преступление всегда отвлекает наше внимание от его сущности и направляет его целиком на ужасные следствия злодеяния. Более слабое душевное движение подавлено более сильным. Мы уже смотрим не назад, в душу злодея, но вперед, в его судьбу, на последствия его поступка. Но как только мы начинаем трепетать, всякая нежность вкуса умолкает. Главное впечатление целиком заполняет нашу душу и случайные побочные идеи, с которыми, собственно, связано низкое, стушевываются. Поэтому воровство, совершаемое юным Рубергом в "Преступлении из честолюбия", производит на сцене не отвратительное, но поистине трагическое впечатление. С большим умением поэт так сгруппировал обстоятельства, что мы захвачены действием и не можем перевести дух. Страшное бедствие, постигшее семью преступника, и особенно горе его отца отвлекают от него самого все наше внимание, направленное на последствия его поступка. Аффект настолько захватывает нас, что мы не можем сосредоточиться на представлении позора, клеймящого воровство. Словом, низкое отодвинуто в тень страшным. И странно, это воровство, действительно совершенное молодым Рубергом, производит не такое гнусное впечатление, как одно ни на чем не основанное подозрение в краже в другой пьесе. Здесь понапрасну обвиняют молодого офицера в краже серебряной ложки, которая потом находится. Таким образом низкое есть здесь лишь продукт воображенияодно подозрение, и между тем в нашем эстетическом представлении оно кладет на совершенно невинного героя пьесы неизгладимое пятно. Причина заключается в том, что одно подозрение в краже уже указывает на некоторую неустойчивость убеждения в его нравственности, ибо по законам приличия всякий считается порядочным человеком до тех пор, пока не окажется противное. Стало быть, если его подозревают в низости, то это производит такое впечатление, что он уж как нибудь подал повод к возможности такого подозрения, хотя, в сущности, низость в случае незаслуженного подозрения совершает только обвинитель. Для героя же указанной пьесы это пятно тем позорнее, что он - офицер и возлюбленный благовоспитанной и высокопоставленной дамы. С этими обоими понятиями понятие воровства находится в таком страшном противоречии, что мы не можем, видя его пред его дамой, не вспомнить тотчас же, что у него в кармане могла быть серебряная ложка. Самое ужасное здесь то, что он сам и не подозревает о страшном обвинении, тяготеющем на нем; ибо в противном, случае, он, как офицер, потребовал бы тотчас кровавого удовлетворения; последствия этого перенесли бы нас в область ужасного, и от низкого не осталось бы и следа.

в свободе - отвратительны; наоборот, рабское занятие, не связанное с такими же помышлениями, не имеет в себе ничего позорного; мало того, низкое положение, сопровождаемое высотой помышлений, может произвести возвышенное впечатление. Господин Эпиктета, бивший его, поступал низко, а побитый раб проявлял высокую душу. Истинное величие лишь ярче сверкает из низкой доли, и если художник убежден, что съумеет дать выражение внутренней красоте своего героя, он может безстрашно изобразить его в отвратительной внешности.

Но то, что разрешается поэту, не всегда позволено живописцу. Он представляет свои изображения не нашей фантазии, но непосредственно нашим чувствам. Таким образом впечатление от картины прежде всего живее впечатления, производимого стихотворением; мало того, - живописец, даже точно воспроизводя природные черты внешности, не может изобразить с такой ясностью мир внутренний, как это делает поэт своим вымыслом; а между тем лишь внутреннее может примирить нас с внешним. Когда Гомер представляет своего Улисса в нищенских отрепьях, то от нас зависит, до какой степени ясности мы доводим его изображение и сколько останавливаемся на нем. Во всяком случае оно никак не может быть настолько живо, чтобы произвести на нас неприятное или противное впечатление. Но если бы художник или - что еще хуже - актер вздумал точно изобразить пред нами Гомерова Улисса, мы с неудовольствием отвернулись бы от этого изображения. Здесь сила впечатления - вне нашей власти: мы должны видеть то, что показывает нам художник, и не так легко можем отделаться от неприятных сопутствующих идей, всплывающих при этом в нашем воспоминании.

Написано, вероятно, в 1793 г., появилось лишь в "Мелких прозаических статьях" (1802).

Стр. 422. "" - драма Иффланда (1759--1814). Здесь понапрасну обвиняют и т. д. Речь идет о комедии Людвига Шредера (1744--1816) "Der Fähndrich".

Стр. 443. Эпиктета - стоический философ, раб римлянина Эпафродита (100 г. по Р. Хр.), согласно своему учению "Терпи и воздерживайся", покорно сносивший жестокое обращение своего господина.

1. А. Бенитцкий. "Цветник" 1816. No 1.

2. Шиллеровы мысли о том, что низко и обыкновенно в изящных искусствах. Перевод В. Измайлова. "Вестн. Европы" 1813, ч. LXVIII и переводы в прозе Владимира Измайлова (Спб. 1819).

3. в изд. Гербеля.

4. А. Г. Горнфельд. Переведено для настоящого издания.