О причине наслаждения, доставляемого трагическими предметами

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том IV. С.-Пб., 1902

Перевод А. Г. Горнфельда

останется и после, как и прежде, непоколебимым, и изящные искусства неохотно променяют свое вековечное, безспорное и благодетельное призвание на новое, до которого их так великодушно хотят возвысить. Не заботясь о том, будто их назначение, имеющее в виду наше наслаждение, унижает их, они, наоборот, будут гордиться тем преимуществом, что непосредственно исполняют то, что все остальные направления и деятельности человеческого духа могут выполнить лишь косвенным путем. Что цель природы по отношению к человеку есть его счастие, хотя бы сам человек в своей нравственной деятельности не считался с этой целью, не усомнится, конечно, ни один человек, вообще видящий какую либо цель в деятельности природы. Таким образом изящные искусства сходны с последней, или, вернее, с её создателем в основной цели: сеять наслаждение и творить счастливых. Играя, дают они то, что их серьезные сестры заставляют нас добывать с тяжелым трудом; они дарят то, что там бывает обыкновенно лишь трудной добычей чрезвычайных стараний. Напряженным прилежанием приходится нам покупать наслаждения разсудка, мучительными жертвами - одобрение разума, тяжелыми лишениями - чувственные наслаждения, а то еще искупать вереницей страданий их излишество; одно искусство дает нам радости, которые не надо зарабатывать, которые не стоят жертв, которые не приходится искупать раскаянием. Кто-же поставит заслугу такого наслаждения в одну область с жалкой заслугой забавы? Кто вздумает отрицать эту первую цель у изящных искусств лишь потому, что она выше второй?

Несмотря на благия цели, намерение сделать высшею целью всего нравственное добро, - намерение, давшее искусству и взявшее под свою защиту так много посредственных произведений, причинило такой-же вред и теории. Чтобы возвысить искусства в чине, чтобы снискать им благосклонность государства и благоговение человечества, их изгоняют из их родного удела, чтобы навязать им чуждое и совершенно не свойственное их природе призвание. Им разсчитывают оказать великую услугу, подставляя им вместо их легкомысленного призвания забавлять - цель нравственную; и их влияние на нравственность, так бросающееся в глаза, как будто подкрепляет эту мысль. То, что это самое искусство, с такой силой содействующее этой высшей цели человечества, лишь мимоходом оказывает это действие, а само имеет своим конечным стремлением столь пошлую цель, какой считают наслаждение, кажется противоречием. Но это кажущееся противоречие могло бы быть легко устранено точной теорией наслаждения, если бы мы таковую имели, и законченной философией искусства. Последняя показала бы, что свободное наслаждение, вызываемое искусством, покоится вполне на нравственных условиях, что при этом принимает деятельное участие вся моральная природа человека; она показала бы также, что создание этого наслаждения есть цель, достижимая исключительно лишь путем нравственных средств, что таким образом искусство, стремясь к полному достижению наслаждения, как к своей истинной цели, должно необходимо идти путем морали. А для оценки искусства совершенно безразлично, нравственна ли его цель, или лишь достижима нравственными средствами, ибо и в том и в другом случае ему все равно приходится считаться с нравственностью и действовать в теснейшем союзе с нравственным чувством; между тем для совершенства искусства далеко не безразлично, что будет считаться его целью и что - средством.

Если целью его служит нравственность, то оно теряет то, что дает ему все его могущество, - свою свободу, и то, что сообщает ему столь всеобщее действие, - прелесть наслаждения. Игра обращается в серьезное дело; а между тем именно игра могла бы лучше всего выполнить это дело. Лишь проявляя свое высшее эстетическое воздействие, может искусство оказывать благодетельное влияние на нравственность; но лишь пользуясь безграничной свободой, может оно проявлять высшее эстетическое воздействие.

к прекрасному, трогательному, возвышенному укрепляет наши нравственные чувства, равно как наслаждение благодеянием, любовью и т. д. укрепляет все эти склонности. Как духовное самоудовлетворение есть верный удел высоконравственного человека, так нравственная высота бывает часто спутницей духовного самоудовлетворения. Таким об разом искусство оказывает нравственное действие не только потому, что доставляет наслаждение путем нравственных средств, но и потому, что наслаждение, доставляемое искусством, служит само путем к нравственности.

Средства, которыми искусство достигает своих целей, также многообразны, как многообразны вообще источники свободного наслаждения. Но свободным я называю такое наслаждение, при котором принимают деятельное участие духовные силы, разум и воображение, при котором ощущение рождается представлением, - в противоположность физическому или чувственному наслаждению, при котором душа подчинена слепой естественной необходимости, и ощущение следует непосредственно за своей физической причиной. Чувственное наслаждение - единственное, исключенное из области прекрасных искусств, и умелое возбуждение чувственного наслаждения никогда не может возвыситься до искусства, исключая лишь тот случай, когда чувственные ощущения расположены, усилены или умерены по определенному художественному плану, и эта закономерность очевидна для представления. Но и в этом случае искусством будет лишь то, что является предметом свободного наслаждения, а именно вкус в расположении элементов, ласкающих наш разсудок, а никак не физическия прелести, щекочащия лишь нашу чувственность.

Всеобщий источник всякого, в том числе и чувственного наслаждения, есть целесообразность. Мы назовем наслаждение чувственным, когда целесообразность не очевидна для нашей мысли, но лишь по закону необходимости имеет своим физическим следствием чувство наслаждения. Так целесообразное движение крови и жизненных сил в отдельных органах или в целом организме производит в нас ощущение физического удовольствия во всех его видах и формах; мы чувствуем эту целесообразность чрез посредство приятного ощущения, но мы не можем представить ее себе ни в определенном, ни в неясном виде.

Наслаждение свободно, когда мы имеем представление целесообразности, и приятное ощущение сопровождает представление; таким образом все представления, при посредстве которых мы познаем гармонию и целесообразность вещей, являются источниками свободного наслаждения, и в этой мере способны служить искусству для этой цели. Они разделяются на следующие виды: доброе, истинное, совершенное, прекрасное, трогательное, возвышенное. Добрым занимается наш разум, истинным и совершенным - разсудок, прекрасным - разсудок с воображением, трогательным и возвышенным - разум с воображением. Правда, уже и чувственное приятное ощущение или сила, приведенная в деятельность, также доставляют нам наслаждение, но искусство пользуется приятным физическим ощущением лишь для того, чтобы присоединить его к высшим чувствам целесообразности; само по себе оно сливается с прочими физическими чувствами, и искусство отвергает его, как и все чувственные наслаждения.

Разнообразие источников, из которых искусство черпает наслаждения, доставляемые нам, само по себе не дает еще нам никакого права классифицировать искусства, так как в одном и том же виде искусства могут сливаться многия, а часто и все виды наслаждения. Но поскольку известный вид наслаждения является главной целью, он может служить если не для выделения особого рода искусства, то хоть для особой точки зрения на произведения искусства. Так например те искусства, которые по преимуществу удовлетворяют разсудок и воображение, те, стало быть, которые имеют своей главной целью истинное, совершенное, прекрасное, - можно объединить под названием изящных искусств (искусств вкуса, искусств разсудка); те, наоборот, которые занимают по преимуществу воображение и разум и, стало быть, имеют своим предметом доброе, возвышенное и трогательное, могут быть выделены в особую группу под названием искусств трогательных (искусств чувства, сердца). Конечно, невозможно совершенно отделить трогательное от прекрасного, но прекрасное может вполне обойтись без элемента трогательного. Итак, если это разнообразие точек зрения не может служить основой для исчерпывающей классификации свободных искусств, то оно дает по крайней мере возможность определить точнее основные начала суждения и избегнуть путаницы, которая становится неизбежной, когда при определении эстетических законов смешиваются совершенно различные области трогательного и прекрасного.

есть следствие противоположного - они дают ощущение целесообразности, предполагающей нецелесообразность.

Чувство возвышенного состоит, с одной стороны, в чувстве нашего безсилия и неумения охватить известный предмет, но с другой - в чувстве нашей мощи, которая не знает границ и духовно подчиняет себе то, пред чем преклоняются наши физическия силы. Таким образом предмет возвышенного сильнее наших физических сил, и эта нецелесообразность необходимо должна вызывать в нас известное неудовольствие. Но эта нецелесообразность в то же время является причиной сознания иной нашей способности, которая сильнее того, пред чем оказалось безсильным воображение. Итак именно вследствие того, что он не совмещается с чувственными способностями, возвышенный предмет представляется целесообразным разуму и причиняя страдание при посредстве низших способностей, доставляет удовольствие чрез посредство высших.

Быть тронутым в строгом смысле слова значит испытывать смешанное ощущение страдания и удовольствия, вызываемого этим страданием. Таким образом быть тронутым своим же несчастием возможно лишь в том случае, когда страдание от этого несчастия достаточно умеренно, чтобы дать место удовольствию, какое испытал бы при этом сострадательный свидетель. Потеря значительного имущества в данный момент поражает нас горем, и наше горе трогает зрителя; но через год - мы сами уже лишь растроганы, когда вспоминаем об этом горе. Слабый всегда - жертва своего страдания, для героя и мудреца величайшия личные несчастия лишь трогательны.

Как и чувство возвышенного, это чувство состоит из двух составных частей - страдания и удовольствия; и здесь, стало быть, как и там, в основе целесообразности лежит нецелесообразность. Так нецелесообразностью в природе представляется то, что человек, по существу не предназначенный к страданию, все же страдает, и эта нецелесообразность доставляет нам боль. Но эта боль нецелесообразности целесообразна для нашей разумной природы, поскольку она вызывает нас к деятельности, целесообразна для человеческого общества. Поэтому даже неудовольствие, возбуждаемое в нас нецелесообразностью, должно необходимо доставлять нам удовольствие, ибо это неудовольствие целесообразно. Чтобы определить, что именно выступить на первый план, когда человек тронут, - удовольствие или неудовольствие, необходимо выяснить, что имеет перевес - представление целесообразности или нецелесообразности. Это в свою очередь может зависеть от совокупности целей, которые достигаются или попираются, или же от их отношения к конечной цели всех целей.

Страдания добродетельного человека трогают нас больнее, чем страдания порочного, ибо в первом случае мы видим противоречие не только общей цели человека - быть счастливым, но и частной цели - быть счастливым посредством добродетели, тогда как во втором случае мы видим лишь противоречие общей цели. Наоборот, счастие злодея возбуждает в нас гораздо более болезненное чувство, чем несчастие добродетельного человека, ибо во-первых в самом пороке, а во-вторых в награде порока заключается противоречие.

на путь истины.

Но более всего зависит определение отношения удовольствия к неудовольствию в трогательном от того, какая цель важнее - попранная-ли важнее достигнутой или достигнутая важнее попранной. Нет целесообразности, более важной для нас, чем целесообразность нравственная, и ничто не может быть выше удовольствия, доставляемого нам ею. Естественная целесообразность всегда остается для нас проблематичной, нравственная несомненна для нас. Лишь она основана на нашей разумной природе и внутренней необходимости. Она - ближайшая, важнейшая и в то же время самая очевидная для нас, ибо она не определяется ничем внешним, но исключительно внутренним началом нашего разума. Она есть палладиум нашей свободы.

Эта нравственная целесообразность познается живейшим образом в тех случаях, когда в борьбе с другими она получает преобладание; вся сила нравственного закона проявляется во всей полноте лишь в том случае, когда он приходит в столкновение со всеми остальными естественными силами, и все оне наряду с ним теряют свою власть над человеческим сердцем. Под этими естественными силами подразумевается все то, что не может быть названо нравственным, все, что находится вне высшого законодательства разума, то есть ощущения, побуждения, чувствования, страсти, равно как физическая необходимость и судьба. Чем страшнее враги, тем славнее победа; лишь противодействие делает силу очевидной. Из этого следует, что высшее сознание нашей нравственной природы может поддерживаться лишь в борьбе и что высшее нравственное наслаждение всегда сопровождается страданием".

Таким образом тот поэтический род, который дает нам высшую степень нравственного наслаждения, должен именно по этой причине пользоваться смешанными ощущениями и возбуждать в нас удовольствие при посредстве страдания. Это исполняет по преимуществу трагедия, было бы возможно, по степени, в какой одна нравственная целесообразность проявляется и ощущается в борьбе с другой, построить лестницу наслаждения от низшого к высшему и, исходя из начала целесообразности, определить а priori степень приятного или тягостного волнения. Мало того, - быть может на основании этого же принципа можно было бы а priori предустановить определенные разряды трагедии, исчислив всевозможные виды её в исчерпывающей таблице, так что получилась бы возможность указать каждой данной трагедии её место и наперед определить как вид её трогательного действия, так и его степень, которую она, по месту, которое она занимает в таблице, переступить не может. Но этот предмет требует особого обсуждения.

В какой степени в нашем духе представление нравственной целесообразности пользуется предпочтением пред естественной целесообразностью, будет всего яснее видно по нескольким примерам.

Когда мы видим связанными на эшафоте Гюона и Аманду, которые оба по свободному выбору предпочитают лучше умереть страшной смертью на костре, чем неверностью возлюбленному достигнуть престола, - то что делает для нас это явление предметом столь небесного наслаждения? Противоречие между данным их состоянием и счастливой участью, которую они отвергли, кажущаяся нецелесообразность природы, награждающей добродетель страданием, противоестественный отказ от эгоизма и т. п. - все это, исполняя нашу душу таким множеством представлений нецелесообразного, должно было бы возбудить в нас чувствительнейшую боль, - но что нам до природы со всеми её целями и законами, если она своей целесообразностью служит для того, чтобы показать нам во всем её блеске целесообразность нравственную. Впечатление победоносной мощи нравственного закона, которое мы получаем при этом виде, представляет собой столь высокое, столь существенное блого, что мы испытываем даже искушение примириться со злом, которому обязаны всем этим. Радость, возбуждаемая в нас гармонией в царстве свободы, бесконечно сильнее, чем неприятное чувство, вызываемое всеми противоречиями мира природы.

Когда Кориолан, побежденный долгом супруга, сына и гражданина, покидает почти покоренный Рим, подавляет в себе чувство мести, уводит свое войско и отдает себя в жертву завистливому сопернику, он, очевидно, совершает весьма нецелесообразное действие; вследствие этого шага он не только теряет плоды всех своих побед, но сознательно стремится к гибели. Но с другой стороны, как великолепно, как невыразимо величественно это предпочтение разрыва с своей склонностью разрыву с нравственным чувством, эта решимость вопреки всем правилам благоразумия, попрать высшие интересы чувственности, лишь бы действовать в полном согласии с высшим нравственным долгом. Всякая жертва жизнью нецелесообразна, ибо жизнь есть условие всех благ; но пожертвовать жизнью с нравственными целями в высшей степени целесообразно, ибо жизнь не имеет никакого значения сама по себе, но важна лишь как путь к нравственности. Если поэтому мы имеем случай, где жертва жизнью есть средство к достижению нравственных целей, то жизнь должна уступить здесь нравственности. "Нет необходимости, чтобы я жил, но спасти Рим от голода необходимо", говорил великий Помпей, когда пред отплытием в Африку друзья уговаривали его отложить отъезд, пока пройдет буря.

Но страдание преступника доставляет нам с трагической точки зрения не меньшее наслаждение, чем страдание человека добродетельного; и однако мы получаем в этом случае впечатление нравственной целесообразности. Противоречие его образа действия с нравственным законом возмущает нас; нравственное несовершенство, предполагаемое таким образом действий, огорчает нас даже и в том случае, когда мы не принимаем в разсчет страдания невинных, падающих его жертвой. Здесь нет никакого удовлетворения нравственностью действующих лиц, которое могло бы вознаградить нас за то неприятное чувство, которое сообщают нам их действия и страдания - и все же и те и другия представляют собою весьма благодарный материал для искусства, за которым мы следим с чрезвычайным вниманием.

потому что связана с чувством удовлетворения, сопровождающим сознание нравственной правоты. Раскаяние, самобичевание, даже в его высшем проявлении - в форме отчаяния, нравственно возвышенны, потому что они никогда не могли бы найти выражение, если бы в груди преступника не бодрствовало неподкупное чувство правды и неправды, осуществляющее свои права вопреки деятельнейшему противодействию эгоизма. Раскаяние в каком либо поступке проистекает из сопоставления его с нравственным законом и есть неодобрение этого поступка, ибо он противоречит нравственному закону. Следовательно в минуту раскаяния нравственный закон есть высший суд в душе такого человека; этот закон должен быть для него важнее, чем результат преступления, ибо сознание попрания нравственного закона отравляет для него приятное пользование этим результатом. Но состояние души, в котором нравственный закон признается высшим судилищем, нравственно целесообразно и, стало быть, может явиться источником нравственного наслаждения. И что может быть возвышеннее героического отчаяния, которое низвергает во прах все жизненные блага, ибо не может вынести и заглушить порицающий голос своего внутренняго судьи. Жертвует-ли добровольно своей жизнью человек добродетельный, чтобы действовать сообразно с нравственным законом; или преступник сам под гнетом совести лишает себя жизни собственной рукою, чтобы покарать себя за нарушение этого закона, - наше уважение к нравственному закону равно высоко в обоих случаях, и еслибы между ними и было какое либо различие, то оно было бы в пользу последняго случая, так как решимость добродетельного человека могла быть в известной степени облегчена для него приятным сознанием правоты, а нравственная заслуга в известном деянии тем меньше, чем больше участия в нем имеют склонность и наслаждение. Раскаяние и отчаяние по поводу совершенного преступления показывают нам силу нравственного закона лишь позже, но не слабее; это картины возвышеннейшей нравственности, лишь начертанные в минуту бури. Человек, доведенный до отчаяния тем, что нарушил нравственный долг, именно в силу этого отчаяния, уже возвратился к покорности нравственному долгу, и чем ужаснее он себя карает, тем могущественнее кажется нам нравственный закон, повелевающий ему.

Но бывают случаи, когда нравственное наслаждение покупается лишь ценою нравственного страдания, и это имеет место тогда, когда нравственный долг должен быть нарушен, чтобы уступить место долгу более высокому и более широкому. Еслибы Кориолан, вместо того, чтоб осаждать свой родной город, стоял с римским войском под стенами Анциума или Кориол, а мать его была из племени Вольсков и мольбы её имели бы такое же действие на него, то эта победа сыновняго долга произвела бы на нас противоположное впечатление. С покорностью матери боролись бы гораздо более высокия, гражданския обязанности, которым в случае столкновения должно быть отдано предпочтение. Комендант, которому предоставлен выбор или сдать город или видеть, как на его глазах зарежут его сына, попавшого в плен, без колебания выбирает последнее, потому что по справедливости долг по отношению к дитяти ниже, чем долг по отношению к отечеству. Правда, в первое мгновение нас возмущает, как отец может в такой степени попрать естественные чувства и отцовский дом, но мы тотчас-же вслед затем захвачены сладостным восхищением, что даже нравственное побуждение, и даже связанное с естественной склонностью, не может отклонить от истинного пути веления разума. Когда коринфянин Тимолеон приказывает убить своего любимого, но честолюбивого брата Тимофана, потому что его представление о патриотическом долге обязывает его уничтожить все, что может быть опасно для республики, то, хотя мы не без содрагания и отвращения видим, как он совершает столь противоестественное и столь противное нравственному чувству деяние, однако наше отвращение немедленно разрешается глубочайшим преклонением пред героической добродетелью, которая охраняет свои веления от всякого воздействия личной склонности и в бурном столкновении чувств постановляет решения так же свободно и так же правильно, как и в состоянии величайшого покоя. Наши воззрения на республиканский долг могут быть совершенно несходны с взглядами Тимолеона; это не препятствует нашему наслаждению. Наоборот, именно в тех случаях, где наш разсудок не на стороне действующого лица, там-то и видно, в какой степени мы ставим верность долгу выше целесообразности, согласие с разумом выше согласия с разсудком.

Но ни одно нравственное явление не вызовет столь разноречивых суждений, как именно это, и причины такого разногласия найти не трудно. Конечно, нравственное чувство присуще всем людям, но не всем оно присуще с той силой и свободой, которую необходимо предполагает обсуждение этих случаев. Громадное большинство удовлетворяется одобрением деяния, когда его согласие с нравственным законом очевидно, и неодобрением, когда в глаза бросается его несогласие с этим законом. Но на ясном разсудке и на разуме, независимом от естественных сил - а стало быть и от всяких нравственных побуждений, поскольку они являются инстинктивными - лежит долг правильно определить отношение нравственных обязанностей к высшему принципу нравственности. Вот почему одно и то же деяние, в котором немногие избранники усмотрят высшую целесообразность, покажется толпе возмутительным противоречием, хотя и те и другие будут судить о нем с нравственной точки зрения; оттого и происходит, что тронуты такими деяниями могут быть далеко не все, как того позволяло бы ожидать единство человеческой природы и необходимость нравственного закона. Но и самое истинное и величаво возвышенное представляется, как известно, многим преувеличением и нелепостью, ибо мера разума, познающого возвышенное, не у всех одинакова. Мелкая душонка склоняется во прах под гнетом столь высоких представлений или чувствует себя совершенно удрученной их нравственным величием. Как часто пошлой черни представляется отвратительной безтолочью то, в чем дух мыслящий усматривает именно высший порядок.

Вот и все, что нам нужно знать о чувстве нравственной целесообразности, поскольку оно лежит в основе трагической трогательности и наслаждения, доставляемого нам страданием. Но тем не менее есть не мало случаев, в которых естественная целесообразность доставляет нам наслаждение как будто даже на счет нравственной. Высокая степень целесообразности, с которой злодей устраивает свои махинации, доставляет нам явное наслаждение, хотя и его средства и его цели противоречат нравственному чувству. Подобный человек способен привлечь наше живейшее участие, и мы трепещем, как бы не рухнули его планы, гибели которых мы должны были бы страстно желать, если бы в самом деле нравственная целесообразность всегда играла для нас такую роль. Но и это явление не противоречит тому, что было сказано относительно чувства нравственной целесообразности и его влияния на наше наслаждение предметами трагически трогательными.

Целесообразность доставляет нам наслаждение всегда, хотя бы она вовсе не имела никакого отношения к нравственному или противоречила ему. Мы испытываем это наслаждение в чистом виде, пока не вспоминаем о нравственной цели, которая здесь нарушена. Подобно тому, как нам нравятся проявления подобного разсудку инстинкта, трудолюбие пчел и т. п., хотя мы не приводим эту естественную целесообразность в связь с разумной волей и тем менее с какой-либо нравственной целью, так и целесообразность всякого человеческого действия доставляет нам наслаждение сама по себе, если мы при этом не имеем в виду ничего, кроме отношения средств к их цели. Но как только мы вздумаем сопоставить эту цель вместе с её средствами с нравственным принципом и откроем противоречие с этим последним; словом, как только мы вспомним, что имеем пред собой действия нравственного существа, первоначальное удовольствие тотчас-же сменяется глубоким негодованием и никакая на свете разсудочная целесообразность не в силах примирить нас с представлением нравственной нецелесообразности. Мы никогда не должны представлять себе с особенной ясностью, что этот Ричард III, этот Яго, этот Ловелас - люди; иначе наше участие неизбежно обратится в нечто противоположное. Но простым повседневным опытом может быть подтверждено, что мы обладаем - и довольно часто пользуемся - способностью по своей воле переносить наше внимание с одной стороны предмета и направлять его на другую, и что само наслаждение, которое только и возможно благодаря этому распределению внимания, побуждает нас к нему и удерживает в таком состоянии.

в которую Ловелас старается завлечь добродетель Клариссы, чем тяжелее испытания, которым изобретательная жестокость тиранна подвергает стойкость своей невинной жертвы, тем больший блеск приобретает в наших глазах торжество добродетели. Мы наслаждаемся силой чувства нравственного долга, которая заставляет так изворачиваться изобретательность соблазнителя. Наоборот, мы ставим в некоторую заслугу последовательному злодею победу над нравственным чувством, необходимо присущим, конечно, его душе, ибо эта победа свидетельствует об известной душевной силе и чрезвычайной целесообразности разсудка, который идет к своим целям, не смущаемый никакими нравственными соображениями.

К тому же безспорно, что целесообразные злоумышления лишь в тем случае могут быть предметом полного удовлетворения, когда они посрамляются нравственной целесообразностью. В этих случаях такое целесообразное зло является даже существенным условием полного удовлетворения, ибо оно одно способно озарить со всей ясностью могущество нравственного чувства. Нет более убедительного доказательства этого, чем последнее впечатление, с которым мы разстаемся с "Клариссой". Высшая разсудочная целесообразность, которою мы против своей воли восхищались в любовной тактике Ловеласа, победоносно унижена разумной целесообразностью, которую Кларисса противопоставляет страшному врагу её невинности, и мы чувствуем таким образом в себе способность соединить в высокой степени наслаждение обеими целесообразностями.

Поскольку трагический поэт полагает своей целью довести чувство нравственной целесообразности до степени живого сознания, поскольку он разумно выбирает и применяет средства для этой цели, - он доставит знатоку всегда двойственное наслаждение: наслаждение нравственной целесообразностью и целесообразностью естественной. Одна удовлетворяет сердце, другая - разсудок. Толпа с равной слепотой испытывает действие, предназначенное художником для сердца, не замечая той магии, при посредстве которой искусство проявило эту власть над ним. Но есть известный класс знатоков, для которых, наоборот, теряется действие, предназначенное художником для сердца, и симпатии которых он за то приобретает целесообразностью примененных для этого средств. В это своеобразное противоречие вырождается нередко утонченнейшая культура вкуса, особенно там, где нравственное облагорожение остается позади разсудочного образования. Этот род знатоков ищет в возвышенном и трогательном только разсудочного; последнее они умеют почувствовать и оценить с надлежащим вкусом; но ни в каком случае не следует обращаться к их сердцу. Зрелость и культура влекут нас к этой пучине, и избегнуть вредного влияния той и другой - лучшая слава для характера образованного человека. Из всех европейских народов более всех к этой крайности приблизились наши соседи, французы, и мы, как и во всем остальном, и здесь стремимся к этому образцу.

Статья эта написана в конце 1792 года и представляет собой переработку "Теории трагедии", набросанной поэтом для университетского курса.

Гюон и Аманда - герои "Оберона" (1780), эпопеи Хр. Мар Виланда.

Стр. 266. Кориолан - Говорил великий Помпей, согласно "жизни Помцея" Плутарха, гл. 50.

Стр. 267. Под стеКоринфянин Тимолеон - действующее лицо в сценах учителя Шиллера-Абеля, напечатанных в "Вюртембергском Репертуаре" и имевших влияние на заключительную сцену "Фиеско".

1. в изд. Гербеля.

2. А. Г. Горнфельд. Переведено для настоящого издания.