О современном немецком театре

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том IV. С.-Пб., 1902

Перевод Всеволода Чешихина

Дух нынешняго десятилетия в Германии отличается от предшествующих лет главным образом тем, что он обусловил живейший подъем драмы почти во всех областях нашего отечества. Замечательно при этом, что никогда еще люди не рукоплескали добродетели и не освистывали порока с таким усердием, как именно в эту эпоху. Жаль, что они делают это только в театре. У египтян на каждый больной орган полагался особый врач, а пациент все-таки умирал, - благодаря избытку докторов. Для каждой страсти у нас есть особый сценический палач, - и все-таки мы ежедневно должны оплакивать какую-нибудь несчастную жертву страстей. Для каждой добродетели завели мы особого панегириста, - и как будто, за своим энтузиазмом, забываем самую добродетель. Мне кажется, повторяется история с подземными кладами волшебной сказки. "Не кричать в присутствии Духа", - правило, которое должен помнить заклинатель. Сокровище надо подымать в глубоком молчании: один крик, - и ларец низвергается вниз на десятки тысяч саженей.

Казалось бы, театр, это открытое зеркало человеческой жизни, на котором малейшия движения сердца рисуются в расцвеченном, широком отражении, на котором все эволюции добродетели и порока, все сложнейшия интриги случая, весь замечательный уклад высшого предопределения, в действительной жизни так часто ускользающий от наблюдения по необъятности жизненного масштаба, театр, воспроизводящий все это в масштабах и формах, доступных для восприятия даже близорукому глазу; храм искусства, в котором истинный и искренний Аполлон, как некогда в Додоне и Дельфах, обращается прямо к сердцу с самоличными драгоценными изречениями, - этот театр, казалось бы, должен был бы запечатлевать в душе чистые понятия блаженства и страдания с тем большею определенностью, что чувственное восприятие, вообще, живее традиционных сентенций... Долаюена бы, сказал я; но, если послушать покупателя, каким только требованиям не должен был бы удовлетворять товар? Какими только силами не должны "Петрушкиных ширм" комедии их собственный шутовской колпак, на скольких Тартюфов - их маска, на скольких Фальстафов - их рога; и, однако, один зритель подмигивает другому на ослиное ухо и рукоплещет остроумному поэту, снабдившему его соседа столь нелестным украшением. Умилительные картины, заставляющия весь зрительный зал заливаться слезами; сцены ужаса, раздирающия нежную ткань истерической нервной системы: ситуации, вызывающия напряженное ожидание, от которого стесняется дыхание и сердце бьется неровными ударами, - как все это, в конце концов, действует? - Да так же, как действует на волну игра красок на её поверхности, под милым трепетом солнечного луча. Кажется, целое небо легло на море; в восторге бросаетесь вы туда, и падаете в холодную воду.

Когда сатанинский Макбет, с каплями холодного пота на челе, с дико блуждающим взором, шатаясь, выходит из спальни, где он совершил преступление, - у какого зрителя не пробежит по телу холодная дрожь? И, однако, какой Макбет из публики уронит из-под своего платья, в этот миг, кинжал, отрекаясь от своего преступного замысла? Или, если преступление уже совершено, сбросит с себя маску? Он утешает себя тем, что злоумышляет он во всяком случае не против короля Дункана! Если Сара Самсон отравляется, карая себя за ложный шаг, то предотвратит ли она своих зрительниц от обольщения? Станет ли какой-нибудь супруг ревновать умереннее из-за того, что венецианский Мавр обнаружил такую трагическую опрометчивость? Перестанет ли Условность тиранизировать Природу из-за того, что на сценефигурирует противуестественная мать, которая, загубив дочь и раскаявшись, пронзает ваш слух хохотом безумия? - Я мог бы нагромоздить примеров сколько угодно. После того, как Одоардо бросит к ногам князя-грешника клинок, дымящийся кровью дочери, принесенной в жертву - вот-мол тебе та, которую ты хотел взять в любовницы! - какой князь среди публики возвратит поруганную им дочь её родителю? Будьте довольны, если ваша игра заденет его за живое настолько, что его сердце стукнет два или три раза сильнее под орденскою лентою; да и это легкое умиление разсеется при первых же звуках шумного allegro.

Бывает и так, что ваша Эмилия стонет так обольстительно, падает на пол с такою прелестною томностью, придает последнему своему издыханию такую деликатную грацию, что своими умирающими прелестями она возбуждает чувственное поползновение, - и немедленно по окончании представления, за кулисами, вашему трагическому искусству приносится унизительная жертва... Невольно думается, временами, что следовало бы вернуть речь марионеткам и поощрить машинистов к созданию деревянных Гарриков, - по крайней мере, внимание публики, дробимое между пьесами автором и актером, отвлеклось бы от последняго и сосредоточилось бы на двух первых. Многоопытная итальянская Ифигения, которая только-что перенесла нас своею удачною игрою в Авлиду, кокетливым взором, брошенным из-под маски, в один момент разрушает всякую иллюзию; Ифигении и Авлидыкак не бывало, и симпатия к артистке исчезает в чувстве восхищения женщиною. Разве склонности женского пола на сцене не те же, что и в жизни? Великая Елисавета скорее бы простила оскорбление своего величества, чем сомнение насчет её красоты. Можно ли требовать, чтобы актриса была большим философом, чем королева? Могла ли бы актриса - раз уже речь идет о самопожертвовании - заботиться о своей сценической славе более чем о славе закулисной? Сомневаюсь. Пока жертвы сластолюбия будут изображаемы жрицами сластолюбия; пока сцены страдания, страха и ужаса будут служить лишь поводом для актрисы - выставить на-показ маленькую ножку и изящные изгибы; словом пока трагедия будет сводницею извращенных сладострастников; выражаясь мягче - пока театр будет не школою, а местом развлечения, имеющим целью оживлять зевающую скуку, убивать постылые зимние вечера и обогащать большую толпу наших милых празднолюбцев сокровищами мудрости в виде кредитных бумажек сентиментальностей и галантных непристойностей; пока актриса трудится, главным образом, из-за туалетов и ужинов, - до тех пор наши драматические писатели должны будут отрекаться от патриотическо-тщеславной мечты - быть просветителями народа. Пока сама публика не возвысилась до своего театра, трудно театру возвыситься до публики.

Однако, как бы нам не зайти слишком далеко и не вменить в вину публике провинностей автора. Я заметил в современной драме две преобладающих моды, два противуположных конца, между которыми расположены истина и естественность. Действующия лица Пьера Корнеля суть холодные коментаторы собственных страстей - старчески-умные педанты в отношении собственных чувствований. Теснимый врагами, Родриго на открытой сцене читает публичную лекцию о своих затруднениях и изследует свои ощущения так же тщательно, как парижанка изучает перед зеркалом свои гримасы. Пошлое приличие вытеснило с французской сцены живого человека; котурн обратился в танцовальный башмак. Наоборот, в Англии и Германии (в последней, впрочем, позднее, - а именно, когда Гете прогнал комми-вояжеров драматической моды за Рейн) природа, если можно так выразиться, открывается во всем своем безстыдстве, увеличивает все свои веснушки и родинки под выпуклым зеркалом необузданного юмора; своенравная фантазия пламенных поэтов облыжно творит из нея чудовище и выбалтывает про нее позорнейшие анекдоты. В Париже любят хорошеньких полированных куколок, с которых искусство сшлифовало прочь все угловатости природы. Там взвешивают чувство гранами и духовную пищу режут диететически, щадя нежные желудки хрупких маркиз. Мы же, немцы, как и крепкосердые британцы, привыкли к более крупным дозам; наши герои подобны Голиафам на старых коврах, - они грубы и колоссальны и нарисованы для любования издалека. В хорошей копии с натуры должны быть совмещены оба направления: требуется и благородная сме чтобы высосать мозг из костей природы и достичь её подъема и размаха, но также и робкая осторожность, чтобы сглаживать те резкия черты, какие позволяет себе природа, в широких своих декорациях, при нашей переработке последних в миниатюры. Все мы, люди, стоим перед вселенною, как муравьи перед большим, величественным дворцом. Постройка непомерно велика для нас. Своим взором насекомого мы останавливаемся на одном флигеле и находим неуместными те или иные колонны и статуи; но зрение существа более совершенного обняло быипротивуположный флигель и заметило бы там колонны и статуи, размещенные в строгой симметрии с их сотоварками. Писатель, со своей стороны, должен разсчитывать на муравьиное зрение и изображать свои постройки в уменьшенном виде, в поле нашего наблюдения; гармониею в малом он должен подготовлять нас к гармонии в великом; от симметрии в частях он должен вести нас к симметрии в целом и побуждать нас, посредством первой, изумляться перед последнею. Промах в этой соразмерности есть несправедливость по отношению к вечному Существу, о котором мы должны судить по бесконечному абрису мироздания, запечатлеет совершенством дела этого века.

Однако, не всегда можно винить автора, в случае, если им не достигнута конечная цель драмы. Надо побывать на подмостках и понаблюдать, - как воплощаются создания фантазии актерами. К актеру предъявляются два требования, трудных для него, но неизбежных. Прежде всего, играя роль, он должен забыть самого себя и своих зрителей, чтобы он мог войти в роль; но затем он должен вновь сознать себя и публику, для того, чтобы отозваться на вкус последней и умерить свой темперамент. В огромном большинстве случаев этому вкусу приносится в жертву темперамент, и однако - раз уж актер недостаточно даровит для выполнения обоих требований - лучше бы он поступал как раз наоборот, т. е. погрешая против вкуса в пользу темперамента. От чувствования до выражения этого чувствования проходит некоторое минимальное количество времени, как от взблеска молнии до громового раската; раз человек подпал под влияние аффекта, ему уже нечего приспособлять к аффекту свои телодвижения, - напротив, ему уже трудно, даже невозможно сдерживать невольные свои жесты. Актер, до известной степени, находится в положении лунатика; я наблюдал замечательное сходство между обоими. Если лунатик, при кажущемся полном отсутствии сознания, при гробовом сне внешних чувств, может, во время своего ночного странствия, взвешивать, с непостижимою определенностью, каждый свой шаг, избегая опасности, которая потребовала бы всего присутствия духа от человека бодрствующого; если привычка может до такой чудесной степени руководить его шагами;если (прибегая к новому объяснению феномена) сумеречное состояние или поверхностное и мимолетное движение чувства может осуществить столь многое, - то почему бы и тело актера, столь верно сопровождающее душу во всех её изменениях, не могло бы выдерживать образ и тон эмоции, не нарушая сценической иллюзии? Если эмоция не позволяет себе излишества (а если она истинна, она не может себе этого позволить, да и не должна - поскольку она развивается в благородной душе), то можно быть убежденным в том, что и органы тела не изобразят, по ошибке, нечто уродливое. Как и при лунатизме, самозабвение актера, всецело отдавшагося своей иллюзии, не исключает наличности незаметного восприятия всего окружающого - восприятия, которое ведет актера, точно лунатика, мимо всего натянутого и неприличного, по узкому мостику истины и красоты. В таком предположении нет ничего невозможного. - Зато какие злоключения ждут актера при противуположной манере его игры, т. е. когда он старательно и трусливо резонирует относительно своего истинного положения на сцене и уничтожает свое творческое мечтание идеею об окружающей его действительности. Горе ему, если он начнет думать о том, что на каждый его жест направлены тысячи глаз, что каждое èro слово поглащают столько же ушей... Я однажды был свидетелем того, как эта несчастная мысль: меня наблюдают"--выбросила нежного Ромео из объятий вдохновения. Это было именно падение лунатика, в припадке головокружения, вызванном дружеским окриком и застигнувшем человека на вышине отвесной крыши. Скрытая опасность не существовала для него, но внезапный вид отвесной крутизны сбросил его вниз, на верную смерть. Испуганный актер внезапно остановился в глупейшем столбняке; естественная грация позы выродилась в сутуловатость, - точно он собирался примеривать платье. Симпатия зрителей разсеялась в дружном хохоте.

Обыкновенно наши актеры заучивают особый жест для каждого рода эмоции и прибегают к нему с поспешностью, предупреждающею самый аффект. Гордости обыкновенно свойственно смотреть через плечо и упирать руки в боки. Гнев сжимает кулаки и скрежещет зубами. Я видел, как в одном театре Презрение обыкновенно лягалось. Скорбь театральной героини прячется за чистым носовым платком. Ужас бежит со всех ног и падает с размаху - и на сцене, и в мнении публики! Трагики, обыкновенно - басисты; эти матадоры театра излагают свои чувства ругательским рычанием; свое слабое знакомство с языком аффекта они прикрывают дикостью крика и жестикуляции; они расправляются со своею ролью, точно с преступником, колесуя ее вдоль и поперек. Наоборот, нежные, чувствительные любовники излагают свои кроткия и меланхолическия тирады монотонным завыванием, утомляющим ухо до омерзения. Декламация - вот первый камень преткновения для большинства наших актеров, - а ведь именно в декламации - две трети всей сценической иллюзии. Путь уха - самый доступный и ближайший путь к нашему сердцу; сурового завоевателя Багдада, перед которым Менгсы и Корреджио тщетно тратили бы свое живописное мастерство, смирила именно музыка. К тому же, нам легче закрыть оскорбленные глаза, чем заткнуть ватою оскорбленные уши {Еще вопрос: но выигрывает ли роль от исполнения её простым любителем, сравнительно с актерским её исполнением? У профессионального актера зачастую исчезает способность чувствования, как у не в меру занятого врача исчезает способность к диагнозу. Остается лишь механическая ловкость, аффектация, кокетничание гримасами страсти. Стоить вспомнить о том, как счастливо удавалась роль Заиры, во Франции и в Англии, подходящим, хотя и неопытным любительницам (см. Гамбургскую драматургию Лессинга, 10-й этюд, стр. 121 и 122). Пора бы уже повсеместно бросить предразсудок, будто любительские спектакли неприличны для людей привиллегированных классов. Конечно, это только способствовало бы распространению хорошого вкуса и вообще оживило бы и утончило чувство красоты, добра и истины, да и к тому же побудило бы профессиональных актеров к более ревностному старанию поддерживать славу своего сословия.}.

итог. Неужели мы можем упустить хоть на миг из виду это заслуженное учреждение? Пусть театр утешается тем, что он делит одинаковую судьбу со своими более достойными сестрами; моралью и - с благоговением прибегаю я к этому сравнению - с религиею, которые обе, красуясь в почетном убранстве, не изъяты от кощунства тупой и грязной толпы. За театром, как-ни-как, всегда останется та заслуга, что друг правды и здравой естественности временами находит в нем свой мир, при зрелище чужой судьбы, задумывается над собственным роком, укрепляет дух свой на сценах страдания и воспитывает свое чувство на ситуациях несчастия. Благородная, искренняя душа всегда вынесет из зрительного зала новую, живительную теплоту; но и в более грубых сердцах порою зазвучит тихим отголоском какая-нибудь забытая струнка человечности.

"Das Wïrtembergische Repertorium" за 1782 г. В основу её положена мысль о необходимости нравственно-воспитательного воздействия сцены, что зависит от гармонического сочетания трех взаимодействующих элементов: поэта, публики, исполнителей.

Стр. 218. Додона - городок в древней Греции, где было знаменитое прорицалище Зевса (не Аполлона, как у Шиллера). - Тартюф Фальстаф - тип старого циника, фанфарона и распутника, не теряющого самоуверенности, несмотря на свои неудачи, созданный Шекспиром в "Генрихе IV" (1598) и "Виндзорских проказницах" (1602).

Стр. 219. Макбет Король Дункан там же. - Сара Самсон - героиня трагедии Лессинга "Miss Sara Sampson" (1755). - Отелло, герой одноименной трагедии Шекспира (1622). На сцене фигурирует противоестественная мат намек на драму Генрихи Леопольда Вагнера "Раскаяние после проступка" (1755), в заключении которой "противоестественная мать", погубив свою дочь, между прочим говорит: "Никто не хочет смеяться, а я уж так настроилась... Тралала, тралала, тралала", - а затем пытается покончить с собою. отец Эмилии Галотти в трагедии Лессинга (1771). Гаррик - великий английский актер (1716--1779). Итальянская Ифигения - "Ифигения в Авлиде". - Великая Елизавета королева английская, которую поэт вывел впоследствии в "Марии Стюарт". Пьер Корнель великий французский драматург (1606-1684).

Родриго - герой известнейшей трагедия Корнеля "Сид" (1686). Гете прогнал коммивояжеров драматической моды за Рейн - намек на национально-немецкую трагедию Гете "Гец-фон Берлихинген" (1773), которая окончательно уничтожила французское влияние на немецкой сцене.

Ромео - в трагедии Шекспира "Ромео и Юлия" (1597) - Суровый завоеватель Багдада... смирила музыка. Неизвестно, кого из многочисленных завоевателей малоазиатской столицы имел в виду Шиллер. Калиф Гади (брат Гарун-аль Рашида), несмотря на свою свирепость, плакавший при звуках музыки, был не завоевателем, а властелином Багдада. внаненитый немецкий живописец Антон-Рафаель Mengs (1728--1779).Корредоюио - знаменитый итальянский живописец Антонио Аллегри (1491--1534) из городка Coaregglo Po^b Заиры -

1. Аноним. В изд. Гербеля.

2. Всеволод Чешихин.