О стихотворениях Бюргера

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том IV. С.-Пб., 1902

Перевод Всеволода Чешихина.

Равнодушие, с каким наш философствующий век начинает смотреть на игры муз, не затрогивает ни одного рода поэзии так чувствительно, как лирику. Драматическое искусство, как-никак, находится под некоторою защитою всего нашего общественного строя; более свободная форма дает возможность искусству повествовательному впадать в светский тон и приноравливаться к духу времени. Но ежегодные альманахи, песенники и романсы наших дам - все это очень слабая преграда для упадка лирической поэзии. И однако, для поклонника красоты просто удручающа мысль, что юношеский цвет духовной культуры должен отпасть в эпоху, когда созревает её плод, и что более зрелая культура должна быть куплена ценою культуры хотя бы одного из художественных наслаждений. Напротив, именно в наши прозаические дни, столь неблагоприятные вообще для поэзии, можно подыскать весьма достойное назначение как для поэзии вообще, так и для лирики в частности; можно ведь указать на то, что если она, с одной стороны, должна уступать место более высоким умственным занятиям, то, с другой стороны, она тем необходимее для нас, как отдых от этих занятий. Благодаря разъединенности и раздельному действию наших духовных сил, - а эта разъединенность и раздельность неизбежны, при расширении круга познаний и специализации профессий, - почти одна поэзия еще приводит в соединение разлученные силы души, занимая собою и голову, и сердце, проницательность и остроумие, разум и воображение в гармоническом их союзе; одна поэзия как бы возстановляет в нас цельного человека. Она одна может предотвратить злой рок, которому может подпасть философствующий разсудок: последний, в жару исследования, может упустить из виду венец своих усилий и, уединившись в мир отвлеченностей, может умереть для радостей действительного мира. В современной путанице умственных дорог, дух наш мог бы ориентироваться именно при помощи поэзии. Её молодящий свет спасает от оцепенения преждевременной старости. Поэзия могла бы в наши дни играть роль юной, цветущей Гебы, услуживающей безсмертным богам в чертогах Юпитера.

Все сокровища, накопленные для человечества опытом и разумом, должны бы ожить, оплодотвориться и облечься прелестью в творческих руках поэзии. Она должна бы отразить в своем зеркале нравы, характер и всю мудрость современности, в очищенном и облагороженном виде и из идеализированного искусства, почерпнутого из современности, стать образцом для современности. Но такая роль поэзии возможна для нея только в том случае, если сама она очутится в распоряжении однех зрелых и образованных личностей. Пока этого нет, пока вся разница между нравственно дисциплинированною, лишенною предразсудков личностью и поэтом не будет состоять только в том, - что поэт есть передовой ум плюс поэтический талант, до тех пор поэзия не будет в состоянии оказывать облагораживающого влияния на современность, до тех пор всякий прогресс научной культуры будет лишь уменьшать число её поклонников. Невозможно требовать от образованного человека, чтобы он находил отраду для ума и сердца в произведениях незрелого юноши; невозможно заставлять нас любоваться в стихотворениях предразсудками, грубыми нравами, умственною пустотою, которые претят образованному человеку в обыденной действительности. По праву требует последний от поэта, чтобы тот был ему таким же верным спутником в жизни, каким был для римлян Гораций, чтобы поэт стоял на одинаковой ступени духовного развития с ним, читателем, не желающим и в часы наслаждения быть ниже самого себя.

Итак, недостаточно для поэта излагать чувствования возвышенным тоном; следует также ощущать их возвышенною душою. Недостаточно одного непосредственного вдохновения; требуется вдохновение образованного духа. Все, что нам может дать поэт - это его индивидуальность. Она должна быть достойна того, чтобы она могла быть выставлена перед светом и потомством. Первое и важнейшее дело поэта - это, прежде чем он начнет трогать лучших людей своего времени, облагородить, сколь возможно, свою индивидуальность, просветить ее до чистейшей и светлейшей человечности. Высшее достоинство того или иного стихотворения сводится к тому, что это стихотворение является чистым, законченным отражением интересного душевного склада, интересного, законченного духа. Только такой дух и может отпечатлеться в художественных произведениях; он будет заметен в каждой детали. Наоборот, дух более ординарный тщетно будет стараться скрыть свой коренной недостаток в технике искусства. Законы эстетики аналогичны законам этики; как в области этики только нравственно-выдающийся характер человека может запечатлеть на каждом из отдельных его действий признак моральной доброты, так в области эстетики все зрелое и совершенное может быть проявлением только зрелого и совершенного духа. Как бы ни был, сам по себе, велик художественный талант, он не может придать художественному произведению того, чего недостает самому художнику; недочеты, проистекающие от подобного недостатка содержательности, не могут быть исправлены никакою отделкою формы.

Мы не мало бы затруднились, если бы нас обязали, с таким критическим масштабом в руке, пройти весь современный Парнас. Впрочем, опыт учит нас, что многие из признанных наших лириков все таки действуют на лучшую часть читающей публики; случается иногда, что также и неизвестный, непризнанный талант поражает нас своими лирическими признаниями и образчиками своего нравственного "я". А теперь ограничимся применением сказанного нами к г. Бюргеру.

Можно ли, однако, под этот масштаб подгонять поэта, который сам себя положительно называет "народным певцом" и высшею своею целью провозглашает популярность (см. предисловие к 1 части, стр. 15 и след.)? - Мы далеки от мысли ловить г. Бюргера на неопределенном слове народ"; быть может, мы можем придти с ним к соглашению после не! скольких же слов. Напрасно было бы требовать от современности народного поэта в том смысле, в каком Гомер или трубадуры были для своих эпох. Наш мир уже не гомеровский, где все члены общества думали и чувствовали приблизительно по одному шаблону, так что легко могли узнавать друг друга в том или ином описании, легко могли отождествляться в тех или иных чувствах. В наши днимежду избранною частью нации и народною массою замечается чрезвычайно большое различие, причина которого отчасти в том, что просветление понятий и облагорожение чувств составляют законченное целое, с одними обрывками которого ничего не сделаешь. Независимо от этой разницы в культуре, отдельные части нации отличаются друг от друга в чувствованиях и способе их выражения, благодаря светской условности. Поэтому, напрасный труд - произвольно соединять в одно понятие то, что уже давно не составляет единства. Следовательно, для современного народного поэта остается выбор лишь между легчайшим и труднейшим: он или должен исключительно приноровиться к уровню понимания большой массы и отказаться от одобрения образованных классов, или, величием своего искусства, должен уничтожить разстояние, разделяющее оба класса, и преследовать обе цели вместе. У нас немало поэтов, которым посчастливилось добиться успеха в первом роде искусства; но никогда еще поэт с дарованием г. Бюргера не унижал своего искусства и таланта настолько, чтобы довольствоваться столь дешевою славою. Популярность для иных поэтов есть способ облегчать себе труд и скрывать свою посредственность; для г. Бюргера, однако, популярность есть скорее затруднение и задача столь сложная, что счастливое её решение может быть названо величайшим торжеством поэтического гения. Какова, в самом деле, пробила - угодить брезгливому вкусу знатока, не став чрез то неудобоваримым для большой публики, и приспособиться к детскому пониманию народа, не жертвуя каким-либо художественным достоинством! Трудность эта велика, но не непреодолима; вся тайна победы над нею состоит в счастливом выборе сюжета и в величайшей простоте в обработке его. Поэт должен искать сюжета среди ситуаций и чувствований, свойственных человеку, как таковому. Он должен совершенно отказаться от выбора наблюдений, завязок, искусственных приемов, свойственных особым, изысканным условиям жизни; путем кристаллизации того, что в человеке человечно по преимуществу, он должен как бы возвратиться ко временам забытого первобытного состояния. В молчаливом соглашении с лучшими умами современности поэт мог бы затронуть сердце простолюдина с его самой мягкой и впечатлительной стороны; через умелое воздействие на чувство прекрасного он мог бы помочь нравственному прогрессу; он мог бы воспользоваться для очищения страстей тою самою потребностью страстности, которую ординарный поэт удовлетворяет бездушными и зачастую вредными для своих читателей способами. Как просвещенный, утонченный словесный вождь народных чувств, истинно народный поэт, он нашел бы для ищущих выражения аффектов любви, радости, благоговения, печали, надежды и т. д. подходящее, меткое и остроумное слово; давая выражение этим аффектам, он властвовал бы ими и облагородил бы ту грубую, неопределенную, а иногда и зверскую форму, в какой они срываются с уст народа. Такой поэт внедрил бы в простейшее природное чувство возвышеннейшую житейскую мудрость; силою воображения он изобразил бы результаты мучительного научного исследования; он дал бы разгадку тайнам мыслителя в символах, легко поддающихся истолкованию детского ума. Предтеча ясного познания, такой поэт распространил бы в народе самые смелые разсудочные истины, в прелестной и невинной оболочке, еще задолго до того, как философ и законодатель дерзнули бы изложить эти истины высшим слоям общества в полном их блеске. И вот, благодаря такому поэту, прежде чем эти истины стали бы убеждениями, оне испытали бы свою тихую силу на народных сердцах, и нетерпеливое, единогласное требование более точного выражения этих истин побудило бы мудрецов высказаться до конца.

Народный поэт, понимаемый в вышесказанном смысле, всеми чтимый по его дарованию, которое мы предполагаем высоким, или по широкому кругу его действия, заслуживал бы весьма почетного места в литературе. Лишь великому таланту дано - играть результатами глубокомыслия, освобождать мысль из формы, в которую она была первоначально втеснена или из которой органически выросла, и пересаживать ее в ряд новых идей, проявлять массу искусства в ничтожном усилии скрывать богатство идей под неприхотливою оболочкою формы... Словом, г. Бюргер не преувеличивает, называя популярность, в одном из своих стихотворений, печатью совершенства". Утверждая это, он делает молчаливую предпосылку, которую должен иметь в виду всякий, недостаточно вникший в эти слова читатель, - именно, что первое, необходимое условие совершенства в стихотворении - это, чтобы оно обладало ценностью внутреннею, абсолютною, независимою от различия в умственном развитии читателей. Если стихотворение, - повидимому хочет сказать Бюргер, - выдерживает испытание истинного вкуса и соединяет с таким преимуществом еще ясность и удобопонятность, обезпечивающия за этим стихотворением возможность жить в устах народа, то, следовательно, оно запечатлено печатью совершенства". Это предложение тождественно по смыслу со следующим: "Что нравится избранным - хорошо, но что нравится всем без различия - еще лучше!"

это состоит лишь в счастливом соединении многих противоположных качеств), существенным и необходимым является, прежде всего, вопрос: Не пожертвовано ли для популярности элементами высшей красоты? Эти стихотворения, выигрывая в интересе для народной массы, не потеряли ли в интересе для знатока?"

И теперь то должны мы сознаться, что Бюргеровския стихотворения оставляют желать многого! В большинстве их мы ощущаем недостаток мягкого, всегда ровного, всегда светлого, мужественного духа, который, будучи посвящен в таинства красоты, благородства и истины, спускается до народа в образном языке своих творений, но и при интимнейшем общении с народом не забывает о высшем, небесном своем происхождении. Г. Бюргер нередко смешивается с народом, к которому он должен бы только снисходить; вместо того, чтобы, шутя и играя, подымать народ до себя, он находит возможным уравнивать себя с ним. Народ, для которого он сочиняет, к сожалению, не всегда тот, который он подразумевает. Не могут быть тождественны читатели, для которых г. Бюргер писал Ночной праздник Венеры", "Леонору", Песню надежде", Элементы", "Геттингенский юбилей", Мужское целомудрие", "Предчувствие здоровья* и многия другия стихотворения - с читателями, для которых писались "Госпожа Шнипс", "Позорный столб Фортуны", Зверинец боговъ* и тому подобное. Если мы верно определили задачу народного поэта, то заслуга его состоит не в том, чтобы снабжать каждый общественный класс песенкою, которая пришлась бы ему по нутру, но каждою отдельною песнью удовлетворять все общественные классы.

Мы, однако, не станем останавливаться на ошибках, которые можно извинить неудачною минутою творчества; этому горю можно было бы помочь более тщательным выбором стихотворений г. Бюргера. Но отмеченная нами неровность вкуса проявляется зачастую в пределах одного и того же стихотворения - что уже трудно исправить и трудно извинить. Пишущий эти строки должен сознаться, что из всех Бюргеровских стихотворений (речь идет о наиболее обработанных) он не может назвать ни одного, которое доставило бы ему чистое, не купленное ценою какого-либо неудовольствия, наслаждение. То образ несогласован с мыслью и достоинство содержания оскорблено тоном изложения или безвкусною туманностью; то вдруг появляется неблагородная, обезображивающая красоту мысли картина или выражение, впадающее в плоскость; то проскальзывает безполезный набор слов или (это, впрочем, всего реже) неверная рифма и неудачный стих... Как бы то ни было, нарушается гармоническое действие целого, и нарушение это, среди полного наслаждения, для нас тем неприятнее, что вынуждает нас к следующему приговору: "дух, отразившийся в этих стихотворениях, не есть дух зрелый и законченный; произведениям поэта лишь потому недостает законченности, что её нет в нем самом!"

Необходимый прием при поэтическом творчестве - это идеализация сюжета; без нея поэзия перестает заслуживать свое имя. Поэт обязан лучшую сторону своего сюжета (будь то образ, чувство, действие, нечто присущее его душе или находящееся вне его) освободить от более грубых или, по крайней мере, от посторонних примесей, обязан собрать в один фокус лучи совершенства, разсеянные по разным направлениям, подчинить гармонии целого черты, препятствующия соразмерности, возвысить индивидуальное и местное довсеобщности.Все идеалы, которые он творит таким способом, по одиночке суть лишь эманации того внутренняго идеала совершенства, который живет в душе поэта. Чем чище и полнее разработан этот внутренний, всеобщий идеал, тем ближе будут к совершенству также и названные отдельные идеалы. Вот этого-то идеализованного искусства мы и не можем доискаться у г. Бюргера. Мы уже не говорим о том, что его муза вообще носит отпечаток чувственности, иногда даже низменной чувственности, что любовь почти всегда представляется ему в виде наслаждения или соблазнительной утехи для глаз, что под красотою он подразумевает преимущественно юность, здоровье, благодушие и комфорт... Картины, которые он ставить перед нами, представляют собою груду отдельных фигур, скопление штрихов, своею рода мозаику, но никак не идеалы. Если г. Бюргер, например, желает изобразить женскую красоту, то он подыскивает к каждой прелести своей возлюбленной соответственную картину в природе и создает из всего этого материала свою богиню. Смотри 1-ю часть, стр. 124, "Девица, которую я разумею", "Песнь песней" и многия другия стихотворения. Если он хочет сделать из девицы образец совершенства, он обирает для нея достоинства с целой толпы богинь. Стр. 86, "Двое влюбленных":

"Паллады ум в моей красотке;

Поет Эвтерпою средь хора,

А пляшет, словно Терпсихора.

Она смеется, как Аглая;

Как Мельпомена, плачет мило.

А ночью - сколько страсти, пыла!"

Мы цитируем эту строфу не потому, чтобы мы думали, что она безобразит стихотворение, в котором она встречается, а просто потому, что она может служить подходящим примером того, как идеализирует г. Бюргер. Эта роскошная игра красок на первый миг может увлечь и ослепить, особенно читателя, восприимчивого к чувственности и любящого, подобно детям, пестроту. Но сколь мало говорят подобные картины утонченному художественному чувству, которое удовлетворяется не богатством, но мудрою экономиею, не материею, но красотою внешности, не ингредиенциями, но тонким вкусом смеси! Мы не станем изследовать, много или мало требуется искусства для того, чтобы сочинять в этой манере; заметим лишь, что мы сами на себе испытали, сколь мало выдерживают подобные подвиги юности испытание со стороны зрелой мужественности. Нас поэтому не особенно приятно поразила наличность в этом сборнике (составленном из произведений зрелого возраста поэта) целых стихотворений или отдельных мест и выражений, которые можно бы было извинить разве лишь поэтическим ребячеством, разсчитывающим на двусмысленное одобрение толпы (чего стоят одни припевы: Клинг-линг-линг!" "Гопп-гопп гопп!" "Гу-гу!" "За-за!", тралирум-ларум!" и т. п.). Если даже поэт, вроде г. Бюргера, защищает подобные дурачества волшебною силою своей кисти, авторитетом своего примера, то спрашивается, прекратится ли когда-нибудь та немужественная, детская манера, которая получила право гражданства в нашей лирической поэзии, благодаря целой ораве бездарных писак.

Из тех же соображений пишущий эти строки не может похвалить, без оговорок, и такую, везде с удовольствием распеваемую, песенку, какова "Чудесный цветочек". Как ни привлекателен г. Бюргер в этом стихотворении для своих почитателей, все-таки волшебный цветок на груди - не особенно достойный и не особенно удачный символ скромности; говоря откровенно, это - ребячество. Если поэт говорит про свой цветок:

"Звучишь ты флейтой нежной, кроткой

Идешь воздушною походкой

За тяжкою стопой" --

"нас нюхает эфир" и бедная рифма ("blähn" и "schön") обезображивают легкий и красивый склад этой песенки.

В особенности чувствуются недочеты искусства идеализации в тех стихотворениях г. Бюргера, где он изображает чувствования; в особенности касается этот упрек более новых стихотворений, обращенных большею частью к Молли, которыми г. Бюргер обогатил это издание. Насколько, по большей части, они неподражаемо красивы со стороны дикции и стихосложения, насколько поэтично они пропеты - настолько не - поэтично они прочувствованы, на наш, по крайней мере, вкус. Лессинг где-то создает для трагического поэта правило - не изображать слишком изысканных типов и ситуаций; это замечание с еще большим правом может быть применено к поэзии лирической. Лирик должен придерживаться известной всеобщности в душевных движениях с тем большим постоянством, чем менее места предоставлено ему для того, чтобы распространяться о своеобразии обстоятельств, вызвавших те или иные настроения. Новые Бюргеровския стихотворения суть, по большей части, продукты некоторого своеобразного жизненного положения; положение это не настолько строго-индивидуально и исключительно, как в "Неau tontimorumenos" Теренция, но изысканно, во всяком случае, настолько, что оно остается непонятым читателями и только портит им наслаждение, благодаря противоидеальному элементу, присущему подобной лирике.

г. Бюргера. А именно, эти стихотворения суть не только изображения какого-то своеобразного (и совсем не поэтического) душевного склада: они суть продукты этого склада. Обидчивость, недовольство, меланхолия суть не только чувства, воспеваемые поэтом; к несчастию, они играют роль Аполлона - вдохновителя поэта. Между тем, богини прелести и красоты - очень капризные божества; оне не терпят на своем алтаре никакого другого огня, кроме пламени чистого, безкорыстного вдохновения. Разгневанный актер едва ли изобразит с успехом благородное негодование; поэт не должен воспевать страданий в минуту собственных жизненных неудач. Когда поэт не в духе - он не более, как заурядный страдалец, и, сочиняя в эту минуту, он неминуемо роняет свое ощущение с высоты идеалистической всеобщности в низину несовершенной индивидуализации. Поэт должен сочинять на основании более или менее мягких и отдаленных воспоминаний. Тем лучше для него, если он по опыту ознакомлен с возможно большею частью всего того, что он воспевает; но он никогда не должен творить под непосредственным господством того аффекта, который он задумал воплотить в прекрасных образах. Даже при создании стихотворений, по поводу которых обыкновенно говорят, что пером поэта руководят любовь, дружба и т. п., поэт прежде всего должен отрешиться от любви, дружбы и т. п., должен высвободить свою индивидуальность от предмета своего вдохновения, стараться взглянуть на свою страсть из умиротворяющого отдаления. Идеально-прекрасное, по существу, требует свободы духа, достигаемой путем самодеятельности, а цель последней - ослабление обаяния страстей.

Новейшия стихотворения г. Бюргера отличаются известною горечью, почти болезненною меланхолиею. Лучшее произведение сборника "Песнь песней об единственной" сильно теряет, благодаря именно указанному свойству, в своем почти недосягаемом достоинстве. Другие критики высказались подробнее об этом прекрасном произведении бюргеровской музы, и мы с удовольствием присоединяемся к большей части похвал, выпавших на долю этого стихотворения. Нас только удивляет, как мог поэт столь много погрешить против хорошого вкуса при своем размахе, пламенности чувства, богатстве картин, силе языка, гармонии стиха; как мог он допустить, чтобы вдохновение терялось в границах безумия, чтобы Аполлон обращался в фурию; как мог он не заметить, что эмоция, в которой читатель остается после чтения этого стихотворения, отнюдь не есть то благодетельное, гармоническое настроение, в которое желал бы перенести нас поэт. Мы понимаем, каким образом г. Бюргер, увлеченный аффектом, продиктовавшим ему эту песню, подкупленный близким отношением этой песни к обстоятельствам собственной жизни, которую он как бы заключил в священный ковчег своих стихов, мог воскликнуть, в конце своего стихотворения, что он носит на себе печать совершенства; но, не взирая на блестящия преимущества поэта, мы должны, в виду именно этого конца, назвать все это произведение прекрасным стихотворением "на случай", подразумевая под этим термином такое стихотворение, возникновение и назначение которого достаточно оправдывается определенным моментом, хотя бы в стихах не было той идеальной чистоты и законченности, которые только и могут удовлетворить требованиям хорошого вкуса.

в своих песнях. Пишущий эти строки не знает никого из новых поэтов, который был бы готов так злоупотреблять правилом Горация: "Sublimi feriam sidera vertice", как г. Бюргер. Мы не станем по этому случаю обвинять г. Бюргера в том, что он, в подобных случаях, роняет со своей груди чудесный цветок"; очевидно, все это самохвальство расточается лишь в шутку. Но если признать, что лишь десятая часть подобных шутливых излияний все таки серьезна, то эта десятая часть, после десятого её повторения, все таки должна быть принята в серьез и оставить впечатление горечи. Самопрославление может быть прощено Горацию; но даже симпатизирующий г. Бюргеру читатель с трудом простит эту крайность поэту, которому он, в лучшем случае... лишь изумляется!

Эти общия соображения относительно духа поэзии г. Бюргера кажутся нам достаточными для отзыва в газете о сборнике, состоящем из сотни слишком стихотворений, между которыми попадаются многия, достойные более детального анализа. Уже давно произнесенный, безапелляционный приговор публики избавляет нас от необходимости говорить о балладах г. Бюргера; в этом именно роде поэзии немецким поэтам нелегко превзойти г. Бюргера! Что касается сонетов, в своем роде образцовых, обращающихся в устах декламатора в пение, то, вместе с г. Бюргером, мы высказываем желание, чтобы они могли найти только такого подражателя, который мог бы владеть лирою ливийского бога с искусством, равным искусству г. Бюргера или его превосходного друга, г. Шлегеля... Но мы с охотою согласились бы на исключение из сборника всех чисто-юмористических произведений, в особенности эпиграмм, так как г. Бюргеру следовало бы вовсе оставить легкий, шутливый род поэзии, несоответствующий его сильной, сосредоточенной манере. Для того, чтобы согласиться с этим, стоит сравнить, например, "Застольную песню" (г. I, стр. 142) с подобными же песнями Горация или Анакреона.

Если бы нас, в заключение, спросили, каким стихотворениям г. Бюргера, серьезным или сатирическим, чисто-лирическим или лирическо-повествовательным, мы по совести отдаем преимущество, то мы высказались бы в пользу серьезных и повествовательных и вообще в пользу стихотворений более ранняго периода. Не подлежит сомнению, что г. Бюргер с тех пор сделал успехи в отношении поэтической силы и полноты, выразительности и красоты стиха, но ни манера его не облагородилась, ни вкус его не очистился.

поэта общепризнанно-талантливого и знаменитого.

прекрасного о высших требованиях искусства; критик или добровольно понижает эти требования, или совершенно забывает о них, имея дело лишь с посредственным талантом. Мы с охотою признаем, что вся толпа ныне живущих поэтов, борющихся с г. Бюргером за лирический лавровый венок, отстоит настолько же далеко от него, насколько сам он, по нашему мнению, отстоит от идеала высшей красоты. К тому же, мы прекрасно чувствуем, что многое из порицаемого нами в сборнике г. Бюргера должно быть отнесено к внешним обстоятельствам жизни, которые ограничили гениальную силу поэта в его прекраснейшем действии; мы встречаем на это трогательные указания в самых стихотворениях г. Бюргера. Лишь веселая, спокойная душа творит совершенное. Борьба за существование и ипохондрия, ослабляющия всякую духовную силу, менее всего должны бы отягощать дух поэта, который должен, освободившись от настоящого, свободно и смело воспарять в мир идеалов. Какая бы буря ни бушевала в его груди, чело его должна облекать солнечная ясность.

Если какой-либо из наших поэтов достоин труда самоусовершенствования, в видах совершенного творчества - то это именно г. Бюргер. Это богатство поэтических красок, этот пылкий, энергичный язык сердца, этот то роскошно бушующий, то мило журчащий поток поэзии, все эти достоинства, столь выгодно выделяющия произведения г. Бюргера в современной литературе, наконец, это честное сердце, которое, можно сказать, слышится в каждой строке, - все это достойно слияния с неизменно-ровной эстетическою и этическою грациею, с мужественным достоинством, с идейною содержательностью, с тихою и серьезною величавостью и вообще со всеми качествами, которыми можно достигнуть высшого венца: классичности.

Публике представляется прекрасный случай оказать в этом направлении услугу всему отечественному искусству. Как мы слышали, г.. Бюргер готовит новое, исправленное издание своих стихотворений; от поддержки, которую окажут ему друзья его музы, будет зависеть, чтобы издание это стало не только исправленным, но и законченным.

Так судил автор одиннадцать лет тому назад о поэтических заслугах Бюргера. Он и в настоящее время не может изменить своего мнения; он разве мог бы подкрепить это мнение более вескими доводами, так как его чувство было правильнее его логики. К этой полемической статье примешалась партийная страсть; однако, когда статья теряет злободневный интерес, намерения рецензента должны будут найти справедливую оценку.

Рецензия появилась в "Allgemeine Litteratur-Zeitung" 15 января 1794 года. Бюргер отвечал на нее обширной "Антикритикой", за которой последовала "Защита" Шиллера.

Стр. 453. "Heautoutimorumenos" Теренция "Самобичующийся", комедия римского поэта Terentius Marro" (200--149 г. до Р. Хр.).

Sublimi feriam sidéra vertice."Вознесенной головою коснусь звезд" заключительный стих первой оды Горация; это не "правило", как передано в переводе, а самовосхваление.

1. в изд. Гербеля.

2. Всеволод Чешихин. Переведено для настоящого издания.