Опыт исследования вопроса о связи между животной и духовной природою человека

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том IV. С.-Пб., 1902

Перевод Ю. М. Антоновского

Сегодня с особенным удовольствием я вижу исполнившимся мое желание иметь случай публично, самым чистосердечным образом, поблагодарить Вашу Светлость за высокую милость и более чем отеческое руководительство, которым, в течение восьми лет, я имел счастие пользоваться в этом достославном учреждении. Мудрейшия, самые превосходные меры, направленные к просвещению нашего разума и к облагорожению наших чувств; достойные, благоразумные учителя, которых Ваша Светлость с такою проницательностью съумели отыскать среди класса обыкновенных ученых и сделать орудием осуществления великого, безсмертного плана образования; незабвенные словесные наставления Государя, полагающого свое величие в том, чтобы быть учителем среди своих учеников, отцом среди своих сыновей - стечение всех этих счастливых обстоятельств, в которых я с удивлением созерцаю пути Высшого Провидения, положило основание счастию всей моей жизни, и только тогда я буду считать себя неудовлетворенным, когда мои стремления столкнутся с намерениями лучшого из государей.

Ваша Светлость оценили меня тем же глубоким взглядом, каким Вы всматриваетесь в душу всех Ваших воспитанников, и, быть может, заметили во мне нечто, что делало меня способным начать когда-нибудь службу моему отечеству в качестве врача. Я радуюсь этому предназначению и, чтобы достичь его, буду тем сильнее напрягать все нервы моего духа, что Ваша Светлость открыли мне к тому самые благоприятные перспективы.

Врач, умственный горизонт которого вращается исключительно вокруг исторического познания человеческого механизма и которому известны лишь сравнительно грубые колеса этих одушевленных часов и то только в терминах и частично, делает, быть может, чудеса у постели больного и боготворим толпою; но Ваша Светлость подняли искусство Гиппократа из узкой сферы механической науки из-за куска хлеба в более высокий ранг философского учения. Философия и врачебная наука находятся между собою в совершеннейшей гармонии: последняя ссужает первую своим богатством и светом и за то получает от нея свой интерес, свое достоинство и свою привлекательность. Я старался в течение этого года ближе познакомиться с каждой из них; да послужат эти немногия страницы оправданием моей задачи; пусть будут оне посвящены виновнику моего счастия. Но снисходительность отца пусть защитит этот слабый мой опыт от справедливых требований Государя.

Глубоко проникнутый чувством самой искренней благодарности за милостивую заботливость, с какою Ваша Светлость всегда стремились сделать меня более совершенным, высоко приподнятый рвением заслужить эту милость, пребываю с глубоким благоговением

Штутгарт, 30-го ноября 1780 г

Введение. § 1.

Организм душевной деятельности, питания, размножения. § 2.

Тело. § 3.

Животная жизнь. § 4.

Животные ощущения. § 5.

Возражения против этой связи с точки зрения морали. § 6.

Метод. § 7.

Душа вне связи с телом. § 8.

В связи. § 9.

Объяснение этого

1) из истории индивидуума. § 10.

§ 11.

Закон § 12.

Духовное удовольствие споспешествует благосостоянию механизма. § 13.

Духовное страдание подкапывает благосостояние механизма. § 14.

Примеры. § 15.

Исключения. § 16.

Вялость души делает и движения механизма более вялыми. § 17.

Второй закон. § 18.

Настроения духа следуют за настроениями тела. § 19.

Ограничения предыдущого. § 20.

Дальнейший обзор этой связи. § 21.

Физиономика ощущений. § 22.

Повидимому он препятствует. § 23.

Необходимость упадка. §§ 24, 25.

Его превосходство. § 26.

Разрушение связи. § 27.

§ 1. Введение.

философы держались более или менее определенно того мнения, что наука и добродетель составляют не столько цель, сколько средство к благополучию, и что все совершенствование человека сводится к совершенствованию его тела.

Мне кажется, что оба эти мнения одинаково односторонни. Последняя система почти совершенно изгнана из наших моральных доктрин и философий и, как мне думается, отброшена нередко с черезчур фанатическим рвением: несомненно, что для истины нет ничего опаснее, как если односторонния мнения встречают односторонних противников; первая система в общем терпима, конечно, в гораздо большей мере, ибо она более способна согреть сердце, направив его на

путь добродетели, и уже доказала свою ценность на действительно высоких душах. Кто не удивляется твердости духа какого-нибудь Катона, высокой добродетели Брута и Аврелия, спокойствию духа Эпиктета и Сенеки? Но тем не менее эта система есть не более, как прекрасное заблуждение ума, истинная крайность, стремящаяся с черезчур большим энтузиазмом унизить одну часть человека и возвысить нас до степени идеальных существ: она резко противоречит всему, что мы можем исторически знать и философски объяснить из эволюции отдельного человека и всего рода, и вовсе не согласуется с ограниченностью человеческой души. Поэтому здесь, как и везде, всего полезнее держаться середины между обоими мнениями, чтобы тем вернее достичь истины. Но так как обыкновенно делается та ошибка, что слишком многое относят на счет силы духа, мысля его вне зависимости от тела и пренебрегая этим последним, то настоящий опыт преимущественно задается целью выставить в более ясном освещении замечательное содействие тела всем актам души, великое и реальное влияние системы животного чувствования на духовный мир. Однако, считать поэтому добродетель за наивысшее блого не значит еще держаться философии Эпикура и темъменее стоицизма.

Но прежде чем изследовать высшия моральные цели, достигаемые при помощи животной природы, мы должны сперва установить её физическую необходимость и объединить ее в несколько основных понятий. Такова точка зрения, с которой мы разсматриваем связь той и другой природы.

Все приспособления, замечаемые нами в нравственном и телесном мире для усовершенствования человека, сводятся, повидимому, к следующему элементарному положению: совершенствование человека состоит в упражнении его сил чрез созерцание мирового плана; и так как между количеством силы и целью, на которую она направлена, должна быть теснейшая гармония, то и совершенствование будет заключаться в наивысшей деятельности его сил. Но деятельность человеческой души - по необходимости, которой я еще не признаю, и способом, которого я еще не понимаю - связана с деятельностью материи. Изменения в телесном мире должны пройти чрез особый класс посредствующих органических сил, чрез чувства, и, так сказать, сделаться более тонкими, прежде чем они будут в состоянии вызвать во мне представление; также и, с другой стороны, между душою и миром должны выступить другия органическия силы, механизмы произвольного движения, чтобы передать изменение первых вторым; наконец, самые операции мышления и чувствования должны соответствовать известным движениям внутренняго чувствилища. Все это образует организм душевной деятельности.

Но материя является жертвою вечного обмена и уничтожает самое себя, пока она действует; при движении стихия выходит из своих условий, изгоняется и теряется. Но так как, в противность этому, простое существо, душа в самой себе, заключает и продолжительность и постоянство и ничего не приобретает и не теряет в своей сущности, то материя и не может идти одинаково с деятельностью духа, и потому скоро исчез бы организм духовной жизни и вместе с ним и вся деятельность души. Для отвращения этого, новая система органических сил должна была присоединиться к первой системе; она возмещает её расходование и поддерживает её уменьшающийся расцвет путем постоянно возобновляемой цепи новых созиданий.

И далее. После короткого периода деятельности, с сохранением равновесия между тратою и возстановлением, человек уходит со сцены жизни, и закон смертности опустошает землю. На ней нет достаточно места для множества чувствующих существ, которые желали бы внести вечную любовь и мудрость в счастливое существование; они лишены возможности одновременно существовать в узких границах этого мира, и жизнь одного поколения исключает жизнь последующого. Поэтому стало необходимым, чтобы новые люди выступали на место старых, умирающих и жизнь поддерживалась чрез непрерывное наследование. Но ничего нового уже не созидается, и если что и является теперь новым, оно им становится чрез развитие. Развитие человека должно было происходить чрез человека, если оно должно было находиться в соотношении с тратою сил и если человек; был создан для человека. Из этого ос' нования новая система органических чувств присоединена была к двум предыдущим; она имеет своею целью воскресение и развитие человечества. Это - организм размножения. Эти три организма,: взятые в самой тесной реальной связи, составляют человеческое тело.

Органическия силы человеческого тела делятся сами собою на два главных класса: первый обнимает те силы, которые мы не можем объяснить по известным нам законам и явлениям физического мира, и сюда принадлежат чувствительность нервов и возбудимость мускулов. Так как до сего времени представлялось невозможным проникнуть в экономию этих невидимых явлений, то пробовали объяснить неизвестный механизм известным и смотрели на нервы, как на канал, по которому течет крайне тонкая, подвижная и действенная жидкость (fluidum), превосходящая по своей быстроте и тонкости эфир и электрическую материю; в ней видели начало чувствительности и подвижности и потому дали ей название духов жизни. Позднее возбудимость мускулов была сведена к известному стремлению (nisus), с целью сократить этим путем поводы к придумыванию новых начал и сблизить оба конечных пункта. Эти двоякия начала образуют специфический характер животного организма.

Второй класс обнимает те силы, которые мы можем подчинить общеизвестным законам физики. Сюда я отношу механику движения и химию человеческого тела, из которой вырастает растительная жизнь. Таким образом прозябание и животная механика, в тесной между собой связи, образуют собственно физическую жизнь человеческого тела.

Но это еще не все. Так как трата сил находится более или менее во власти духа, то по необходимости ему же должно быть предоставлено и возмещение этой траты. Так как тело подчинено всем последствиям всевозможных сочетаний и в сфере действующих вокруг него сил оно доступно безчисленным враждебным влияниям, то во власти души находится и защитить его от этих вредных влияний и поставить в соотношения с внешним миром, наиболее благоприятные для его существования; поэтому она должна быть осведомлена о дурном или хорошем состоянии своих органов, она должна черпать неудовольствие из дурного его состояния и удовольствие из его благосостояния, чтобы или продлить его, или устранить, чтобы искать или избегать его. Таким образом здесь организм как бы привязан к способности ощущения, и душа вовлечена в интересы своего тела. Теперь тело есть нечто большее, чем простое прозябание, нечто большее, чем мертвый нервный и мускульный механизм, теперь оно обладает животной жизнью {Но оно есть нечто большее, чем животная жизнь животного. Животное живет животной жизнью, чтобы ощущать приятное. Оно чувствует себя хорошо, чтобы поддерживать животную жизнь. Таким образом оно живет сегодня, чтобы завтра опять жить. Оно сегодня счастливо, чтобы и завтра быть счастливым. Но это простое, ненадежное счастье, подражающее периодам организма, отданное во власть случаю и слепым неожиданностям, ибо животная жизнь покоится только на ощущении. Человек также живет животною жизнью, он чувствует свое удовольствие и страдает своими страданиями. Но почему? Он чувствует и страдает, потому что поддерживает свою животную жизнь. Он поддерживает свою животную жизнь, чтобы дольше жить духовной жизнью. Здесь таким образом средство отлично от цели, там цель и средство совпадают. В этом и состоит разграничительная линия между человеком и животным.}.

Процветание животной жизни, как мы знаем, очень важно для процветания душевной деятельности, и оно не может быть уничтожено без полного уничтожения этой последней. Поэтому оно должно покоиться на твердом основании, не дозволяющем ему так легко колебаться, т. е. душа путем непреодолимой силы должна быть предоставлена к услугам физической жизни. Не должны ли были-бы поэтому ощущения животного благосостояния или его отсутствия сделаться также ощущениями духовными и создаваться чрез мышление? Как часто душа затмевала-бы яркий свет страстей, хоронила-бы вялость и глупость, побеждала-бы суетливость и разсеянность? И далее, разве не требовалось-бы тогда от человека-животного самого совершенного знания своей жизни, и не должен ли был-бы ребенок обладать таким знанием, в области которого Гарвей {Вилльям Гарвей (1578--1657) знаменитый английский врач.}, Боергав и Галлер после пятидесятилетних занятий остались все-таки лишь учениками? Но душа не может иметь никакого представления о состоянии тела, которое должна она изменить. Как узнает она о нем, как придет она в действие?

если не выражать, то все-таки как бы специфически обозначать состояние в данный момент моих органов, или лучше, следовать за этим состоянием. Такия ощущения должны быстро и с должной энергией направлять волю на отвращение или желание, но ощущения эти должны однако лцшь плавать на поверхности души и никогда не доходить до области разума. Таким образом, что делает мышление при духовных ощущениях, то делает здесь модификация в животных частях, либо угрожающая им разрушением, либо обезпечивающая их неизменчивость; из этого следует, что при помощи вечного премудрого закона, с тем состоянием механизма, которое укрепляет его процветание, связывается приятное движение души, и напротив того, с состоянием, подкапывающим его благополучие и ускоряющим его гибель, бывает связано мучительное душевное состояние; ощущение-же само по себе не имеет ни малейшого сходства с природою органов, которое им обозначается. Так возникают животные ощущения, имеющия согласно изложенному двоякое основание: 1) в состоянии механизма в данный момент, 2) в способности ощущения.

Теперь делается понятным, почему животные ощущения с непреодолимой и как бы тираннической силой влекут душу к страстям и поступкам и нередко даже одерживают верх над духовными стремлениями. Ибо эти последния вызываются путем мышления, следовательно этим же мышлением они опять могут быть разрушены и уничтожены. В этом и состоит сила абстракции и вообще философии над страстями, мнениями, короче над всеми условиями жизни, тогда как чувственные ощущения вызываются к жизни слепой необходимостью, законами человеческого механизма; разум, не создавший их, не может их и уничтожить, хотя он и может их в очень значительной степени ослабить и затемнить, направив внимание в противоположную сторону. Самый упрямый стоик, страдающий от каменной болезни, не стал бы никогда хвалиться, что он не ощущает страдания, но он может, погрузившись в созерцание причин этой болезни, ослабить силу ощущения, а преобладающее наслаждение великим совершенством, подчиняющим даже страдание общему благополучию, победит чувство неудовольствия. Не недостаток ощущения и не уничтожение его были причиной, почему Муций, сжигая свою руку в ярком пламени, был в состоянии смотреть на врага римским взглядом - гордого спокойствия, но мысль о великом, удивляющемся ему Риме, царившая в его душе, держала его как бы внутри её самой настолько сильно, что оказалось недостаточно сильнейшого животного страдания, чтоб вывести ее из равновесия. Но оттого страдание римлянина было не меньше чем страдание самого изнеженного сластолюбца. Конечно, тот, кто привык жить в состоянии темных идей, бывает менее способен ободрять себя в критический момент чувственного страдания, нежели тот, кто постоянно живет в мире светлых, ясных идей; но тем не менее ни высшая добродетель, ни глубочайшая философия, ни даже божественная религия не защищает от закона необходимости, хотя она и может делать счастливыми своих последователей даже на пылающем костре.

Итак, эта власть животных чувствований на силу душевных ощущений имеет в своем основании самую мудрую цель. Дух, еслиб он был хотя однажды посвящен в тайны более высокого наслаждения, стал бы с презрением смотреть на стремления своего спутника и не пожелал бы больше жертвовать собою низшим потребностям физической жизни, еслиб его не принуждало к этому животное чувство. Математика, погруженного в область бесконечного и променявшого в своей дремоте мир действительный на мир абстракций, гонит голод из его интеллектуальной дремоты; физика, вскрывающого механику солнечной системы и следящого за планетами, блуждающими в неизмеримом пространстве, возвращает укол булавки к его матери-земле; философа, открывающого природу божества и мечтающого перешагнуть пределы смертности, возвращает к самому себе холодный северный ветер, пронизывающий его ветхую хижину, и учит его, что он, несчастный, является чем-то средним между животным и ангелом.

В конце концов даже наивысшия напряжения духа ничего не могут поделать с преобладающими животными чувствованиями; разум, по мере того как они растут, все более и более оглушается ими и душа насильственно приковывается к организму. Чтобы утолить голод и жажду, человек в состоянии совершить такие поступки, перед которыми содрогнется человечество, он против воли станет изменником и убийцей, он сделается каннибалом.

"В грудь матери своей ты, тигр, вонзишь ли зубы?"

Так сильно действует животное чувствование на дух. Так бдительно позаботился Творец о сохранении механизма; столбы, на которых он покоится, особенно крепки, и опыт нас учит, что больше причинял вреда излишек, а не недостаток животного ощущения.

Итак, животные ощущения укрепляют благосостояние животной природы, подобно тому как нравственные и интелектуальные ощущения содействуют благосостоянию духовной природы или, иначе говоря, её совершенствованию. Система животных ощущений и движений исчерпывает понятие животной природы. Эта природа есть то основание, на котором покоятся органы души, и свойство этих последних определяет легкость и продолжительность самой душевной деятельности. Таким образом здесь содержится уже первое звено связи между той и другой природой.

Но допустим, что эта связь будет признана, а затем скажут: здесь оканчивается назначение тела. В дальнейшем оно является косным спутником души, с которым она принуждена вечно бороться, чьи потребности отнимают у нея необходимый досуг для размышления, чьи соблазны прерывают нить самых глубокомысленных умозрений и низвергают дух с высот его самых ясных и светлых понятий в бездну чувственных противоречий, чьё наслаждение удаляет наших собратий от их высокого прообраза и низводит на степень животных; словом, оно запутывает душу в рабство, от которого лишь смерть должна наконец ее избавить. Разве это не есть безсмыслица и несправедливость, что простая, абсолютная, сама себе довлеющая сущность связана с другою сущностью, что она заключена в вечный круговорот и отдана в жертву всем случайностям и всякой необходимости? - Но, быть может, при более спокойном размышлении, мы увидим, что из этого кажущагося противоречия и отсутствия плана исходит великая красота.

Наиболее надежный метод, чтобы бросить некоторый свет на этот предмет, был бы, быть может, следующий: мысленно отбросить от человека все, что называется организацией, т. е. отделить тело от духа, не отнимая однако у него возможности создавать представления и вызывать действия в телесном мире, и затем изследовать, как придет он в действие, как стал бы он развивать свои силы, какие делать шаги для своего совершенствования; результат такого исследования должен быть подтвержден фактами. Этим путем можно обозреть действительное развитие отдельного человека и бросить взгляд на развитие всего рода. Итак, сначала надо взять абстрактный случай: существует способность представления и воля, даны сфера действия и свободный переход от души к миру и от мира к душе. Теперь спрашивается: как будет действовать дух?

Мы не можем допустить понятия без предшествующей воли сознать его; не можем допустить воли без опыта нашего состояния, улучшенного этим действием, т. е. без ощущения; ощущения без предшествующей идеи (ибо мы исключили одновременно с телом также и телесные ощущения), следовательно идеи без идеи.

Теперь посмотрим на ребенка, - это значит, по нашему предположению, на дух" обладающий способностью формировать идеи, причем эта способность теперь впервые должна быть приведена в движение. Что направит его на мышление, если не возникающее из него приятное ощущение, что может доставить ему опыт этого приятного ощущения? Мы уже раньше видели, что таким фактором не может быть, ничто иное, как само мышление, и он. должен теперь впервые мыслить. Далее, что может его вызвать на созерцание мира? Не что иное, как опыт его совершенства, насколько он удовлетворяет его стремлению к активности, и это удовлетворение доставляет ему удовольствие. Что может заставить его упражнять свои силы? Не что иное, как опыт их существования, но все эти опыты он должен когда-нибудь впервые проделать. Следовательно, он должен был бы или быть деятельным от вечности, а это противоречило бы нашему предположению, или он должен был бы никогда не приходить в движение, подобно машине, остающейся без внешняго толчка косной и лишенной движения.

Теперь присоединим к духу элемент животный. Переплетем ту и другую природу настолько тесно, как переплетены оне в действительности, и пусть нечто непознаваемое, проистекающее из экономии животного организма, подпадет под действие силы ощущения - пусть душа присоединится к состоянию физического страдания. Таков именно был первый толчок, первый луч света среди ночи безсознательных сил, первый раздавшийся звук на лютне природы. Теперь явилось ощущение, и ощущение было тем единственным элементом, которого мы раньше не находили. Этот род ощущения как бы создан исключительно с тою целью, чтобы устранить все указанные выше трудности. Раньше мы не могли вызвать ни одной идеи, ибо не могли предположить их; теперь, изменение в физических органах заступает место идей; таким образом животное ощущение помогает, так сказать, привести в движение внутренний часовой механизм духа. Переход от страдания к отвращению является основным законом души. Воля становится деятельной, и деятельность этой единственной силы вполне достаточна, чтоб привести в движение все прочия силы. Последующия явления развиваются сами собой и не относятся уже к этой главе.

Теперь проследим рост души отдельного человека в применении к тому положению, которое нам предстоит доказать, и посмотрим, как развиваются все роды его духовной деятельности из чувственных стремлений.

а) Дитя. Еще совершенное животное, или вернее, больше или даже меньше, чем животное; человек-зверь. (Ибо животное, которое в будущем должно было называться человеком, не могло бы быть только животным). Более несчастное, чем любое животное, так как у него нет даже инстинкта. Мать животного может скорее оставить своего детеныша, нежели мать свое дитя. Страдание может, конечно, исторгнуть у ребенка крик, но он никогда не сможет обратить внимание на источник своих страданий. Молоко может, конечно, доставить ему удовольствие, но он никогда не сможет сам отыскать его. Он существо совершенно несчастное --

"Sein Denken steigt nur noch bis zum Empfinden,

Sein ganzes Kenntnis ist Schmerz, Hunger und die Binden" *).

*) Из стихотворения Галлера "üeber die Ewigkeit": Его мышление поднимается еще только до ощущения, все его познание состоит лишь из страдания, голода и пеленанья Ю. А.

б) Мальчик. Здесь уже встречается рефлексия, но все еще только в отношении к утолению животных стремлений. "Он учится, говорит Гарвей {Примечания к "Нравственной философии" Фергюсона, стр. 319.}, впервые ценить поступки других людей и свои собственные в отношении их только потому, что они доставляют ему (чувственное) удовольствие". Любовь к труду, любовь к родителям, к друзьям, даже любовь к божеству проникает к нему в душу чрез чувственность. "Она одна только является солнцем, как замечает Гарвей в другом месте {Там же, стр. 893.}, она одна только сама по себе светит и греет, все прочие предметы темны и холодны; но они также могут быть освещены и согреты, если вступят с нею в такую связь, которая допускает её лучам достигать до них". Духовные блага сохраняют у мальчика некоторую ценность только в переносном смысле, т. е. они являются духовным средством для животной цели.

в) Юноша и муж. Частое обращение этого средства в цель постепенно делается искусством, и такое обращение начинает находить в самом средстве красоту. Он охотнее начинает останавливаться на нем, сам не зная, почему. Его незаметным образом влечет к тому, чтобы думать о нем. Теперь лучи духовной красоты сами могут уже трогать его открытую душу; чувство веселит его, когда проявляет он свою силу, и внушает ему влечение к предмету, бывшему до тех пор только средством; первоначальная цель забыта. Просвещение и обогащение идеями наконец раскрывает ему все достоинство духовных наслаждений - средство обращается в высшую цель.

Этому более или менее учит индивидуальное развитие каждого человека, получившого хотя бы некоторое образование; сама мудрость не могла бы, конечно, избрать лучшого пути, чтобы вести человека вперед. Разве и теперь еще простой народ не водится на помочах, как упомянутый выше мальчик? И разве пророк из Медины не оставил нам поразительно ясного примера того, как следует держать в узде грубое чувство сарацинов?

Обо всем этом нельзя сказать ничего лучшого, как то, что изложил Гарвей в своих примечаниях к главе о естественных стремлениях в "Нравственной философии" Фергюсона: Стремление к сохранению и к возбуждению чувственной радости приводит прежде всего в состояние деятельности как человека, так и животное; он учится действия других людей и свои поступки в отношении их оценивать впервые в зависимости от того, что они доставляют ему удовольствия. По мере того, как увеличивается число вещей, действию которых он подпадает, ростут и его желания; чем больше удлинняется путь, ведущий к достижению этих желаний, тем более искусственными становятся они сами. Здесь мы встречаем первую разграничительную черту между человеком и животным, и здесь же начинается различие между тем и другим родом животных. У немногих животных пожирание пищи непосредственно следует за чувством голода; ему предшествует жар охоты или труд собирания пищи. Но ни у одного животного удовлетворение его желаний не переходит так поздно на особые приспособления, создаваемые для этой цели, как у человека; ни у кого животное стремление не проходит через столь длинную цепь средств и целей, прежде чем достигнуть последняго звена. Как далеки были бы труды ремесленника или земледельца от этой цели, еслиб все они не стремились ни к чему другому, как только доставить себе хлеб и одежду? Но это еще не все. Когда средства сохранения делаются для человека более богатыми благодаря возникновению общества; когда он находит для себя избыток, достижение которого не требует от него всего его времени и сил; когда вместе с тем он делается просвещенным вследствие общения путем идей, тогда начинает он в себе самом видеть конечную цель своей деятельности, тогда замечает он, что хотя он и вполне сыт, одет, живет под безопасным кровом и снабжен всем необходимым домашним хозяйством, но тем не менее ему чего-то недостает, что он должен был бы еще делать для себя. Он идет еще дальше; он убеждается, что в этой самой деятельности, при помощи которой человек доставляет себе пищу и покой, насколько она возникает из известных сил его духа и насколько она служит к упражнению этих сил, содержится более высокое блого, чем в самих внешних конечных целях, достигаемых при её посредстве. С этой минуты, хотя он продолжает работать в сообществе с остальным человеческим родом в царстве прочих живых существ для того, чтобы поддержать себя и доставить себе и своим друзьям необходимые средства для физической жизни, (ибо иначе что стал бы он делать? какие другия сферы деятельности мог бы он создать себе, оставив эту последнюю?), но он знает также, что природа пробудила в человеке многочисленные стремления не столько для того, чтобы доставить ему спокойное существование, сколько для того, чтобы дать ему познать прелесть этих наслаждений и пользы, чтоб привести в движение эти самые стремления, чтоб дать мыслящему существу материал для представлений, чувствующему духу содержание для ощущений, доброжелательному духу средства для благой деятельности и активный случай для труда вообще. Тогда всякая вещь, живая и неодушевленная, принимает для него другой вид. Прежде объекты и изменения разсматривались им постольку, поскольку они доставляли ему лишь удовольствие или досаду; теперь - поскольку они дают повод к деятельности и проявлению его стремления к совершенствованию. При прежней точке зрения события были хороши или дурны; теперь все они одинаково хороши. Теперь нет такого события, которое делало бы невозможным проявление добродетели или применение той или другой способности. Сперва он любил людей, ибо верил, что они могут быть ему полезны: теперь он любим их еще больше, ибо считает доброжелательство за состояние более совершенного духа".

Теперь стоит еще бросить взгляд на всемирную историю человеческого рода, начиная с его колыбели и кончая его зрелым возрастом, и истина всего вышесказанного предстанет во всем свете.

Голод и нагота обратили в начале человека в охотника, рыбалова, пастуха, земледельца и строителя. Половое влечение создало семью и беззащитность отдельного человека соединила людей в орды. В этом покоились первые корни общественных обязанностей. Вскоре земледелие должно было сделаться недостаточным для увеличившагося числа людей, голод разсеял их в далекие климаты и страны, открывшие свои продукты для ищущих удовлетворения новых потребностей, и они научили людей обрабатывать эти продукты и преодолевать вредное влияние нового климата. Отдельные опыты переходили по традиции от прадедов к правнукам и получали дальнейшее расширение. Научались пользоваться силами природы против её самой, ее ставили в новые условия и здесь уже обрели первые опыты простых, полезных приспособлений. Хотя искусства и изобретения имели всегда своей целью блого животного, но они были вместе с тем упражнением силы, расширением знаний, и - при помощи того же огня, на котором грубый первобытный человек жарил свою рыбу, Боергав позднее внимательно следил за химическим соединением тел: из того же ножа, которым дикий резал свою дичь, Лионэ сделал тот нож, при помощи которого он открыл нервы у насекомых; тем же циркулем, которым в начале измеряли лишь владения, Ньютон измерил небо и землю. Таким путем тело принуждало дух останавливаться на явлениях вокруг него, так сделало оно мир интересным и значительным, ибо оно сделало его необходимым для духа. Стремление внутренней действенной природы в связи со скудостью родной страны научило наших предков мыслить отважнее и создало для них новый дом, в котором они под руководством звезд безопасно плыли по рекам и океанам, отправляясь на поиски новых земель --

Fluctibus Ignotis insultavere carinae.

А там опять новые продукты, новые опасности, новые потребности и новые усилия духа. Коллизия животных стремлений столкнула орды между собой, выковала мечи из грубой руды, создала приключения, героев и деспотов. Укрепились города, возникли государства, а вместе с государствами возникли гражданския обязанности и права, искусства, цифры, законы, лукавые жрецы - и боги.

И вот потребности выродились в роскошь - какое безграничное поле открылось перед нашим взором! Теперь были прорыты жилы земли, теперь достигли до дна морей, разцвели торговля и мореплавание --

Latet sub classibus aequor.

Восток дивится западу, запад востоку, чужеземные растения привыкают к искусственным небесам, и садовое искусство собирает продукты трех частей света в один сад. Художники учатся у природы своим произведениям, звуки смягчают дикарей, красота и гармония облагораживают нравственность и вкусы, и искусство приводит к наукам и добродетели. "Человек, говорит Шлёцер {См "Scblözers Vorstellung seiner Universalhistorie" § 6.}, этот могущественный второй бог, устраняет скалы с своего пути, отделяет моря от суши и пашет там, где прежде плавали. Каналами отделяет он части света и провинции одну от другой, соединяет вместе большие реки и направляет их в песчаные пустыни, которые он обращает этим путем в веселые нивы; он отнимает у трех частей света их продукты и переносит их в четвертую. Даже климат, воздух и погода подчиняются его власти. Уничтожая леса и высушивая болота, он создает над собой более ясное небо, сырость и туманы исчезают, ветры становятся более мягкими и не столь частыми, реки более не замерзают". И дух утончается вместе с более тонким климатом.

век Августа сделался золотым веком. Теперь искусства принимают более смелый и безпрепятственный полет, теперь науки получают чистый, полный свет, естествознание и физика ниспровергают суеверие, история дает отражение прежнего мира, и философия смеется над безумием человека. Но когда роскошь, выродившаяся в изнеженность и распутство, начинает неистовствовать в костях человека, создавая заразительные болезни и зачумляя атмосферу, тогда угнетенный человек спешит из одного царства природы в другое, чтобы выследить смягчающия средства; тогда он находит божественную кору хины, выкапывает из внутренностей гор сильно действующий Меркурий и выжимает драгоценный сок из восточного мака. Самые скрытые уголки природы обысканы, техника раздробляет продукты на их первичные элементы и создает новые миры, алхимики обогащают естествознание, микроскопический взгляд какого-нибудь Швамердама накрывает природу в её наиболее таинственных процессах. Человек идет еще далее. Нужда и любознательность перепрыгивают границы суеверия, человек смело хватает нож и вскрывает величайшее творение природы - человека. Так должно было самое худшее помочь достичь всего наиболее великого, так должны были болезни и смерть принудить к γνὤϑι σεαυτόν. Чума создала наших Гиппократа и Сиденгама, как война делает генералов, и опустошительной любострастной болезни мы обязаны полной реформой врачебной науки.

Мы хотели законное наслаждение чувственности свести к совершенствованию души, и как удивительно повернулся материал в наших руках в другую сторону! Мы нашли, что даже её избыток, злоупотребление ею в целом содействовало реальным интересам человечества. Несомненно, что отклонения от первоначальной цели природы, купцы, разбойники и роскошь бесконечно ускорили шаги человека в этом направлении, тогда как более простая форма жизни делала бы это более правильно, но вместе с тем и очень долго. Стоит сравнить древний мир с новым! Там желания были просты и их удовлетворение не трудно. Но как скверно судили тогда о природе и её законах! Теперь она отягчена тысячью искривлений, но какой полный свет распространяется над всеми понятиями о ней.

Итак, повторим: человек должен был быть животным, прежде чем он узнал, что он есть дух; он должен был ползать в пыли, прежде чем он отважился на ньютоновский полет по вселенной. Таким образом тело является первым толчком к деятельности; чувственность - первой ступенью к совершенствованию.

к совершенствованию и отвратить ее от зла, для этой цели та и другая природа, духовная и животная, связываются между собой настолько тесно, что изменения их взаимно передаются и укрепляют одна другую. Отсюда исходит основной закон этой смешанной природы, который, будучи разложен на свои первичные элементы, приблизительно гласит так: деятельность тела соответствует деятельности духа, т. е. всякое напряжение духовной деятельности всегда имеет своим последствием напряжение известных физических актов; так, например, равновесие первых или гармоническая деятельность духовных сил всегда находится в самом полном согласии с последними, т. е. с физическими силами. Далее: вялость души делает вялыми и движения тела, бездеятельность души даже вовсе уничтожает их. Так как совершенствование всегда связано с радостью, а несовершенство с неудовольствием, то этот закон может также быть выражен следующим образом: духовная радость всегда есть вместе с тем и животная радость, а духовное неудовольствие всегда сопровождается таким же животным неудовольствием.

Ощущение, охватывающее всю душу, разшатывает в такой же степени и все органическое строение тела. Сердце, жилы и кровь, мускулы и нервы, начиная с их функций более могущественных и важных, дающих сердцу живой толчок к движению, и кончая менее значительными, питаюющими волоски на коже, все они принимают во всем участие. Все приходит в сильное движение. Если ощущение было приятное, то и все части проявят более гармоническую деятельность, сердце будет биться свободно, бодро и равномерно, кровь будет безпрепятственно течь по мягким каналам, тихо или очень стремительно, смотря по тому, принадлежал ли аффект к категории нежных или сильных; пищеварение и выделения будут совершаться безпрепятственно и свободно, раздражительные волокна будут ловко действовать в мягкой паровой среде; таким образом и возбудимость и чувствительность будут повышены во всех отношениях. Поэтому состояние величайшей душевной радости есть вместе с тем и состояние высшого телесного благополучия.

Сколько существует отдельных видов деятельности (и не есть ли каждый пульс результат такой деятельности?), столько же неясных чувств теснится одновременно в душу, призывая ее к совершенствованию. Из смеси всех этих ощущений образуется общее ощущение животной гармонии, т. е. в высшей степени сложное ощущение животной радости, как бы примыкающее к первоначальному интеллектуальному или моральному ощущению и чрез такое присоединение бесконечно увеличивающее это последнее. Таким образом всякий приятный аффект является источником безчисленных телесных радостей.

Это лучше всего подтверждается примерами больных, которые вылечиваются посредством радости. Стоит одного из них, обратившагося в скелет от страшной тоски по родине, возвратить в его отечество, как он помолодеет, и к нему вернется его цветущее здоровье. Стоит заглянуть в тюрьмы, где несчастные в течение десяти и двадцати лет лежат погребенные в гнилом воздухе собственных нечистот и едва находят в себе силы, чтоб двигаться, и возвестить им внезапно осво

неведомом море, наполовину выздоравливают от одного только слова земля!", которую кормчий видит с палубы, и несомненно ошибется тот, кто приписал бы это благотворное действие исключительно свежей пище. Взгляд на любимого человека, по котором долго томилось сердце, еще придержит отлетающую душу находящагося в агонии, на минуту он станет сильнее и лучше. Сущая правда, что радость может более вызвать нервную систему к живой деятельности, чем все укрепляющия сердечные средства, какие только можно достать из аптеки, и даже старые застои в лабиринте наших внутренностей, непроницаемые для рубии и не разрываемые даже посредством Меркурия, разгоняются радостью. Кто не поймет, что устройство души, умеющее черпать наслаждение из всякого происшествия и превращать всякое страдание в блаженство, должно быть самым полезным и для функций механизма? А это устройство есть добродетель.

Этим же самым путем получается противоположный результат при неприятном аффекте; идеи, выражающияся так резко у человека разгневанного или испуганного, могли бы с таким же правом, с каким Платон назвал страсти лихорадкою души, разсматриваться, как конвульсии мыслительного органа. Эти судороги быстро распространяются по всему пространству нервной системы и приводят жизненные силы в разстройство, уничтожающее их расцвет и выводящие из равновесия все функции механизма. Сердце бьется неравномерно и бурно; кровь бывает сжата в легких, в то время как в оконечностях её едва хватает, чтобы поддерживать слабеющий пульс. Все процессы животной химии перемешиваются. Границы низвергаются, доброкачественные соки перемешиваются и вредно действуют в несвойственных им сферах, тогда как злокачественные, которым надлежало бы быть отброшенными вовсе, попадают обратно в центр механизма. Одним словом, состояние величайшого душевного страдания есть вместе с тем состояние величайшей физической болезни.

Душа бывает осведомлена путем тысячи темных чувств об угрожающей гибели её органов и переполнена болезненными ощущениями, присоединяющимися к первоначальному настроению духа и придающими ему еще более острый характер.

- как бы гложет основу нашего тела и высасывает жизненные соки. Эти люди выглядят истощенными и бледными, а внутреннее страдание сквозит из их впалых, глубоких глаз. "Я б желал, говорит Цезарь, иметь вокруг себя людей безпечных, тучных, которые бы спали ночью. Кассий так худощав и голоден на вид: он слишком много думает; опасны такие люди". Страх, безпокойство, угрызения совести и отчаяние действуют не менее сильно, чем злейшая лихорадка. Гонимому страхом Ричарду недостает веселости, которой прежде он обладал, и он думает, что может возвратить ее стаканом вина. Не одно только душевное страдание гонит от него его веселость, ее гонит еще больше возникшее из глубины механизма ощущение скуки, то именно ощущение, которым начинается злокачественная лихорадка. Отягченный преступлениями Мур, прежде бывший настолько остроумным, чтобы путем оголения понятий превращать ощущение человечности в ничто, теперь вскакивает бледный, без дыхания, с холодным потом на лбу, пробужденный от ужасного сна. Все образы будущого страшного суда, которые, быть может, всосал он в себя в годы детства и усыпил затем в зрелом возрасте, теперь настигли врасплох во сне его отуманенный разум. Его чувства слишком перепутались, чтобы более медленный ход мысли мог их нагнать и еще раз ослабить. Еще борется мысль с воображением, дух с ужасами механизма {"Life of Moor". Tragedy by Kruke, Act. V. Sc. 1.}.

Мур. Нет, я не брежу. Это был только сон. - Мертвые не возстают. - Кто говорит, что я бледен и дрожу? Но ведь мне так легко, так хорошо.

Бед. Вы смертельно бледны, ваш голос тих и боязлив.

Мур. У меня лихорадка. Завтра я хочу пустить кровь. Скажи, когда придет священник, что у меня лихорадка.

Бед. О, вы серьезно больны.

- У меня были также и веселые сны - (он в безсилии опускается).

Здесь внезапно набежавший образ сна привел в движение всю систему темных идей и как бы встряхнул все основание мыслительного органа. В результате возникло одно, в высшей степени сложное, ощущение страдания, потрясшее душу во всей её глубине и ослабившее, в связи с этим, всю нервную систему.

Дрожь, охватывающая того, кто идет на преступление или только что совершил его, есть не что иное, как та же самая дрожь, от которой трясется страдающий лихорадкою и которая реагирует на принятое горькое лекарство. Ночной озноб у тех, кто страдает угрызениями совести и у кого он всегда сопровождается лихорадочным пульсом, представляет действительную лихорадку, которая свидетельствует о полной согласованности механизма с душою, и если лэди Макбет ходит во сне, она является страдающей бредом. Даже подражание аффекту делает актера внезапно больным, и когда Гаррик играл Лира или Отелло, то после он проводил несколько часов в постели в артритических судорогах. Даже иллюзия зрителя, его сочувствие к страданиям на сцене вызывало иногда дрожь, судороги и обморок.

Таким образом тот, кто страдает от дурного характера и извлекает из всех положений жизни только яд и озлобление, не является ли тем преступником, который в своем постоянном гневе живет лишь для ненависти, тем завистником, которого мучит всякое совершенство ближняго, не являются ли они вообще величайшими врагами своего собственного здоровья? Не должен ли, после этого, порок иметь еще более отталкивающий вид, если он вместе с счастием разрушает также и здоровье?

Но ведь и приятный аффект убивал, а неприятный совершал чудесное исцеление? Этому учит опыт; но должно ли это изменить границы выставленного закона?

приносит с собой разрушение механизма, ибо он переходит границу здоровья (так как в идею здоровья в главных чертах включена уже идея известной температуры естественных движений); радость конечных существ имеет свои пределы, также, как и страдание; она не должна их переступать, или должна погибнуть.

Что касается второго случая, то встречается не мало примеров, когда умеренная степень гнева, имеющая возможность свободно вылиться, прекращала самые застарелые запоры, что страх, вызванный, напр., пожаром, внезапно исцелял старый ревматизм и неизлечимые параличи. Но и дизентерия устраняла закупорки воротной вены, и чесотка излечивала меланхолию и бешенство - но разве от этого чесотка является в меньшей степени болезнью, или понос представляется от того здоровьем?

хотя кровеобращение повидимому не зависит в значительной степени от души, все-таки можно не без основания допустить, что сердце, заимствующее большую часть своей силы от мозга, неизбежно должно бы было подвергнуться большой потере своей силы, если душа не поддерживает больше движения в мозгу. - У флегматика пульс бывает вялый и медленный, кровь водянистая и слизистая, пищеварение неправильное. Слабоумные, которых описал Муцель {Медицинския и хирургическия наблюдения Муцела.}, дышат медленно и тяжело, у них нет позыва к пище и питью, также как и к естественной надобности, пульс редкий, все отправления тела сонны и слабы. Оцепенение души под действием страха, удивления и т. л. сопровождается иногда общей остановкою всей физической деятельности. Является ли здесь душа причиною этого состояния, или тело в данном случае ввергает душу в оцепенение? Эти вопросы приводят нас к трудностям, останавливаться на которых здесь не место.

Все сказанное о переходе духовных ощущений в животные сохраняет значение и для обратного случая, для перехода животных ощущений в духовные. Болезни тела, являющияся по большей части естественным следствием неумеренности, наказываются уже чувственным страданием; но и здесь душа неизбежно бывает поражена в самой основе своей, так что двойное страдание тем настойчивее требует от нея ограничения желаний. Точно также к чувственному ощущению физического здоровья всегда присоединяется более тонкое ощущение духовного улучшения, так что человек этим еще более понуждается к поддержанию своего тела в здоровом состоянии. Отсюда вытекает второй закон той и другой природы: что с свободной деятельностью органов всегда бывает связано свободное течение ощущений и идей, что за потрясением организма всегда следует потрясение мышления и ощущения. Короче, что общее ощущение животной гармонии есть источник духовной радости, и животное неудовольствие есть источник духовного неудовольствия.

В обоих этих отношениях можно, не без основания, сравнить душу и тело с двумя одинаково настроенными струнными инструментами, поставленными рядом. Если коснуться струны на одном из них и вызвать определенный звук, то и на другом инструменте по собственной воле откликнется та же самая струна и отзовется тот же звук, но только немного слабее. Так вызывает, говоря тем же сравнением, радостная струна в теле радостную струну в душе, а печальный звук в первом печальный отклик во второй. Такова эта удивительная и замечательная симпатия, обращающая разнородные начала в человеке как бы в единую сущность; человек не душа и не тело, человек есть самое тесное сочетание этих обеих субстанций.

пьет. Когда вы пьете вино, говорит монах Мартин, все у вас удваивается, легче думается, легче предпринимается и гораздо скорее приводится в исполнение". Отсюда хорошее настроение и веселость в более ясную, хорошую погоду; хотя эту веселость и можно отчасти отнести к ассоциации идей, но все-таки она главным образом находит свое основание в облегченном ходе естественных функций организма. Такие люди любят обыкновенно выражаться: я чувствую себя хорошо", и в это время они бывают более расположены ко всякой духовной деятельности и сердце их больше открыто для ощущений человечности и для исполнения своих нравственных обязанностей. То же самое можно сказать и о национальном характере народов. Обитатели более мрачных стран скучают вместе с окружающей их природою, человек дичает в диких странах, где свирепствуют бури, он смеется в хорошем воздухе и проникается симпатиями в чистой атмосфере. Только под ясным греческим небом мог существовать Гомер, Платон и Фидий; только там явились музы и грации, тогда как Лапландия с её туманами едва родит человека и никогда не родит гения. Пока Германия была покрыта еще лесами и болотами, немец оставался охотником, таким же диким, как и его дичь, чей мех носил он на своих плечах. Как только труд изменил вид его родины, началась эпоха его нравственности. Я не утверждаю, что климат составляет единственный источник характера, но несомненно, что для того, чтоб просветить народ, необходимо сделать его небо более ясным.

Потрясения тела могут привести в разстройство и всю систему моральных ощущений и открыть дорогу самым худшим страстям. Разрушенный сладострастием человек может легче дойти до крайностей, чем тот, кто сохраняет тело свое здоровым. В этом и состоит отвратительный прием тех, кто портит юношество; и бандит, сказавший: "Надо развратить тело и душу", должен был близко знать человека. Катилина был сластолюбцем, прежде чем сделался поджигателем; и Дория сильно заблуждался, думая, что ему не надо остерегаться сластолюбивого Фиеско. Вообще наблюдается, что злая душа чаще всего живет в больном теле.

При болезнях это особенно заметно. Все значительные заболевания, и в особенности те, которые называются злокачественными и обусловливаются состоянием желудка, более или менее сопровождаются удивительным изменением в характере. В то время как они живут еще в тиши в скрытых закоулках и медленно подкапывают жизненную силу нервов, душа уже начинает в темных предчувствиях ощущать упадок своего спутника. Таково то важное предшествующее условие к состоянию, описанному мастерскими штрихами великим врачом под именем horrores. Отсюда угрюмость некоторых людей, причину которой никто не умеет объяснить, изменение их наклонностей, их отвращение ко всему, что прежде им особенно нравилось. Кроткий становится сварливым, смеявшийся делается ворчливым, и тот, кто раньше жил в шуме делового мира, теперь бежит человеческого взгляда и скрывается в мрачной меланхолической тиши. В этом коварном покое болезнь приготовляется к своему смертельному исходу. Общее разстройство механизма в том случае, когда болезнь прорывается с открытою яростью, дает нам самое красноречивое доказательство удивительной зависимости души от тела. Из тысячи страданий составившееся ощущение общого разрушения органов производит страшное потрясение в духовной системе. Самые ужасные идеи вновь оживают. Злодей, которого ничто не трогало, подпадает под действие животного страха. Умирающий епископ Винчестерский рыдает в яростном отчаянии. Повидимому, душа гонится за тем, что ввергает ее еще в более глубокий мрак, и она с бешеной яростью отворачивается от всякого утешения. Здесь преобладает исключительно неприятное ощущение, и глубокое душевное страдание, возникнув из потрясения механизма, усиливает в свою очередь это потрясение и делает его всеобщим.

Но ежедневно встречаются примеры больных, которые мужественно возвышаются над страданиями тела, умирающих, которые спрашивают среди мучений борящагося за жизнь механизма: Смерть, где жало твое?" Разве мудрость, можно возразить, не в состоянии вооружиться против слепых страхов организма? Разве религия, которая еще больше значит, чем мудрость, не в состоянии защитить своих приверженцев от соблазнов праха? Или, что то же, разве не существенно для состояния души, как относится она к разстройству жизненных процессов?

Но теперь это непреложная истина. Философия и еще больше бодрое, приподнятое религией чувство способны совершенно ослабить животные ощущения, обуревающия настроение больного, и освободить душу от всякой связи с материей. Мысль о Боге, действующем не только во вселенной, но и в самой смерти, гармония прежней жизни и предчувствие вечного счастливого будущого бросают полный свет на все понятия верующого, тогда как душа безумца или неверующого бывает окружена, как тьмою, всеми темными ощущениями механизма. Если бы даже невольные страдания и угнетали христианина или мудреца (разве они не люди?), то он сам превратил бы чувство своего разрущающагося механизма в отраду.

Гиппократа, и без нея был бы непонятен предшествующий кризис; это веселость злокачественная. Нервы, до крайности напряженные во время приступа лихорадки, теряют теперь свою чувствительность, воспламененные части, как известно, перестают страдать, коль скоро оне омертвели, но было бы несчастной мыслью думать, что период воспаления теперь уже окончился. Способность возбуждения утрачивается омертвелыми нервами, и мертвенная нечувствительность лжет насчет скорого выздоровления. Душа находится в иллюзии приятного ощущения, ибо она освободилась от чувства продолжительных страданий. Она свободна от страдания, но не потому, что возстановлено состояние её органов, а потому, что она больше не ощущает их разстройства. Взаимная симпатия прекращается, коль скоро связь отпадает.

Если-б теперь я глубже занялся этим вопросом, если-б я должен был говорить о безумии, о сне, об оцепенении, о падучей болезни, каталепсии и т. д., где свободный и разумный дух подпадает под деспотизм желудка, если-б я вообще должен был заняться широким полем истерии и ипохондрии, если-б мне дозволено было говорить о темпераментах и идиосинкразии, представляющих для врачей и философов совершенно темную область, одним словом, если-б я захотел доказывать истинность всего предыдущого, исходя из опыта, почерпнутого у постели больного, представляющей главную школу для психолога, то мне пришлось бы расширить свой предмет до бесконечности. Но мне думается, что достаточно, если теперь уже доказано, что животная природа совершенно смешана с духовной и что смешение это является совершенством.

на внешности тела, и страсть проникает даже сквозь покров лицемера. Всякий аффект имеет свои специфическия выражения, так сказать, свой собственный язык, по которому узнают его. Существует удивительный закон премудрости, по которому всякий благородный и доброжелательный аффект украшает тело, тогда как низменное, враждебное чувство придает ему скотския формы. Чем более дух удаляется от прообраза божества, тем более приближается и внешнее выражение лица к животному выражению и притом ближе всего к тому животному, с которым данная склонность имеет наиболее общого. Так кроткий внешний вид филантропа влечет к себе нуждающагося в его помощи, тогда как упрямый взгляд человека гневающагося отгоняет всякого от себя. Это надо иметь в виду, как необходимое руководство в общественной жизни. Замечательно, как много сходства у физических явлений с аффектами; героическое настроение и безстрашие вливают силу и жизнь в мускулы и жилы, искры сверкают из глаз, грудь высоко поднимается, все члены как бы приготовляются к борьбе, и человек имеет вид боевого коня. Испуг и ужас тушат огонь в глазах, члены тяжело опускаются в безсилии, мозг как бы застывает в жилах, кровь бременем падает на сердце, и общее безсилие подтачивает орудия жизни. Великая, смелая, возвышенная мысль заставляет нас стоять на пальцах ног, поднимать голову кверху и расширять ноздри. Чувство бесконечности, взгляд в далекий, открытый горизонт, море и т. п. заставляет нас раскрывать объятия, мы хотим слиться с бесконечным. С горами мы хотим подняться до самого неба, хотим бушевать вместе с бурей и волнами; зияющия пропасти с головокружением увлекают нас; вражда обнаруживается в теле, как задерживающая сила, тогда как наше тело при каждом рукопожатии, при каждом объятии готово перейти в тело друга, подобно душам, гармонично соединяющимся; гордость выпрямляет тело, также как и душу; при малодушии голова никнет, члены висят; рабский страх виден по пресмыкающейся походке; мысль о страдании искажает лицо, тогда как радостные представления распространяют грацию по всему телу; гнев порывает самые крепкия связи, и необходимость преодолевает почти невозможное. Благодаря какому механизму, хотел бы я теперь спросить, происходит то, что именно известные движения следуют за известными ощущениями, что именно определенные органы участвуют в определенных аффектах? Не то ли это самое, как еслиб я хотел знать, почему именно определенное повреждение надсвязочной плевы заставляет цепенеть нижнюю челюсть?

Если аффект, симпатически возбуждающий эти движения механизма, будет часто повторяться и этот вид ощущения станет обычным для души, то и движения эти сделаются обычными также и для тела. Если такой ставший привычкою аффект обратится в. постоянный характер, то и согласованные с ним черты механизма врежутся глубже, останутся в нем и сделаются наконец органическими. Так формируется в конце концов определенная, многолетняя физиономия человека, так что позднее бывает иногда легче изменить душу, чем выражение лица. В этом смысле можно сказать, не будучи приверженцем Сталя, что душа образует тело, и первые юношеские годы определяют, быть может, черты лица человека на всю его жизнь, подобно тому как они вообще составляют основание его нравственного характера. Недеятельная, вялая душа, никогда не предающаяся страстям, не имеет вовсе физиономии, точно также отсутствие её составляет, так сказать, физиономию слабоумных. Черты лица, которыми наделяет их природа, и которые завершают рост и питание, остаются неприкосновенными. Лицо гладкое, ибо душа не играла на нем, у бровей правильные дуги, потому что ни один дикий аффект не изменил их. Все лицо производит впечатление круга, ибо жир тихо покоится в своих клеточках; лицо бывает правильное, быть может, даже красивое, но в нем нет души.

Физиономика органических частей, так, напр., фигуры и величины носа, глаз, рта, ушей и т. д., цвета волос, длины шеи и т. п., быть может, и не невозможна, но едва ли появится очень скоро, хотя Лафатер и мечтал изложить ее в десяти небольших томах. Кто захотел бы разделить на классы капризную игру природы, т. е. выражения лиц, которыми она то наказывает, как мачиха, то одаряет, как мать, тот рисковал бы больше, чем Линней; он должен был бы остерегаться, как бы среди безчисленного, но часто ограничивающагося лишь несколькими особями разнообразия оригиналов не оказаться самому одним из них

Нужно еще остановиться на одном роде симпатии, так как он имеет большое значение в физиологии; я подразумеваю симпатию известных ощущений с органами, из которых они исходят. Спазмы в животе вызывают в нас ощущение отвращения; воспроизведение этого ощущения вызывает в свою очередь спазмы. Как происходит это?...

Хотя животная часть человека обезпечивает ему все те выгоды, о которых мы до сих пор говорили, тем не менее можно сказать, что она остается недостойной его в других отношениях. А именно душа является до такой степени рабски прикованной к деятельности своих органов, что периодический упадок этих последних предписывает и ей бездеятельную паузу и периодически как бы уничтожает ее. Я подразумеваю здесь сон, который, чего нельзя отрицать, отнимает у нас, по крайней мере, одну треть нашего существования. Далее, наша мыслительная способность в высшей степени зависит от законов механизма, так что его упадок внезапно останавливает ход наших мыслей в то время, когда мы находимся на самом верном пути к истине. Разум мог бы еще остановиться на известной идее, но косная материя отказывает ему в этом; струны мыслительного органа засыпают, едва успев достигнуть незначительного напряжения; тело нас оставляет, когда мы больше всего в нем нуждаемся. Каких поразительных успехов достиг бы человек в развитии своих способностей, если бы мог пребывать в состоянии непрерывного умственного напряжения? Насколько он мог бы разложить всякую идею на её конечные элементы, насколько он мог бы изследовать всякое явление до его последних скрытых источников, если бы он был в состоянии непрестанно иметь их перед своими глазами? - Но это не так; почему же это не так?

Нижеследующее приведет нас на путь истины.

1) Приятное ощущение было необходимо, чтобы вести человека к совершенствованию, а он потому только и совершенен, что это было ему приятно.

3) Природа смешанного существа по необходимости, приносит с собой страдание, ибо сама она преимущественно на нем покоится.

Таким образом страдание и радость необходимы.

Труднее объяснить следующее, хотя и оно представляется не менее истинным.

Это значит следующее: существует известный закон ассоциации идей, согласно которому каждое ощущение, каково бы оно ни было, тотчас влечет за собой другое ощущение того же порядка и увеличивается благодаря этому приросту. Чем больше и разностороннее оно само, тем больше однородных ощущений возбуждает оно во всех направлениях мыслительного аппарата, пока оно постепенно не сделается преобладающим и не овладеет всей душой. Так растет всякое ощущение из самого себя; всякое состояние ощущения, существующее в данный момент, содержит в себе основание для последующого ряда подобных же, но более сильных ощущений. Это ясно само собою. Но, как мы знаем, каждое духовное ощущение бывает связано с таким же животным ощущением, другими словами - каждое ощущение находится в большей или меньшей связи с нервными возбуждениями, действующими смотря по степени своей силы и распространения. Таким образом, по мере того как ростут духовные ощущения, увеличивается и возбуждение нервной системы. И это не менее понятно. Но патология нас учит, что никогда не страдает один только какой-нибудь нерв, и сказать: здесь избыток силы, все равно, что сказать; там её недостаток. Следовательно, каждое нервное возбуждение растет из самого себя. Далее, как сказано выше, возбуждение нервной системы действует на душу и усиливает духовные ощущения; усиленные духовные ощущения умножают и усиливают, в свою очередь, нервные возбуждения. Здесь следовательно получается круг, ощущение должно постоянно рости, и нервные возбуждения должны в каждый момент усиливаться и делаться более общими. Теперь мы знаем, что возбуждение механизма, сопровождающееся ощущением страдания, противоречит гармоническому настроению, которым поддерживается самый механизм, т. е. возбуждение это есть болезнь. Но болезнь не может рости в бесконечность, т. е. она оканчивается вместе с полным разрушением механизма. Таким образом, в отношении страдания представляется доказанным, что оно стремится к смерти субъекта.

Но ведь нервное возбуждение под влиянием приятного аффекта так гармонично, так благоприятно процветанию механизма; ведь состояние великой душевной радости есть вместе с тем состояние наибольшого физического благополучия - не должен ли поэтому приятный аффект в свою очередь удлинять физическое благополучие до бесконечности? - Но это заключение представляется слишком поспешным. В пределах умеренности эти нервные возбуждения действительно являются полезными и здоровыми. Но если они идут через край, то хотя они и могут быть проявлением высшей активности и высшого временного совершенства, все таки они являются крайностью и потому не могут уже быть здоровыми. Только такие физические процессы называем мы здоровыми, в которых содержится основание для будущих таких же процессов, т. е. которые укрепляют совершенство следующих за ними таких же процессов, следовательно определение продолжительности существенно входит в понятие здоровья. Напр., тело ослабленного сластолюбца достигает в момент вожделения своей наибольшей гармонии; но она бывает только временной, и следующий затем еще больший упадок достаточно учит, что чрезмерное напряжение не есть здоровье. Поэтому можно утверждать с полным правом, что чрезмерная сила физических процессов так же часто ускоряет наступление смерти, как и высшая дисгармония или сильнейшая болезнь. Таким образом и страдания и радость влекут нас к неизбежной смерти, если нет ничего другого, что ограничивало бы их рост.

совершенства, улучшает, как и должно быть, все дурные последствия, неизбежные для механизма в другом отношении. Именно этот упадок, это ослабление органов, на которое так много жалуются мыслители, препятствуют нам уничтожить в короткое время нашу собственную силу и не допускает, чтобы наши аффекты росли все в повышающихся степенях вплоть до нашей гибели. Наша сила определяет для каждого аффекта периоды его роста, его напряженности и его упадка, если только последний не переходит в полное разрушение тела, оно дает возбужденным умственным силам время опять вернуться к своему гармоническому настроению, а органам придти в себя. Поэтому самые высокия степени восхищения, страха и гнева всегда сопровождаются утомлением, слабостью и безсилием.

"Теперь он должен был в безсильи опуститься".

Еще больше подтверждает это сон, по поводу которого Макбет, после совершенного им убийства, говорит о себе, что он зарезал сон, невинный сон, зарезал искупителя забот, бальзам целебный для больной души, великого союзника природы, хозяина на жизненном пиру". Во время сна умственные силы опять приходят в свое прежнее спасительное равновесие, в котором так нуждается продолжение нашего существования; все судорожные идеи и ощущения, всякая напряженная деятельность, терзающая нас в течение дня - теперь успокаиваются в общем ослаблении всей чувствующей жизни, гармония душевных возбуждений опять возстановляется, и вновь пробудившийся человек спокойнее встречает наступающее утро.

Даже с точки зрения организации целого мы не можем не удивляться важному значению смены в деятельности физических сил. Именно такая организация неизбежно привела к тому, что многие, которым казалось, предстояли одне радости, приносились в жертву общему порядку и на их долю выпал жребий угнетения. А с другой стороны, многие, которым мы, быть может, несправедливо завидуем, должны в свою очередь подвергать пытке в неустанном напряжении свою духовную и физическую силу, чтобы этим путем поддерживать равновесие целого. Сон как бы закрывает глаза печали, снимает с плеч государей и государственных деятелей тяжелое бремя правления, вливает жизненные силы в жилы больного и дарует покой его измученной душе; поденщик не слышит более голоса своего притеснителя, и скот, с которым днем жестоко обращались, уже не подвергается тираннии человека. Сон хоронит все заботы и все бремя живущих, приводит все в равновесие, вооружает каждого новыми силами, чтобы нести радости и страдания наступающого дня.

чтоб поддержать физическое благосостояние, повидимому могут иметь значение только до этого момента; мудрость, как мне думается, при устройстве нашей физической природы преследовала такой разсчет, чтобы несмотря на постоянное возстановление сил перевес всегда находился на стороне траты, чтобы свобода механизма всегда употреблялась во зло и чтобы смерть развивалась из жизни, как из своего семени. Материя вновь разлагается на свои конечные элементы, которые будут отныне блуждать в других формах и сочетаниях по разным царствам природы и служить другим целям. Душа отлетает, чтоб применить к другим сферам свою мыслительную способность и с других сторон созерцать вселенную. Можно конечно сказать, что она не исчерпала даже и эту сферу в сколько-нибудь значительной степени и что она могла бы покинуть ее более совершенной; но разве известно, что эта сфера для нея утрачена? Мы откладываем в сторону книгу, которой не понимаем, но, быть может, позднее мы поймем ее лучше.

Стр. 476. Цитата из Овидия: "Метаморфозы" I 78 и след: "Родился человек, все равно, создал ли его Творец из небесного семени, как начало более благородного мира, или, быть может, сама земли таила в себе это небесное семя. Склоненными к земле, блуждают другия породы. Только человек смотрит ввысь, прямо на небо, гордо приподнятым взором, обращенным на вечные звезды".

Стр. 480. Цитата из стихотворения Галлера "Gedanken über Vernunft, Aberglauben und Unglauben":

"Unselig Mittelding von Engel und von Vieh,

Du prahlst mit der vernnnft, und du gebrauchst sie nie".

Стр. 481. В трагедии Герценберга, слова Уголино к своему сыну Ансельму, который, мучимый ужасным голодом, с жадностью бросается на труп матери.

Стр. 484. Пиер-Лиони, знаменитый естествоиспытатель, умер в 1789 г. в Гааге.

"Метаморфозы" Овидия I, 134: "По неведомым волнам понеслись корабли".

Стр. 484. "Latet sub classibus aequor" - море скрыто под флотами. "Энеида" Виргиния IV, 582.

Стр. 485. Ян Швамердам (1637--80), знаменитый голландский естествоиспытатель.

Томас Оидетам (1637--80), знаменитый аглийский врач.

Стр. 486. Рубии.

Стр. 487. Я бы желал, говорит Цезарь - цитата из Шекспира, "Юлий Цезарь", 1, 2; перевод Д. Л. Михаловского.

Стр. 487. "Ричард III", действие V, сцена 3.

Стр. 484. Ссылка на трагедию никогда не существовавшого Krake'а есть шалость, Шиллер цитирует самого себя - (5 действие "Разбойников", сцена между Францем Моором и Даниелем). "Разбойники" были уже тогда написаны Шиллером и читаны некоторым товарищам, но учебвое начальство ничего еще не знало о "возмутительной" пьесе.

Стр. 487. В первом действии Тетевского "Геца".

Стр. 489. И бандит сказавший. Шиллер опять цитирует самого себя "Разбойники", II, 3.

Умирающий епископ Винчестерский Кардинал Бофор, епископ Винчестерский в Шекспировской драме "Генрих VI. Вторая часть", III, 8.

Стр. 490. The Soul "Катон", V, I.

"Душа, уверенная в своем существовании, смеется над угрожающим ей кинжалом и противится его клинку; звезды погаснут, даже солнце померкнет от старости и природа умрет; но ты будешь процветать, безсмертная, юная и невредимая, среди борьбы стихий, среди крушения природы и низвержения миров".

Стр. 491. Не будучи приверженцем Сталя. Сталь выводил все движения тела из уши.

Теперь он должен был "Мессиада", IV, 271.

Стр. 494. Шекспир, "Макбет", II, 2, перевод А. Кронеберга.

Ю. М. Антоновским.