Письма о "Дон-Карлосе"

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том IV. С.-Пб., 1902

Перевод Ф. Д. Батюшкова

Вы мне говорите, дорогой друг, что вас мало удовлетворяют высказанные до сих пор суждения о "Дон-Карлосе", и вы полагаете к тому же, что большинство их не соответствует собственной точке зрения автора. Вам кажется даже возможным спасти некоторые, довольно смелые места, хотя бы они были признаны критикою несостоятельными; с другой стороны, на многия сомнения, которые возбудила настоящая пьеса, вы находите, при разсмотрении её в целом, если и не полный ответ, то все же указания, что автор их предвидел, и принял в разсчет. В большинстве высказанных упреков вы склонны были удивляться не столько проницательности критиков, сколько тому самодовольству, с которым они выдавали свои порицания за важные открытия, не смущаясь, казалось-бы, вполне естественным соображением, что те погрешности, которые сразу бросаются в глаза наиболее близоруким, должны же были быть замечены и самим автором, едвали менее других осведомленных из числа читателей его произведения. Поэтому критики должны были обратить внимание не столько на факты, сами по себе, сколько на те основания, которые их обусловливают. Быть может, эти основания недостаточно ясно обозначены, быть может они вытекают из односторонних воззрений: задача критика в том и должна была заключаться, чтобы выяснить эту недосказанность или односторонность, если он только хотел иметь вес в глазах того, чьим он выступал судьей или советником.

Однако, дорогой друг, в конце концов, какое дело автору - обладает ли его критик настоящим призванием к делу или нет, и много-ли, мало-ли высказывает он проницательности? Пустьэто он сам про себя решает. Плохое дело и для автора и для его произведения, если действие последняго он поставил в зависимость от способности критика угадывать и ободрять, если впечатление, которое должно произвести художественное произведение, обусловлено такими свойствами, которые присущи лишь весьма немногим. Вообще говоря, художественное произведение оказывается в самом ложном положении, когда оно предоставлено произвольному толкованию критика и когда оно нуждается в поддержке, для того, чтобы направить критика на надлежащую оценку. Если вы хотели мне указать, что моя пьеса именно и очутилась в таком положении, то вы этим самым дали о ней весьма дурной отзыв, и вы даете мне повод еще раз разсмотреть ее с данной точки зрения. Итак, вопрос, на мой взгляд, сводится к тому, чтобы внимательно разсмотреть - все ли необходимое для понимания настоящого произведения заключается в нем самом и достаточно-ли оно ясно выражено, чтобы читателю легко было это распознать. Позвольте же мне, дорогой друг, с вами несколько побеседовать об этом вопросе. Я уже до некоторой степени отдалился от своей пьесы и стою как раз на перепутье между автором-художником и его судией, вследствие чего я, быть может, буду в состоянии соединить в себе близкое знакомство с предметом, присущее автору, и независимость суждения критика.

Весьма возможно - и я считаю необходимым сделать эту оговорку с самого начала - что я, вообще, возбудил иные ожидания в первых действиях своей драмы, чем то, что я дал в последних. Новелла Сент-Реаля, быть может, также, мои собственные разсуждения по поводу нея в первой части "Талии" могли указать читателю на точку зрения, которая ныне более не соответствует данной пьесе. Дело в том, что за время, в которое настоящее произведение писалось, - а время это, в силу разных помех, оказалось довольно таки продолжительным, - во мне самом многое изменилось. И моя драма должна была отразить на себе различные колебания, которым подверглись мой образ мыслей и чувства. То, что меня сначала захватывало всецело в задуманной драме, современем стало слабее действовать, а под конец едва-ли не совсем перестало интересовать. Новые мысли, которые возникли во мне за то время, вытеснили прежния; Дон Карлос сам утратил мое расположение, быть может ни по какой иной причине как той, что слишком обогнал его годами, а соответственно, в силу обратных причин, его место занял маркиз Поза. Таким то образом и случилось, что я подошел с совершенно иными чувствами, как бы с иным сердцем, к обработке четвертого и пятого действий драмы. Но тогда первые три действия уже были достоянием публики; нельзя уже было нарушить общого плана всего произведения - и стало быть мне приходилось или совсем его уничтожить (за что меня поблагодарила бы разве лишь меньшая часть моих читателей) или же постараться, как я мог, приноровить вторую часть к первой. Если это не во всем одинаково удалось, то утешаюсь мыслью, что вряд-ли съумел-бы это удачнее выполнить и человек более искусный, чем я. Главная ошибка заключалась в том, что я слишком долго носился с настоящей пьесой; драматическое произведение может и должно быть цветком лишь одного лета. Затем и общий план был задуман слишком широко для тех границ и правил, которым подчинены драматическия произведения. Так, например, по замыслу следовало показать, что маркиз Поза пользовался самым неограниченным доверием Филиппа, но, сообразуясь с общей экономией пьесы, я мог посвятить выяснению этих в высшей степени важных отношений лишь одну единственную сцену.

Быть может высказанные соображения помогут мне оправдаться перед моими друзьями, но они не служат оправданием перед искусством. Пусть по крайней мере они положат конец той бесконечной риторике, которой дала повод именно эта сторона моего произведения для критиков, грозой ополчившихся против меня.

Почти все находят, что характер маркиза Позы слишком идеализирован; но в какой мере это мнение правильно, всего скорее выяснится, когда мы сведем своеобразные поступки этого человека к их основным побуждениям. Мне придется, как видите, иметь дело с двумя различными лагерями критиков. Тем, которые его просто на просто изъяли из разряда человеческих существ, предстоит доказать - в какой степени он все-же является вполне человеком, насколько его мысли и его поступки вытекают из чисто человеческих побуждений и тесно связаны с цепью внешних обстоятельств; критикам, окрестившим его именем "божественного, человека", мне достаточно указать на некоторые слабости в нем весьма человеческого свойства. Вряд ли мысли, высказываемые маркизом Позой, философия, которою он руководствуется, любовь, одушевляющая его, - как бы все это ни выходило из рамок будничной жизни, - вряд ли оне достаточны, взятые как простые понятия или представления, чтобы иметь право выключить маркиза из разряда человеческих существ. Ибо что только не может зародиться в уме человека и, зародившись, обратиться в страсть, если человек обладает пылким сердцем? Точно также следует заметить и о поступках маркиза Позы, что, как бы они ни казались исключительными, они все же не могут считаться безпримерными в истории; самопожертвование маркиза ради своего друга весьма мало, или даже совсем не выдается над геройской смертью какого нибудь Курция, Регула и других. Итак, неправильное и невозможное в характере маркиза должно зависеть или от несоответствия его мыслей с тогдашней эпохой, или от того, что эти мысли представляются недостаточно яркими и жизненными, чтобы действительно побудить человека к подобным поступкам. Я не могу понять возражений, которые были сделаны против правдоподобия выведенного характера, иначе как в том смысле, что в век Филиппа II не могло быть человека, который разсуждал бы так, как это делает маркиз Поза; далее, - что высказываемые им мысли не могут так легко переходить в действие, как это представлено в пьесе; наконец, что такия идеальные мечты не должны были быть воплощены с такою последовательностью и так настойчиво сопровождаться действиями.

Те возражения, которые были высказаны против данного характера с точки зрения выбранной мною эпохи действия, скорее на мой взгляд говорят за, а не против моего замысла. По примеру всех великих людей, такой характер зарождается между тьмой и светом и стоит одиноким, выдающимся явлением. Он вырабатывается в эпохи всеобщого брожения умов, борьбы разума с предразсудками, анархии мнений; предразсветная заря правды - искони момент рождения выдающихся людей. Те идеи о свободе и благородстве человека, которые заронены счастливой случайностью, а может быть благоприятными условиями воспитания, в чистую, восприимчивую душу, приводят ее в изумление своей новизной и действуют на нее со всею силой необычайного и поражающого явления; сама сокровенность, при которой они вероятно были ей сообщены, должна была увеличить силу впечатления. Данные идеи еще не приобрели, вследствие долгого пользования ими, того отпечатка банальности, которая ныне так притупляет их действие; печать величия еще не стерлась на них ни от школьных разглагольствований, ни от остроумничания светских людей. Душа этого человека чувствует себя в открывшихся ей идеях как бы в новой и прекрасной области, которая озаряет ее своим ослепительным светом и восхищает в чудном сновидении. Противоположная этим идеям нищета рабства и суеверий заставляет ее тем сильнее и сильнее привязываться к этому чудному миру, - ведь прекраснейшия сны о свободе грезятся именно в темнице. Скажите сами, мой друг, где лучше и естественнее мог зародиться самый идеал человеческой республики, идеал - всеобщей терпимости и свободы совести, как не вблизи Филиппа II и его инквизиции?

Все основные убеждения и все симпатии маркиза Позы обращены к республиканской добродетели, вокруг которой реят. Даже его самопожертвование ради друга служит тому доказательством, ибо именно способность к самопожертвованию лежит в основе всех республиканских добродетелей. Эпоха, в которой он выступал, была как раз такой, когда всего более говорилось о правах человека и о свободе совести. Предшествующая реформация впервые пустила в оборот эти идеи, и волнения во Фландрии поддерживали их в обиходе. Внешнее независимое положение маркиза, даже его звание мальтийского рыцаря, предоставили ему благоприятный досуг для того, чтобы отвлеченные мечты могли достигнуть полной зрелости.

Итак, ни в избранной эпохе, ни в государстве, в котором жил маркиз, ни в окружающих его условиях - нет оснований, по которым он оказался бы не способным к усвоению и даже страстной приверженности к данной философии.

Если история богата примерами, что из-за простых мнений готовы забыть все мирское, если самым неосновательным бредням придают такую силу, что оне способны возбудить человеческий дух к всякого рода самопожертвованиям, то было бы странным отрицать эту силу за правдой. В такое же время, которое было так обильно примерами, что люди рисковали и добром и жизнью из за догматов, заключающих весьма мало вдохновляющого, должен был, на мой взгляд, зародиться и такой характер человека, который бы рискнул чем нибудь подобным ради самой возвышенной из идей; иначе пришлось бы признать, что правда менее способна трогать человеческое сердце, чем безумие. Кроме того маркиз задуман как героическая натура. Уже в ранней молодости он выказал, с мечом в руках, проявление такого духа, который впоследствии должен был выразиться в более серьезном деле.

Вдохновляющия истины и возвышающая дух философия должны были, сдается мне, совсем иначе отразиться в героической душе, чем в голове кабинетного ученого, или к изношенном сердце изнеженного светского человека.

Вы говорите, что повод к возражениям дали главным образом два поступка маркиза: его отношение к королю в 10-ой сцене третьяго действия и его самопожертвование ради своего друга. Но ведь могло быть, что откровенность, с которою маркиз излагает королю свой образ мыслей, зависела не столько от его мужества, сколько от его обстоятельного знания характера короля, и таким образом, с отстранением вопроса об опасности, падает главное возражение против этой сцены. Но об этом в другой раз, когда я с вами буду беседовать о Филиппе II; теперь же я имею в. виду исключительно лишь акт самопожертвования Позы за принца; об нем то и хочу поделиться с вами в следующем письме некоторыми соображениями.

Вы думали, что только-что нашли в "Дон Карлосе" доказательство, что страстная дружба служит столь-же трогательным сюжетом для драмы, как и страстная любовь, и вас удивил мой ответ, что я отложил до будущого времени изображение такой дружбы. Итак и вы тоже, как и большинство моих читателей, сочли за несомненное, что я именно Поставил себе целью изобразить пылкую до безумья дружбу в отношениях между Карлосом и маркизом Позой? И, соответственно, вы с этой точки зрения судили оба характера, а может быть и всю драму? Но как-же быть, дорогой друг, если вы на самом деле мне по отношению к этой дружбе слишком много приписывали? Если изо всего произведения, в его целом, ясно вытекает, что она не могла и совершенно не может служить такою целью? Если характер маркиза такой, каким он обрисовывается из общого образа его действий, не вяжется с подобной дружбой, и если прекраснейшие из его поступков, которые склонны ей вменить, представляются наилучшим доказательством как раз противоположного?

ошибочность такого взгляда. Из того, что автор начинает с их юношеской дружбы, не следует, чтобы он отказался от своих более высоких замыслов; напротив того, его план как нельзя лучше развертывался по намеченной нити. Отношения, в которых находятся с самого начала оба действующия лица, представляются отголоском их прежних, школьных лет. Их привязывали тогда друг к другу взаимное сочувствие, одинаковая любовь к великому и прекрасному, одинаковый энтузиазм к правде, свободе и добродетели. Такой характер, как у Позы, развившийся впоследствии так именно, как это изображено в пьесе, должен был с ранней поры проявлять присущую ему живую силу восприимчивости к плодотворному делу; чувство любви и благожелания, которое впоследствии должно было распространиться на все человечество, необходимо вытекало из первоначально более тесных уз. Этот творческий и пламенный дух должен был вскоре найти себе почву применения, а могло ли что представиться более привлекательным для этого, чем молодой сын государя, умеющий нежно и живо чувствовать, восприимчивый к его проповеди, и сам добровольно спешащий ему навстречу? Однако, уже и в этой ранней поре молодости серьезность характера маркиза выказывается в некоторых чертах; уже тогда он - более сдержанный друг, и его сердце, слишком широкое, чтобы замкнуться в любви к одному лишь существу, должно было закалиться принесением тяжелой жертвы:

*) Цитаты из "Дон-Карлоса" приводятся в переводе Ф. Батюшкова.

Таким образом, уже здесь даны некоторые указания на то, как мало приверженность маркиза к принцу зависела от личного их сочувствия. Поза думал о Дон-Карлосе прежде всего как о сыне короля; прежде всего в нем возникла эта мысль и прокралась между его личными чувствами и умолявшим о взаимности его другом. Дон-Карлос открывает ему свои объятия; юный "гражданин вселенной" становится перед ним на колени. Любовь к свободе и к благородству раньше созрела в его душе, чем его дружеское расположение к Карлосу; эта дружба лишь ветвь, выросшая на том могучем стволе. Даже в ту минуту, когда его гордость смирилась перед громадностью жертвы, принесенной его другом, даже тогда не опускает он из виду сына короля. "Я расплачусь с тобой, говорил он, когда ты станешь королем ".Разве возможно, чтобы в столь юном сердце, при живом и постоянном сознании с той и другой стороны неравенства их общественного положения, возрасла дружба, одним из существенных условий которой служит равенство? Таким образом и раньше привлекла маркиза к принцу не столько любовь, сколько благодарность, не столько дружба, сколько участие. Различные чувства, чаяния, мечты, планы, теснившиеся смутно и безпорядочно в его юной душе, должны были быть высказаны другому, отразиться в чужой душе, а Карлос был единственным человеком, который способен был их перечувствовать, передумать и отвечать им. Человек, как Поза, должен был рано стремиться к тому, чтобы пользоваться своим превосходством, а любвеобильный Карлос так покорно, так чутко подчинялся ему. Поза видел в этом прекрасном зеркале себя самого и радовался собственному изображению. Так возникла эта дружба школьных лет.

Но затем они были разлучены, и все стало иным. Карлос является ко двору своего отца, а Поза ринулся в свет. Первый, избалованный своею ранней привязанностью к благороднешему и пылкому юноше, не находит в кругу приближенных при дворе деспотичного правителя ничего такого, чтобы могло удовлетворить его сердце. Все здесь кажется ему пустым и безплодным. Одинокий в суетной толпе стольких придворных, угнетенный окружающей его действительностью, он вянет, отдавшись воспоминаниям о прошлом. У него, таким образом, ранния впечатления сохраняются живыми и свежими, и его сердце, расположенное к добру, за недостатком достойного применения, расходуется в пустых грезах. Так понемногу впадает он в состояние праздной мечтательности и бездеятельного созерцания. Его силы даром изнашиваются в последующей борьбе с его положением; враждебные столкновения с отцом, столь мало на него похожим, тяжелым гнетом ложатся на все его существо; это червь, вечно подтачивающий расцвет духовной жизни, смерть для вдохновения. Связанный, лишенный энергии, за отсутствием настоящого дела ушедший весь в самого себя, угнетенный тяжелой и безплодной борьбой, со страхом мечущийся между двумя крайностями, неспособный более ни к какому самостоятельному подъему духа - таков был Карлос, когда его охватила первая любовь.

им вполне деспотически; так впадает он в болезненное и вместе с тем сладостное состояние страсти. Все его силы направлены на один предмет. Непрестанное томление теснит, как путы, ему душу, замкнутую в себе самой. Как-же могла-бы она обнять вселенную? Не имея возможности удовлетворить свое желание, еще менее того способный победить страсть внутренним усилием духа, он, полуживой, полумертвый, явно опускается; нет у него никакого отвлечения от жгучей боли, теснящей его грудь, нет сострадательного, сочувственного сердца, которому он мог-бы излиться:

Безпомощность и неудовлетворенность сердца возвращают его теперь к тому времени, когда (былая, благодаря дружбе) полнота сердца давала ему исход его чувствам. Теперь он сильнее ощущает потребность в симпатии, так как он одинок и несчастен. Таким-то застает Карлоса вернувшийся к нему его друг.

Между тем у последняго все шло совершенно иначе. Со своим открытым умом, со всеми силами юности и стремительностью гения, с любящим сердцем, попавший в водоворот света, он мог наблюдать, как действуют люди в великих и малых делах; он находит возможность проверить тот идеал, который он приносит с собой, на деятельных силах всего человеческого рода. Все, что он слышит, видит, усвоивается им с горячим энтузиазмом, все им воспринято, продумано, переработано по отношению к его идеалу. Человек перед ним открывается в различных разновидностях; Поза научается познавать его в разных условиях климата, при различной общественной организации, разных степенях образованности и на разных ступенях счастья.

Так в нем складывается постепенно объединенное и возвышенное представление о человеке вообще, представление, пред которым исчезают ограничивающия его ничтожные и мелочные подробности. Он выходит из границ самого себя и его душа ширится в просторе вольного мира. Замечательные люди, которых он встречает на своем пути, развлекают его внимание, вызывая в нем то ненависть, то любовь. Для него теперь вместо отдельной индивидуальности выступает целый род; легко проходящий юношеский аффект обращается во всеобъемлющую, безграничную любовь к человечеству. Из праздного энтузиаста он стал деятельным, живым человеком. Прежния грезы и предчувствия, которые раньше залегли в его душе в смутном и загадочном состоянии, прояснились теперь в точные понятия; праздные мечты обратились в дела; общее, неопределенное стремление к деятельности нашло себе целесообразное применение. Он изучал духовные свойства различных народностей, оценивал их силы и средства, изследовал их учреждения; в сношениях с родственными по духу людьми он приобрел большую разносторонность в мыслях и нашел им соответствующую форму; испытанные мировые деятели, как Вильгельм Оранский, Колиньи и др., умерили романтизм его идей и постепенно низвели их на степень осуществимого на деле.

одушевляющими идеями о значении человека и его благородства, ратующий тем пламеннее за счастье всего человечества, что он узнал это человечество по многим отдельным индивидуумам, - таким возвращается маркиз Поза с обильной жатвы, горя желанием найти поприще, где он мог-бы осуществить свои идеалы, использовать собранные им сокровища {В последующем разговоре с королем раскрываются заветные идеи Позы. "Один лишь почерк пера вашей руки, говорит он, и мир переродится. Дайте свободу мысли.

Которые на нас природа налагает".}. И вот ему представляется положение Фландрии. Все в ней подготовлено к революции. Знакомый с характером народа, с его силами и средствами, которые он разсчитывает направить против своего притеснителя, Поза считает свое великое предприятие как бы уже выполненным. Для его идеала республиканской свободы вряд-ли мог наступить более благоприятный момент и найтись более восприимчивая почва:

Чем несчастнее застает он народ, тем глубже внедряется это желание в его сердце, тем скорее спешит он осуществить его. Тогда-то, тогда лишь впервые живо вспоминает он о своем друге, с которым он разстался в Алькале, воспламенив его сердце мечтами о счастье для людей. На него Поза возлагает надежды, как на спасителя угнетенной страны, как на орудие его высоких планов. Полный невыразимой любви, потому что он думает о Дон-Карлосе неразрывно с дорогими его сердцу мечтами, маркиз спешит в его объятия в Мадрид, разсчитывая найти у своего друга разросшимися в богатую жатву те зерна гуманности и героической добродетели, которые он заронил в его душе, разсчитывая обнять его, как освободителя Нидерландов, как будущого создателя взлелеенного им в мечтах государства.

С большей страстностью, чем в период их первого знакомства, с лихорадочной горячностью спешит Дон-Карлос на встречу Позе:

Встреча самая восторженная; но как отвечает на нее Поза? Он, оставивший своего друга в полном разцвете юности и теперь найдя его каким-то блуждающим живым мертвецом, разве он задумывается над этой грустной переменой? Разве он входит в разсмотрение частностей обстоятельств своего друга? Неприятно пораженный, он строго отвечает на эту встречу:

Неохотно отклоняется он от главной мысли, занимающей его именно в эту первую минуту свидания, после столь продолжительной разлуки, когда, обыкновенно, столько есть порассказать друг другу важных мелочей. Дон-Карлос должен изложить всю плачевность своего теперешняго состояния, вызвать воспоминания об отдаленных временах детства, чтобы отвлечь своего друга от его дум, вызвать его сочувствие и заставить вдуматься в его собственное печальное положение. Поза с ужасом видит, что он обманулся в надеждах, с которыми спешил к своему другу. Он ожидал встретить в нем геройскую натуру, жаждущую подвигов, которым он открывал теперь поприще. Он разсчитывал на запас высокой любви к человечеству, на клятву, данную им на преломленной облатке причастия в годы мечтательной юности, и вместо всего этого - слышит рассказ о страсти к супруге своего отца:

Безнадежная страсть искалечила его силы и даже его жизнь в опасности. Как поступил-бы при таких обстоятельствах заботливый друг принца, но такой, который был-бы только его другом, ничем иным? И как поступает Поза, этот "гражданин вселенной"? Поза, как друг и наперсник принца, имел-бы слишком много поводов опасаться за безопасность своего Карлоса, чтобы решиться содействовать слишком рискованной встрече его с королевой. Именно на обязанности друга лежала-бы скорее забота заглушить в нем эту страсть, а отнюдь не содействовать её удовлетворению. Но Поза, ходатай за Фландрию, поступает совершенно иначе. Для него нет ничего важнее, как скорее положить предел тому состоянию безнадежности, которое порабощает деятельные силы его друга, прекратить его, хотя-бы рискнув для этого смелым шагом. Пока его друг находится под гнетом неудовлетворенных желаний, он не может сочувствовать чужому горю; пока его силы порабощены унынием, он не может возвыситься до какого-нибудь героического решения. От несчастного Карлоса Фландрии нечего ожидать, но может быть от счастливого дождется. И так он спешит содействовать его пламенному желанию, сам ведет его к ногам королевы, и не останавливается только на этом. Он не находит более в настроении принца тех побуждений, которые могли-бы, при других обстоятельствах, подвинуть его к героическим решениям. Что другое остается ему делать, как не разжечь потухший дух героя о постороннее пламя, и для итого воспользоваться единственной страстью, которою горела душа принца? К ней должен он приобщить те новые идеи, которым он хочет дать в его душе преобладающее значение. Заглянув в сердце королевы, он убеждается, что от её содействия можно всего ожидать. Поза хотел лишь отнять у страсти её первоначальную восторженность. Если королева послужила к тому, чтобы дать его другу спасительный подъем духа, то теперь он больше в ней не нуждается и он может быть уверенным, что страсть сама собою потухнет. Итак, даже это препятствие, которое становилось против его великого замысла, даже эта несчастная любовь обращается теперь в орудие для осуществления той важной цели, и участь Фландрии заговорит в сердце его друга устами любви.

Дон Карлос получает из рук королевы те письма, которые Поза привез ему из Фландрии. Благодаря королеве, теперь вернулся отлетевший гений его.

Еще нагляднее представляется это подчинение дружбы более важным интересам, при свидании в монастыре. Один из планов принца, разсчитывавшого на короля, не удался. Эта незадача и открытие, которое он было сделал, что его любовь может встретить сочувствие, послужили поводом ему вернуться к прежней страсти с новым пылом. Позе показалось, что к этой любви уже примешивались порывы чувственности. Ничто не отвечало менее его высоким замыслам. Все надежды, которые он возлагал на любовь Карлоса в королеве для спасения Нидерландов, рушились, как только эта любовь принимала низменный характер.

Досада, испытываемая им, выдает его действительные намерения:

Из страха перед таким падением, он считает необходимым решиться на смелый шаг. До тех пор, пока Карлос будет оставаться вблизи королевы, он погиб для интересов Фландрии. Между тем его присутствие в Нидерландах могло бы дать совершенно новый оборот делу. В виду этого, Поза ни минуты не задумывается направить его туда самым решительным образом:

Разве мог бы настоящий друг Карлоса решиться так рисковать добрым именем, даже жизнью своего друга? Однако, Поза, для которого, освобождение порабощенного народа было гораздо более важным побуждением, чем личные дела друга, Поза, "гражданин вселенной", должен был поступить именно так, а не иначе. Все, что он предпринимает, по мере развития действия в пьесе, доказывает смелую решительность, которая может быть вызвана лишь геройской целью; дружба-же часто робка и всегда - заботлива. Где же мы видели до сих пор в характере маркиза малейшие следы такой боязливой заботливости об одном существе, такой все прочее исключающей привязанности, в чем, однако, и заключаются своеобразные черты страстной дружбы? Когда-же у маркиза Позы личные интересы его друга не подчинены более высоким интересам человечества? Твердо и настойчиво идет Поза вперед по своему великому космополитическому пути - и все, Что вокруг него происходит, имеет для него значение лишь настолько, насколько оно связано с этим высшим представлением общечеловеческого.

его, не может, вообще говоря, разсчитывать на всеобщее сочувствие. Конечно, высокое и деятельное желание блага для всех не исключает само по себе сердечного участия к радостям и горю отдельного существа. То обстоятельство, что Поза больше любит человеческий род, чем Карлоса, не приносит ущерба его дружбе к нему. Он во всяком случае, даже если-бы Дон Карлос не был предназначен судьбой вступить на престол, съумел бы его выделить от прочив людей особою нежной заботливостью; он носил-бы его в тайнике своего сердца, как Гамлет своего Горацио. Обыкновенно думают, что благорасположение слабеет и стынет, по мере того, как умножается число предметов любви; но это соображение неприменимо к маркизу. Предмет его любви представляется ему в полном свете воодушевления; этот облик, прекрасный и лучезарный, стоит пред его душой, как образ возлюбленной. А так как именно Карлос должен осуществить идеал человеческого благополучия, то Поза переносит на него свой идеал; они оба у него сливаются в одном нераздельном чувстве. В одном Карлосе для него теперь сосредоточивается столь страстно им любимое человечество; его друг представляется тем фокусом, в котором сходятся все его мысли и представления о соединенном целом. Таким образом это целое действует на него только через один предмет, который он охватывает со всей горячностью и всеми силами своей души:

сосредоточено в одном луче света. И неужели интересу пьесы повредило то, что облагородило его? Разве эта картина дружбы настолько-же утратила трогательности и привлекательности, насколько выиграла в объеме? Неужели друг Карлоса меньше имеет права на наши слезы и на наше удивление потому лишь, что он совмещает с ограниченным выражением аффекта благожелания самое широкое понимание его, и смягчает божественное мировой любви - человеческим применением её к частному случаю?

С девятой сценой третьяго действия открывается совершенно новое поприще для данного характера.

Страсть к королеве привела принца в конце концов на край гибели. В руках его отца доказательства его вины и его необдуманная горячность выдала его бдительным врагам весьма для него опасные признания. Он в очевидной опасности стать жертвой своей безумной любви, ревности своего отца, ненависти духовенства, жажды мести оскорбленного врага и пренебреженной распутницы. С внешней стороны его положение требует неотложной помощи, но не менее того нуждается он во внутренней поддержке, при его состоянии духа, угрожающем разстроить все надежды и предположения маркиза. Принц должен быть освобожден от внешней опасности и исцелен от охватившого его настроения, чтобы планы освобождения Фландрии могли быть осуществлены; и мы ожидаем того и другого от маркиза, который сам подает нам на то надежды.

Однако, на том же пути, на котором принцу угрожала опасность, король пришел к такому душевному состоянию, которое впервые заставило его ощутить потребность высказаться. Муки ревности вызвали его из той неестественной замкнутости, к которой принуждал его сан, и вернули к первоначальному состоянию человечности; они же заставили его ощутить всю пустоту и искусственность деспотического величия и пробудили в нем желания, которых ни могущество, ни высокое положение не могли удовлетворить.

На мой взгляд, только подобный ход событий, какой указан до сих пор, и не что иное, мог вызвать подобное настроение у такого монарха, каким был Филипп II; это душевное состояние должно было в нем развиться и для того, чтобы подготовить дальнейшее действие, и дать возможность маркизу приблизиться к королю. Отец и сын совершенно различными путями дошли до того пункта, куда автору нужно было их довести; оба они разными путями приведены к маркизу Позе; в нем одном теперь соединяется интерес действия, до сих пор разрозненного. Вся роль маркиза построена в зависимости от страсти Карлоса к королеве и того впечатления, которое она произведет на короля: поэтому-то и необходимо было, чтобы пьеса с нея начиналась. По отношению к этой любви маркиз должен-был оставаться в тени и довольствоваться второстепенной ролью, - до тех пор, пока он не овладевает всем ходом пьесы, потому что именно из нея он почерпает материалы своей будущей деятельности. Таким образом, внимание зрителя не должно было до поры до времени отвлекаться, и по той же причине необходимо было, чтобы любовь служила до настоящого места основным содержанием пьесы, а на то, в чем современем должен был заключаться главный интерес, делались лишь слабые намеки. Но как только здание построено, леса отпадают. История любви Карлоса, как действие подготовительное, отходит на второй план, уступив место тому, для чего она служила. Те скрытые мотивы маркиза, которые сводятся ни к чему иному, как именно к освобождению Фландрии и будущей судьбе народа, мотивы, лишь смутно угадываемые под оболочкой его дружбы - теперь выступают наружу и понемногу приковывают к себе все внимание. Карлос, как это уже было достаточно выяснено из всего предшествовавшого, становится для Позы лишь единственным, необходимым орудием для осуществления цели, к которой он пламенно и неуклонно стремился, и он с такой же горячностью предается ему, как и своей задаче. Из этих общих мотивов должны были развиться у него в такой же мере тревожное участие к радостям и горю своего друга и нежная заботливость к тому, который служил орудием осуществления его заветного желания, как если бы они вытекали из самой сильной личной привязанности. Дружба Карлоса представляла ему самое полное удовлетворение его идеала. Она служила соединительным звеном всех его желаний и деятельности. Поза не знал еще иного и скорейшого пути, чтобы осуществить свой высокий идеал свободы и человеческого благополучия, чем тот, который ему представлялся в лице Карлоса. Ему даже не приходило в голову искать нового пути; всего менее же думал он о непосредственном воздействии через короля. Когда он был приведен к последнему, Поза выказывает полнейшее равнодушие.

Однако он не надолго поддается этому праздному и ребяческому изумлению. От человека, привыкшого, как маркиз Поза, из каждого обстоятельства извлекать пользу для своего дела и даже случайности подгонять к своим планам, о каждом происшествии думать с точки зрения своей главной заветной задачи, - от такого человека не могла укрыться та весьма существенная польза, которую он мог извлечь из настоящей минуты. Каждый миг для него свято завешенный клад, из которого должно извлечь выгоду. Пока еще ему не представляется вполне ясного, связного плана; только - смутные ожидания и то лишь в слабой степени; просто мимолетная мысль промелькнула - не представится ли здесь случайно чего нибудь, что пригодилось бы для дела? Он должен предстать перед тем, в руках которого участь нескольких миллионов людей. Надо воспользоваться этой минутой, говорит он себе, которая не повторится. Пусть это будет лишь искрой правды, зароненной в душу человека, который никогда еще не слыхал правды. Кто знает, какой существенный переворот в нем может оказать такое предостережение? Другого на уме у него нет, как только воспользоваться наилучшим образом случайно представившимся обстоятельством. И в таком то настроении Поза ожидает Короля.

Оставляю за собой до другого случая, - если вы только пожелаете меня выслушать, - объяснение, несколько разнящееся от вашего мнения, того - в каком духе устанавливается соглашение между королем и маркизом Позой, с самого начала их разговора, и, вообще, объяснение всего поведения Позы во время этой сцены. Я теперь ограничусь только выяснением того, что непосредственно касается характера маркиза.

того, что высокое представление короля о самом себе и далеко не лестное мнение о людях должно допустить исключения; затем еще - естественное, неизбежное смущение ничтожной души перед истинным величием духа. Это действие могло быть благотворным даже в том случае, когда, оно, хотя на миг, пошатнуло бы предразсудки этого человека, когда оно заставило бы его почувствовать, что за пределами его Замкнутого круга есть деяния, о которых ему во сне не грезилось. Этот одинокий голос мог еще долго слышаться королю в его жизни и впечатление тем дольше сохраняться, чем более настоящий случай оказывался безпримерным.

Но Поза действительно составил себе о короле слишком поверхностное и одностороннее мнение. К тому же, если бы он и лучше знал его, то все же не был достаточно осведомлен о тогдашнем его состоянии духа, чтобы принять его в разсчет. Настроение же короля было в высшей степени благоприятным для Позы и подготовило его речам такой прием, какого он, по всем вероятиям, никак не мог ожидать. Это неожиданное открытие вызывает в нем живительный подъем духа и дает совершенно новое направление всему ходу пьесы. Ободренный успехом, превзошедшим все его ожидания, придя в восторг от проблесков гуманности у короля, которые его поразили, он на минуту теряет всякую трезвость мысли и доходит до безразсудного плана связать непосредственно с личностью короля свой заветный идеал благополучия Фландрии и т. д. и. привести в исполнение при его содействии. Этот план так страстно овладевает им, что вызывает наружу все скрытое в глубине его души, плоды его фантазии и результаты тихих дум, и наглядно обрисовывает, до какой степени данные идеалы господствуют над ним. Теперь-то, в возбуждении страсти, отчетливее выступают основные пружины, которые до сих пор управляли его поступками; теперь с ним случается то же, что и с каждым мечтателем, которого осиливают господствующия в нем идеи. Он не знает более границ; в пылу собственного одушевления он облагораживает личность самого короля, который слушает его с изумлением; он забывается до того, что возлагает на него надежды, о чем, немного успокоившись, он вслед за тем краснеет. О Карлосе больше ни-помину. Что за далекий обход дожидаться его воцарения! Король представляет ему гораздо более близкое и скорейшее удовлетворение. Зачем же отсрочивать, в ожидании его наследника, счастье человеческого рода?

Разве задушевный друг Карлоса мог бы до такой степени забыться, разве другая какая-либо страсть, кроме главной, могла бы увлечь маркиза так далеко? Разве интересы дружбы так подвижны, что их без всякого труда можно перенести на другой предмет? Однако, все это объясняется, если признать, что дружба у Позы была подчинена другой преобладавшей страсти. В таком случае становится понятным, что последняя при первом ближайшем случае заявляет о своих правах и не долго задумывается переменить свои средства и орудия. Горячность и откровенность, с которыми Поза излагает королю заветные желания, составлявшия до сих пор тайну между ним и Карлосом, надежда, что король может понять их и осуществить, все это представлялось очевидным вероломством, в котором он погрешил против своего друга Карлоса. Но Поза, "гражданин вселенной", должен был так поступить и только ему это простительно; а для сердечного друга Карлоса это было бы столь же предосудительным, как и непонятным. Но "то ослепление не могло продолжаться дольше нескольких мгновений. Легко простить первому ослеплению страсти, но если бы Поза упорствовал в своем безумьи, он быстро опустился бы в наших глазах в положение праздного мечтателя. А что такое минутное ослепление в нем все-таки было, видно из нескольких мест драмы, в которых Поза то отшучиваясь, то вполне серьезно в том оправдывается. "Предположим, говорит он королеве, что я пошел с намерением возложить свои надежды на престол".

Карлос сам достаточно глубоко заглянул в душу своего друга, чтобы признать его решение вытекающим из его образа мыслей, и то, что он говорит по этому поводу о Позе, должно было быть само по себе вполне достаточным, чтобы выяснить вне всякого сомнения точку зрения автора."Ты сам, говорит он, все еще воображая, что маркиз приносит его в жертву:

Поза прекрасно понимал, сколь многого лишил он своего друга Карлоса тем, что он сделал короля поверенным своей заветной мечты и постарался овладеть его сердцем. Именно потому, что он чувствовал, что эти заветные желанья служили настоящими узами его дружбы с Карлосом, он знал, что порвал их в ту минуту, как осквернил святость своих чувств, выдав их королю. Не знал этого Карлос, но Поза вполне отдавал себе отчет в том, что их мысли и планы на будущее составляют священный палладиум их дружбы и главную причину того, что Карлос владел его сердцем. Зная все это и предполагая в душе, что данное соображение не осталось чуждым и Карлосу, как же мог он решиться сообщить ему, что он нарушил святость их палладиума? Ведь рассказывать ему то, что произошло у них с королем, значило, по его понятиям, то же, что прямо признаться Карлосу, что был момент, когда он для него больше не существовал. Если бы предназначение Карлоса как будущого преемника престола, если бы его звание сына короля не играли никакой роли в их дружбе с Позой, будь последняя сама по себе и основанной на чисто личной склонности, то чувство дружбы было бы, правда, несколько оскорблено доверием, оказанным Позой королю, но сама дружба не предана, не расторгнута; это случайное обстоятельство не коснулось бы её по существу. Со стороны маркиза Позы, как "гражданина вселенной", было актом деликатности, состраданья, что он скрыл от будущого монарха те надежды, которые он возлагал на настоящого короля; но Поза, как друг Карлоса, вряд ли мог чем большим погрешить против дружбы, как именно этой своею сдержанностью.

Конечно, совсем иными представляются те основания, по которым Поза старается оправдать и перед самим собою и перед своим другом свою сдержанность, единственный источник всех последующих недоразумений. IV действие, 6 явление.

Однако для каждого, хоть сколько-нибудь знающого человеческое сердце, вполне ясно, что вышеприведенные основания (которые сами по себе далеко недостаточно вески, чтобы оправдать столь важный шаг) служат маркизу только для того, чтобы обмануть самого себя, так как он не решается признаться в настоящей причине своего поступка. Еще нагляднее выступает истинная картина его душевного состояния в другом месте, из которого видно, что бывали минуты, когда маркиз спрашивал самого себя - не должен ли он пожертвовать своим другом? Он говорит королеве:

Итак, он все-таки выбирал, как поступить, а для выбора он должен был представить себе возможным другой, противоположный образ действия. Из всех приведенных обстоятельств становится очевидным, что интересам дружбы противупоставлены были иные, высшие интересы, и что только последние определяют общее направление дружбы Позы с Дон Карлосом. Никто из действующих лиц в пьесе не разсудил, в чем сущность отношений между обоими друзьями лучше самого Филиппа, от которого и следовало это всего скорее ожидать. Я вложил в уста этого знатока людей свою апологией свое собственное суждение о герое драмы; теми же словами я закончу и настоящее разсуждение:

Однако, скажете вы, к чему все это исследование? Что бы ни служило связующим звеном дружбы между Позой и Карлосом - непроизвольное влечение сердца, соответствие в характерах, взаимная, личная потребность друг в друге, или же какие-нибудь внешния обстоятельства, - её проявления остаются теми же и ничто от этого не изменяется в ходе пиесы. К чему же это изысканное старание, чтобы вывести читателя из заблуждения, которое для него быть может приятнее, чем сама правда? Да и к чему свелось-бы обаяние большинства высоконравстренных поступков, если бы мы захотели всякий раз проникать в самую глубь человеческой души и вникать в постепенное зарождение душевных побуждений⁷ Для нас вполне достаточно, что все то, что маркиз Поза любит, соединено в принце, что последний является представителем или, по меньшей мере, единственным поборником его заветных желаний, что Поза неразрывно связывает с его существом даже случайное, условное, приданное извне, и что все, что он к нему чувствует, выражается в форме личной привязанности. Мы в таком случае просто любуемся картиной описанной дружбы, как простым духовным явлением, не заботясь о том, на сколько составных частей мыслитель мог бы его разложить.

Но как быть, если оправданием делаемого различия служит значение, которое оно имеет для оценки всей драмы? Если конечная цель стремлений Позы выше самого принца, если последний имеет столь важное для него значение только как орудие достижения этой высшей цели, если он дружеским отношением к нему удовлетворяет другое свое влечение, а не простое чувство дружбы, то нельзя более съузить значение самой пиесы, или по крайней мере общий вывод драмы должен совпадать с задачей маркиза. Судьба целого государства, счастье человеческого рода, обезпеченное для многих поколений, - к чему клонятся, как мы видели, все стремления маркиза, - все это не могло служить лишь эпизодом действия, которое имело бы целью представить только развязку любовной истории. Если мы неправильно понимаем дружбу Позы, то боюсь, не ошибочно-ли заключим и о конечной цели всей трагедии. Позвольте мне вам разъяснить ее с этой новой точки зрения; быть может, многия недоразумения, на которые вы до сих пор наталкивались, окажутся отстраненными именно по этой новой оценке.

И к чему сводилось бы так называемое единство драмы, если им не должна служить любовь и не может служить дружба? О первой речь идет в трех первых действиях, о второй в двух остальных. Но ни та, ни другая не проникает целого. Дружба приносит себя в жертву, а любовью жертвуют, но ни той ни другой в частности эти жертвы не предназначены. Следовательно, должно быть нечто третье, отличное и от дружбы и от любви, третье, которому оба оне служат и обе принесены в жертву, - и если драма действительно заключает в себе единство, то в чем ином оно состоит, как не в этом третьем?

личности, о совершеннейшем состоянии человечества, насколько оно достижимо при его свойствах и силах, и наше воображение занеслось при этом в чудное сновидение, где сердце бьется так сладостно. Мы закончили его романическим пожеланием, чтобы случай, который уже не раз творил величайшия чудеса, соблаговолил, в ближайший Юлиановский цикл, вселить наши мысли, мечты и убеждения, проникнутыми такой же горячностью и доброй волей, в душу первенца какого-нибудь будущого властелина в той или другой стране, на одном из полушарий. То, что было даже в серьезном разговоре лишь игрой, должно было, на мой взгляд, в такой игре, как трагедия, возвыситься до степени истинной серьезности и правды. Что только не возможно в воображении? Чего не разрешается поэту? Наш разговор был давно забыт, когда я между тем ознакомился с наследным принцем Испании и вскоре догадался, что этот даровитый юноша как раз подходит под то представление о правителе, который мог бы осуществить наши проекты. Задумано, исполнено. Все оказалось у меня в руках, словно стараниями услужливого гения: любовь к свободе в борьбе с деспотизмом, путы глупости расторгнуты, тысячелетние предразсудки расшатаны; народ, требующий возвращения своих человеческих прав; воспитываются республиканския добродетели; умы в брожении; общее оживление от вдохновляющих вопросов и, в конце концов, как бы завершая собою столь удачное созвездие, юноша с прекрасной душой на престоле в одиноком, нетронутом цвете духовных сил, распустившихся под гнетом и страданиями. Несчастным, - так думали мы, - должен быть тот сын короля, в котором мы хотели видеть осуществление нашего идеала.

Такой избранник не мог быть взят на лоне счастья и чувственных наслаждений; не должно было искусство еще коснуться его образования и тогдашняя эпоха наложить свое клеймо. Однако, спрашивается, каким образом, королевич в XVI веке, - к тому-же сын Филиппа II, - воспитанник монахов, которого ум при первом своем пробуждении был оберегаем такими строгими и зоркими охранителями, как мог он придти к столь либеральным воззрениям? Изволите ли видеть, и это было предусмотрено. Судьба даровала ему друга в том решительном для человека возрасте, когда распускается цвет души, когда усваиваются идеалы и духовная восприимчивость сильна, друга - умного, глубокочувствующого юношу, образованию которого - (что может помешать мне это предположить?) - содействовала и счастливая звезда, необыкновенно благоприятное стечение обстоятельств, и какой нибудь тайный мудрец того времени довершил это прекрасное дело. Таким образом, та светлая, гуманная философия, которую принц хочет исповедывать, вступив на престол, - есть плод дружбы. Она облечена во все обаяние молодости, во всю прелесть поэзии; она вложена в его сердце со светом и с теплом; она первый росток его духовного существа; она его первая любовь. Для маркиза в высшей степени важно сохранить за ней эту свежесть молодости, поддерживать ее в нем, как предмет страстного желания, ибо только страсть одна могла помочь ему преодолеть трудности, с которыми сопряжено исповедывание такой философии. Поза говорит королеве:

насколько оно обрисовывается в столкновении с личной страстью. И так, вопрос был в том, чтобы представить такого принца, который действительно должен был осуществить высший, наивозможный для данной эпохи, идеал гражданского благополучия, а не предварительно воспитывать принца для выполнения такой задачи; эта подготовка должна была быть много раньше и не могла служить темой для данного художественного произведения; еще менее того возможно было представить его за выполнением своих планов на деле, так как это далеко переходило за границы трагедии. Задача сводилась к тому, чтобы показать такого принца, представить в нем преобладающим состояние духа, которое должно было служить основой такого образа действий, довести до высшей степени правдоподобия его субъективную готовность, не заботясь о том, приведет ли счастливая судьба или случай к их применению на самом деле.

Хочу несколько точнее разъяснить вышеизложенное.

Тот самый юноша, которому мы намерены поручить столь выдающуюся роль, должен был предварительно преодолеть стремления, опасные для данного предприятия; подобно древнему римлянину, он должен быть продержать руку на огне, чтобы убедить нас, что он достаточно мужествен, чтобы выдержать боль. Он именно должен был пройти через огонь ужасного испытания и искуситься на этом огне. Только тогда, когда мы увидели его удачно справившимся с внутренним врагом, мы можем предсказать ему победу над внешними препятствиями, которые неизбежно встретятся ему на его смелом пути реформ, только тогда, когда мы узнали, что он устоял от искушений в период чувственных порывов, с горячей кровью молодости, поверим мы, что они не будут для него опасны и в зрелом возрасте. А какая страсть представлялась более подходящей для такого испытания, чем самая сильная из всех - т. е. любовь?

Всякая иная страсть, кроме любви, - могущая быть опасной для выполнения той великой задачи, к которой я его предназначил, исключена из его сердца или даже никогда не касалась его. Посреди испорченного и безнравственного придворного общества он сохранил чистоту первобытной невинности; и не любовь уберегла его от окружавшей его грязи, не разсудочные доводы, а именно лишь инстинктивное нравственное чувство:

Обратно тому, как вела себя принцесса Эболи, которая из страсти и разсчета часто забывалась с ним, Карлос выказывает невинность сердца, граничащую с простотой. Сколько найдется между читателями этой сцены таких, которые гораздо скорее поняли бы принцессу! В мои же намерения входило представить юношу с такой природной чистотой, что никакой соблазн не мог иметь над ним силы. Поцелуй, данный им принцессе, был, по его собственному признанию, первым в его жизни, и несомненно это был вполне чистый поцелуй. Но надо было также показать, как он способен возвыситься и над более утонченным соблазном; этому служит эпизод с принцессой Эболи, все развратные уловки которой разбиваются о его лучшую любовь. Итак, ему приходится бороться с одной лишь этой любовью, и вполне добродетельным он станет только тогда, когда ему удастся даже ее победить в себе; на этом построена вся пьеса.

Вы теперь понимаете, почему принц мною очерчен так, а не иначе; почему я допустил, чтобы благородная красота его характера была помрачена такой страстностью, такой порывистой горячностью, как волны, мутящия прозрачную гладь воды. Он должен был обладать мягким, доброжелательным сердцем, восторженным стремлением ко всему великому и прекрасному, нежностью, стойкостью, самоотверженным великодушием; он должен был выказать ясные и трезвые взгляды прекрасной души, но мудрым ему не следовало быть. Будущий великий человек в нем дремал, но пока горячность темперамента не позволяла ему быть им на самом деле. В его характере должны были заключаться все качества, нужные для того, чтобы стать превосходным правителем, все, что оправдывало ожидания его друга, и надежды, возложенные на него страной, уповающей на него, словом все, что должно было быть сосредоточенным в одном лице для выполнения заветного идеала будущого государства; однако, все это лишь в неразвитом, зачаточном состоянии, не отделенном еще от личной страсти, не ставши еще чистым золотом. Только впоследствии нужно было приблизить его к той степени совершенства, которой ему теперь недоставало; более законченный характер принца упразднил бы всю мою драму. Вы также поймете теперь, почему необходимо было предоставить такое широкое место характерам Филиппа и его единомышленников, - что было бы непростительной ошибкой, если бы они служили не чем иным, как только пружинами, чтобы запутать любовную интригу и затем довести ее до благополучного конца; поймете, почему, вообще, уделено столько места изображению духовного, политического и семейного деспотизма. В виду того, что моей главной задачей было постепенно вывести будущого устроителя людского счастья из самой пьесы, - вполне уместным казалось выставить рядом с ним виновника несчастия людей и обстоятельным изображением ужасной картины деспотизма резче оттенить всю прелесть противоположного характера. Мы видим деспота на его печальном престоле, видим его бедствующим посреди всех его сокровищ; мы узнаем из его уст, что он одинок среди миллионов своих подчиненных, что фурии подозрительности тревожат его сон, что его клевреты приносят ему расплавленное золото взамен живительного напитка; мы входим вместе с ним в его одинокие покои, видим, как властелин половины мира молит встретить человека, и когда судьба доставляет ему эту возможность, он, как безумный, сам разбивает тот дар, которого он оказывается более недостойным. Мы видим, как он безсознательно служит самым низким страстям своих рабов; мы становимся свидетелями, как они вьют веревки, опутывая ими, как ребенка, того, кто мнит себя единственным хозяином своих действий. Того, перед кем дрожат в отдаленных частях света, мы застаем смиренно представляющим унизительный отчет в своих поступках властному священнослужителю и искупающим легкий проступок позорным наказанием. Мы видим его в борьбе с природой и человечеством, которых он однако не в силах победить, слишком гордый, чтобы признать их могущество и безсильный от них избавиться; он чужд всех радостей, доставляемых ими, но преследуем их слабостями и ужасами; выделившись из своего рода, он занял как бы серединное место между создателем и созданием, возбуждая тем наше сострадание к себе. Мы презираем это величие, но сожалеем об его заблуждении, ибо в самой изломанности этого характера мы находим признаки человеческого, которые сближают его с нами, потому что король несчастен именно в силу уцелевших в нем остатков человечности. Но чем больше нас отталкивает этот ужасный образ, тем сильнее привлекает картина кроткой гуманности, которая раскрывается перед нашими глазами в лице Карлоса, его друга и королевы.

приводятся к тому единству, о котором мы теперь договорились. Я мог бы еще дальше продолжить разсуждение по намеченным нитям, но довольствуюсь тем, что дал вам несколько указаний, а наилучшее прояснение сделанных намеков заключается в самой пьесе.

Весьма возможно, что для того, чтобы понять главную идею драмы, нужно отнестись к ней с более спокойной вдумчивостью, а не с той поспешностью, с которою обыкновенно пробегают подобные произведения; но цель, для которой работал художник, должна представиться выполненной в конце художественного произведения. То, на чем заканчивается трагедия, должно, было служить её основным содержанием, а теперь пусть выслушают, как Дон-Карлос разстается с нами и со своей королевой:

той задаче, которую преследовал маркиз Поза. То, чего добиваются указанные общества путем тайных союзов многих, разсеянных по всему свету, деятельных членов, последний хочет достичь - полнее и скорее, при помощи одного человека, и именно принца, который предназначен вступить на первый в мире престол и, благодаря своему высокому положению, становится пригодным для выполнения такого дела. В этом одном лице он старается сделать господствующим тот круг идей, те чувства, из которых вышеуказанная деятельность, направленная к благу человечества, вытекает в необходимое следствие. Многим данный сюжет мог казаться слишком отвлеченным и слишком серьезным для драматического произведения, и если они ожидали найти в нем лишь картину страсти, то я обманул их ожидания; мне же показалась не вполне нестоющей попытки задача - ввести в область изящных искусств истины, бывшия до сих пор лишь достоянием научного знания, истины, которые для всякого, желающого блага человечеству, должны быть самыми священными; - одушевить их светом и теплом, и представить - как живые, действующие стимулы, внедренные в человеческое сердце в ожесточенной борьбе с личной страстью". Если даже мне и отомстил гений трагедии за это нарушение границ, положенных драматическому произведению, то все же некоторые, не лишенные важности идеи, вложенные в пьесу, не будут потеряны для добросовестного читателя, и, быть может, он не будет неприятно удивлен, найдя некоторые замечания, которые он помнит из Монтескье, - приноровленными и как бы подтвержденными в драматическом произведении.

Раньше чем навсегда проститься с нашим другом Позой, скажу еще несколько слов об его загадочном поведении с принцем и об его смерти.

Многие ставили ему в упрек, что он, составив себе такое высокое понятие о свободе и постоянно говоря о ней, ведет себя крайне деспотически по отношению к своему другу, слепо руководит им, словно малым ребенком, и тем самым приводит на край гибели. Чем оправдывается, спрашиваете вы, что маркиз Поза вместо того, чтобы открыть принцу о своих новых отношениях к королю, вместо того, чтобы благоразумно обсудить дальнейший образ действий и, делая его соучастником своего плана, одновременно предупредить с его стороны всякую поспешность, в которую могли вовлечь принца - неизвестность, недоверие, боязнь и непомерная горячность, которые действительно к этому впоследствии и привели, - вместо того, чтобы избрать этот безобидный и вполне естественный путь, - почему Поза бросается навстречу неминуемой опасности, предпочитает выжидать эти, столь легко предугадываемые последствия, и, когда опасения сбылись, старается исправить дело таким средством, которое представляется столько же неудачным, сколько грубым и неестественным, именно заключением принца под арест? Он знал мягкое сердце своего друга. Автор нам только что показал перед тем образчик того влияния, которое Поза имел на Карлоса. Два слова могли избавить его от унизительного средства. Зачем же прибегает он к интриге, когда он мог бы прямым путем гораздо скорее и надежнее достичь цели.

Из того, что этот насильственный и ошибочный образ действия мальтийского рыцаря обусловил все последующия положения в драме и привел его к самопожертвованию, несколько поспешно заключили, что поэт поддался соблазну этой легкой победы, нарушая тем внутреннюю правдивость характера и естественный ход действия. Так как это представлялось удобнейшим и кратчайшим путем, чтобы разобраться в своеобразном поведении нашего мальтийца, то в его характере, в целом, сочли излишним искать какого нибудь другого ближайшого смысла. Ведь, пожалуй, было бы слишком много требовать от критика, чтобы он был сдержан в своем суждении только потому, что оно невыгодно автору. Однако, я считаю, что все же приобрел некоторое право на снисходительность, так как неоднократно в самой пьесе изображалась в полном блеске правдивость положения.

соблазнял, но я еще более дорожил тем, что считал за правду. А правдой я считаю следующее положение, - "что любовь к реальному предмету и любовь к идеалу должны быть столь же различны в своих проявлениях, как различны оне и по своей сущности; - что самый безкорыстный, самый чистый и благородный человек столь же часто приведен к своевольному обхождению с отдельными индивидуумами, из восторженной привязанности к своему представлению о добродетели и о счастьи, которое должно быть водворено, как и самый эгоистичный деспот; это происходит от того, что предмет стремлений их обоих находится не вне, а внутри их самих, и что тот, кто соизмеряет свои действия по своему внутреннему духовному образу, оказывается в таком же разладе со свободой других, как и человек, которого конечная цель заключается в его собственном я". Истинное величие духа часто приводит к не меньшему ограничению свободы других, чем эгоизм и властолюбие, потому что оно заботится о самом деле, а не об отдельной личности. Именно вследствие того, что оно постоянно имеет в виду целое, как свою конечную цель, весьма часто исчезают в этой далекой перспективе мелкие интересы единиц. Добродетельный человек в своих поступках являет величие духа ради закона, мечтатель - в угоду своему идеалу, человек с сердцем - ради предмета своей любви. Из первой категории людей мы имеем законодателей, судей, королей, из второй - героев, но выберем нашего друга - из третьей категории. Первых мы уважаем, перед вторыми преклоняемся, но третьих - любим. Карлосу пришлось поплатиться, что он упустил из виду эти различия и избрал своим другом сердца - великого человека

Действовать неслышно, без помощников, в молчаливом величии духа, было мечтой маркиза. Тихо, как из заботливой предосторожности к спящему, хочет он устроить судьбу своего друга; он хочет спасти его, став его провидением - и поэтому самому губит. Он слишком смотрит вверх на свой идеал добродетели и слишком мало опускал глаза на своего друга - и это было гибельно для них обоих. Несчастье Карлоса заключалось в том, что его друг не хотел удовольствоваться тем, чтобы его спасти обыкновенным образом. В данном случае, мне кажется, я схожусь с не лишенным важности наблюдением из области духовной жизни, которое не должно было ускользнуть от внимания каждого, кто хоть сколько-нибудь присматривался вокруг себя или следил за ходом своих собственных ощущений. Вот в чем оно заключается: нравственные побуждения, заимствованные у идеала совершенства, который предстоит достичь, не составляют природных свойств человеческого сердца, и именно потому, что они вложены в него искусственно, они не всегда проявляются благотворно, и даже часто приводят, по весьма человеческому переходу, к пагубным злоупотреблениям. Одно уже то обстоятельство, что каждый подобный идеал духовного величия - искусственный продукт, который существует в идее, и, как всякая идея, зависит от более или менее ограниченной точки зрения индивидуума, который ее воспринимает, и не может быть общеприменимой в целом - уже одно это обстоятельство, говорю я, должно было сделать ее весьма опасным орудием в руках нашего друга; еще опаснее становится эта идея при довольно быстром соединении её с теми или другими страстями, которые всегда в большей или в меньшей мере присущи человеческому сердцу. Я имею в виду - властолюбие, самомнение и гордость, которые тотчас овладевают ею и сливаются с ней неразрывно. Назовите мне, дорогой друг, чтобы ограничиться лишь одним примером из тысячи, назовите мне хотя бы одного основателя монашеского ордена, или самый этот орден, который бы всегда оставался чуждым, при самых чистых намерениях и самых благородных побуждениях, некоторого произвола в обхождении с людьми, насилования чужой свободы, стремления к таинственности или властолюбию? Укажите мне таких, которые, преследуя чисто духовную цель, чуждую всякой неблагородной примеси, если разсматривать эту цель саму по себе, так как она представляется уму, - не были бы незаметно увлечены покуситься на чужия права, которые однако представлялись им всегда наисвященнейшими, нередко даже проявлять деспотический произвол, не изменяя при этом своей цели, не ощущая нарушения в своих побуждениях. Я объясняю себе эти явления потребностью ограниченного разума укоротить пути, упростить дело и обобщать индивидуальные особенности, которые представляются помехой и смущают, - объясняю из присущей нам общей склонности к властолюбию, или к тому, чтобы отстранить все то, что служит препятствием свободному проявлению наших сил. Вот почему я выбрал характер, которому присущи были наилучшия стремления к благу, характер, возвышающийся над всякими своекорыстными желаниями; я придал ему чувство высокого уважения к чужим правам; я даже поставил целью его стремлений - предоставление всем наслаждаться свободой, - и все-таки думаю, что не оказался в противоречии с тем, что подтверждается опытом жизни, заставив своего героя даже на избранном им пути сбиться в сторону деспотизма. В мои планы входило, чтобы он попался в петлю, которая угрожает всем, идущим по одному с ним пути. Чего бы мне стоило - заставить его благополучно избежать этой западни и доставить читателю, который его полюбил, ничем не смущаемую радость оценить всю привлекательность прочих сторон его характера; - но я счел большим преимуществом остаться верным человеческой природе и не нарушать данным примером тот жизненный опыт, которым никогда нельзя слишком дорожить. Я хочу сказать, что в области нравственных явлений всегда рискованно отступать от естественных, жизненных чувствований, чтобы пускаться в отвлечения слишком общого характера; что человек надежнее может положиться на внушения своего сердца или на принятые в обиходе и индивидуальные представления о справедливости и несправедливости, чем доверять опасному руководству разсудочных идей общого характера, искусственно созданных; ибо ничто не ведет к добру, что не представляется естественным по своей сущности.

Остается мне еще сказать лишь несколько слов о самопожертвовании Позы.

Порицали то, что он добровольно бросился навстречу насильственной смерти, которую мог бы избежать. Не все еще, говорят, было потеряно. Почему же он не мог бежать, как это сделал его друг? Разве не обязывала его именно его дружба к Карлосу - сохранить себя для него?Разве он не принес бы гораздо большей пользы ему своею жизнью, чем рискуя вероятною смертью, даже в том случае, еслибы все исполнилось согласно его планам? Разве он не мог... но, скажите на милость, чего бы только не мог предпринять спокойный зритель, и как много разумнее и умнее распорядился бы он своей жизнию! Жаль только, что маркиз не мог воспользоваться таким завидным хладнокровием и досугом, этими необходимыми условиями столь благоразумного разсчета. Однако, мне могут заметить, что принужденное и хитроумное средство, к которому он прибегает, чтобы умереть, не могло ему придти в голову так сразу в первую минуту; почему же он не мог бы с таким же успехом употребить раздумье и время, потраченные на то средство, - на изобретение разумного плана для своего спасения, или даже воспользоваться тем, который у него был под рукой и сразу бросается в глаза даже не дальновидному читателю? Если толко он не хотел умереть ради самой смерти, или - как выразился один из моих критиков - если он не искал смерти ради мученичества, то едва понятно, почему ему раньше пришло в голову столь изысканное средство обрести гибель, чем несравненно более простое средство спастись. Это возражение кажется весьма веским и тем более заслуживает разсмотрения.

Ответ на него следующий:

того, как доказано, что он жил не для Карлоса, и что дружба с ним была чем то совсем иным. Следовательно, он не мог умереть только для того, чтобы спасти своего друга; для последняго, вероятно, он нашел бы другие, менее насильственные способы, чем смерть: он умирает, чтобы всем пожертвовать за свой идеал, вложенный в душу принца, всем тем, что есть у человека самого дорогого, что только он может отдать на какое-нибудь дело; и он это отдает, чтобы доказать самым наглядным образом, каким он только располагает, как сильна его вера в истинность и в превосходство своего плана и как он дорожит его осуществлением". Он умирает по той же причине, по которой многие великие люди умирали за правду, чтобы она стала предметом общей любви и домогательства, чтобы доказать собственным примером, до какой степени правда заслуживает того, чтобы ради нея все претерпеть. Когда законодатель Спарты выполнил свой труд, и Дельфийский оракул предсказал, что республика будет существовать и процветать до тех пор, пока они будут чтить законы Ликурга, последний созвал спартанский народ и потребовал от него клятвы, что он оставит неприкосновенной новую организацию по крайней мере до того времени, когда он вернется из предпринятого им путешествия. Когда это ему было обещано торжественною клятвою, Ликург покинул область Спарты, перестав с того времени вкушать пищу, и республика тщетно ожидала его возвращения. Перед смертью он строжайшим образом наказал бросить в море даже его пепел, чтобы ни один атом его существа не возвратился в Спарту и чтобы у его сограждан была отнята самомалейшая возможность отказаться от данной клятвы. Разве мог Ликург при этом серьезно думать, что он ненарушимо связывает лакедемонян такою хитростью и обезпечивает устойчивость своего законодательства, прибегнув к такой детской выходке? Разве мыслимо, чтобы столь мудрый человек пожертвовал ради такой романической мысли своею жизнью, которая была так дорога его родине? Между тем мне представляется весьма вероятным и достойным соображение, которое могло ему придти на ум, - покончить с собою, чтобы произвести неизгладимое впечатление на спартанцев именно своей великою и необычайной смертью и внушить еще больше уважения к делу тем, что его создатель становился предметом умиления и удивления.

Во 2-х, вопрос, как это легко заметить, заключается не в том - насколько такой исход был необходим, естествен, полезен на самом деле, а каким он представляется тому, кто должен был за него ухватиться, и легко или с трудом он на него напал. Следовательно, нужно обратить главное внимание не столько на самые обстоятельства, сколько на состояние духа, вызванное этими обстоятельствами. Если мысли, которые привели маркиза к его героическому решению, ему обычны, если оне легко ему приходили в голову и живо рисовались, то оно отнюдь не представляется ни искусственным, ни слишком выисканным; если именно эти мысли представляются преобладающими и господствующими в его душе, тогда как другия, которые могли привести к более безобидному исходу,-оставались в тени, то принятое им решение было необходимостью; если на него мало оказывали влияния те чувства, которые в другом человеке вступили бы в борьбу с принятым решением, то ему не трудно было привести его в исполнение. Этот вопрос нам теперь и предстоит разсмотреть.

Во 1-х, при каких обстоятельствах маркиз Поза приходит к настоящему решению? В самом тяжелом положении, в каком человек когда либо оказывался, обуреваемый одновременно самыми разнообразными чувствами: ужасом, сомнением, досадой на себя, мучительной болью и отчаянием. Ужасом: он видит, что его друг собирается выдать тайну, от которой зависит его жизнь, той особе, которую он знает, как его самого страшного врага. Сомнением: предателя, убийцу своего друга. Досадой на себя: он один довел принца до такой поспешности своею несчастной скрытностью. Горем и отчаянием: он видит гибель своего друга, он утрачивает с ним все надежды, которые он на него возлагал.

В эту минуту, когда столько различных чувств обуревают его душу, он должен быстро изобрести средство спасти своего друга. Какое же это будет средство? Он лишился способности правильно разсуждать, а вместе с тем утратил нить событий, которую может проследить лишь ум в спокойном состоянии. Он больше не хозяин своих мыслей; он оказывается во власти тех из них, которые раньше светили ему всего ярче и были наиболее ему обычными.

В каком же роде представляются эти мысли? Кому не ясно, при совокупном разсмотрении его жизни, насколько маркиз Поза живет перед нами в настоящей пьесе, что его воображение полно и насквозь проникнуто образами романического величия, что в его душе живут герои Плутарха, и что на распутьи его всегда, прежде всего и больше всего, влечет на путь героического? Разве его предшествовавший разговор с королем не показывает, на что только не способен решиться этот человек во имя того, что он считает истинным, прекрасным и наилучшим?К тому же, что может быть естественнее того, чтобы Поза, при указанном чувстве досады на себя, которое он в настоящую минуту испытывает, прежде всего обратился к такому средству спасения своего друга, которое ему самому обходится не даром; что он считает себя до известной степени обязанным, из чувства справедливости, спасти в ущерб себе своего друга, так как он сам подверг его опасности именно по своей необдуманности? Кроме того, примите во внимание, что он должен очень торопиться выйти из этого тяжелого состояния и вновь вернут себе самообладание и власть над своими чувствами. Вы конечно согласитесь со мной, что такой человек, как Поза, ищет помощи в себе, а не вне себя: если для обыкновенного умного человека первым долгом представлялось выяснить всесторонне положение, в котором он находится, раньше чем придти к какому-нибудь решению, - то, напротив, вполне соответствовало характеру героически-настроенного мечтателя сократить этот путь розысков и каким-нибудь необыкновенным поступком, внезапным подъемом своего духовного существа, вернуть к себе опять чувство собственного уважения. В таком случае решение, принятое маркизом, объяснялось бы некоторого рода героическим паллиативом, которым он старался пересилить минутное чувство отупения и отчаяния, невыносимые для такого человека. Прибавьте к этому, что уже в раннем детстве, уже с того самого дня, когда Карлос добровольно подверг себя мучительному наказанию ради него, Поза испытывал в душе безпокойное желание отплатить ему за это великодушие; настоянная мысль его тревожила, как неуплаченный долг, и должна была не мало усилить в данный момент значение вышеприведенных доводов. Что действительно данное воспоминание перед ним носилось, это доказывается одним местом, где Поза непроизвольно упоминает о нем. Карлос настаивает, чтобы он бежал раньше, чем обнаружатся последствия его смелого поступка. "Разве я был так щепетилен", отвечает Поза, "когда ты, ребенком, пролил кровь за меня?" Королева, подавленная горем, даже обвиняет его в том, что он уже давно принял про себя это решение:--

В конце концов, я вовсе не хочу снять с маркиза всякий упрек в безразсудстве. Безразсудство и энтузиазм так близки друг к другу, грань между ними так тонка, что легко переступить через нее в состоянии страстного возбуждения. А у маркиза немного времени для выбора. В том же состоянии духа, в котором он принимает решение, он совершает непоправимый шаг к его выполнению. Если-бы ему пришлось передумать это решение, при другом настроении духа, раньше чем исполнить, - как знать, не взглянул ли бы он тогда на дело иначе? Другим таким состоянием духа представляется, например, то, в котором он отправляется к королеве. "О, восклицает он, жизнь как, она прекрасна". Но это открытие он делает слишком поздно. Он скрывается за величием своего поступка, чтобы не чувствовать по нем раскаяния. Ф. Батюшков.

"Немецкого Меркурия" за 1788 год статья эта наряду с другими самокритиками Шиллера - показывает, с каким умением был он способен относиться объективно к своим произведениям. кернер хорошо оценил "Письма", просто указав (в письме к Шиллеру: "Тон очень хорош: ни деланной скромности, ни самовосхвалений". Центр статьи - в высшей степени удачное доказательство того, что ни любовь, ни дружба не представляют собою основного мотива драмы, который исчерпывается идеей политической свободы, одушевляющей обоих друзей. Наоборот - попытки поэта мотивировать и оправдать поведение маркиза Позы в последних двух актах едва-ли можно, по указанию Келлермана, считать удачными.

Стр. 241. Новелла Сен-Реаля, - положенная в основание "Дон-Карлоса" Шиллера (ср. т. II, стр. 78).

Стр. 243. Шиллер имеет в виду "Мальтийцев" (ср. т. III, стр. 246 и 616), сюжетом которых занимался в это время и основным элементом которых предполагал сделать дружбу между двумя юными рыцарями - Сен-При и Креки.

Стр. 245. Вильгельм, Оранский и Колиньи - деятели реформационного движения. Первый - (1533--1584) - основатель нидерландской независимости, второй французский гугенот (1517--1572).

Иллюминат член мистико-гуманитарного тайного общества, основанного в 1776 г Монтескье знаменитый французский государствовед и публицист (1689--1755), из сочинений которого Шиллер имеет здесь в виду не столько известный "Дух законов", сколько "Размышления о причинах возвышения и падения римлян".

1. Аноним, в изд. Гербеля.

2. Ф. Д. Батюшков. Переведено для настоящого издания.