Предисловие к "Истории Мальтийского ордена, обработанной по Верто г. М. Н. "

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том IV. С.-Пб., 1902

Перевод Всеволода Чешихина.

Орден Храмовников блеснул и исчез, как метеор, во всеобщей истории; орден Иоаннитов, однако, живет долго, уже 7 веков и, хотя и почти исчез с политической сцены, доныне стоит и будет стоять перед философом, размышляющим о судьбах человечества, в качестве замечательного явления. Почва, на которой создался этот орден, колеблется, и с сострадательною улыбкою смотрим мы на его происхождение, столь святое столь торжественное для того времени. Но самый орден все-таки стоит, как почтенная руина, на своем по-прежнему недоступном утесе, и, теряясь в изумлении перед исчезнувшею героическою величиною, мы глядим на него, точно на опрокинутый обелиск или триумфальную арку Траяна.

ордене, столь же излишни, сколь невозможны, но мы должны признать, что не всегда мы противопоставляем преимущества современности прошедшему с надлежащею скромностью и справедливостью в отношении этого прошедшого. Презрительный взгляд, который мы кидаем на тот период суеверия, фанатизма, духовного рабства обнаруживает не столько похвальную гордость сознающей себя силы, сколько мелкое торжество слабости, которая мстит безсильною насмешкою за то посрамление, какое наносит ей высшая заслуга. Как бы ни опередили мы те темные времена, все же наши приобретения не что иное, как выгодная мена, которою мы гордимся (хотя бы и по праву). Преимущества более ясных понятий, побежденных предразсудков, усмиренных страстей, свободолюбивых чувствований - если только, действительно, мы имеем эти преимущества - приобретены нами тяжкою жертвою практической доблести, без которой все наши более точные познания не могут принести нам пользу. Та самая культура, которая погасила в нашем мозгу пламя фанатической ревности, одновременно потушила в нашем сердце огонь вдохновения, ослабила размах стремлений, уничтожила созревшую для деятельности энергию характера. Средневековые герои рисковали во имя мечты, которую они считали мудростью, кровью, жизнью и собственностью; как ни был плохо образован их ум, но они героически следовали его высшим законам. Ну, а мы, изнеженные их потомки, можем ли похвалиться тем, что во имя нашей мудрости мы рискуем наполовину стольким, скольким этц предки рисковали во имя своего безумия?

Я вполне готов подписаться под тем мнением, которое высказывает автор вышеназванной "истории", а именно, что в важную заслугу должно поставить тому веку его практическую доблесть, готовность ставить на карту самое драгоценное и самое благородное и все блага чувственности приносить в жертву чисто-идеальному благу. Если историк и хладнокровный политик ставит в укор тому веку эксцентрический полет фантазии, то философ-моралист отнесется к этому явлению безпристрастнее, даже, пожалуй, оно встретит с его стороны восторженную оценку энтузиаста. Его восхитит возвышенное зрелище убеждения, торжествующого над всеми утехами чувственности, и идеи, воспламеняющей сердца, властвующей над всеми, вообще, столь мощными страстями. И это в эпоху всевозможных гнусностей, похваляющей и благословляющей мрачнейший фанатизм в эпоху безвкуснейших заблуждений суеверия!

Если времена крестовых походов были периодом долгого, печального застоя в культуре, даже периодом возвращения европейцев в состояние первобытной дикости, то никогда еще человечество не было так очевидно близко к достижению высшого нравственного достоинства, как именно тогда, если только признать, что нравственное достоинствочеловека состоит в господстве его идей над его чувствами. Способность души руководиться сверхчувственными побуждениями, это необходимое условие нашей нравственной культуры, как видно, должна была упражняться на более или менее грубом материале и развиваться до совершенства, пока на помощь доброй воле не пришел более просветленный разум. Именно наличность этой способности, благороднейшей из всех человеческих побуждений, проявляющейся и развивающейся во всех диких затеях того времени, примиряет философски-настроенного историка со всеми грубыми проявлениями неокрепшого разума и необузданной чувственности; во имя того, что уже простая решимость сражаться под знаменем креста приближает к высшему нравственному достоинству человека, историк охотно прощает ордену и авантюристския средства и химерическия мечтания.

Таковы-то те рыцари веры, с которыми знакомит нас вышеназванная История". Слабости их, сопровождаемые блестящими добродетелями, могут смело предстать перед глазами более мудрого потомства.

Мы видим, как мальтийские рыцари под стягом креста несут самые тяжкия и священные обязанности человечества и, воображая, что служат лишь церковному закону, исполняют безсознательно высшую заповедь нравственности. Целые тысячелетия человек искал над звездами Законодателя, обитавшого в собственной его груди; зачем же ставить в вину этим героям то, что они ищут санкции чисточеловеческого долга в евангелии, а услужливое отношение к ближним и чувство собственного достоинства тесно связывают со своим орденским костюмом? Можно осуждать как угодно нерациональность веры, которая велит проливать кровь за мнимые блага мечтательной фантазии и за безжизненные святыни, - но кто может отказать в уважении героической верности, с какою духовные рыцари повинуются этому безмысленному мечтанию?. Когда, после свершенных чудес храбрости, утомленная борьбою с неверными, изнуренная трудами кровавого дня, эта толпа героев возвращается домой и, вместо того, чтобы венчать победоносное чело заслуженным лавром, меняет без ропота свои рыцарственные привычки на скромную службу больничного брата милосердия; когда эти боевые львы у одра болезни свершают такие подвиги самоотречения и милосердия, перед которыми бледнеют их блестящия героическия заслуги; когда рука, за несколько часов до того подымавшая ужасный меч за христианство и провожавшая робкого пилигрима через мечи врагов, подает пищу во имя Божье внушающему отвращение больному и не отворачивается ни от одной из презрительных услуг, возмущающих наши изнеженные чувства, - кто, видя рыцарей в том виде, в Иерусалимском госпитале, в изумлении перед этими их занятиями, не почувствовал бы себя внутренно-растроганным? Кто мог бы глядеть без восторга на храброе постоянство, с каким защищалась маленькая кучка героев в Птоломаиде, в Родосе, а впоследствии на Мальте, против значительно сильнейшого врага? - или на непоколебимое мужество обоих гроссмейстеров ордена, Иль-Адама и Ла-Валета, или на столь же изумительную готовность всех других рыцарей идти на верную смерть? Кто может читать без внутренняго содрогания эпизод о добровольной гибели сорока героев в форте Сант-Эльмо - об этом примере дисциплины, который превзойден прославленным самопожертвованием спартанцев у Фермопил лишь большею важностью цели!.. Знаменитые писатели ставили в укор христианской религии то, что она подавляет воинственный дух своих последователей и гасит огонь воодушевления. Как блистательно опровергается этот упрек примером крестовых походов и славными подвигами орденов Храмовников и Иоаннитов! Грек и римлянин боролись за свое существование, за временные блага, за вдохновительный призрак мирового господства и чести, боролись на глазах у благодарного отечества, издали показывавшого им приготовленные для них лавры. Но мужество этих христианских героев было лишено этой поддержки и питалось только своим собственным неугасимым огнем.

особыми связями. На наших глазах он возникает, растет, цветет и отцветает, короче - раскрывает и заключает всю свою политическую жизнь. Точка зрения, с которой философ-наблюдатель смотрит на всякое политическое общество, вполне применима и к этому монашеско-рыцарскому государству. Для такого философа различные формы, в которые соединяются политическия общества, представляются таким же количеством попыток (не всегда сознательных) со стороны человечества - проверить известные условия осуществимости специальной цели одного какого-нибудь общества или общей цели всех таких обществ. Что может быть достойнее нашего внимания, чем соответствие или несоответствие этих условий их целям, изображенное на наглядном примере? Род человеческий, во все время своего исторического существования, перепробовал всевозможные условия общественного благополучия, хотя и исходил при этом из совершенно других побуждений; все формы политической общности изведал он в поисках целесообразнейшей из них. Всеобщая история является как бы прагматическою естественною историею для таких государственных организаций, в точности исчисляя, сколь много или сколь мало выиграла, благодаря различию принципов соединения, конечная цель общественного стремления. С подобной точки зрения должны мы смотреть и на суверенные духовно-рыцарские ордена, порожденные религиозным фанатизмом в эпоху крестовых походов. Побуждения, никогда ранее не организовавшияся в данной связи и с данною целью, становятся впервые основанием политического тела, а в результате и получается предлагаемая ныне читателям "История". Огненный рыцарский дух соединяется с тягостным орденским уставом, дисциплина военная с дисциплиною монастырскою, строгое самоотречение, требуемое христианством, с отважною солдатскою храбростью - и все это для того, чтобы образовать непроницаемую фалангу против внешних врагов христианства, а также чтобы с тем же героизмом вести вечную войну с могучими внутренними его врагами - гордостью и роскошью.

Трогательною, возвышенною искренностью отличается детство ордена, блеск и почет венчают его юность; но вскоре затем он подвергается общей участи человечества. Благосостояние и сила, естественные спутники храбрости и воздержания, ведут орден ускоренными шагами навстречу гибели. Не без горечи гражданин вселенной глядит на обман великолепных надежд, прекрасное начало которых сулило так много; но этот пример подкрепляет его в неопровержимой истине - что непрочно все, создаваемое мечтанием и страстью, что строит для вечности один разум.

эта обработка вполне тому идеалу её, какой я имел в виду, рекомендуя ее - я этого не стану утверждать; во всяком случае, это единственное сочинение подобного содержания, которое может дать достойное представление об ордене и заинтересовать читателя. Переводчик, по мере сил, старался придать живейший ход и интерес повествованию, которое, в оригинале, слишком растянуто; читатель заметит также исправления немецкого писателя, обработавшого сочинение Верто, в местах, в которых автор грешит пристрастием. Само собою разумеется, что книга эта предназначается не для ученых и тем менее для учащейся молодежи, но для большой публики, для которой недоступно изучение первоисточников; полагаю, что именно эта публика отнесется к изданию с благодарностью. Со вторым томом закончится самая "История" - так как орден на исходе 16-го века достиг апогея своей славы, а затем быстрыми шагами пошел к политическому забвению.

"Histoire des chevaliers de Saint-Jean de Jérusalem" аббата Верто (1655--1735) вышла в 1726 г. (4 т.). Под инициалами М. Н., с которыми вышла в 1792 г. немецкая обработка книги Верто с предисловием Шиллера, скрывался М. Нитгаммер. Несколько позднее работа Верто была издана по русски Лабзиным (вместе с Вахрушевым, Спб. 1799--1801, без упоминания о действительном авторе). Лабзин, еще ранее возведенный новым гроссмейстером ордена императором Павлом в звание, некогда принадлежавшее Верто, "историографа Мальтийского ордена", был щедро награжден за эту работу. Разнообразные литературные отголоски знакомства Шиллера с историей ордена отмечены нами своевременно. Собственные имена, упоминаемые в предисловии, объяснены в словаре

1. в изд. Гербеля.

2. Всеволод Чешихин.