Театр, как моральное учреждение

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том IV. С.-Пб., 1902

Перевод Всеволода Чешихина

По замечанию Зульцера, театр обязан своим возникновением всеобщей, непреодолимой склонности к новому и чрезвычайному и человеческой потребности в возбужденном состоянии духа. Утомленный высшими стремлениями духа, угнетенный однообразными, часто изнуряющими сердце профессиональными занятиями, пресыщенный чувственностью, человек должен чувствовать в своем существе пустоту, противную его вечному стремлению к деятельности. Натура наша одинаково неспособна как слишком долго пребывать в животном покое, так и слишком долго предаваться утонченной умственной работе, и потому требует средняго состояния, примиряющого две крайности, спускающого слишком сильное напряжение до мягкой гармоничности и облегчающого поочередный переход из одного настроения в другое. Эту именно полезную перемену может доставить человеку только чувство прекрасного, чувство эстетическое. Так как, однако, основной прием всякого мудрого законодателя - выбирать из двух действий сильнейшее, то он не может довольствоваться простым игнорированием склонностей своего народа; напротив, он старается, насколько возможно, сделать эти склонности орудием высших соображений и обратить их в источники блаженства. Потому-то законодательство прежде всего обратило внимание на театр, который открывает бесконечный круг деятельности духу, жаждущему этой деятельности, дает пищу всякой духовной силе, не напрягая чрезмерно ни одну из них, и с образованием ума и сердца соединяет благороднейшее развлечение.

Тот кто первый сделал замечание, что надежнейшая опора государства есть религия и что сами законы без нея безсильны - быть может, помимо собственного желания и сознания, взял тем самым под свою защиту театр с лучшей его стороны. Именно та-же недостаточность, та-же неустойчивость политических законов, которая обусловила неизбежность религии для государства, определила раз навсегда нравственное значение театра. Законы - соображает всякий законодатель, - сводятся к отрицательным требованиям долга; религия заявляет требование положительного действия. Законы стесняют действия, подрывающия общественную связь; религия предписывает действия, укрепляющия эту связь. Законы властвуют лишь над явными проявлениями воли, они управляют лишь поступками; компетенция же религии простирается до самых затаенных уголков сердца и следит за мыслями до самого внутренняго их источника. Законы гибки и изменчивы, как прихоть и страсть; религия же связует сурово и навеки. Но сделаем предположение невозможное, а именно, что религия пользуется этою огромною силою в сердце каждого человека; спрашивается: будет ли она, или может ли она завершить собою весь круг образования?

Религия (я говорю на этот раз о политической, а не божественной её стороне) привлекательна для масс чувственною своею стороною; быть может, неотразимо действие только чувственного её элемента. Лишив её этого её элемента, мы лишаем ее всякой силы. В чем же тайна воздействия сцены? Для огромного большинства людей религия перестала бы существовать, с момента уничтожения её райской и адской символики; а ведь, на самом деле, все это - воздушные замки, загадки без разгадок, угрозы и призывы из неведомой дали... Для религии и законодательства - прямой интерес в том, чтобы вступить в союз с театром, - с тем театром, где все наглядно, современно и жизненно, где порок и добродетель, блаженство и страдание, глупость и мудрость предстают перед зрителем в тысяче понятных и правдивых образов, где Провидение разрешает свои загадки, распутывает перед всеми свои узлы, где сердце человеческое, на пытке страсти, исповедует свои сокровеннейшие замыслы, где падают все личины, улетучиваются все румяна, и одна неподкупная истина произносит свои Радамантовы приговоры.

Компетенция театра начинается там, где кончается сфера писанного закона. Когда правосудие ослеплено златом и роскошествует на. содержании у порока, когда наглость силы начинает глумиться над правдою и малодушный страх, связывает руку власти, - театр, в свою очередь, берет меч и весы и тащит порок к страшному суду. Все царство фантазии и истории, прошедшее и грядущее - в полном его распоряжении, ждет только от него знака. Смелые преступники, уже давно истлевшие в прахе, воскрешены здесь архангельскою трубою поэзии и, в ужасающее поучение потомству, излагают свою позорную жизнь. Ужасы прошлых веков, подобные отражениям в изогнутых зеркалах, проходят пред нашими глазами в безсилии своем, и с сладострастием ненависти мы проклинаем их память. Если нас перестала поучать мораль, если религия не находит в нас веры, если для нас и закон уже больше не писан, - то все же на нас повеет ужасом от Медеи в миг, когда она, свершив детоубийство, шатаясь, спускается с лестницы дворца. Спасительный ужас невольно овладевает всеми, и в тишине залы зритель наслаждается своею чистою совестью в миг, когда лэди Макбет, страшная сомнамбула, моет руки и призывает все благовония Аравии - уничтожить отвратительный запах убийства. Насколько видимое представление действует сильнее мертвой буквы и холодного рассказа, настолько же театр действует сильнее и продолжительнее морали и права.

Театр, однако, не ограничивается поддержанием мирской справедливости; у него есть еще своя особая, широкая сфера. Театр наказует тысячи пороков, оставляемых судом без наказания, и рекомендует тысячи добродетелей, о которых умалчивает закон. Таким образом, он идет по пути мудрости и религии. Театр почерпает из этого чистого источника свои поучения и образцы и облачает строгий долг в прелестный, заманчивый наряд. Какими великолепными ощущениями, решениями, страстями, наполняет он нашу душу, какие божественные идеалы выставляет он нам для соревнования!.. Когда благостный Август, великий как его боги, протягивает руку Цинне, изменнику, который уже читает смертный приговор на его устах, со словами: "Будем друзьями, Цинна!" - кто среди зрителей не пожелал бы, в это мгновение, протянуть руку своему смертельному врагу, подражая божественному римлянину?... Когда Франц фон-Зикинген, идя карать князя и бороться за чужия права, нечаянно озирается и видит дым в крепости, где остались без помощи его жена и дитя, и продолжает свой путь, во имя данного слова, - сколь великим кажется тогда человек, сколь ничтожною и презренною - страшная непреодолимая его судьба!

развевает свои седые волосы по ветру и рассказывает бушующей стихии о противоестественной своей Регане; когда его яростная скорбь, наконец, изливается в страшных словах. "Я отдал вам все!" - как отвратительна для нас в ту минуту неблагодарность, как торжественно обещаем мы себе тогда почитать и любить нашего родителя!

Но поле действия театра простирается еще далее. Даже в области человеческих чувств, заниматься которыми религия и право считают ниже своего достоинства, театр продолжает заботиться о нашем образовании. Благоденствие общества нарушается глупостью столь же часто, как и преступлением и пороком. Опыт, старый, как мир, учит нас, что на ярмарке житейской суеты величайшия тяжести зачастую висят на малейших и тончайших нитях и что, проследив действия до их источника, мы десять раз разсмеемся, прежде чем однажды ужаснемся. С каждым новым днем моей зрелости мой список злодеев становится все короче, а реестр глупцов все многоименнее и длиннее. Если все моральные провинности слабого пола проистекают из одного и того же источника; если все чудовищные крайности когда-либо заклейменных пороков суть лишь измененные формы и высшия степени чувства, всем нам одинаково дорого (как бы мы его ни осмеивали временами) - то почему бы и сильному полу не подвергаться тому же закону природы? Мне известен лишь один секрет, как уберечь себя от порчи: надо укреплять свое сердце от слабостей.

Именно такого, приблизительно, действия вправе ожидать мы от театра. Театр держит зеркало перед толпою глупцов и посрамляет целебною насмешкою глупость в тысяче её форм. Эффект, который достигается в трагедии посредством умиления и ужаса, достигается в комедии (и, пожалуй, еще скорее и прямее) посредством шутки и сатиры. Если бы мы вздумали оценивать комедию и трагедию по степени достигнутого эффекта, то опыт, пожалуй, побудил бы нас отдать предпочтение первой. Насмешка и презрение язвят самолюбие чувствительнее, чем возмущение, терзающее совесть. Наша трусость прячет нас от ужаса, но та же трусость предает нас жалу сатиры. Закон и совесть предотвращают нас от преступлений и пороков, но предотвращать нас от смешных недостатков может только тонкий комизм, настоящее поприще для которого - это театр. Случается, что мы уполномочиваем друга - следить за нашими нравами и нашим сердцем, но мы с трудом прощаем ему единую улыбку по нашему адресу. Наши погрешности выносят надзирателя и судию; наше своенравие не терпит даже свидетеля... Один театр может высмеивать наши слабости, так как он щадит нашу щепетильность и не хочет знать имени виновного глупца. Не краснея, глядим мы на зеркало, перед которым пала наша личина, и втихомолку благодарим судьбу за то, что увещание так снисходительно.

Но всем этим еще далеко не исчерпывается действенная сила театра. Театр, более, чем какое либо другое общественно-государственное учреждение, - школа житейской мудрости, путеводитель по гражданской жизни, верный ключ к недоступнейшим тайникам человеческой души. Я согласен, что себялюбие и зачерствелость совести не редко уничтожают лучшее действие театра, что тысячи пороков с медным лбом стоят перед его зеркалом, а тысячи добрых чувств безплодно отскакивают от каменных сердец зрителей; я сам того мнения, что едва-ли Мольеровский Гарпагон исправил какого-либо ростовщика, что самоубийца Бэверлей едва ли отвратил своих собратий от скверного игорного азарта, что несчастная разбойничья история Карла Моора едва-ли способствовала безопасности больших дорог; - но даже если мы и ограничим сферу массового действия театра, если даже мы будем столь несправедливы, что станем ее вовсе отрицать, - не остается ли, тем не менее, влияние театра неизмеримо-огромным? Если театр не уничтожает и не уменьшает всю силу пороков, то не ознакомляет ли он нас с последними? С известными негодяями и глупцами мы принуждены сталкиваться в нашей жизни. Мы должны или уклоняться от них, или итти им навстречу; мы должны или осилить их, или поддаться им. Но, благодаря театру, они не могут более застать нас врасплох; мы уже подготовлены к их затеям. Театр выдал нам их тайну и сделал их понятными и безвредными для нас. Театр сорвал с лицемера искусную маску и указал нам на сеть, которою опутывали нас коварство и интрига. Театр вытаскивает обман и ложь из их кривых лабиринтов и показывает дневному свету их ужасную наружность. Пускай умирающая Сара не испугает ни одного распутника, пускай все образы наказанного обольщения окажутся не в силах охладить его пыл, и пускай даже извращенная актриса намеренно будет затушевывать несимпатичную ей идею пьесы, - достаточно того, что доверчиво - невинная зрительница все-таки познакомилась с кознями порока, что театр научил ее не доверять клятвам обольстителя и страшиться его обожания.

Театр знакомит нас не только с людьми и их характерами, но и с роком, приучая нас к великому искусству терпения. В сумятице нашей жизни случайность и планомерность играют одинаково важную роль; последняя зависит от нас, а первой мы должны слепо подчиняться. Для нас прямая выгода - научиться встречать неизбежную судьбу с некоторым самообладанием, после того как наша мудрость и наше мужество уже упражнялись в чем-то подобном и наше сердце закалилось в ударах. Театр развертывает пред нами разнообразную панораму человеческих страданий. Театр искусственно вводит нас в сферу чужих бедствий и за мгновенное страдание награждает нас сладостными слезами и роскошным приростом мужества и опыта. Театр ведет нас к покинутой Ариадне на Наксос, полный отголосков её горя, спускается вместе с нами в подвал "голодной башни", к Уголино, подымается с нами на окровавленный помост, все мы прислушиваемся к страшному голосу последняго часа. Все то, что чувствует наша душа в виде смутных, неясных ощущений, театр преподносит нам в громких словах и ярких образах, сила которых поражает нас - и мы уже не дивимся, например, тому, что благосклонность королевы покидает, в стенах Тоуэра, обманутого фаворита, или тому, что перед смертью испуганный Франц Моор не находит более утешения в своей софистической, мнимой мудрости (вечность высылает мертвеца, открывающого тайны, недоступные живущим, и, слушая голос из могилы, закоснелый злодей теряет последнюю, внутреннюю точку опоры).

всю глубину человеческого бедствия, мы имеем право произносить свой приговор над преступником. Какое из преступлений позорнее воровства? - и, однако, наш обвинительный приговор мы смягчаем слезою сострадания, следя за роковыми обстоятельствами, под давлением которых Эдуард Руберг совершает это преступление...

Самоубийства мы гнушаемся, как нечестия, но в миг, когда Марианна, осаждаемая угрозами гневного отца, любовью и страхом заключения в монастырь, принимает яд, - кто первый из нас бросит камнем в эту, плача достойную, жертву проклятой необходимости?... Человечность и терпимость становятся, мало-по-малу, господствующими чувствами нашего времени; лучи их проникли в судебную залу и еще дальше - в сердца наших князей. Кто знает, какая доля в этом божественном деле принадлежит нашим театрам? Не они ли ознакомили человека с человеком и раскрыли тайный механизм людских деяний?

Наиболее высокопоставленный из всех общественных классов имеет основание быть особенно благодарным театру. Лишь в театре великие мира сего слышат нечто редкое или даже прямо для них невозможное - правду, и видят то, чего не видят кругом себя никогда или встречают очень редко - человека.

Велики и разнообразны заслуги хорошого театра в отношении нравственного воспитания. Не меньшия заслуги, однако, принадлежат театру и в сфере умственного просвещения. Именно в этой высшей сфере светлая голова и пламенный патриот может использовать, как следует, все средства театра. Он окидывает взором все человечество, сравнивает народы с народами, столетия со столетиями, и видит, сколь рабски скована огромная масса народа цепями предразсудка и предвзятости, подкапывающихся под её благосостояние, видит, что более светлые лучи истины озаряют лишь немногия отдельные головы, добивающияся ничтожных выгод, быть может, с затратою целой жизни. Театр ставит перед вдумчивым законодателем вопрос: каким образом приобщить всю нацию к благам просвещения?

Театр есть общий канал, по которому бегут лучи истины от мыслящей, лучшей части народа вниз, а оттуда, в мягком отражении, распростираются по всему государству. Отсюда, по всем жилам народа, растекаются более верные понятия, просветленные правила, очищенные чувства; исчезают туманы варварства и мрачного суеверия, ночь уступает место победоносному свету.

Натан и сарацин Саладин посрамили нас, проповедуя нам, что преданность Богу вовсе не зависит от наших представлений о Божестве; еще ранее того, как Иосиф Второй сразился с ужасною гидрою вероисповедной ненависти, - театр насаждал в наши сердца человечность и кротость; отвратительные образы языческо-жреческой ярости приучали нас избегать религиозного фанатизма; христианство омывало свои пятна перед этим колоссальным зеркалом. Со столь же счастливым успехом театр мог бы бороться и с ошибками воспитания: публика уже ждет пьесы, где будет затронута эта замечательная тема. Нет для государства дела более важного по его результатам, чем дело воспитания, а ведь именно оно без всякого ограничения вверено, предано в жертву заблуждению и легкомыслию граждан, более, чем какое-либо другое государственное дело. Лишь театр мог бы напомнить государству, в трогательных и потрясающих образах, о несчастных жертвах пренебрежительного воспитания; театр побудил бы наших упрямых отцов отказаться от эгоистических правил, а наших матерей - любить с большею разсудительностью. Ложные понятия ведут на путь заблуждения даже наставников с наилучшим сердцем; тем хуже, когда они еще хвалятся своею методою и систематически губят нежные отпрыски в своих филантропинах и педагогических оранжереях.

языком символов, могла бы защищаться от нареканий, прежде чем они высказаны, и подкупать в свою пользу дух сомнения, незаметно для последняго. Даже промышленность и дух изобретательности могли бы и должны бы выносить из театра новое одушевление, - если только поэты сочли бы своим долгом быть патриотами, а государство снизошло бы до привычки выслушивать их.

Я не могу обойти здесь вопроса о великом влиянии, какое мог бы оказать на дух нации хорошо поставленный театр. Духом нации я называю всенародное сходство и согласие в мнениях и склонностях по поводу явлений, возбуждающих в других народах другия мысли и чувства. Лишь театр может в высокой степени способствовать этому согласию, так как он объемлет целую область человеческого познания, исчерпывает все житейския ситуации и освещает все уголки сердца человеческого - так как он вмещает все классы и сословия и находит самый торный путь к разуму и сердцу. Если бы во всех наших пьесах господствовала единая тенденция; если бы наши поэты пришли ко взаимному соглашению об этом предмете и заключили бы, во имя этой цели, тесный союз; если бы лишь строгий выбор руководил их работами, а перо их или кисть были посвящены лишь народу; если бы, словом, мы когда-либо дожили бы до народного театра, - то мы стали бы нациею! Что так крепко спаяло Элладу? Не что иное, как патриотическое содержание пьес, как греческий дух, отразивший в них победы интересов государственности и человечности.

относительно влияния театра на нравы и просвещение, было более или менее спорно; но даже враги театра должны признать вместе со мною, что в ряду всех изобретений роскоши, среди всех учреждений для общественного увеселения, театр занимает первое место. Но заслуги театра в этой сфере важнее, чем обыкновенно полагают.

Натура человеческая не выносит непрерывной и вечной пытки профессиональных занятий, а привлекательность чувственных развлечений исчезает с их удовлетворением. Человек, пресыщенный животным наслаждением, утомленный продолжительным трудом, мучимый вечным стремлением к деятельности, жаждет лучших, избранных удовольствий; не находя их, он без удержу набрасывается на дикия развлечения, ускоряющия его падение и вредные для общественного спокойствия. Вакхическия радости, гибельная азартная игра, тысячи безумств, изобретаемых праздностью, всегда неизбежны там, где законодатель не умеет руководить потребностью народа в развлечении. Человек деловой подвергается опасности предать в жертву злосчастному сплину ту жизнь, которую он великодушно жертвовал государству; ученый - опасности опуститься до тупого педантизма; чернь - животного. Театр есть место такого развлечения, где удовольствие сочетается с поучением, покой - с напряжением, времяпровождение - с назиданием, где ни одна душевная сила не напрягается в ущерб другой, где ни одно наслаждение не покупается ценою благосостояния всего организма. Когда тоска гложет наше сердце; когда хмурая хандра отравляет нам минуты уединения; когда нам опостылел свет и труд; когда тысячи тягостей гнетут нам душу; когда наша возбудимость изнемогает под бременем профессиональных занятий; - тогда-то и идем мы в театр. В искусственном мире сцены мы забываем, мечтая, мир действительный; мы сами находим вновь самих себя; внимание наше пробуждается; спасительные страсти потрясают нашу сонную натуру и гонят кровь в освежительный круговорот. Здесь несчастный вместе с чужим горем оплакивает свое собственное. Счастливец отрезвляется; беззаботный задумывается. Слабохарактерный учится быть мужчиною; грубый изверг начинает впервые чувствовать. И наконец - какое торжество природы, попираемой и всегда воскресающей природы! - бывают моменты, когда люди всех кругов, сословий и состояний, отбросив все цели искуственности и моды, освободившись от всяческого гнета судьбы, побратавшись в единой, захватившей всех их симпатии, слившись в единый пол, забывают самих себя и весь мир и приближаются к божественному своему первоисточнику. Каждый в отдельности наслаждается восторгами всех вообще и собственные свои восторги воспринимает из тысячи глаз в усиленном и украшенном виде - и грудь его переполнена блаженством желания - быть человеком!

Эта лекция была прочитана в июне, через полгода после того, как Шиллер сделался действительным членом указанного в подзаголовке ученого общества, а затем напечатана в первом выпуске, "Рейнской Талии" и перепечатана еще при жизни поэта (1872) среди его "Мелких прозаических статей". Основная мысль её совпадает с воззрениями, изложенными в первой, но развита здесь сильнее и полнее. Комментаторы отмечают здесь зародыши идей, развитых впоследствии в "Письмах об эстетическом воспитании

Стр. 222. Зульцер - немецкий эстетик Иоганн Георг Sulzer (1720--1779), в свое время весьма авторитетный и высказавший приведенную Шиллером мысль в своих произведениях "Allgemeine Theorie der schönen Künste" и "Ueber die Nützlichkeit der dramatischen Dichtkunst".

Радамантовы приговоры; Радамант - в греческой мифологии - один из трех судей загробного мира. Август протягивает руку Цинне; знаменитая фраза "Soyons amis, Cinna, c'est moi qui t'en convie" в трагедии Корнеля "Цинна" (1640). в пьесе незначительного немецкого драматурга Антона фон Клейна (1748--1810), с которым Шиллер встречался в Мангейме. Регана в "Лире" Шекспира.

Стр. 224. "Скупом" (1668). Бэверлей - герой драмы немецкого поэта Фридр. Людв. Шредера "Бэверлей или Игрок" (1791). - Умирающая Сара -

Стр. 226. Арианда на Наксосе - в трагической кантате Генр. Вильг. фон Герстенберга "Ariadne auf Naxos" (1767); громадный успех имела долго упоминаемая ниже трагедия его "Уголино" (1768) - драматизированный эпизод из "Божественной Комедии" Данта: пизанский граф Уголино был заперт своими политическими врагами в "башню голода" с двумя сыновьями и тремя внуками, которые постепенно умирали один за другим на его глазах. Благосклонность королевы покидает... обманутого фаворита - Эдуард Куберг - герой драмы немецкого писателя Иффланда (1759--1814). "Verbrechen aus Ehrsucht". - Марианна героиня одноименной трагедии немецкого драматурга Фрид. Вильг. Готтера (17461797).

Еврей Натан и сарацин Саладин в "Патане Мудром", драме Лессинга (1779) - Иосиф Второй император австрийский (1765--1790), носитель идеи "просвещенного абсолютизма" и борьбы с клерикальными и феодальными элементами. Фтак называлось воспитательное заведение, учрежденное известным немецким педагогом Базедовым (1723--1790) в Дессау.

1. П. В. К--ий. "Талии" г. Шиллера. "Новости рус. литературы" 1802. II, No 27, 28,29).

"Театр, разсматриваемый, как нравственное учреждение". ("Репертуар и Пантеон"1847 г. т. II.

3. Аноним, в изд. Гербеля.

4. Всеволод Чешихин. Переведено для настоящого издания.