Что значит изучать всемирную историю

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том III. С.-Пб., 1901

Что значит изучать всемирную историю. Перевод П. И. Вейнберга.

Почетна и приятна для меня предстоящая мне задача - проходить вместе с вами по той области, которая открывает мыслящему наблюдателю так много предметов для обучения, деятельному человеку общества - такие великолепные примеры для подражания, философу - столь важные разъяснения, и всякому без различия - столь богатые источники благороднейшого наслаждения. Это - огромная, широкая область всеобщей истории. При виде такой многочисленной прекрасной молодежи, которую собрала вокруг меня благородная любознательность и в среде которой распускается уже не один производительный ум для грядущого века, возложенный на меня долг обращается в удовольствие, но вместе с тем я чувствую его неуклонность и важность во всем его объеме. Чем ценнее то, что мне предстоит принести вам в дар - а есть ли изо всего, даваемого человеком, что-нибудь ценнее ₍истины, - тем более должен я опасаться, чтобы стоимость этого дара не уменьшилась, выходя из моих рук. Чем живее и чище ощущения и впечатления вашего духа в эту счастливейшую эпоху его деятельности, и чем быстрее воспламеняются ваши юношеския чувства, тем обязательнее для меня заботиться, чтобы этот энтузиазм, вызывать который имеет право только истина, не сделался печальною жертвою обмана и разочарования.

Плодоносна и широка область истории; в её пределах лежит весь нравственный мир. Она сопровождает человека во всех обстоятельствах, которые он переживал, по всем видоизменениям его взглядов, в его глупости и мудрости, ухудшении и облагорожении; она должна отдавать отчет во всем, что отобрал и что давал. Не найдется между вами ни одного, кому история не имела бы сказать чего-нибудь важного; все пути вашего будущого назначения, как бы они ни были различны, так или иначе связуются с нею, но одно назначение несете вы все в равной степени, то, с которым вы родились на свет - назначение выработать себя, как человека; а именно человеку и говорит свое слово история.

Но, мм. гг., прежде чем я могу приступить к более точному определению ваших ожиданий от этого предмета вашего прилежания и к указанию связи, существующей между этим предметом и собственно целью ваших, столь различных между собой, отраслей изучения - прежде нахожу не лишним согласиться с вами насчет самой этой це Предварительное уяснение этого вопроса, которое я считаю достаточно уместным и достойным для открытия нашего будущого академического знакомства, поставит меня в возможность тотчас же обратить ваше внимание на самую почтенную сторону всеобщей истории.

Есть разница между учебным планом, который начертывает себе ученый, работающий из-захлеба, и тем, что составляет для себя философский ум. Первому, при его прилежании, единственная забота - выполнить условия, при которых он может надлежащим образом нести свою должность и пользоваться её выгодами? силы своего духа он пускает в ход только для того, чтобы чрез это улучшать свое материальное положение и удовлетворять мелочному самолюбию; поэтому, такой ученый, вступая на академическую дорогу, признает самым важным делом как можно тщательнее отделить те науки, которые он называет хлебными, от всех остальных, услаждающих дух только как дух. Все время, посвящаемое им этим последним, он считал бы украденным от своего будущого призвания и никогда не простил бы себе этого похищения. Все свое прилежание он направляет согласно требованиям, предъявляемым ему будущим властителем его судьбы, и думает, что свершил все, когда сделал себя способным не бояться этой инстанции. Как только университетский курс им окончен, и цель его желаний достигнута, он прощается навсегда со своими руководительницами, ибо для чего ему продолжать и после этого утруждать их? Теперь у него важнейшее дело - выставлять на показ скопившияся сокровища памяти и конечно заботиться, чтобы они не падали в цене. Всякое расширение его хлебных знаний неприятно тревожит его, потому что или доставляет ему новую работу, или делает безполезною прежнюю; от всякого важного нововведения он отступает со страхом, так как оно разбивает старую школьную форму, которая досталась ему ценою таких трудов, и подвергает его опасности потерять весь труд своей прошедшей жизни. Кто нападал на реформаторов сильнее кучки "хлебных" ученых? Кто усерднее их задерживает прогрессивное движение полезных переворотов в царстве знания? Всякий свет, зажигаемый счастливым гением в какой бы то ни было науке, делает видимым убожество этих господ; они сражаются с озлоблением, с коварством, с отчаянием, потому что, защищая в этом бое школьную систему, они вместе с тем защищают и все свое существование. Поэтому нет более непримиримого врага, более завистливого товарища по службе, более усердного сеятеля раскола, чем хлебный ученый. Чем менее его вознаграждают знания сами по себе, тем сильнее жаждет он воздаяния извне; для оценки заслуги ремесленника и заслуги ума у него существует только один масштаб - положенный на дело труд. Поэтому никто не жалуется на неблагодарность так горько, как хлебный ученый; награду себе он ищет не в сокровищах своей мысли, он ждет ее от посторонняго признания, от почестей, от денежного обезпечения. Когда в этом неудача - кто несчастнее хлебного ученого? Он, значит, понапрасну жил, бодрствовал, работал; он напрасно стремился к познанию истины, когда истина не превратилась для него в золото, хвалебные газетные статьи, благорасположение сильных мира сего.

Достойный сожаления человек, который, владея благороднейшим из всех орудий - наукою и искусством, не добивается и не может добиться ничего выше того, что приобретает поденщик при помощи орудия самого грубого, - который в царстве полнейшей свободы тащит при себе рабскую душу! Но еще достойнее сожаления даровитый молодой человек, которого природно прекрасные склонности были направлены пагубными уроками и образцами на эту плачевную ложную дорогу, который поддался советам собирать нужное для своей будущей карьеры с этою жалкою аккуратностью. Скоро его научная специальность начинает претить ему, как ремесленная штучная работа; пробуждаются в нем желания, которым она не в состоянии удовлетворить; духовные силы в нем возмущаются против того, что составляет его карьеру. Все, делаемое им, представляется ему теперь каким-то обрывком, он не видит цели своей работы, а между тем безцельность для него невыносима. Трудовое, ничтожное в его профессиональном занятии гнетет и удручает его, потому что он не может противопоставить этому радостную бодрость, которая сопровождает только светлый ум. только сознательную законченность дела. Он чувствует себя отрезанным, вырванным из связной цепи вещей, потому что не позаботился примкнуть свою деятельность к великому целому мира. Юристу становится противно его правоведение, как скоро первая заря лучшей культуры освещает ему пробелы и недостатки этой науки, - противно именно тогда, когда ему следовало бы стремиться сделаться новым создателем её и устранить открытые недостатки посредством своего внутренняго запаса. Врач приходит в разлад со своим призванием после того, как важные промахи доказали ему ненадежность его системы. Богослов теряет уважение к своему делу, чуть только пошатнулась в нем вера в непогрешимость его учения.

Какая разница с образом действий философского ума!... Точно с такою же тщательностью, с какою хлебный ученый отделяет свою специальность от всех остальных наук - философский ум старается расширять свою область и возстановлять её связь с остальными, - возстановлять, говорю я, потому что только отвлеченный ум создал эти разъединительные границы, уничтожил связь между этими науками. Где хлебный ученый разъединяет, там философский ум связует. Он рано убедился, что в области разума, точно так же, как и в материальном мире, все цепляется одно за другое, и его энергическое стремление к общему единству не может довольствоваться обрывками и обломками. Все его стремления направлены на завершение его познаний; блого родное нетерпение не может успокоиться в нем до тех пор, пока все его понятия не слились в одно гармоническое целое, пока он не стал в средоточие своего искусства, своей науки и не получил возможности отсюда обозревать свою область удовлетворенным взглядом. Новые открытия в кругу его деятельности, удручающия хлебного ученого, приводят философский ум в восторг. Быть может, они восполнят пробел, который еще безобразит формирующееся целое его понятий, или положат последний недостающий камень в доканчиваемое им здание его идей. Но если им и суждено разрушать это здание, если суждено всему, что возвела его наука, пасть и уступить место новым мыслям, новому явлению природы, новооткрытому закону в мире физических тел, - вѣдь он всегда любил истину больше чем свою систему, и охотно заменит старую, неудовлетворительную форму новою и лучшею. Мало того: если даже ни один удар извне не потрясает его идейного здания, то он сам, побуждаемый вечно живым стремлением к усовершенствованию, он сам будет первый, который начнет разбирать по частям это здание, чтобы тем совершеннее возстановить его. Путем постоянно новых и новых и становящихся все более прекрасными форм мысли философский ум подвигается к высшему самоусовершенствованию, в то время как хлебный ученый, в своем вечном умственном застое, охраняет безплодное однообразие своих школьных понятий.

Никто не ценит чужия заслуги так справедливо, как философский ум. Достаточно проницательный и изобретательный для того, чтобы пользоваться всякою постороннею деятельностью, он вместе с тем достаточно безпристрастен, чтобы чтить деятеля и самого скромного. Для него работают все головы, и все головы работают против хлебного ученого. Он умеет все происходящее и думаемое вокруг него обращать в свою собственность: между мыслящими головами существует тесное общение всех достояний духа; что приобрел один в царстве истины, то приобретено им для всех. Хлебный ученый замыкается от всех своих соседей, на которых он завистливо злится за то, что и они пользуются солнечным светом и теплом, и тщательно охраняется им дряхлая стена, слабо защищающая его от ударов победоносного разума. Что бы ни предпринял хлебный ученый - для всего приходится ему заимствовать привлекательность и ободрение извне; философский ум находит в самом предмете своих занятий, в самом своем прилежании привлекательность и награду. Насколько энергичнее может он браться за дело, насколько живее его рвение, насколько устойчивее его бодрость и деятельность, если у него работа молодеет и крепнет посредством работы! Даже малое становится великим под его творческой рукой, ибо он всегда имеет при этом в виду великое, которому он служит, - между тем как хлебный ученый видит даже в великом только малое. Не то, что делается, а то как обращается человек с тем, что он делает, отличает философский ум от других. Где бы он ни находился и действовал, он всегда будет в средоточии целого, и как бы ни отдалялся он объектом своей деятельности от своих остальных братьев, между ними все-таки существуют родство и благодаря гармонически действующему разуму; он встречается с ними везде, где находят друг друга все светлые головы.

Продолжать ли мне, мм. гг., это изображение, или могу я надеяться, что вы уже решили, какую из двух картин, нарисованных мною, желательно вам взять в образец? От вашего выбора будет зависеть - рекомендовать ли вам занятие всеобщею историею, или освободить вас от него. Я имею дело только со второго рода работой; ибо при стремлении посвятить себя первой, наука слишком отдалилась бы от своей высшей конечной цели и искупила бы маленький выигрыш слишком крупною жертвой.

Согласившись теперь с вами насчет точки зрения, с которой должно определять ценность науки, я могу подойти к самому понятию всеобщей истории - предмету настоящей лекции.

Открытия, сделанные нашими европейскими мореплавателями в отдаленных морях и на далеких берегах, дают нам столько же поучительное, сколько занимательное зрелище. Благодаря им, народы, расположенные вокруг нас и стоящие на разнообразнейших ступенях образования, представляются нам как бы детьми различного возраста, собравшимися вокруг взрослого человека; они напоминают ему, чем он сам был некогда и откуда он вышел. Кажется, будто чьято мудрая рука сохранила для нас эти грубые племена до того момента, когда мы в нашей собственной культуре уйдем достаточно вперед для того, чтобы из этого открытия сделать полезное применение к нам самим и по этому зеркалу снова возстановить утраченное начало нашего рода. Но как печально и унизительно представление, которое эти народы дают нам о нашем детстве! А между тем, эта ступень - уже не первая, на которой мы встречаем их. Человек начал свое существование еще плачевнее. Эти племена являются перед нами уже как народы, как политическия тела; но человеку пришлось еще сперва употреблять невероятные усилия, чтобы организоваться в политическое общество.

Что же рассказывают нам путешественники об этих дикарях? Многие находили их незнакомыми с необходимейшими искусствами, без железа, без плуга, иногда даже без употребления огня. Иные еще боролись с дикими зверями за пищу и жилище, у многих язык еще едва начинал переходить от звуков животного к членораздельным человеческим. Здесь не существовало и самой простой связи брака, там не имели никакого понятия о собственности, тут вялая неразвитая душа не имела силы даже удержать в себе те явления, которые, однако, переживались ею ежедневно; так например иные дикари кидали ложе, на котором они провели ночь сегодня, ибо им в голову не приходило, что завтра снова надо будет лечь спать. Зато война существовала у всех, и мясо побежденного врага нередко составляло награду победителя. У других племен, которые, ознакомившись с разными житейскими удобствами, уже поднялись на более высокую ступень образованности, ужасающую картину представляли рабство и деспотизм. Тут африканский деспот продавал своих подданных за стакан водки; здесь их умерщвляли на его могиле для того, чтобы они служили ему в загробном мире. В одном месте набожное простодушие падает ниц пред смешным фетишем; в другом - пред страшным чудовищем; человек рисует себя в своих богах. Насколько там пригнетен он рабством, глупостью и суеверием, настолько же делает его здесь несчастным другая крайность беззаконной свободы. Всегда готовый для нападения и защиты, пугаемый малейшим шумом, дикарь робко напрягает свой слух к окружающей его пустыне; все новое для него враг, и горе чужеземцу, выброшенному бурею на берег! Ни один приветливый очаг не задымится перед ним, никакое милое гостеприимство не порадует его. Но даже и там, где человек постепенно поднялся от своей враждебной отчужденности до жизни в обществе, от нужды и лишений до благосостояния, от боязни до радостного спокойствия - даже и там, каким безпорядочным и диким представляется он нашим глазам! Грубый вкус его ищет веселья в опьянении, красоты в уродовании, славы в безсмысленных крайностях; сама добродетель его вызывает в нас ужас, и то, что он называет своим блаженством, может доставить нам только отвращение или сострадание

Таковы были мы. Не многим лучше нашли нас Цезарь и Тацит тысячу восемьсот лет назад.

Что мы теперь? - Позвольте мне на минуту остановиться на том веке, в котором мы живем, на теперешнем виде мира, в котором мы обитаем.

Человеческое прилежание обработало этот мир и победило строптивую почву своим упорством и уменьем. Тут оно отняло у моря часть суши, там наделило сухую землю водяными течениями. Поясы и времена года перемешал человек между собой и нежные растения востока закалил для своего более грубого климата. Как перенес он Европу в Вест-Индию и к Южному Океану - точно так же воздвигнута им Азия в Европе. Более светлое, чем прежде, небо приветливо разстилается теперь над лесами Германии, которые разчистила и открыла для солнечных лучей сильная человеческая рука, а в волнах Рейна отражаются виноградные лозы Азии. На его берегах возвышаются населенные города, в которых бодро кишат наслаждение и труд. Здесь человек, в мирном пользовании своею собственностью, видит себя безопасным среди миллиона людей - он, которому некогда не давала спать боязнь какого-нибудь единственного соседа. Равенство, утраченное им вследствие его вступления в общество, он снова приобрел, благодаря мудрым законам. От слепого гнета случая и нужды он бежал под более кроткое господство общественных договоров и отказался от свободы хищного зверя, чтобы спасти более благородную свободу человека. Благотворно отделились одна от другой его заботы, распределились отрасли его деятельности. Теперь уже не приковывает его повелительная необходимость к плугу, и не отрывает уже его враг от плуга на поле битвы, для защиты отечества и домашняго очага. Руками земледельца он наполняет свои амбары, оружием воина охраняет свои владения. Закон бдит над его собственностью - и за ним остается неоцененное право самому избирать себе свои обязанности.

было предоставлено его собственной воле так или иначе справляться с нуждой, вовсе уйти от которой он не может, - с тех пор, как он приобрел драгоценное право свободно распоряжаться своими способностями и следовать влечению своего духа! Какая живая деятельность всюду с тех пор, как размножившияся потребности придали новые крылья человеческой изобретательности и открыли новые дороги прилежанию!.. Разрушены стены, разъединявшия во враждебном эгоизме государства и народы. Все мыслящия головы соединяет в настоящее время между собою космополитическая связь, и дух нового Галилея и нового Эразма может быть теперь уже освещаем всем светом их века.

После того как законы снизошли к слабости природы человека, и человек охотно пошел навстречу законам. С ними он сделался мягче, точно так же как до тех пор дичал с ними; вслед за их варварскими наказаниями постепенно пришли в забвение его варварския преступления. Великий шаг к облагорожению сделан тем, что законы добродетельны, хотя сами люди и не достигли еще этого. Где человек освобождается от обязанностей принудительных, там берет его в свою власть общественная нравственность. Кого не пугает никакое наказание и не обуздывает совесть, того сдерживают теперь в границах законы приличия и чести.

Правда, и в наш век проникли некоторые варварские остатки предыдущих - порождения случая и насилия, которых не следовало бы увековечивать веку разума. Но сколько целесообразности придал человеческий ум и этому варварскому наследию древних и средних веков! Каким безвредным, даже полезным, часто делал он то, что ниспровергнуть еще не решался! На грубой почве ленной анархии воздвигнула Германия систему своей политической и церковной свободы. Призрак римского императора, уцелевший по сю сторону Апеннин, в настоящее время для мира бесконечно благовиднее своего страшного первообраза в древнем Риме, потому что он поддерживает полезную государственную систему единогласием, тогда как тот сковывал деятельнейшия человеческия силы в рабском единообразии. Даже и в нашей религии - как ни обезображена она обманщиками, передавшими нам ее - даже в ней кто может не признать облагораживающее влияние лучшей философии? За нашими Лейбницами и Локками такая же заслуга относительно догмата и морали христианства, какая за кистью Рафаэля и Корреджио относительно священной истории.

Наконец наши государства - как тесно, с каким искусством связаны они друг с другом! Насколько эта связь прочнее вследствие благотворной силы нужды, чем в прежнее время - силою торжественнейших договоров! Мир охраняется теперь вечно вооруженною войною, и себялюбие всякого государства заставляет его быть стражем благоденствия всех остальных. Общество европейских государств представляется обратившимся в одну огромную семью. Члены её могут враждовать между собою, но - надо надеяться - лишились уже возможности терзать на части и пожирать друг друга.

Какие противоположные картины! Кому придет в голову усмотреть в утонченном европейце 18-го столетия только ушедшого далеко вперед брата нового канадийца, древняго кельта? Все эти усовершенствования, опыты, все эти создания разума насадились и развились в человеке на пространстве немногих тысячелетий; все эти чудеса искусства, эти исполинские продукты прилежания вызваны из него наружу. Что же дало жизнь первым, что вызвало вторые? Какие обстоятельства пережил человек, пока от той крайности он не дошел до этой, пока из состояния дикого обитателя пещеры он не поднялся на ступень умного мыслителя, образованного человека общества? - На этот вопрос дает нам ответ всеобщая история.

Неизмеримо различным представляется нам один и тот же народ в одной и той же местности, когда мы знакомимся с ним в разные времена! Не менее поразительно различие, усматриваемое нами в поколении одновременном, но разсеянном по различным странам. Какое разнообразие в обычаях, государственном устройстве и нравах! Какое быстрое чередование тьмы и света, анархии и порядка, счастия и несчастия представляется нам, когда мы видим человека даже в маленькой части света - Европе! Вот он, свободный на Темзе и этой свободой обязанный только самому себе; в одном месте он непобедим между своими Альпами, в другом - неодолим среди своих искусственных рек и болот. На берегах Вислы человек безсилен и жалок вследствии своей вражды с другими; по ту сторону Пиринеев он немощен и жалок вследствие своего спокойствия. Зажиточен и благословен судьбой человек в Амстердаме без жатвы на полях; беден и несчастен он в остающемся без всякого возделывание раю берегов Эбро. Вот два отдаленных друг от друга народа, разделенные океаном и соединенные, как соседи, взаимными потребностями, прилежанием и политическими узами; а в другом месте обитатели берега одной и той же престолов уцелело в Италии и Германии, а все, за исключением одного, исчезли во Франции? - Этот вопрос решает всеобщая история.

Даже то обстоятельство, что мы с вами сошлись в настоящую минуту здесь, сошлись, стоя на этой ступени национальной культуры, с этим языком, этими нравами, этими гражданскими преимуществами, этим количеством свободы совести - даже оно есть, может быть, результат всех предшествовавших мировых событий; по крайней мере, для объяснения этого единственного момента понадобилась бы вся всемирная история. Для того, чтобы мы сошлись здесь, как христиане, надо было, чтобы эта религия, подготовленная безчисленными переворотами, вышла из еврейства, надо было ей найти римское государство именно таким, каким она нашла его, чтобы быстро и победоносно распространиться по миру и, наконец, даже взойти на трон цезарей. Наши грубые предки в Тюрингенских лесах, чтобы принять веру франков, должны были сперва подчиниться их господству. Духовенству для того, чтобы злоупотребить своим значением и превратить свою мирную ести все ужасы на человеческий род, для того, чтобы безграничная испорченность нравов и вопиющий скандал церковного деспотизма побудили неустрашимого августинского монаха дать знак к отпадению и вырвать из рук римского иерарха половину Европы; - этому нужно было совершиться, чтобы мы могли сойтись здесь, как христиане-протестанты. Для того, чтобы это сделалось, нужно было оружию наших государей заставить Карла V решиться на заключение религиозного мира; Густаву-Адольфу отомстить за нарушение этого мира; новому договору установить мир на ряд столетий. Для того, чтобы стали процветать ремесла, торговля, искусство, чтобы государство начало чтить земледельца, и в благотворном среднем сословии, создателе всей нашей культуры, созрело прочное счастье для человечества, - нужно было городам Италии и Германии подняться, отворить свои ворота прилежному труду, разбить оковы крепостного права, вырвать судейскую власть из рук невежественных тиранов и с помощью воинственной Ганзы добыть себе уважение и почет. Нужно было, чтобы германские императоры обезсилели в столетних войнах с папами, со своими вассалами, с завистливыми соседями, чтобы Европа сбросила с себя в могилы Азии опасный избыток своего населения и строптивое ленное дворянство, убило свой мятежнический дух разбойничьим калачным правом, римскими походами и походами ко св. местам - все это для того, чтобы дикий хаос разсеялся, и враждующия силы успокоились в блаженном равновесии, ценою которого является наш теперешний досуг. Для освобождения нашего духа из того невежества, в котором держал его скованным светский и церковный гнет, нужно было семенам учености, долго подавлявшимся её бешенными гонителями, снова пустить ростки, и просвещенному Али-Мамуну вознаградить науку за то, что было грабительски похищено у нея Омаром. Невыносимые бедствия, порожденные варварством, понадобились для того, чтобы привести наших предков от кровавого "суда Божьяго" за зло, причиненное их деятельностью, и светскому прилежанию в монастырях сохранить до эпохи книгопечатания полуразрушенные остатки века Августа. Для того, чтобы ученость нашла путь к человеческому сердцу и заслужила себе имя воспитательницы человека, надо было, чтобы подавленный дух северных варваров поднялся и окреп в знакомстве с греческими и римскими образцами и чтобы наука заключила союз с музами и грациями... И разве Греция имела бы Фукидида, Платона, Аристотеля, разве явились бы в Риме Гораций, Цицерон, Виргилий, Ливий, если бы оба эти государства не достигли той высокой ступени политического благосостояния, на которой мы видим их, одним словом - если бы этому не предшествовала вся их история? Скольким изобретениям, открытиям, государственным и церковным переворотам надо было совершиться совокупно, чтобы дать возможность этим новым, еще нежным зародышам науки и искусства вырости и распространиться. Сколько войн, сколько договоров и союзов понадобилось для того, чтобы привести, наконец, Европу к принципу мира, который один дозволяет как государствам, так и гражданам обращать внимание на самих себя и направлять свои силы к разумной цели!

Даже в повседневнейших отправлениях гражданской жизни не можем мы не быть должниками предыдущих столетий; самые разнообразные периоды истории человечества платят такую же дань нашей теперешней культуре, Какая приносится нашей роскоши отдаленнейшими от нас частями света. Разве платья, в которые мы одеваемся, приправы в наших кушаньях и цены, платимые нами за них, многия из наших целебных средств и столько же новых орудий нашей пагубы - разве все это было бы возможно без Колумба, открывшого Америку, без Васко ли Гама, объехавшого Африку?

Вполне и во всем количестве может обозреть их только бесконечный разум; человеку поставлены более тесные пределы. - I. Безчисленное множество этих событий или не нашло себе никаких свидетелей и наблюдателей между людьми, или они не оставили после себя явственных следов. Сюда относятся все те, которые предшествовали самому человеческому роду и изобретению законов. Источник всякой истории - традиция, а орган традиции - язык. Вся эпоха до языка, как ни богата она последствиями для для всемирной истории погибла. - II. Но и после того, как был изобретен язык и тем доставлена возможность выражать словом случившееся и передавать его дальше, передачаэта вначале совершалась только ненадежным и сбивчивым путем ходят. Из уст в уста сообщалось подобное событие одним поколением другому, и вместе с этим изменением среды, в которую проникала легенда, изменялось и её содержание. Поэтому живая традиция или устная сага - для истории весьма ненадежный источник, поэтому и все события до введения в употребление письмен тоже почти что погибли для всемирной истории. - III. Но и сами письмена не вечны; безчисленное количество памятников древности разрушено временем и случаем, и лишь немногие остатки уцелели от первых веков до эпохи книгопечатания. Большая часть, со всеми разъяснениями, которые мы могли бы найти в ней, для всемирной истории утрачена. - IV. Между тем, наконец, из немногого, что пощажено временем, значительнейшее число изуродовали или сделали неузнаваемым часто и высокая творческая индивидуальность описывавших события. Недоверие рождается в нас при чтении древнейшого исторического памятника, и мы не разстаемся с ним даже сидя над летописью нынешняго времени. Если уж при событии, случившемся только сегодня, и среди людей, с которыми мы живем, и в городе, где мы обитаем, нам, выслушивая свидетелей его, только с трудом удается извлечь истину из противоречивых указаний, - то с какою же уверенностью можем мы относиться к нациям и временам, которые отдалены от нас своими бытовыми особенностями еще больше, чем рядом тысячелетий? - Незначительное число фактов, остающееся после всех сделанных нами оговорок, составляет материал истории в самом широком её значении. Что же и какая часть этого исторического материала принадлежит

Из всего количества этих событий историк ставит на первое место те, которые имели существенное, неоспоримое и легкопроследимое влияние на нынешнее положение мира и на образ жизни ныне существующого поколения. Отношение того или другого исторического момента к группировке мировых событий и явлений в современную историку эпоху есть именно то, что должно иметь в виду, чтобы собирать материалы для всемирной истории. Всемирная история исходит таким образом из принципа, прямо противоположного началу мира. Действительный ход событий направлен от первого происхождения вещей к тому положению, в котором оне находятся в новейшее время; историк подымается вверх от новейшого времени к дням первого происхождения вещей. Когда от текущого года и столетия он мысленно восходит к ближайшему предшествовавшему, и между событиями этого последняго отмечает себе те, которые дают разъяснения касательно непосредственно следовавших за ними, - когда он шаг за шагом совершил этот путь до начала - не мира, ибо туда не приведет его никакой указатель - а появления памятников, - тогда от него зависит сделать поворот назад на пройденной дороге и, имея руководящею нитью прежде замеченные им факты, безпрепятственно и легко спуститься от начала памятников до новейшого столетия. Вот всемирная история, которую мы имеем и которая будет изложена вам в моих чтениях.

Так как всемирная история находится в зависимости от богатства и бедности источников, то в ней должно образовываться именно столько пробелов, сколько есть пустых мест в традиции. Насколько единообразно, необходимо и определительно развиваются одно из другого изменения в мире, настолько непоследовательно, с перерывами и случайно цепляются они друг за друга в истории. Поэтому между ходом вещей в мире всемирной истории усматривается заметная несоответственность. Первый можно бы сравнить с непрерывно текущею рекой, тогда как во всемирной истории появляется пред глазами только по временам та или другая отдельная волна этой реки. Так как затем легко может случиться, что связь отдаленного мирового события с положением дел в текущем году кидается в глаза раньше связи его с событиями, предшествовавшими ему или современными, - то точно так же неизбежно, что те события, которые теснейшим образом связаны с новейшим веком, нередко представляются изолированными в веке том, которому они собственно принадлежат. Фактом такого рода было бы, например, происхождение христианства и особенно - христианской морали. Христианская религия так многообразно повлияла на нынешнее положение мира, что её появление есть для всемирной истории важнейший факт; но ни во времени, когда она появилась, ни в народе, среди которого она возникла, не находим мы (по отсутствию источников) удовлетворительного объяснения её возникновения.

ум; соединяя эти отрывки искусственными звеньями, он обращает агрегат в систему, в разумно сплоченное целое. Его право на такую систематизацию обусловлено единообразием и неизменным единством законов природы и человеческого духа, каковое единство - причина того, что события отдаленнейшей древности, при стечении подобных же обстоятельств извне, повторяются в новейшия времена, и что таким образом явлениями новейшими, лежащими в круге наших наблюдений, можно до некоторой степени уяснить себе те, которые теряются в до-исторических временах. Метод выводов и заключений по аналогии является в истории таким же могущественным вспомогательным средством, как и везде, но он должен быть оправдан уважительными причинами и употребляем настолько же осторожно, насколько обдуманно.

Не надолго может философский ум остановиться на материале, представляемом всеобщею историею, без того, чтобы в нем не зашевелилось новое стремление - неодолимо влекущее его - все окружающее ассимилировать его собственной разумной натуре и всякое, встречающееся ему явление возвышать на степень мысли. Чем чаще таким образом и чем успешнее возобновляет он попытку связать прошедшее с настоящим, чем сильнее в нем склонность связывать между собой как средство и цель и действие. Одно явление за другим начинает уходить из области слепого случая, беззаконной свободы и присоединяется в качестве соответствующого члена к гармоническому целому (которое, конечно, существует только по представлении этого философического ума). Скоро ему становится трудно убедить себя, что этот последовательный ряд явлений, в котором он находил столько правильности и целесообразности, на самом деле не имеет этих свойств; тяжело для него снова отдать под слепое владычество необходимости то, что под заимствованным светом разума приобрело такой светлый образ. Таким образом, он исторгает эту гармонию из самого себя и пересаживает ее вне себя, в порядок вещей, т. е. он вносит разумную цель в ход мира и телеологический принцип - во всемирную историю. подтверждается для него принцип этот, и таким же количеством их опровергается он; но пока в цели мировых изменений замечается еще отсутствие важных связующих звеньев, пока судьба еще воздерживается от сообщения последняго ключа к столь многим событиям, он продолжает объявлять вопрос нереи победу одерживает то мнение, которое может предложить уму высшее удовлетворение и сердцу - высшее блаженство.

Считаю лишним говорить, что создания всемирной истории по этому последнему плану можно ожидать только чрез много, много лет. Слишком преждевременное применение такого крупного масштаба могло бы легко ввести историка в искушение - насиловать события, и, желая ускорить наступление этой счастливой эпохи для всемирной истории, он, напротив, все больше и больше отдалял бы ее. Но никогда не слишком рано привлекать внимание к этой светлой и однако столь пренебрегаемой стороне всемирной истории - стороне, которою она примыкает к высшему предмету всех человеческих стремлений. Уже одно усматривание вдали такой - хотя бы только возможной - цели должно давать изследователю живительное поощрение и отрадный отдых. Важно будет для него и самое малое усилие, когда он сам ступит - или хоть только направит позднейщого преемника своего - на путь разрешения проблемы мирового порядка и встречи с высочайшим духом в прекраснеших проявлениях его деятельности.

Таким способом производимое изучение всемирной истории будет для вас, мм. гг., столько же привлекательным, сколько полезным занятием. В разуме вашем оно зажжет свет, в сердце - благотворное воодушевление. Оно отучит ваш ум от пошлого и мелочного воззрения на нравственные вопросы и, развертывая пред вашими глазами великую картину времен и народов, будет исправлять слишком поспешные решения данной минуты и узко-ограниченные суждения эгоизма. Приучая человека к тому, чтобы он разсматривал себя в связи со всем прошедшим и спешил со своими выводами вперед в дальнее будущее, оно этим скрывает границы рождения и смерти, так тесно и тяжело сдавливающия в себе жизнь человека, оно оптическою иллюзиею расширяет кратковременное человеческое существование на бесконечное протяжение и незаметно переводит индивидуума в род.

Человек преобразуется и убегает со сцены; его мнения убегают и преобразуются вместе с ним; одна история остается неизменно на месте, она - безсмертная гражданка всех народов и времен. Подобно Гомерову Зевсу, смотрит она одинаково светлым взором на кровавые труды войны и на мирные народы, безвинно питающиеся молоком своих стад. Как ни безпорядочно распоряжается повидимому свобода человека с мировым ходом, - история спокойно смотрит на эту путаницу, ибо дальнозорким глазом своим она открывает уже издавна момент, когда эту безпорядочно мятущуюся в разные стороны свободу поведет на своих возжах необходимость. То, что утаивается ею от карающей совести каких-нибудь Григория и Кромвеля, она спешит открыть человечеству: "что себялюбивый человек может, правда, преследовать низкия цели, но что он безсознательно споспешествует самым благородным".

перестало существовать, для нея просуществовало одинаковое пространство времени: она держит свежим тот лавровый венок, который приобетен истинными заслугами, и разбивает тот обелиск, который воздвигается тщеславием. Раскрывая перед нами тонкую работу, посредством которой молчаливая рука природы уже с начала мира развивает систематически силы человека, и с точностью указывая, что сделано в каждом периоде для исполнения этого великого плана природы - она возстановляет для оценки счастья и заслуги правильный масштаб, на разные лады извращаемый в каждом столетии господствующим ослеплением. Она излечивает нас от преувеличенного поклонения древности и от ребяческой тоски по прошедшим временам и, обращая наше внимание на то, чем владеем мы, не заставляет нас желать возвращения пресловутых золотых веков Александра и Августа.

Для того, чтобы вызвать наступление нашего человеческого существования мира. Только из истории вы научитесь достойно ценить те блага, благодарность за которые убивают в нашем сердце привычка и никем неоспариваемое владение - драгоценные блага, на: которых запеклась кровь лучших и благороднейших людей, для приобретения которых понадобился тяжелый труд стольких поколений! И мог ли бы хоть один из вас, в жик светлый ум сочетался с чувствительным сердцем, думать об этом высоком долге своем без того, чтобы не зашевелилось в нем тайное желание заплатить грядущему веков и должны передать, обильно увеличенным, эпохам последующим, прибавить кое-что и из наших собственных средств и прикрепить наше мимолетное существование в той вечной цепи, которая тянется по всем человеческим поколениям. Как бы ни различны были назначения, ожидающия вас в гражданском обществе - какая-нибудь лепта может быть внесена сюда каждым из вас! Каждой заслуге открыта дорога к безсмертию - тому, на мой взгляд, истинному безсмертию, при котором совершенное дело живет и быстро подвигается вперед, хотя бы имя того, кому оно обязано своим возникновением, и осталось далеко позади.