О нравственной пользе эстетических нравов

Собрание сочинений Шиллера в переводе русских писателей. Под ред. С. А. Венгерова. Том IV. С.-Пб., 1902

Перевод А. Г. Горнфельда

Автор статьи "Об опасности эстетических нравов" в одиннадцатом выпуске журнала "Horen" за прошлый год с полным правом подверг сомнению мораль, основанную исключительно на чувстве красоты и находящую единственного своего поручителя во вкусе. Но живое и чистое чувство красоты очевидно оказывает на нравственную жизнь благотворнейшее влияние; о нем я и предполагаю здесь поговорить.

Если я приписываю вкусу ту заслугу, что он способствует успехам нравственности, то я совсем не держусь того мнения, будто одна причастность вкуса к известному деянию уже делает это деяние нравственным. Нравственное никогда не может иметь никаких иных основ, кроме себя самого. Вкус может, как я надеюсь показать в этом опыте, способствовать нравственности, но сам он силою своего влияния ничего нравственного создать не может.

В этом случае в области внутренней и нравственной свободы происходит то-же, что и во внешней, физической; свободно в последнем смысле я действую тогда, когда, независимо от всякого внешняго влияния, повинуюсь исключительно моей воле. Но возможностью безпрепятственно повиноваться моей воле я могу в конце концов быть обязан какой-нибудь отличной от меня причине, раз установлено, что последняя могла ограничить мою волю. Равным образом могу я возможностью поступать хорошо быть обязан причине, находящейся вне моего разума, если она может быть представлена как сила, которая могла ограничить свободу моего духа. Итак, как можно, с одной стороны, сказать, что один человек получает свободу от другого, - хотя свобода сама состоит в том, что нет нужды сообразоваться с другим, - так точно можно сказать, что вкус помогает добродетели, хотя сама добродетель имеет своим следствием то, что при ней не нужна ничья чужая помощь.

Деяние не перестает называться свободным оттого, что, к счастию, остается безучастным тот, кто мог бы воздействовать на него, - раз нам известно, что действующий следовал при этом исключительно велениям своей воли, без всякого отношения к посторонней воле. Равным образом внутреннее действие лишь потому, что, к счастию, нет соблазнов, которые могли бы изменить его, не теряет еще права на название нравственного, - раз мы приняли, что действующий следовал при этом исключительно голосу своего разума, не подчиняясь никаким сторонним побуждениям. Свобода внешняго действия покоится только на его непосредственном происхождении из воли личности, нравственный характер внутренняго деяния обусловлен исключительно непосредственной зависимостью воли от закона разума.

Действовать в качестве свободных людей нам может быть труднее или легче, смотря по силам, которые противостоят нашей свободе и должны быть преодолены. Постольку существуют степени свободы. Наша свобода - шире, по крайней мере, очевиднее, когда мы сохраняем ее, несмотря на самое яростное сопротивление враждебных сил; но нельзя сказать, что её нет, когда наша воля не встречает никакого противодействия или когда сторонняя сила уничтожает это противодействие без нашего участия.

нам приходится преодолеть. Постольку существуют степени нравственности. Наша нравственность значительнее, по крайней мере явственнее, когда мы, при самых сильных побуждениях к противоположному, непосредственно подчиняемся разуму; но она не исчезает от того, что не находит никакого соблазна к противоположному или что этот соблазн обезсилен чем-либо помимо силы нашей воли. Итак, мы поступаем нравственно, раз мы поступаем так лишь потому, что оно нравственно, не справляясь предварительно, приятно оно или нет; это так, если бы даже возможно было предположить, что мы бы поступили иначе, если бы наш образ действий мог причинить нам страдание или лишить нас наслаждения.

К чести человеческой природы можно утверждать, что человек не может пасть так низко, чтобы предпочитать зло лишь потому, что это - зло; наоборот, каждый без различия предпочел бы добро, потому что оно - добро, если бы по случайным обстоятельствам это иногда не лишало его приятного или не влекло за собой неприятного. Таким образом в действительности всякая безнравственность, повидимому, проистекает из коллизии благого с приятным или - что одно и то же - страстей с разумом и имеет источником, с одной стороны, силу чувственных побуждений, с другой - слабость воли.

Таким образом, подобно тому как двумя способами нравственность может быть подавлена, способствовать её усилению можно также двумя способами. Для этого должно или подкреплять силу разума и доброй воли, так чтобы никакое искушение не могло совладать с нею, или-же сломить силу искушения, так чтобы и более слабый разум и более слабая добрая воля были все таки сильнее его.

Может, правда, показаться, будто от последняго приема сама нравственность ничего не выигрывает, так как при этом сама воля, только сущность которой и может сделать деяние хорошим, не терпит никакого изменения. Но это и не требуется в данном случае, где предполагается не злая воля, которая должна быть изменена, но лишь добрая воля, которая недостаточно сильна. И тем не менее эта добрая, но слабая воля все же оказывает этим путем свое действие, чего, быть может, и не было бы, если бы ей противостояли более сильные побуждения. Но где источником деяния является добрая воля, там есть нравственность. Поэтому я без колебания выставляю положение: действительно споспешествует нравственности то, что уничтожает противодействие естественной склонности к добру.

Естественный внутренний враг нравственности есть чувственное побуждение, которое, имея соответственный предмет, стремится к удовлетворению и, когда разум предписывает ему что-либо неприятное, противодействует его велениям. Это чувственное побуждение неустанно стремится вовлечь в свои интересы волю, которая, однако, подчинена нравственным законам и связана обязательством никогда не расходиться с велениями разума.

непосредственно воле без всякого внимания к высшим законам противоречит нашему нравственному назначению и является сильнейшим противником, с которым приходится бороться человеку в его нравственной деятельности. Душам грубым, равно чуждым стихий нравственной, как и эстетической, непосредственно изрекает веления страсть, и оне поступают так, как этого требуют их похоти. Душам нравственным, чуждым лишь эстетической стихии, непосредственно предписывает веления разум, и оне преодолевают соблазн исключительно повиновением долгу. В душах эстетически утонченных есть еще одна инстанция, нередко замещающая добродетель там, где её нет, и облегчающая её труд там, где она есть. Эта инстанция есть вкус.

Вкус требует умеренности и пристойности, он отвергает все, что нескладно, грубо, резко и склоняется ко всему, что легко и гармонично. Чтобы мы и в буре страстей прислушивались к голосу разума и обуздывали грубые взрывы естества, - этого, как известно, требует от каждого цивилизованного человека хороший тон, который есть не что иное как эстетический закон. Эта узда, которую налагает на себя цивилизованный человек во внешнем выражении своих чувств, сообщает ему известную степень власти над этими чувствами, дает ему, по крайней мере, некоторое умение прерывать посредством акта самодеятельности исключительно пассивное состояние души и при помощи рефлексии задерживать стремительный переход чувств в действия. Все, сокрушающее грубую силу аффектов, конечно, еще не создает тем никакой добродетели (ибо сия последняя должна быть своим собственным порождением), но она дает воле простор обратиться к добродетели. Но это торжество вкуса над грубым аффектом ни в коем случае не может считаться нравственным действием, и свобода, добытая волей при посредстве вкуса, совсем не есть нравственная свобода. Вкус лишь постольку освобождает душу от ига инстинкта, поскольку налагает на нее свои узы; обезоруживая первого и явного врага нравственной свободы, он сам нередко становится её вторым врагом, лишь более опасным под личиной дружбы. Дело в том, что ведь вкус правит душою лишь при посредстве наслаждения - конечно благородного наслаждения, ибо источником его является разум - но где воля определяется наслаждением, там нет еще никакой нравственности.

Однако при этом вмешательстве вкуса в деятельность воли выигрывается нечто важное. Все материальные склонности и грубые страсти, столь упорно, бурно и часто противодействующия добру, изгоняются вкусом из души, и на месте их здесь разцветают благородные и нежные склонности, которые связаны с порядком, гармонией и совершенством и которые, правда, не будучи добродетелью, разделяют с добродетелью один предмет. Если теперь заговорит страсть, то ей придется выдержать предварительно строгое испытание пред чувством красоты; и если теперь заговорит разум и потребует деяний порядка, гармонии и совершенства, то веления его не встретят со стороны страсти никакого сопротивления, но, наоборот, живейшее содействие. Представив себе все разнообразные формы, в которых может находить выражение нравственность, мы сможем свести их к двум нижеследующим. Или чувственность возбуждает в душе почин, чтобы что-нибудь произошло, или не произошло, и воля отвечает на это сообразно законам разума, - или разум возбуждает почин - и воля повинуется ему, не справляясь ни о чем у чувств.

Греческая принцесса Анна Комнина рассказывает об одном схваченном изменнике, которого поручено было сопровождать в Константинополь отцу её Алексею, когда он был еще полководцем своего предшественника. По пути, когда оба они ехали, вместе верхом, Алексею вздумалось сделать привал под тенью одного дерева, чтобы отдохнуть от зноя. Вскоре сон не замедлил одолеть его. Но другой, которому страх предстоящей казни не давал покоя, не уснул. И вот, пока тот покоится во сне, преступник вдруг замечает меч Алексея, висящий на дереве, и им овладевает искушение убийством своего стража добыть себе свободу. Анна Комнина дает понять, что она не знает, что произошло бы, если бы Алексей, к счастию, не проснулся. Здесь мы имеем нравственное деяние первого рода, где чувственное побуждение играло первенствующую роль, а разум лишь изрекал свой приговор. Если бы преступник победил искушение лишь по одному уважению к справедливости, то не было бы сомнения, что он поступил нравственно.

Когда покойный герцог Леопольд Брауншвейгский стоял на берегу стремительного Одера в раздумье, довериться-ли с опасностью для жизни бурной реке, чтобы спасти нескольких несчастных, которым грозила верная гибель, и когда он - предполагаю, что было так - единственно из сознания долга прыгнул в челнок, куда никто не решался сойти, - он - едва ли кто-либо откажет ему в этом - действовал нравственно. Случай с герцогом прямо противоположен предъидущему. Чувство долга заговорило здесь прежде всего, и лишь затем уже стремление к самосохранению вступило в борьбу с велением разума. Но в обоих случаях роль воли была одна и та же: она следовала непосредственно разуму; поэтому оба деяния нравственны.

Предположим, в самом деле, что первый, испытавший искушение совершит дурной поступок и не совершивший его из уважения к справедливости, имел столь утонченный вкус, что все постыдное и насильственное возбуждает в нем непреодолимое отвращение: очевидно, в тот момент, когда стремление к самосохранению побудит его к постыдному намерению, уже его эстетическое развитие отвергнет такое намерение, которое таким образом даже не предстанет пред нравственным судом совести, но падет уже в низшей инстанции. Между тем эстетическое чувство управляет волей лишь при посредстве чувств, без посредства законов. Такой человек отказывает себе таким образом в приятном чувстве спасенной жизни, потому что он не может перенести сознания, что совершил гнусность. Все дело проходит таким образом пред судом чувства, и все поведение этого человека, как оно ни лояльно, остается в нравственном смысле безразличным - оно просто прекрасное проявление деятельности природы.

возвышенное и совершенное; очевидно, в тот самый момент, когда разум произнесет свое решение, чувственность также перейдет на его сторону, и он сделает по своей склонности то, что без этой нежной восприимчивости к прекрасному вынужден бы сделать своей склонности. Сочтем ли мы его поэтому менее совершенным? Разумеется, нет; ибо он действует непосредственно из чистого уважения к велениям разума, и то обстоятельство, что он с радостью следует этим велениям, разумеется, не может ослабить нравственную чистоту деяния. Таким образом, в нравственном отношении он также совершенен, в физическом, наоборот, он гораздо совершеннее, ибо он является гораздо более целесообразным субъектом добродетели.

Итак, вкус сообщает душе более целесообразное для добродетели настроение, так как он отдаляет склонности, препятствующия ей и возбуждает склонности, ей благоприятствующия. Вкус не может причинить никакого ущерба истинной добродетели, если во всех тех случаях, где первое побуждение получено от естественной склонности, он повергает на её решение то, что, в сущности, должно было бы быть решено судом совести, и таким образом является причиной того обстоятельства, что среди действий тех, кто руководится им, гораздо больше безразличных, чем действительно нравственных. Ибо достоинство человека обусловливается совсем не большей суммой отдельных ригористически-нравственных поступков, но большим согласием всей его природы с нравственным законом; и это не слишком большая слава для народа или века, если в них слишком много говорят о нравственности или об отдельных нравственных поступках; наоборот, скорее уж можно надеяться, что в конце культурного развития - если вообще можно себе представить такой конец - о них совсем не будет речи. Наоборот, вкус может принести истинной добродетели положительную пользу во всех тех случаях, где первое побуждение исходит от разума, подвергающагося опасности остаться без влияния в борьбе с более могучей силой естественных влечений. В этих именно случаях он настраивает нашу чувственность в пользу долга, давая таким образом возможность и с малым количеством нравственной силы воли исполнять веления добродетелей.

высшей степени способствует законности нашего образа действий. Если предположить, что изящная культура оказалась совершенно безсильной улучшить наши помышления, то она по крайней мере сообщает нам способность и без истинно нравственных помышлений поступать так, как мы поступали бы под влиянием нравственных побуждений. Правда, пред судом нравственности речь идет о наших поступках исключительно лишь постольку, поскольку они являются выражением наших помышлений; но пред судом физическим и по предначертаниям природы, как раз наоборот - все наши помышления имеют значение исключительно лишь постольку, поскольку они являются источником поступков, выполняющих цели природы. Но оба миропорядка, - физический, где правят силы, и нравственный, где властвуют законы, - так точно разсчитаны друг на друга и так глубоко связаны друг с другом, что действия нравственно-целесообразные по форме будут физически целесообразны по своему содержанию; и так как все мироздание повидимому существует лишь для того, чтобы сделать возможной высшую из целей - добро, то и само добро может быть употреблено в качестве средства для поддержания мироздания. Таким образом порядок в природе поставлен в зависимость от наших помышлений, и мы не можем погрешить против мира нравственного, не нарушая тем самым порядка в мире физическом.

Если таким образом от человеческой природы - пока она остается человеческой природой - немыслимо ожидать, чтобы она действовала, как чистый разум, непрерывно и безошибочно, равномерно и постоянно, не погрешая никогда против нравственного порядка; если мы при всем убеждении как в необходимости, так и в возможности чистой добродетели, все же вынуждены признать, как случайно действительное её осуществление и как мало мы можем полагаться на непоколебимость наших лучших основаначал; если мы при этом сознании нашей ненадежности вспомним, что все здание природы страдает от каждого нашего нравственного проступка; если мы представим себе все это, - то было бы преступнейшим дерзновением предоставить высшее блого мира этой случайности нашей добродетели. Наоборот, это создает для нас обязанность, - если формою наших деяний мы не можем удовлетворить нравственный миропорядок, то содержанием наших поступков по крайней мере воздать должное миропорядку физическому; по крайней мере, в качестве совершенных орудий, уплатить цели природы то, что мы, как несовершенные личности, не в силах уплатить разуму, чтобы не предстать с позором пред обоими судилищами одновременно. Если бы мы отказались определить особыми установлениями законность нашего поведения потому что она лишена всякой нравственной ценности, то это могло бы разрушить весь миропорядок, и, прежде чем мы управились бы с нашими основными началами, все общественные узы были бы расторгнуты. Но чем случайнее наша нравственность, тем необходимее позаботиться о законности, и легкомысленное или горделивое невнимание к последней может быть для нас опасно с нравственной стороны. Как безумный, предчувствуя приближение припадка, удаляет от себя все ножи и добровольно дает связать себя, чтобы в здоровом состоянии не оказаться ответственным за преступление своего разстроенного мозга, - так и мы обязаны сковывать себя религией и эстетическими законами, чтобы наша страсть, когда она нами завладевает, не нарушила физического порядка.

Не без умысла поместил я здесь в один разряд религию и вкус: обоим свойственна та заслуга, что, если ни по внутренней ценности, то по результату, они являются суррогатом истинной добродетели и обезпечивают законность там, где этого невозможно ожидать от нравственности. Хотя наивысшее место в разряде людей духа занял бы безспорно тот, кому для поведения, неизменно сообразного с разумом, не нужны ни приманки красоты, ни разсчеты на безсмертие, однако известные границы человеческой природы вынуждают и строжайшого этика несколько отступить на практике от суровости своей системы, ничего не уступая в теории, и для большей безопасности укрепить блого человечества, слишком слабо обезпеченное нашей неустойчивой добродетелью, еще на двух верных якорях, - религии и вкуса.

Статья, напечатанная в "Горах" 1796 г., представляет собою как бы противоположение последней части разсуждения о границах, необходимых при употреблении прекрасных форм", первоначально носившей заглавие "Об опасности эстетических нравов".

Стр. 857. Анна Комнина "Annae Comenenae Alexiadis libri XV". - Герцог Леопольд Брауншвейгский брат герцогини Амалии Веймарской, погиб в 1785 году, спасая утопающих, во Франкфурте-на-Одере.

1.

2. А. Г. Горнфельд. Переведено для настоящого издания.