Стихотворения (1788 - 1793 г.)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Стихотворения (1788 - 1793 г.) (старая орфография)

В АЛЬБОМ ДЕВУШКИ.

(1788)

Как мальчик розовый и резвый и болтливый,

Мой милый друг, играет свет с тобой;

Но в чистом зеркале души твоей правдивой

Он отражается фальшивой стороной.

Он не таков! Ты дань молитв и поклонений,

Что люди нехотя, бреди своих сомнений,

Несут, покорствуя, душе твоей --

Ты чудеса, созданные тобою,

Ты счастье, данное твоею-ж красотою,

Считаешь счастьем, данным жизнью сей;

Но кто-ж пред юностью твоей прекрасной,

Кто, знать хотел бы я, пред этой жизнью ясной

Не преклонился бы, не стал бы сам добрей?

И весело тебе порхать по полю света,

Среди цветов, цветущих под тобой.

Средь душ тобой отысканных, пригретых,

Среди сердец твоей счастливых красотой.

Пусть с высоты своих невинных сновидений

Тебя действительность не свергнет невзначай;

И - лучший цвет сама в семье цветов душистой --

Для взора их лелей с любовью чистой!

Люби их издали, но только не срывай.

Созданные для глаз разсчетливой природой,

Они от рук твоих умрут, как в непогоду:

Чем дальше ты от них, тем их длиннее май.

М. Достоевский.

ЗНАМЕНИТАЯ ЖЕНЩИНА.

Письмо мужа к другому мужу.

(1788).

Ты жалуешься, друг, на узы Гименея,

С раскаяньем готов порвать их и проклясть,

Затем что, страстью пламенея,

В объятия к другому пасть

Твоя жена решилася безстыдно.

Чужия, друг, страдания узнай:

Тогда тебе не будет так обидно.

Вступил другой? Судьба твоя завидна!

Моя жена - та всем доступна безобидно

От здешних мест и до вершин

Покрытых снегом Аппенин,

Вплоть до Парижа, где безбожно

Лишь мода властвует - везде ее возможно

И дешево купить. О ней

В общественной карете, в пакетботе --

И вкривь, и вкось - судачит по охоте

Студент с компанией своей,

Филистр в очках ее осмотру подвергает,

А тощий аристарх пророчит ей судьбу:

В храм славы ль ей идти, великой, подобает

Или к позорному столбу.

А лейпцигец - так тот - о Судия всезрящий!--

Съумел ее себе в аренду взять,

Чтоб по частям потом другим распродавать,

Тогда как я один владелец настоящий.

Законам ты воздай благодаренье:

Что титул мужа ей дает.

Я-ж лишь "Ниноны муж", - так мир меня зовет.

Я знаю, добрый друг, злых языков шипенье

Приветствует твое в собраньях появленье.

О, как бы я был рад

Такому счастью! Я же, брат,

Счастливым чту себя, когда мне позволяет

Она с собою рядом сесть...

Я - нуль: меня никто не замечает:

С нея же глаз не могут свесть.

Едва блеснет разсвет,

Как уж по лестнице, цветным

Ковром покрытой,

Идут - и женщине приносят знаменитой

Тьму книг и писем, и газет.

Она так сладко спит; но - раб её веленья --

Я должен ей сказать: "извольте встать, мадам!

Из Иены и Берлина вам

Пришли газеты!" И в мгновенье

И на критическия мненья

Глядит с любовию она.

Увы! вся чтенью отдана,

Она меня почти не замечает,

И детский крик ее от грез не отвлекает.

Вот туалета час:

Но зеркало её очей не привлекает...

Её уста слагаются в приказ --

И, поклонясь, служанка исчезает.

К ней грации своих казать не смеют глаз;

Вкруг, вместо них, эринии летают

И локоны ей в кольца завивают.

Вот полдень: у крыльца карет блестящих ряд;

Лакеи впопыхах гостей принять спешат:

Вот старенький барон, поклонник именитый,

Вот мускусом пропитанный аббат,

Вот сам банкир N. N., вот англичанин бритый,

Который двух немецких слов подряд

Связать не может - все увидеться спешат

А муж сидит в углу - не входит в разговор;

Надменный гость к нему едва склоняет взор...

О, твой домашний друг, конечно, не посмеет

Сказать того, что самый пошлый фат

При мне ей говорит: что он благоговеет

Пред ней, что все ее боготворят...

А я все слушай - рад не рад!--

И если не хочу невежей показаться,

То должен попросить откушать их остаться.

Тут пытка новая готова мне опять:

Так как бургонское врачи мне запретили,

То мне приходится не пить, а угощать

Поклонников жены, просить, чтоб больше пили.

И вот мой хлеб тяжелый, трудовой

Питает и крепит обжор безстыдных стаю...

О, тогда трикраты проклинаю

Безсмертие свое: оно мне враг лихой!

Всем, кто печатает, я шлю мое проклятье!

И что же вижу я? - увы! плечей пожатье,

А так: как-де я смел - такой урод презренный --

Себе в супруги взять

Такой брильянт неоцененный?

Пришла весна: луга и поле --

Все покрывается цветным её ковром,

Лес одевается зелененьким пушком,

И жаворонок песнь поет свою на воле.

Но не мила ей чудная весна,

Не мил ей лес, в котором я, бывало,

Гулял с ней по утрам и тешился не мало...

Теперь забыла все она!

Ведь лилия её творений не читает,

И соловей хвалы ей не поет.

Увы! ее природа не пленяет

И вдохновенья к песням не дает.

Нет, здесь теперь ей стало тесно:

Пора весны манит ее к водам,

В Пирмонт, в Карлсбад, где жить так весело, прелестно.

Взгляни, теперь она уж там,

Где знаменитости - одна важней другой --

Вокруг стола сидят семьей одной,

Ну, точно как в ладье Харона,

Где добродетель язвы ран

Своих приехала лечить из дальних стран...

Она уж там, о друг счастливый!

А я с детьми один сижу здесь сиротливый!

Любви своей я помню первый год...

Увы! как он промчался скоро!

Как вестница пленительных щедрот,

Она цвела отрадою для взора.

Что за развитье! что за ум!

Что за манеры, вкус - изящный, утонченный!...

Прекрасен был предмет моих заветных дум,

Сиявший майским днем - и вот я, восхищенный

Её умом и красотой,

Соединил с её судьбой --

Прочтя в глазах любви её признанье --

Судьбу бездольную свою.

Открылось небо мне: я мнил себя в раю.

Я представлял себя в кругу детей прелестных,

Мечтал, что с милою подругою моей

Я буду жить в семье своей --

И будет наша жизнь гармонией чудесной...

И что ж? - явился умный человек,

Великий гений - и в мгновенье

Разрушил мир, лишил меня на век

Моих надежд, и грез, и наслаждений...

Что сталось с ней потом? чем сделалась она?

Мне кажется - увы! - что я возстал от сна!

Куда умчался он - он, ангел мой небесный?

Остался в теле слабом дух

И что-то среднее из двух

Между мужчиною и женщиной прелестной.

Не может ни любить, ни властвовать она.

Она - дитя в одежде великана...

Ах! что она - мудрец иль обезьяна?--

Задача та еще не решена.

Престола своего пришлося ей лишиться --

И вот она на век исключена

Из книги золотой самою Афродитой...

За то теперь ей, знаменитой,

Построчная цена положена.

Ф. Миллер.

ХУДОЖНИКИ.

(1789).

С каким величьем ты, о, гений человека,,

В гордыне мужества стоишь на склоне века,;

С победной пальмою в руках,

С умом развившимся, духовной силы полный,

Сын зрелый времени, деятельно-безмолвный j

С приветной кротостью в очах!

Свободный разумом, законом сильный,

Велик ты благостью, числом даров обильный,

Молчавших столько лет в душе твоей,

Природы царь, которая так любит

Тяжелый груз твоих цепей,

И возстает в красе из дикости своей!

Но упоен победою над ней,

Не забывай любить ту руку,

Что на пустынных жизненных брегах,

Как сироту, рожденного на муку,

В добычу случая, нашла тебя в слезах,--

Ту длань, что с первых дней для высшого призванья

Твой юный ум направила в тиши

И все порочные желанья

Исторгла из неопытной души,--

Ту добрую, что в играх и случайно

В тебе понятия о долге создала

И добродетели высокой тайны

В загадках легких отгадать дала,

Ту мать, что поручив любимца чуждой длани,

Вновь зрелым юношей прижмет тебя к груди.

О, человек! в чаду слепых желаний

К ногам её рабынь во прах не упади!

В умении пчела тебя наставит,

Познание твой ум с духами рядом ставит:

Искусство-жь, человек, имеешь ты один.

Лишь светлыми прекрасного вратами

В мир чудный знанья вступишь ты;

Чтоб высший блеск снести очами,

Постигни прелесть красоты.

Чем муз бряцающия струны

Так сладко потрясли твой слух,

То воспитало ум твой юный,

Чтоб он познал всемирный дух.

Что некогда, в течении столетий,

Умом созревшим понял ты,

То уж давно предузнавали дети

В символе вечной красоты.

Её прелестный лик гнушаться нас заставил

Порочных чувств, любить добро,как свет,

Когда еще Солон не написал нам правил,

Принесших медленно свой бледный цвет.

Не создалась в уме людей --

Кто, созерцая своды звездны,

Уж не предчувстовал о ней?

В короне звездной Ориона,

Доступная чистейшим лишь духам,

Сияя с солнечного трона

По безпредельным небесам,

Вселяя ужас блеском вечной славы,

Урания нисходит с высоты

И, сняв с главы венец свой величавый,

Нам предстоит, как символ красоты;

Здесь, пояс прелести вкруг стана обвивая,

Становится дитей для детского ума.

Что здесь встречает нас, как красота земная,

То встретит некогда, как истина сама.

От лика Своего и в области утрат

Определил ему стезею трудной века

Найдти ко свету поздний свой возврат,

Когда от узника в обители печали

Все небожители безжалостно бежали,

Великодушная, она

Осталась с изгнанным одна.

Летая вкруг него, она надеждой дышет

Любимцу своему в печальном мире сем

И на стенах его темницы пишет

В прелестных вымыслах Эдем.

Доколь покоился в объятьях нежных этой

Кормилицы невинный род людей,

Мир не дымился, кровью жертв согретый,

Не возжигала брань священных алтарей;

Ведом на помочах её рукой нестрогой,

Как раб не следовал за долгом человек,

И нравственности с солнечной дорогой

Сливался светлый путь его невинных нег.

Тот, низких чужд страстей, был сам себе глава,

Тот пред её священным троном

Обратно получал в духовном мире оном

Свободы сладостной права.

Блаженны вы, кого из миллионов

Она в свой храм к служенью призвала,

Чьим голосом вещала смысл законов,

В чьем сердце трон священный создала,

Вы, чьей рукой пред алтарями храма

Зажгла огонь святого фимиама,

Пред чьими взорами сняла с себя покров,

В один союз соединив жрецов!

Гордитесь славною ступенью,

Где высший жребий вас постановил!

В духовном мире высших сил

Вы были первою ступенью.

Но прежде, чем внесли гармонию вы к нам,

Ту связь, которой все покорствует пред взором,

Для дикаря природы дивный храм

Чуть-освещаемым затерянным лучом,

Толпой враждебною видений,

Сгнетавших ум его неволь ничьим ярмом,

Его избравших целью нападений

И, дикия, как он, с ним споривших во всем.

Прикован к ним тяжелыми цепями,

Коснея в нравственной глуши,

Природу созерцал он мертвыми очами,

Не видя чудной в ней души.

Но тени сей души, мелькнувшей перед вами,

Рукою тихой, нежным чувством муз

Вы чудодейно уловили

И в гармонический союз

Сливать их тайну изучили,

Вы с чувством радостным стремили к небу взор,

Любуясь стройностью роскошной пальмы гибкой;

Пред вами отражал кристалл потока зыбкий

Дрожащей зелени убор.

Могли ль вы не признать прекрасного намека,

В изображении на зеркале потока

Она искусство вам ей подражать дала.

С своею тайной разлучася,

Она прелестный призрак свой

В поток повергнула живой

И вам в добычу отдалася.

И сила творчества тогда проснулась в вас.

Но слишком гордые, чтоб брать одни даянья,

Вы стали подражать теням, пленявшим глаз,

На глине, на песке творя их начертанья.

Тогда сил творческих в вас ожил сладкий пир --

И первое созданье вышло в мир.

Пред силой ваших наблюдений

Отбросив тайный свой туман,

Вам обнаружили доверчивые тени

Вас чаровавший талисман.

Законы силой чудотворной,

Богатства прелести и дум

В созданьях ваших рук слиял в союз покорный

И обелиск взлетел, воздвиглись пирамиды.

Встал Гермес на меже, колонна поднялась,

Лесов мелодия в свирели раздалась

И в песнях стали жить Атриды.

Как в первый раз в один пучек цветки

Связал разумный выбор чувства,

Так первое явилось в мир искусство;

Но вот уж из пучков свиваются венки --

И новое является искусство,

Искусство смертного в делах его руки.

Оно, дитя красы, довольное собою,

Исшед доконченным, творцы, из ваших рук,

Венец теряет над главою,

Едва войдет в действительности круг.

Теперь, подчинена закону симметрии,

Колонна встать должна в ряду сестер своих,

Герой исчез в толпе героев и впервые

Певец Меонии нам воспевает их.

Но вскоре в мир созданий новых

"Смотрите!" вопиют толпы бойцов суровых:

"Все это создал человек!"

И весело согласными толпами

Они спешат за лирою певцов,

Им певших грозную титанов брань с богами,

Гигантов род и истребленье львов;

И, внемля им, из слушателей сами

Становятся героями-бойцами.

Тогда впервые дух вкусил

Блаженство радостей игривых,

Питавших издали его восторгов пыл,

Без возбужденья дум пытливых

Проникнуть в сущность скрытых сил.

Теперь от нравственной дремоты

Освобожденный дух воскрес,

И вы ввели раба заботы

На лоно счастия с небес.

Теперь он сверг с себя ярмо животной злости,

Мрак человечностью разсеяв на челе --

В его блеснули голове.

Теперь, к звездам направив очи,

Подъемлет царственный он лик:

Уж в даль миров к светилам ночи,

Уж к солнцам взор его проник.

Расцвел улыбкой лик прекрасный.

Взор блещет влагою страстей,

И голос в песне сладкогласной

Развил всю страсть души своей,

И шутка с кротостью, в один союз слитые,

Из вдохновенных уст излилися впервые.

Он весь был предан, червь земли,

Желаньям низким в мгле греховной;

Но вы зародыш в нем нашли

Любви святой, любви духовной.

И если в мир любви духов

Широкий путь ему указан,

Конечно, этим был обязан

Он первой песне пастухов.

Страсть сердца сладким песнопеньем

Из уст поэта излилась,

Слеза ланиты оросила

И нега страсти возвестила,

Высоких дум святую связь.

Прекрасных грацию, могучих крепость стали,

И кротких кротость, и разумных ум

В одну вы славу сочетали

В картине дивной, полной дум.

И пред Неведомым стал человек смиряться

И отблеск полюбил Его,

И пламенный герой горел уподобляться

Великой сущности всего.

Всего прекрасного вы первый звук в те годы

Исторгли для него из струн самой природы.

Порывы дикие страстей,

Изменчивость судьбы от самой колыбели.

Устав инстинктов, должностей --

Направить с выбором к своей высокой цели.

Что в ходе медленном своем

Развить в веках природе надлежало,

То в песнопении, на сцене ясным стало,

То приняло доступный всем объем,

Пред хором фурий устрашенный,

Злодей, еще не уличенный,

Уж в песне приговор внимал;

Еще не смел мудрец решать судьбы вопроса,

А миру юному слепой певец Хиоса

Уж те загадки разрешал,

И Феспис в тишине с походной колесницы

Уж Промысл низводил в подлунные границы.

Но преждевременно вы в тесные границы

Закон гармонии внесли.

Еще судьба в немой дали

Под темной тайной покрывала

Круг полной жизни на земли

От ваших взоров укрывала --

За ночь грядущого раздвинуть жизни круг.

Тогда вы ринулись без страха

Чрез океан Аверна роковой

И жизнь, бежавшую, из праха,

Вновь обрели за урной гробовой,

Тогда явился нам, на Поллукса склоненный,

С поникшим факелом Кастора лик младой,

Как месяц, тенью омраченный,

Покуда не свершил он круг сребристый свой.

Но выше все, паря все к высшей грани,

Стремил творящий гений вас,

Уже создания возстали из созданий

И из гармонии гармония лилась.

Чем упоенный взор пленялся здесь доныне,

То высшей красоте смиренно служит там:

Все нимфы прелести, столь милые очам,

Слились с величием в божественной Афине;

И сила, мускулы напрягшая в бойце,

Прелестно смолкнула в чертах прекрасных бога.

Средь Олимпийского чертога.

Преобразованный трудами мир вокруг

И сердце, полное стремлений новых,

Развитое в борьбах с природою суровых,

Расширили созданий ваших круг.

Тогда вознес с собой на крылиях свободы

Искусства человек, как лучшие дары,

Творя из щедрых недр природы

Прекрасного волшебные миры.

Пределы знания раздвинулись пред нами

И легкостью побед, приобретенных вами,

Дух, приготовленный отыскивать тропы,

Ведущия во храм к искусствам и свободе,

Природы дальные возстановил столпы

И перегнал ее в её туманном ходе.

Ее он взвешивал, свой применяя вес,

Он мерил мерою, от ней же полученной,

И мир разумнее тогда пред ним воскрес,

Красы законам подчиненный.

С самодовольным, юным обаяньем,

И если он пленялся мирозданьем,

Он симметрию в нем любил.

Теперь во всем, что зрит он пред собою,

Он зрит уж равенства черты;

Свился с златой его стезею

Прелестный пояс красоты:

Пред ним с победой совершенство

Созданий ваших предлетит!

Где шумно празднует блаженство,

Где скорбь бозмолвная грустит,

Где медлит с думой созерцанье,

Где слезы льют в жилище бед,

Где сам он ведает страданье --

Везде он видит высший свет,

Везде играют с ним хариты,

И сам он, чувствами развитый,

Подругам милым мчится вслед.

И так в прекрасных переливах

Свиваются пред ним в видениях игривых,

Так мчатся дней его часы.

И с морем музыки, так сладострастно льющей

Струи для чувств его, он дух сливает свой

И предается пламенной мечтой

В объятия Цитеры всюду - сущей.

Вступив с судьбой в возвышенный союз,

Любимец граций и питомец муз,

Он тихую стрелу из лука всемогущей

Необходимости готов принять в тиши --

В грудь обнаженную без трепета души.

I Любимцы кроткие гармонии священной,

Благие спутники по жизненным волнам,

Вы - дар прекраснейший, дар высший, данный нам

Для жизни Тем, Кто жизнь дает вселенной!

Коль ныне ценит долг свободный человек,

Коль любит цепь свою, ей подчинив свой век,

И случая над ним безсилен скиптр железный --

За все в безсмертии своем

Когда вкруг чаши той, где мы свободу пьем,

Играют радостей пленительные боги

И создают из снов волшебные чертоги --

За все мы вам любовью воздаем!

Вы духу дивному, увившему цветами

Всех прелестей самой судьбы чело,

Тому, Кто повелел,чтоб пламенел светло

Его эфир несчетными звездами,

Тому Зиждителю, Который даже в час,

Когда грозит, во ужас облеченный,

Своим величием, красой пленяет нас --

Вы подражаете Создателю вселенной.

Как в светлом зеркале ручей

Вечерний блеск, цветы полей

И зыбкий берег отражает,

Так в жизненных волнах сияет

Мир поэтических теней.

Вы к нам на свет в одежде брачной

Лик, ужасающий и мрачный,

Как в ваши урны кости тленья,

Так хор забот и треволненья

Вы в блеск волшебный облекли.

Я пробегал крылатой думой

Минувшее из века в век:

Без вас - как все вокруг угрюмо,

Где вы - как счастлив человек!

Искусство, некогда на легких крыльях силы

Из ваших вышедшее рук,

Опять в объятья к вам сошло в тот век унылый,

Когда времен томительный недуг,

Разрушив в членах жизни силы,

В щеках румянец угасил,

И человек, как старец хилый,

Склонясь на посох свой, бродил.

Тогда вы жаждущим устам из свежей влаги

Вновь чашу поднесли живительной отваги;

Два раза из семян, посеянных вокруг,

Два раза вызвали вы к жизни жизни дух.

Вы с опозоренных востока алтарей

Огонь последних жертвоприношений

Внесли в мир новых дикарей.

И юный день, беглец из стран востока,

Блеснул опять на западе зарей --

И на полях Гесперии далеко

Расцвел цветок Ионии святой;

И кротко отразясь в душе поэта,

Природа лучшая прекрасный свет дала

И дивная богиня света

В сердца людей торжественно вошла.

Тогда оковы с миллионов пали

И право за рабов свой голос подало;

Как братья жизнь ведут без распрей и печали,

Так племя юное крепчало и росло.

Тогда с высоким наслажденьем

Вы зрели счастие земли

И, облеченные смиреньем,

С заслугой молча отошли.

С отважным счастием парит теперь мудрец,

И, упоен пеаном дерзновенья,

Рукою смелою хватает уж венец,

И если мыслит он, что платою презренной

Он, как наемникам, воздаст своим вождям

И у престола истины священной

Художникам даст место, как рабам --

Простите вы ему: свершения корона

Над вашей головой сияет с небосклона

Как вами, первым вешних дней цветком,

Дух разливая, начала природа;

Так вами, чудным жатвенным венком,

Закончила, все совершив, природа.

Из мрамора, из глины вознесясь,

Дух творческий искусств уж победил для нас

Неизмеримые духовные пределы.

Что в мире знания открыл мыслитель смелый,

То завоевано открыто лишь чрез вас.

Все те сокровища, что собрал ум прозревший,

Когда те знания, до красоты созревши,

Как перл создания, блеснут его очам,

Когда на холм взойдет он вместе с вами

И позлащенную вечерними лучами

Долину вдруг увидит там.

Чем больше прелестей для взора и для слуха,

Чем с высшей красотой созданья духа

В один союз сольете вы,

В одно роскошное блаженство для толпы,

Чем шире помыслы и чувства

Раскроете для творчества искусства,

Для чудного потока красоты,

Тем совершенней в звеньях мирозданья,

Теперь разорванных без смысла и сознанья,

Узрит он чудных форм изящные черты,

Тем больше выйдет тайн сквозь ночи мрак безмолвный,

Тем далее пред ним раздвинет мир столпы,

Тем шире жизнь польет живые волны,

Тем для него слабей слепая мощь судьбы,

Тем боле в нем любви, тем боле в нем смиренья...

Ведите же его таинственной стезей

Чрез формы чистые, чрез звуков мир чистейший

Все к высшим высотам, все в красоте полнейшей

По чудной лестнице поэзии святой,

Чтоб на конце времен еще порыв живой,

Еще одно святое вдохновенье --

И человек повергся в упоенье

В объятья истины самой.

В короне звездной, без покрова

Тогда для зрелого ума

Предстанет лик Киприды снова,

Как ты, Урания сама.

И чем упорней от богини

Бежал он, к истине стремясь,

Тем он скорей постигнет ныне

Меж двух богинь святую связь,

Так в изумлении чудесном

Улиссов юный сын стоял,

Он дщерь Юпитера узнал.

Достоинство людей вам вручено судьбами!

Храните же его!

Оно и падает, и возникает с вами.

Поэзии священной волшебство

Премудрому в сем мире служит плану:

Да льется ж вечно к океану

Святой гармонии оно!

Гонимый злобой закоснелой,

Суровой истины глагол

В союзе муз и в песне смелой

Себе пристанище обрел;

И под блестящей пеленою

Грозящей прелестью самою,

Он звучно в песне прогремел

И, внемля гимн его победный,

Смущенный, трепетный и бледный

Пред ним гонитель онемел.

Сыны свободные природы

Летите на крылах свободы

В красе надзвездной стороны!

Других венцов себе не ждите!

Что потеряли в жизни сей,

То снова некогда узрите

На лоне матери своей.

На крыльях смелых мчась высоко,

Времен перегоните бег!

Уж в вашем зеркале далеко

Горит зарей грядущий век.

Идя несчетными путями

Многообразности земной,

Сойдитесь все, сплетясь руками,

При троне благости святой.

Как в семь лучей, блестя прелестно,

Дробится белый свет меж туч,

Как семь лучей дуги небесной

Должны сливаться в белый луч,

Так упоенный взор пленяйте

И с морем истины сливайте

Свет ослепительных лучей.

Д. Мин.

В АЛЬБОМ IN FOLIO.

(1793).

В былые годы мудрость заключали

Лишь в фолианты, а для близких лиц

Альбом был. Но теперь уж в альманахах стали

Наукам уделять по нескольку страниц.

А ты, добряк, о, как ты мил!

Какой огромный дом ты для друзей открыл!

Скажи ж по совести, не тяготит собою

Тебя друзей обилие такое?

Ф. Миллер.

Примечания

В АЛЬБОМ ДЕВУШКИ.
(1788).

По немецки: "Юной приятельнице в альбом". (Написано в альбом Шарлотте фон Ленгефельд, Лотте). Привыкнув видеть свою будущую жену в тихой обстановке её домашняго круга в Рудольштадте, поэт был неприятно поражен всем, что окружало ее в Веймаре. С условностями придворной жизни не мирилась ни любовь поэта к простоте, ни его свободный дух, ни его гордая бедность. Он старался всячески ослабить вредное впечатление, которое могла произвести блестящая придворная обстановка на любимую девушку. Незадолго до пересылки листка с стихотворением для альбома, поэт писал Лотте: "Не думаю, чтобы вы страстнее рвались к вашим рощам и прекрасным горам, чем я, - особенно в Рудольштадт, куда меня теперь переносят мои лучшия сновидения. Можно хорошо относиться к людям и очень мало получать от них взамен.Одно показывает доброе сердце, другое характер. Великодушные люди счастливы уже одной душевной свободой; последнюю же часто ограничивает общество, даже хорошее общество; но одиночество возвращает ее нам, и прекрасная природа действует на нас, как прекрасная мелодия. Никогда не поверил бы я, что вам может нравиться придворная атмосфера; я был бы совсем иного мнения о вас, если бы думал это. Простите, я такой эгоист, что предполагаю в людях, которые мне дороги, мой образ мыслей... В альбом напишу завтра".

В этом настроении и написано стихотворение, где поэт предостерегает девушку не смешивать свет действительный -с его отражением в её прекрасном сердце. Кажется, на Лотту это предостережение не произвело желательного впечатления: в ответном письме, благодаря за листок для альбома, она в то же время выражает сожаление, что давно не видела поэта, "так как ей равно дороги старые и новые друзья".

2. Н. Голованов. Лирич. стихотворения Шиллера. М. 1899.

ЗНАМЕНИТАЯ ЖЕНЩИНА.
(1788).

Стихотворение это относится к тому времени, когда Шиллер, почувствовав склонность к Шарлотте фон Ленгефельд, думал о женитьбе. В характеристике ученой женщины, поглощенной своим возвышенным трудом и из-за него забывающей о своих прямых обязанностях, легко усмотреть антитезу чисто женским добродетелям избранницы поэта. Об отношении Шиллера к женской духовной самодеятельности можно судить по следующему отрывку из его письма. "Странное, удивительное дело с этими учеными женщинами. Покинув предуказанный им круг, оне смелым проникновенным взором с непонятной быстротой проносятся чрез высшия области. Но для того, чтобы твердо и неудержимо нестись далее в этих возвышенных сферах, им недостает крепкой, устойчивой силы мужчины, того железного мужества, которое необходимо противопоставить препятствиям. Слабая женщина потеряла свою исконную прекрасную точку опоры - возвратиться она уж больше не может, остановится или глупа, или несчастна. И даже божественное искусство, - что может оно дать нежной женщине, кроме того, что она найдет в тихой деятельности, в тихом исполнении на высокого, священного призвания? И счастлив мужчина, умеющий ценить такое сокровище и находящий подругу своего сердца за домашними занятиями, - чтобы в её непритязательных дарованиях найти отдых от своего тяжкого труда". Не следует, однако, на этом основании приписывать Шиллеру отрицательное отношение к женской образованности; он сам около этого времени занимался с Лоттой чтением греческих поэтов и впоследствии поощрял и даже печатал её стихотворные опыты.

Стихотворение - чуть не единственное сатирическое произведение Шиллера - написано в виде послания обманутому мужу от его друга, жалующагося на худшее горе - на славу жены. Из отдельных мест требуют объяснения:

"Везде ее возможно и дешево купить" - т. е. сочинения. "Аристарх" присяжный критик; "тощий" у Шиллера "грязный". "Лейпцигец" лейпцигский издатель (в Германии книги издавались по преимуществу в Лейпциге), продающий портрет писательницы (в русском переводе это место передано так, как будто дело идет о её сочинениях; у Шиллера сказано: "Лейпцигец, суди его Бог! снял ее топографически, как крепость, и продаст публике области, о которых могу, по справедливости, говорить один я"). "Нинона" название знаменитой женщины по имени известной Ниноны де Ланкло, возлюбленной кардинала Ришелье в которую влюблялись, когда ей было 80 лет. "Из Иены и Берлина", - где в это время издавались популярные "Иенская всеобщая литературная газета" и "Всеобщая немецкая библиотека" Николаи, сплошь заполненные критическими отзывами. "Сам банкир N. N." в переводе совершению произвольно вместо вполне определенных исторических личностей подлинника - авантюриста Кроссинга, издавшого род дамских журналов, и Лафатера, "волшебника" из Цюриха. - "Проклинаю безсмертие свое" неверно: у Шиллера - "это безсмертие (жены) есть смерть моего рейнвейна", который выпивают её прихлебатели. "Пирмонт, Карлсбад" модные курорты, где собирались всякия знаменитости. - "Ладья Харона", перевозящого в загробное царство. "Из книги золотой": в золотую книгу, libro d'oro вносились в средневековых итальянских республиках знатные роды, - и такую золотую книгу для записи прекрасных и достойных любви женщин приписывает поэт Афродите.

1. Ф. Миллер. (Знаменитая женщина). Шиллер в переводе русских поэтов, изд. Гербеля.

2. Н. Голованов. Лирич. стихотв. Шиллера. М. 1899.

В ОКТЯБРЕ 1888 ГОДА.
(1788).

Это стихотворение было разыскано в 1858 г. Иоахимом Мейером в "Талии" 1790. Сопоставление некоторых мест переписки Кернера с Шиллером привело Мейера к убеждению, что стихотворение принадлежит Шиллеру, и с тех пор его стали включать в собрание его сочинений. Но авторитетнейший из знатоков Шиллера Гедеке решительно высказывается против принадлежности стихотворения Шиллеру. (Schiller's Sämmtliche Schriften. Historisch-Kritische Ausgabe von Karl Goedeke, 6 Theil, Stuttgart 1869, стр. 429--420). Не приводя историко-литературных соображений, Гедеке, может только присоединиться к его историческим доводам. Едва-ли в самом деле это неуклюжее стихотворение, представляющее собою одну страшно-растянутую фразу, могло выдти из-под пера Шиллера. По мнению Гедеке, стихотворение написано весьма посредственным поэтом Густавом Шиллингом.

Гербель и Голованов включили в свои издания "В октябре 1788 г.". В виду категорического протеста Гедеке, стихотворение не включается в текст настоящого издания. Но оно будет не лишним в настоящих примечаниях. Даем перевод Миллера.

(1789).

Это замечательное философское и культурно-историческое стихотворение, теснейшим образом связанное с эстетическими статьями Шиллера, быть может, более чем какое-либо иное лирическое произведение его, дает ему право на почетное звание поэта-мыслителя. Две широкия идеи положены в основание стихотворения: 1) красота есть воплощенная истина; 2) всякая духовная культура имеет источником чувство красоты, и высшее совершенство искусства есть цель культурного развития. Заканчивая целый период поэтической деятельности Шиллера и составляя переход к следующему, оно уже проникнуто новыми воззрениями поэта на литературную деятельность; разставаясь на целые годы с лирическим творчеством, поэт, некогда вложивший в уста своего Карла Моора восклицание "когда я читаю в моем Плутархе о великих людях, мне отвратителен мой бумагомарающий век"!, - этот поэт в "Художниках" уже исполнен сознания святости и высоты своего призвания; это примиряет ого с современностью, с человечеством.

Первоначальный текст стихотворения, отосланный в начале 1789 года Кернеру, был втрое короче нынешняго и начинался стихами, составляющими теперь начало "Могущества песнопения". Кернер в ответном письме умолял поэта "дать стихотворению ту степень совершенства, которой оно заслуживает". В феврале Шиллер писал "вчера и третьяго дня все думал о "Художниках" и, чем они но сделаются сегодня, тем не быть им никогда". Но коренная переработка стихотворения начата была под влиянием Виланда, идеи которого отразились особенно в двух местах стихотворения. "Очень хотел бы знать, пишет теперь поэт Кернеру, что ты скажешь о "Художниках", когда теперь познакомишься с ними. Совершенно новое вступление дает стихотворению совсем новый вид, и к его значительной выгоде. Затем я выставил на первый план основную идею всего целого - воплощение истины и нравственности в красоту - и объединил этой идеей все стихотворение... Я начинаю его изображением нынешняго совершенства человечества, и это дает мне возможность набросать картину нашего века, с его лучшей стороны. Отсюда я перехожу к искусству, которое было его колыбелью, и слегка намечаю главную идею. Введение во вторую, историческую эпоху - эпоху возрождения искусств занимает прежнее место и, конечно, с полным основанием... Затем следует новая часть, написанная под влиянием разговора с Виландом и дающая всему целому прекрасную законченность. Виланду очень не понравилось, что искусство сообразно господствующему представлению - изображено прислужницей высшей культуры, а он очень далек от этого смирения. Все, что входит в понятие научной культуры, по его мнению, стоить ниже искусства, лишь служа последнему. Если научное целое превосходит художественное создание, то это возможно лишь в том случае, когда оно само произведение искусства. Многое в этом совершенно справедливо, а по отношению к моему стихотворению оно вполне верно. К тому-же эта идея как будто и прежде уже заключалась в моем стихотворении, но в неразвитом виде. Теперь это сделано. После философского и исторического развития мысли, что искусство распространяло духовную и нравственную культуру, заявляется, что искусство само по себе еще не есть цель, но лишь дальнейшая ступень по пути в цели, хотя мыслитель и изследователь преждевременно вообразили себя обладателями победного венца и отвели художнику место ниже себя. Ибо о совершенстве человека можно будет говорить лишь тогда, когда научная и нравственная культура растворятся в красоте". Дальнейшия беседы с Виландом вели в новым обработкам стихотворения, которое и после напечатания (в "Немецком Меркурии" Виланда за 1739 г.) не удовлетворяло поэта. Уже в 1793 г., пересматривая свои стихи для издания, он писал Кернеру: "Больше всего я боюсь пересмотра "Художников". Мои взгляды на искусство за это время изменились: некоторые мнения совершенно отвергнуты. Я однако должен признать, что нахожу в "Художниках" много вероятного с философской точки зрения, и порядком таки удивился этому. Обо всем стихотворении не решаюсь произнести мой приговор. Слишком мало оно меня удовлетворяет". В первый том собрания стихотворений (1800) поэт так и не решился поместить "Художников", которые попали лишь во второй (1803).

строф составляют вступление, где поэт указывает на роль искусства в том высоком совершенстве, которого достиг теперь род человеческий: красота воспитала человека нравственно и умственно; ею одной он жил в минуты унижения, она, наполняя его своим чистым дыханием, удерживала его от диких похотей. Восхваление высокого назначения художника составляет переход ко второй части - исторической (строфы 8--24), посвященной изображению развития искусства и его влияния на создание человека в Греции; затем после сжатого изображения роли искусства в возрождении наук в Италии и указания на расширение этой роли в будущем (строфы 25--31), поэт обращается к художникам современности с вдохновенным увещанием не изменять своему назначению и в согласии стремиться к осуществлению высоких целей искусства. Особого разъяснения требуют:

Стр. 2 в загадках легких; намек на первые воплощения нравственных правил и обобщений в мифах, притчах и т. п. - В умении пчела тебя наставит червь (шелковичный). Познание твой ум с духами рядом ставит; у Шиллера - с избранными

Стр. 3. Светлого прекрасного вратами: красота есть как бы заря истины.

Стр. 4. Предузнавали дети:

Стр. 5. Урания не муза, но Афродита - в данном случае - любовь духовная и истина.

Стр. 6. (у Шиллера в большей гармонии с образами греческой мифологии сказано Элизиум).

Стр. 10. Стремление к подражанию привело к изобразительным искусствам. "Как только - говорил Шиллер в письмах - человек дошел до того, что стал отличать видимость от действительности, форму от сущности, он научился тем самым выделять эту форму: ибо, отличая, он уже выделяет ее". Сама природа научила людей - напр., посредством отражения в реке - стремиться к воспроизведению её явлений.

Стр 12. За первобытным искусством следуют более сложные его формы. Певец Меонии - Меонид, т. е. сын Меона, ибо никакой Меонии нет). По поводу стихов: "Оно, дитя красы, довольное собою... венец теряет над главою, едва войдет в действительности круг", поэт писал Кернеру: "Я хочу этим сказать: всякое произведение искусства, всякое создание красоты есть самодовлеющее целое, и до тех пор, пока художник занят им, оно составляет его единственную, исключительную цель; примеры: отдельная колонна, отдельная статуя, поэтическое описание. Оно довлеет себе, оно самостоятельно, оно закончено в самом себе. Но вот говорю я - с развитием искусства это отдельное целое становится само частью нового и большого целого; ибо конечная его цель уже не в нем самом, а вне его; поэтому-то я и говорю, что оно Статуя, царившия сама по себе, отдает свой сан храму, который она украшает; характер Гектора, прекрасный сам в себе, есть для всей Илиады лишь служебный элемент, отдельная колонна служит симметрии и т. п.".

Стр. 13. "Блаженство радостей игривых, питавших издали его восторгов пыл" и т. д., в русском переводе оставлены без внимания последние два стиха: "блаженство радостей, лишь издали питающих дух, не вовлекаемых его жадностью в его существо и не гибнущих в процессе наслаждения". В объяснение этих стихов Шиллер писал Кернеру: "В основе каждого чувственного наслаждения - от удовлетворения жажды до чувственной любви - лежит известное стремление вобрать, втянуть в себя самый предмет наслаждения. Чувственная похоть разрушает самый предмет своего наслаждения, чтобы сделать из него часть существа, исполненного этой похоти " Ср. также в разсуждении Шиллера "О возвышенном": "Дух, облагороженный настолько, что испытывает более сильное впечатление от форм, чем от материи, и черпает свободное наслаждение из размышления и созерцания без всякого отношения к обладанию - такой дух носит в себе внутреннюю, непроходящую полноту жизни".

"И нега страсти возвестила высоких душ святую страсть"не передает мысли подлинника, где дословно: "И пережившее стремление (друг к другу) возвестило о союзе душ", - то есть: связь мужчины с женщиной сделалась долговечнее их полового сближения, что было признаком более возвышенной духовной любви; эта идея облагорожения полового стремления при посредстве красоты развита в 27-м "Письме об эстетическом воспитании".

Стр. 17. Показав людям в Божестве первообраз всего прекрасного и совершенного (строфа 16), искусство породило в них также идею нравственного миропорядка "Явления нравственного порядка говорится в том же письме к Кернеру - страсти, деяния, судьбы, естественные соотношения которых в обширном ходе природы человек не всегда может проследить и обозреть, располагаются поэтом в искусственном порядке; другими словами поэт устанавливает между ними искусственную связь. Это деяние сочетает он с блаженством, эту страсть он приводит к тем или другим последствиям; эту судьбу он делает следствием таких-то поступков или известных характеров и т. д. Понемногу человек приучается переносить эту искусственную связь на самую природу, и потому, видя в себе и вокруг себя ту или иную черту или поступок, он сочетает их по воспоминаниям из своих поэтов - с известным побуждением или последствием: он сознает себя уже частью некоторого целого, ибо чувство его, воспитанное созданиями искусства, не выносить обрывков, а ищет симметрии". - Феспис... Промысл низводил в подлунные границы: произведения Фесписа, первого трагического поэта, воспитывали ужо в людях идею закономерности и Промысла. С походной колесницы-в Певец Хиоса - Гомер.

Стр 18. К том-же письме к Кернеру поэт продолжает: "Но он слишком преждевременно прилагает этот закон к миру действительному, ибо многия части этого обширного сооружения скрыты от него. И вот, чтобы утолить эту жажду гармонии, он вынужден был искусственно восполнить природу. Так, например, он был не в силах окинуть взором всю жизнь человеческую и подметить в ней прекрасные отношения нравственности и блаженства. В своем детском воображении он нашел безпорядок; но так как дух его был уже знаком с идеей закономерности, то создал, по поэтическому произволу, - наряду с действительной жизнью еще другую, в которой находила примирение дисгармония первой. Так возникла поэзия безсмертия. Безсмертие есть создание чувства гармонии, по которому человек желает оценивать нравственный мир даже до того, как узнал его во всей целокупности...

"Сравнение имеет в моих глазах неизмеримую ценность. Человеческая жизнь - говорю я в предыдущих стихах представляется человеку лишь дугою, то есть неполной частью круга (важная подробность, не сохранившаяся в русском переводе), который он продолжает сам за тьму могилы, чтобы закончить круг (быть руководимым красотой, ведь, и значит именно стремиться к законченности). Но увеличивающаяся луна представляет собой как раз такую дугу, а недостающая до полного круга часть скрыта в тени. Я таким образом изображаю рядом двух юношей, из которых один освещен, другой, с опрокинутым факелом, - нет, одного я сравниваю с светлой половиной месяца, другого - с темной; другими словами: древние, изображая смерть, представляли ее в виде юноши, столь-же прекрасного, как и брат его - жизнь; но они давали ему в руки опрокинутый факел, чтобы показать, что он невидим, так же, как и мы верим в полноту месячного круга, хотя видим лишь часть его Здесь я пытался облагородить одно сравнение Оссиана: "смерть стояла за ним, как черная половина луны за серебряным полумесяцем".

Стр. 19. Стихи "И Зевс смягчит гордыню на челе средь Олимпийского чертога" поэт объяснял:

"Я этим хочу сказать: это изваяние, которое само по себе могло бы быть предметом всеобщого восторга, перестает производить самостоятельное впечатление, а лишь вносить свою долю в общее впечатление величия. Но особенная красота этого места заключается в намеке на положение олимпийского Зевса, который сидит и пробил бы крышу храма, если-бы встал. Кто это знает, в том мое выражение склоняется (утеряно в переводе) возбудит попутно приятную идею. Мне вообще всегда очень нравилась эта склоненная поза олимпийского Зевса, точно она означает, что Бог спустился к людям и приспособляется к земной жизни, - но все рухнуло-бы, если-бы он встал, то есть показал себя Богом".

Стр. 20. Природы дольные возстановил столпы -

Мерой от нея же полученной: единицы меры взяты в природе (локоть, гран - зерно, миля - ¹/₁₅ градуса и т. п.)

Стр. 21. " Тихая ", по указанию В. Гумбольдта, отражает влияние Гомеровского выражения (и греческого воззрения на внезапную естественную смерть) - нежные стрелы Аполлона и Дианы (ἀγανἀ βέλεα). Но у Шиллера не стрела, а лук, что придает всему образу более мягкий характер.

Дважды в античной Греции и во время Возрождения.

Стр. 26. "Бежав от варварских гонений " и т. д.: после падения Коастантивополя (1453) греческая наука, а с нею понимание классического искусства нашли приют в Италии. - "Цветок Ионии святой", потому что Гомер считался уроженцем Ионии. - Гесперия - западная часть Италии - Оковы миллионов пали, -

Стр. 26. Пеан - победная песнь. Своим вождям,

Стр. 28. Киприда Венера, богиня красоты - в виде Урании, богини истины. - Улиссов юный сын, дщерь Юпитера узнал - намек на эпизод из "Телемака" Фенелона, где говорится: "Телемак узнал Минерву. "О богиня, сказал он, так это ты изволила быть руководите тем сына Улисса из любви к его отцу"... Он хотел говорить еще, но голос его прервался, губы тщетно пытались выразить мысли, исходившия из глубины его сердца; присутствие божества подавляло его". Дщерь Юпитера

Стр. 31. Что потеряли (в оригинале: сестер, которых потеряли) в жизни сей, то некогда узрите на лоне матери"Поэт, ставящий себе целью одну только красоту, но свято следующий ей, в конце концов, по зная и но стараясь об этом, достигнет и других целей, на которые не обращал внимания; наоборот, тот, который колеблется между моралью и красотой или гонятся на обеими, легко потеряет и ту и другую".

1. С. Шевырез. В своей статье "Разговор о возможности найти единый закон для изящного". ("Московский Вестник" 1827, ч. 1), он перевел из "Художников" следующую строфу.

2. Д. Мин."Художника". Стихотворение Фридр. Шиллера. Перевел Д. Е. Мин. СПБ. 1857. Посвящено К. И. Рабусу. Также в изд. Гербеля.

В АЛЬБОМ IN FOLIO.

Написано, кажется, в 1798 году (по предположению Гофмейстера, в 1804). В оригинале называется "В альбом in folio одного любителя искусства"; этот любитель был штутгардтский купец Генрих Рапп. В печати появилось лишь в 1808 г. после смерти собственника альбома.

1. Ф. Миллер. (В альбом in folio). Шиллер в переводе русских поэтов, изд. Гербеля и в "Стихотворениях" Миллера.

2. Н. Голованов. Лирическия стихотворения Шилера. М. 1899.