Стихотворения (1797 г.)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Стихотворения (1797 г.) (старая орфография)

ШИРИНА и ГЛУБИНА.

(1797).

Все видел, изведал, все знает иной,

На все отвечает он смело;

Идет он открытой, широкой стезей

И нет его ходу предела;

Послушаешь - все он задачи решил;

Будто от древа познанья вкусил.

Оглянется он, отживая свой век --

За ним не осталось и следу...

Посеять ли доброе мнит человек.

Над злом одержать ли победу --

Глашатай неведомый, вмале большой,

Сеятель движется к цели святой.

Роскошно нагнулася пихта к реке,

Высоко серебряный тополь встает,

Красуется стройная ель вдалеке --

Но в чем же их сила и где же их плод?

В скорлупку кедровую скрыла любовь

А. Струговщиков.

СВЕТ и ТЕПЛОТА.

(1797).

В жизнь лучший человек с душой

Доверчиво вступает,

Своей взволнованной мечтой

Весь мир он населяет;

И благородный сердца жар

Приносит истине он в дар.

Но видя, как в толпе людской

Все мелко и ничтожно,

Он вдруг из битвы мировой

Уходит осторожно;

И гордо, с холодом в крови,

Он умирает для любви...

Увы, не всем сердце зажег

Луч истины сияньем...

Блажен, кто юный пыл сберег,

Питая ум познаньем.

До гроба согревал мечтой!

А. Колтоновский.

СЛОВА ВЕРЫ.

(1797).

Три слова из уст переходят в уста

Глубокого полны значенья;

Источник их в сердце находит мечта --

Не в отблеске внешнем явленья.

Кто веру утратил в значенье тех слов,

Тот сам стал ничтожнее снов,

Всем людям от века свобода дана

Хотя-бы родились в цепях.

Не бойтесь-же, ярость толпы не страшна,

Зачем пред безумцами страх?

Не бойтесь, что раб свои цепи порвет,

Пред вольным пусть сердце у вас не дрогнет.

И есть добродетель - не праздный то звук,

Ее применяйте вы к жизни;

Мы можем, хотя и блуждаем вокруг,

Но то, что мудрец не поймет никакой,

То ясно пред детски-открытой душой.

Божественной волею мир осенен,

Пусть падают люди, слабея,

Высоко над бездной пространств и времен

Безсмертная блещет идея;

Пусть кружится все и, мелькая, бежит,

Но дух неизменный в движенье сквозит.

Три слова из уст передайте в уста

И их сохраните значенье;

Источник их в сердце находит мечта,

Но в призрачном блеске явленья.

Кто веру хранит в вечный смысл этих слов,

Души не утратит во веки веков.

Кн. Д. Цертелев.

КУБОК.

(1797).

Сто, рыцарь ли знатный, иль латник простой

В ту -бездну прыгнет с вышины?

Кто сыщет во тьме глубины

Мой кубок и с ним возвратится безвредно,

Тому он и будет наградой победной".

Так царь возгласил - и с высокой скалы,

Висевшей над бездной морской,

В пучину бездонной, сияющей мглы

Он бросил свой кубок златой.

"Кто, смелый, на подвиг опасный решится?

Кто сыщет мой кубок и с ним возвратится?"

Но рыцарь и латник недвижно стоят;

Молчанье - на вызов ответ;

В молчанье на грозное море глядят:

За кубком отважного нет.

И в третий раз царь возгласил громогласно:

.Отыщется ль смелый на подвиг опасный?

И все безответны. Вдруг паж молодой --

Смиренно и дерзко вперед...

Он снял епанчу и снял пояс он свой:

Их молча на землю кладет...

"Ах! юноша, кто ты?куда ты, прекрасный?"

И он подступает к наклону скалы --

И взор устремил в глубину:

Из чрева пучины бежали валы,

Шумя и гремя, в вышину;

И волны спирались, и пена кипела:

Как-будто гроза, наступая, ревела.

И воет, и свищет, и бьет, и шипит,

Как влага, мешаясь с огнем,

Волна за волною - и к небу летит

Дымящимся пена столбом;

Пучина бунтует, пучина клокочет:

Не море ль из моря извергнуться хочет?

И вдруг, успокоясь, волненье легло --

И грозно из пены седой

Разинулось черною щелью жерло;

И воды обратно толпой

Помчались во глубь истощенного чрева;

И глубь застонала от грома и рева.

Спасителя-Бога призвал,

И дрогнули зрители, все возопив --

Уж юноша в бездне пропал.

И бездна таинственно зев свой закрыла:

Его не спасет никакая уж сила!

Над бездной утихло...в ней глухо шумит...

И каждый, очей отвести

Не смея от бездны, печально твердит:

"Красавец отважный, прости!*

Все тише и тише на дне её воет...

И сердце у всех ожиданием ноет.

"Хоть брось ты туда свой венец золотой,

Сказав: кто венец возвратит,

Тот с ним и престол мой разделит со мной!

Меня твой престол не прельстит.

Того, что скрывает та бездна немая,

Ничья здесь душа не разскажет живая.

"Не мало судов, закруженных волной,

Глотала её глубина:

С её неприступного дна".

Но слышится снова в пучине глубокой

Как-будто роптанье грозы недалекой.

И воет, и свищет, и бьет, и шипит,

Как влага, мешаясь с огнем,

Волна за волною - и к небу летит

Дымящимся пена столбом...

И брызнул поток с оглушительным ревом,

Извергнутый бездны сияющим зевом.

Вдруг что-то,сквозь пену седой глубины,

Мелькнуло живой белизной...

Мелькнула рука и плечо из волны --

И берется, спорит с волной...

И видят - весь берег потрясся от клича --

Он левою правит, а в правой добыча.

И долго дышал он, и тяжко дышал,

И божий приветствовал свет...

И каждый с весельем "он жив" повторял:

"Чудеснее подвига нет!

Спас душу живую красавец отважной".

Он на берег вышел; он встречен толпой;

К царевым ногам он упал

И кубок у ног положил золотой;

И дочери царь приказал

Дать юноше кубок с струей винограда:

И в сладость была для него та награда.

"Да здравствует царь! Кто живет на земле,

Тот жизнью земной веселись!

Но страшно в подземной таинственной мгле --

И смертный пред Богом смирись:

И мыслью своей не желай дерзновенно

Знать тайны, им мудро от нас сокровенной.

Стрелою стремглав полетел я туда...

И вдруг мне на встречу поток;

Из трещины камня лилася вода,

И вихорь ужасный повлек

Меня в глубину с непонятною силой...

И страшно меня там кружило и било.

И Он мне спасителем был:

Торчащий из мглы я увидел утес

И крепко его обхватил;

Висел там и кубок на ветви коралла:

В бездонное влага его не умчала.

И смутно все было внизу подо мной

В пурпуровом сумраке там;

Все спало для слуха в той бездне глухой;

Но виделось страшно очам,

Как двигались в ней безобразные груды,

Морской глубины несказанные чуды.

Я видел, как в черной пучине кипят,

В громадный свиваяся клуб,

И млат водяной, и уродливый скат,

И ужас морей однозуб;

И смертью грозил мне, зубами сверкая, '

Мокой ненасытный, гиена морская.

И был я один с неизбежной судьбой,

От взора людей далеко;

Во чреве земли глубоко.

Под звуком живым человечьяго слова,

Меж страшных жильцов подземелья немова.

И я содрогался... вдруг слышу - ползет

Стоногое грозно из мглы --

И хочет схватить и разинулся рот...

Я в ужасе прочь от скалы --

То было спасеньем: я схвачен приливом

И выброшен вверх водомета порывом".

Чудесен рассказ показался царю

"Мой кубок возьми золотой;

Но с ним я и перстень тебе подарю,

В котором алмаз дорогой,

Когда ты на подвиг отважишься снова

И тайны все дна перескажешь морскова".

То слыша, царевна с волненьем в груди

Краснея, царю говорит:

"Довольно, родитель! его пощади!

Подобное кто совершит?

То рыцаря вышли, не пажа младова".

Но царь, не внимая, свой кубок златой

В пучину швырнул с высоты:

"И будешь здесь рыцарь любимейший мой.

Когда с ним воротишься ты,

И дочь моя, ныне твоя предо мною

Заступница, будет твоею женою".

В нем жизнью небесной душа зажжена;

Отважность сверкнула в очах;

Он видит: краснеет, бледнеет она;

Он видит: в ней жалость и страх...

Тогда, неописанной радостью полный,

На жизнь и погибель он кинулся в волны.

Утихнула бездна... и снова шумит --

И пеною снова полна...

И с трепетом в бездну царевна глядит...

И бьет за волною волна:

Приходит, уходит волна быстротечно,

А юноши нет и не будет уж вечно!

ПЕРЧАТКА.

(1797).

Перед своим зверинцем,

С баронами, с наследным принцем,

Король Франциск сидел;

С высокого балкона он глядел

На поприще, сраженья ожидая.

За королем, обворожая

Цветущей прелестию взгляд,

Придворных дам являлся пышный ряд.

Король дал знак рукою:

Со стуком растворилась дверь --

И грозный зверь

С огромной головою,

Косматый лев

Выходит;

Кругом глаза угрюмо водит

И вот, все оглядев,

Наморщил лоб с осанкой горделивой,

И потянулся, и зевнул,

И лег. Король опять рукой махнул --

Затвор железной двери грянул

И смелый тигр из-за решетки прянул,

Но видит льва - робеет и ревет,

Себя хвостом по ребрам бьет,

И крадется, косяся взглядом,

И лижет морду языком,

И, обошедши льва кругом,

Рычит и с ним ложится рядом.

И в третий раз король махнул рукой --

Два барса дружною четой

В один прыжок над тигром очутились;

Но он удар им тяжкой лапой дал,

А лев с рыканьем встал...

Они смирились,

Оскалив зубы, отошли

И зарычали, и легли.

И гости ждут, чтоб битва началася,

Перчатка... все глядят за ней...

Она упала меж зверей.

Тогда на рыцаря Делоржа с лицемерной

И колкою улыбкою глядит

Его красавица и говорит:

Когда меня, мой рыцарь верной,

Ты любишь так, как говоришь,

Ты мне перчатку возвратишь".

Делорж, не отвечав ни слова,

К зверям идет,

Перчатку смело он берет

И возвращается к собранью снова.

У рыцарей и дам при дерзости такой,

От страха сердце помутилось;

А витязь молодой.

Как-будто ничего с ним не случилось

Спокойно всходит на балкон;

Рукоплесканьем встречен он;

Его приветствуют красавицины взгляды...

В лицо перчатку ей

Он бросил и сказал: не требую на грады".

В. Жуковский.

ПОЛИКРАТОВ ПЕРСТЕНЬ.

(1797).

На кровле он стоял высоко

И на Самос богатый око

С весельем гордым преклонял.

Сколь щедро взыскан я богами!

Сколь счастлив я между царями!"

Царю Египта он сказал.

"Тебе благоприятны боги;

Они к твоим врагам лишь строги.

И всех их предали тебе;

Но жив один, опасный мститель!

Пока он дышет - победитель,

Не доверяй своей судьбе!"

Еще не кончил он ответа,

Как из союзного Милета

"Победой ты украшен новой!

Да обовьет опять лавровой

Главу властителя венец!

"Твой враг постигнут строгой местью!

Меня послал к вам с этой вестью

Наш полководец Полидор".

Рука гонца сосуд держала:

В сосуде голова лежала;

Врага узнал в ней царский взор.'

И гость воскликнул с содроганьем:

"Страшись! Судьба очарованьем

Тебя к погибели влечет!

Неверные морския волны

Обломков корабельных полны:

Еще не в пристани твой флот".

Еще слова его звучали --

А клики брег уж оглашали.

Народ на пристани кипел --

И в пристань царь морей крылатый,

Флот торжествующий влетел.

И гость, увидя то, бледнеет:

"Тебе фортуна благодеет...

Но ты не верь - здесь хитрый ков,

Здесь тайная погибель скрыта:

Разбойники морские Крита

От здешних близко берегов".

И только выронил он слово,

Гонец вбегает с вестью новой:

"Победа, царь! Судьбе хвала!

Мы торжествуем над врагами:

Флот критский истреблен богами:

Его их буря пожрала".

Испуган гость нежданной вестью:

"Ты счастлив; но судьбины лестью

Такое счастье мнится мне.

Здесь вечны блага не бывали

И никогда нам без печали

Не доставалися они.

"И мне все в жизни улыбалось;

Неизменяемо, казалось,

Я силой вышней был храним;

Все блага прочил я для сына...

Его, его взяла судьбина;

Я долг мой сыном заплатил.

"Чтоб верной избежать напасти,

Моли невидимые власти

Подлить печали в твой фиал.

Судьба и в милостях мздоимец:

Какой, какой её любимец

Свой век не бедственно кончал?

"Когда ж в несчастьи рок откажет,

Исполни то, что друг твой скажет:

Ты призови несчастье сам.

Твои сокровища несметны:

Из них скорей, как дар заветный,

Отдай любимое богам".

Он гостю внемлет с содроганьем:

"Моим избранным обладаньем

Но я готов властям незримым

Добром пожертвовать любимым!"

И перстень в море он пустил.

На утро, только луч денницы

Озолотил верхи столицы,

К царю является рыбарь:

"Я рыбу, пойманную мною,

Чудовище величиною,

Тебе принес в подарок, царь!"

Царь изъявил благоволенье...

Вдруг царский повар в изумленье

С нежданной вестию бежит:

Найден твой перстень драгоценный:

Огромной рыбой поглащенный,

Он в ней ножом моим открыт".

Тут гость, как пораженный громом,

Сказал: Беда над этим домом!

Нельзя мне другом быть твоим;

На смерть ты обречен судьбою,

"

Сказал - и разлучился с ним.

В. Жуковский.

НАДОВЕССКИЙ ПОХОРОННЫЙ ПЛАЧ.

(1797).

Посмотрите! вот - посажен

На плетеный одр --

Как живой, сидит он,

Величав и бодр.

Но уж тело недвижимо,

Бездыханна грудь:

В трубке жертвенного дыма

Ей уж не раздуть.

Очи, где ваш взор орлиный?

Не вглядитесь вы

По долине в след звериный

На росе травы.

Ты не встанешь, легконогий,

Не направишь бег,

Как олень ветвисторогий,

Не согнешь, как прежде, смело

Свой упругий лук...

Посмотрите! отлетела

Жизнь из сильных рук.

Мир душе его свободной --

Там, где нет снегов,

Там, где маис самородный

Зреет средь лугов;

Где в кустах щебечут птицы,

Полон дичи бор,

Где гуляют вереницы

Рыб по дну озер.

Уходя на пир с духами,

Нас оставил он,

Чтобы здесь, воспетый нами,

Был похоронен.

Труп над вырытой могилой

Плачем огласим;

Все, что было другу мило,

В головах облитый свежей

Кровью томагок;

С боку окорок медвежий --

Путь его далек.

С ним и нож: над вражьим трупом

Он не раз сверкал,

Как, бывало, кожу с чубом

С черепа сдирал.

Алой краски в руки вложим,

Чтоб, натершись ей,

Он явился краснокожим

И в страну теней.

М. Михайлов.

РЫЦАРЬ ТОГЕНБУРГ.

(1797).

Сладко мне твоей сестрою,

Милый рыцарь, быть;

Но любовию иною

Не могу любить:

Сердце в тишине

И любви твоей страданье

Непонятно мне".

Он глядит с немой печалью --

Участь решена;

Руку сжал ей; крепкой сталью

Грудь обложена.

Звонкий рог созвал дружину:

Все уж на конях --

И помчались в Палестину,

Крест на раменах.

Уж в толпе врагов сверкают

Грозно шлемы их;

Уж отвагой изумляют

Чуждых и своих.

Тогенбург лишь выйдет к бою --

Сарацин бежит...

Но душа в нем все тоскою

Прежнею болит.

Нет уж сил страдать;

Не найти ему забвенья --

И покинул рать.

Зрит корабль: шумят ветрилы,

Бьет в корму волна --

Сел и поплыл в край тот милый,

Где цветет она.

Но стучится к ней напрасно

В двери пилигрим;

Ах, оне с молвой ужасной

Отперлись пред ним:

"Узы вечного обета

Приняла она,

И, погибшая для света,

Богу отдана".

Пышны праотцев палаты

Бросить он спешит;

Навсегда покинул латы;

Конь навек забыт,

Инок в цвете лет,

Неукрашенный надеждой,

Он оставил свет.

И в убогой келье скрылся

Близ долины той,

Где меж темных лип светился

Монастырь святой;

Там - сияло ль утро ясно,

Вечер ли темнел --

В ожиданьи, с мукой страстной,

Он один сидел.

И душе его унылой

Счастье там одно;

Дожидаться, чтоб у милой

Стукнуло окно;

Чтоб прекрасная явилась,

Чтоб от вышины

В тихий дол лицом склонилась,

Ангел тишины.

Простирался он;

И надежда: завтра тоже!

Услаждала сон.

Время годы уводило...

Для него ж одно:

Ждать, как ждал он, чтоб у милой

Стукнуло окно;

Чтоб прекрасная явилась,

Чтоб от вышины

В тихий дол лицом склонилась,

Ангел тишины.

Раз - туманно утро было --

Мертв он там сидел,

Бледен ликом, и уныло

На окно глядел.

В. Жуковский.

ВСТРЕЧА.

(1797).

Еще она стоит передо мною,

Блистательна, как солнце золотое;

Я был вдали, смущенный и немой.

О, что тогда сбылось с моей душою,

Как яркий блеск разлился предо мной!

И вдруг, как бы унесшись в мир подлунный,

Ударил я нетерпеливо в струны.

Что испытал я в этот миг святого

И что я пел - все скрылось предо мной...

В себе тогда орган нашел я новый:

Он высказал души порыв святой.

То был мой дух, разрушивший оковы!

Оставил он плен долголетний свой --

И звуки вдруг в груди моей возстали,

Что в ней давно, невидимые спали.

Когда совсем мои замолкли песни,

Душа ко мне тогда слетела вновь:

В её чертах божественно-прелестных

Я замечал стыдливую любовь:

Мне чудилось - раскрылся свод небесный,

О! только там, где нет ни слез, ни муки,

Услышу вновь те сладостные звуки!

"Кому печаль на сердце налегла

И кто молчать решился, изнывая --

О, хорошо того я поняла!

С судьбою в бой я за него вступаю.

Я б лучший жребий бедному дала...

Цветок любви сорвет любовь прямая.

Тому удел прекрасный и счастливый,

В ком есть ответ на темные призывы".

К. Аксаков.

ИВИКОВЫ ЖУРАВЛИ.

(1797).

На Посейдонов пир веселый,

Куда стекались чада Гелы

Зреть бег коней и бой певцов,

Шел Ивик, скромный друг богов.

Ему с крылатою мечтою

Послал дар песней Аполлон:

Шел, вдохновенный, к Истму он.

Уже его открыли взоры

Вдали Акрокоринф и горы,

Слиянны с синевой небес.

Он входит в Посейдонов лес...

Все тихо: лес не колыхнется;

Лишь журавлей по вышине

Шумящая станица вьется

В страны полуденны к весне.

"О, спутники, ваш рой крылатый,

Досель мой верный провожатый,

Будь добрым знамением мне!

Сказав прости" родной стране,

Чужого брега посетитель,

Ищу приюта, как и вы:

Да отвратит Зевес-хранитель

Беду от странничьей главы!"

И, с твердой верою в Зевеса,

Он в глубину вступает леса,

И зрит убийц перед собой.

Готов сразиться он с врагами;

Но час судьбы его приспел:

Знакомый с лирными струнами,

Напрячь он лука не умел.

К богам, ко смертным он взывает...

Лишь эхо стоны повторяет --

В ужасном лесе жизни нет.

И так погибну в цвете лет,

Истлею здесь без погребенье

И не оплакан от друзей;

И сим врагам не будет мщенья

Ни от богов, ни от людей!"

И он боролся уж с кончиной...

Вдруг - шум от стаи журавлиной;

Он слышит (взор уже угас)

Их жалобно-стенящий глас.

Вы, журавли под небесами,

Я вас в свидетели зову!

Зевесов гром на их главу!"

И труп узрели обнаженный;

Рукой убийцы искаженны

Черты прекрасного лица.

Коринфский друг узнал певца.

И ты ль недвижим предо мною?

И на главу твою, певец,

Я мнил торжественной рукою

Сосновый положить венец".

И внемлют гости Посейдона,

Что пал наперсник Аполлона:

Вся Греция поражена;

Для всех сердец печаль одна.

И, с диким ревом изступленья,

Пританов окружил народ

И вопит: старцы мщенья! мщенья!

Злодеям казнь! их сгибни род!"

Но где их след? Кому приметно

Лицо врага в толпе несметной

Они ругаются богам.

И кто ж - разбойник ли презренный,

Иль тайный враг удар нанес?

Лишь Гелиос то зрел священный,

Все озаряющий с небес.

С подъятой, может-быть, главою,

Между шумящею толпою

Злодей сокрыт в сей самый час

И хладно внемлет скорби глас;

Иль в капище, склонив колени,

Жжет ладан гнусною рукой;

Или теснится на ступени

Амфитеатра за толпой.

Где, устремив на сцену взоры,

(Чуть могут их сдержать подпоры),

Пришед из ближних, дальних стран,

Шумя, как смутный океан,

Над рядом ряд, сидят народы;

И движутся, как в бурю, лес,

Всходя до синевы небес.

И кто сочтет разноплеменных,

Сим торжеством соединенных?

Пришли отвсюду: от Афин,

От древней Спарты, от Микин,

С пределов Азии далекой.

С Эгейских вод, с Фракийских гор --

И сели в тишине глубокой...

И тихо выступает хор.

По древнему обряду, важно,

Походкой мерной и протяжной,

Священным страхом окружен,

Обходит вкруг театра он.

Не шествуют так персти чада;

Не здесь их колыбель была;

Их стана дивная громада

Предел земного перешла.

Идут с поникшими главами

И движут тощими руками

И в их ланитах крови нет;

Их мертвы лица, очи впалы;

И, свитые меж их власов,

Эхидны движут с свистом жалы,

Являя страшный ряд зубов.

И стали вкруг, сверкая взором,

И гимн запели диким хором,

В сердца вонзающий боязнь --

И в нем преступник слышит казнь!"

Гроза души, ума смутитель,

Эринний страшный хор гремит;

И, цепенея, внемлет зритель;

И лира, онемев, молчит:

"Блажен, кто незнаком с виною,

Кто чист младенчески душою!

Мы не дерзнем ему во след:

Ему чужда дорога бед...

Но вам, убийцы, горе, горе!

Как тень, за вами всюду мы,

Ужасные созданья тьмы.

"Не мните скрыться - мы с крылами:

Вы в лес, вы в бездну - мы за вами;

И, спутав вас в своих сетях,

Растерзанных бросаем в прах.

Вам покаянье и защита:

Ваш стон, ваш плач - веселье нам;

Терзать вас будем до Коцита,

Но не покинем вас и там".

И песнь ужасных замолчала --

И над внимавшими лежала,

Богинь присутствием полна,

Как над могилой, тишина.

И тихой, мерною стопою

Оне обратно потекли,

Склонив главы, рука с рукою,

И скрылись медленно вдали.

И зритель - зыблемый сомненьем

Меж истиной и заблужденьем --

Которая, во мгле густой

Скрывался, неизбежима,

Вьет нити роковых сетей,

Во глубине лишь сердца зрима,

Но скрыта от дневных лучей.

И все, и все еще в молчанье...

Вдруг на ступенях восклицанье:

"Парфений, слышишь? - крик вдали...

То Ивиковы журавли!"

И небо вдруг покрылось тьмою,

И воздух весь от крыл шумит --

И видят: черной полосою

Станица журавлей летит.

"Что? Ивик!" Все поколебалось --

И имя Ивика помчалось

Из уст в уста. Шумит народ,

Как бурная пучина вод:

"Наш добрый Ивик! наш, сраженный

Врагом незнаемым, поэт!

И что сих журавлей полет?"

И всем сердцам в одно мгновенье --

Как - будто свыше откровенье --

Блеснула мысль: Убийца тут!

То эвменид ужасных суд!

Отмщенье за певца готово:

Себе преступник изменил...

К суду и тот, кто молвил слово,

И тот, кем он внимаем был!"

И бледен, трепетен, смятенный,

Внезапной речью обличенный,

Исторгнут из толпы злодей:

Перед седалище судей

Он привлечен с своим клевретом;

Смущенный вид, склоненный взор

И тщетный плач был их ответом --

И смерть была их приговор.

В. Жуковский.

НАДЕЖДА.

Надеются люди, мечтают весь век

Судьбу покорить роковую,

И хочет поставить себе человек

Цель счастия - цель золотую.

За днями несчастий дни счастья идут;

А люди все лучшого, лучшого ждут.

Надежда ведет на путь жизни людей:

Дитя уже ей веселится,

Манит она юношу блеском лучей

И с старцем во гроб не ложится:

Пусть нас утомленье в могилу сведет --

Надежда для нас и за гробом цветет.

Нет, нет! не пустым, не безумным мечтам

Мы дух предаем с колыбели,

Не даром твердит сердце вещее нам:

Для высшей мы созданы цели!

Что внутренний голос нам внятно твердит,

То нам неизменной судьбою горит.

А. Фет.

(1797).

Страх Божий Фридолин хранил

В младенческой душе.

Как верный раб, он предан был

Графине, госпоже

Савернской. Так была она

Добра, так кротости полна,

Что даже прихоти веленье

Он чтил священным исполненье.

С разсвета дня, пока с зарей

Он снова угасал,

Служил графине он одной

И отдых забывал;

И если "успокойся, друг!*

Он от нея услышит вдруг,

Невольно духом он смущался

И ревностней служить старался.

Зато пред всеми в замке он

Графиней молодой

И лаской и хвалой.

Как к сыну мать, к нему она

Была заботлива, нежна

И с чувством радости взирала

На милые черты вассала.

За это Роберт, стремянной,

Враждой к нему вскипел:

Издавна с завистью немой

Он на пажа глядел.

Однажды с графом ехал он

Домой и, злобой увлечен,

В душе супруга, ради мщенья,

Посеял семя подозренья.

"О граф! вы счастливы вполне",

Коварно молвил он:

"Сомнений ядом в тишине

Ваш не отравлен сон!

У вас достойная жена,

Любви и верности полна;

Ей не опасен искуситель".

Сердито граф нахмурил бровь:

"Что говоришь ты мне?

Кто верит в женскую любовь,

Подобную волне?

Их обольстить не мудрено

Я твердо верю лишь в одно:

На честь властителя Саверна

Не посягнет никто наверно".

А тот ему: Вы правы в том;

Презренье заслужил

Глупец, кто, будучи рабом,

Свой долг и род забыл,

И к той, которой служит он,

Желаньем дерзким воспален..."

-- "Что?"граф воскликнул раздраженный:

"И жив он, этот дерзновенный?"

-- "Ужели общий глас молвы

Безвестен только вам?

Я рад молчать и сам".

-- "Все говори, иль ты пропал!"

Дрожа от гнева, тот вскричал:

"Кто смеет думать о графине?

-- Я говорю о Фридолине.

"Не дурен, правда, он собой",

Предатель продолжал...

(А графа между тем то зной,

То холод обдавал).

"Ужели не в примету вам,

Как, волю дав своим глазам,

Он у нея за стулом тает

И даже вас не замечает?

"Вот и стихи, в которых он

В любви признался ей

И просит, страстью ослеплен,

Взаимности, злодей!

Графиня, кроткая душой,

Молчит из жалости одной;

Что может вам тут быть опасно?

Граф, молча, в бешенстве слепом,

Помчался в ближний лес,

Где у него плавильный дом

Стоял в тени древес.

Там подле горнов целый строй

Рабов недремлющей рукой

Мехами пламя раздувают --

И с треском искры вверх взлетают.

Там силы влаги и огня

В союзе меж собой;

Снует там колесо, стеня,

Гонимое волной,

И день и ночь там треск и стук,

И в такт удары крепких рук:

Металлы там послушно гнутся

И огненной струею льются.

И граф, примчавшись на завод,

Сказал двум кузнецам:

"Кто первый от меня придет

С таким вопросом к вам:

"Свершен ли графский вам приказ?--

Туда, в жерло его сейчас,

Чтоб там он в пепел обратился

И уж ко мне б не возвратился!"

И зверской радостью горят,

Глаза свирепых слуг:

Сердца их тверды, как булат,

Убийства жаждет дух.

И принялись они опять

Мехами пламя раздувать

В печах и ждут, удвоив рвенье.

Желанной жертвы приближенье.

А Роберт юноше, приняв

Коварный дружбы вид;

"Тебя зовет зачем-то граф!"

С улыбкой говорит.

И Фридолину граф потом:

"Отправься в лес, в плавильный дом,

Исполнено ль без замедленья?"

"Исполню все!" ответил он,

И бодро в путь спешит;

Вдруг новой мыслью озарен,

К графине он бежит:

"Я послан в лес, в плавильный дом

И если на пути моем

От вас мне будет приказанье --

Удвою я свое старанье".

И та ему ответ дала

С сердечной добротой:

"Охотно б в церковь я пошла,

Но сын хворает мой.

Зайди ж, мой добрый Фридолин,

Туда - и помолись один,

И, каясь Богу в прегрешенье,

И обо мне пошли моленье".

И в путь пошел он в тот же миг

С веселою душой

Поспешною стопой.

Вдруг с колокольни слышит он

Священный, благовестный звон,

Надежду грешникам дающий,

К святому таинству зовущий.

"От Бога на пути своем

Не должно убегать"!

Сказал - и входит в Божий дом;

Все пусто; не слыхать

Ни шороха, ни звука там:

Был занят жатвой по полям

Народ - и причет не явился;

Один священник там молился.

И юноша решился сам

Исполнить долг святой,

Подумав: "служба небесам

Предшествует земной".

Благоговейных полный дум,

Взял столу он и ,

И приготовил все к служенью.

И рвеньем набожным горя,

Служебник чино взял,

Как министрант у алтаря,

Священнику предстал:

Внимая пастыря словам,

Склонял колено тут и там,

И Sanctus возглашая внятно,

Звонил при имени трикратно.

Когда же тот пред алтарем

С молитвою припал,

Свершил Дары и с торжеством

Святой сосуд подъял,

Он в колокольчик зазвонил

И верным тайны возвестил --

И все склонились умиленно

Пред Искупителем вселенной.

Так все в порядке совершил,

Как должно, Фридолин;

Церковной службы чин;

Но вот воскликнул наконец

"Vobiscum Dominus!" отец,

Духовных чад благословляя,--

И служба кончилась святая.

Тогда все прежде по местам

Заботливой рукой

Поставил он, очистил храм

И с радостной душой,

Спокойный совестью, потом

Направил путь в плавильный дом,

В уме читая, по обряду,

Двенадцать Pater noster сряду.

И горн сверкавший увидав,

Рабочим он сказал:

"Друзья, исполнено-ль, что граф

Вам сделать приказал?"

И те, под раскаленный свод

Взглянув, скривили смехом рот:

"Он прибран там и скрыт от света

И граф похвалит нас за это".

С таким ответом к графу он

В обратный путь спешит.

Явился в замок; изумлен,

Граф на него глядит.

-- "Скажи, несчастный! где ты был?

-- "В плавильне". - "Нет! ты не ходил;

Иль опоздал туда явиться?"

-- "Граф! я зашел лишь помолиться.

Простите мне: как на завод

Послали вы меня,

По долгу службы наперед

Зашел к графине я.

К обедне, граф, она зайти

Мне повелела на пути --

И я исполнил повеленье:

О вас, о ней принес моленье".

И граф невольно поражен --

Смутился он душой;

"Скажи", спросил, бледнея, он,

"Ответ был дан какой?"

-- "О, граф, темна была их речь!

Смеясь, они взглянули в печь,

Сказав; он там и скрыт от света,

И граф похвалит нас за это".

-- "А Роберт?" граф спросил опять

И снова задрожал:

"Его не мог ты не видать:

Я в лес его послал".

-- "Нет, не встречался он со мной!

Ни лесом ни дорогой той".

-- "Ну!" граф сказал, смирясь душою

"Так высшим решено Судьею!"

И с кроткой ласкою берет

Он за руку его,

К супруге, тронутый, ведет,

Не знавшей ничего,

И говорит: "перед тобой

Он чист и праведен душой;

С ним Бог и ангелы святые".

Ф. Миллер.

ДЕВИЦЕ ШЛЕФОХТ.

Ко дню её бракосочетания с д-ром Штурмом.

(1797).

Иди, возлюбленная нами!

Твой путь усыпан цветами!

Иди, невеста! Расцвела

На наших взорах ты красою,

И - непорочная душою --

Любви все сердце отдала.

Ты избрала судьбу благую,

Друзья прощаются с тобой

И уступают дорогую

Вполне, вполне любви одной.

К заботам нежным и прелестным,

Тебе пока еще безвестным,

Тебя венец готовит твой,

И чувства детства золотые,

Остались все уж за тобой.

Что начал резвый бог с крылами

Скрепляет строгий Гименей;

Но знай: для любящих цветами

Обвиты звения цепей.

И ведай: тайна есть святая,

Чтоб вечно цвел, не увядая,

Венец супруги молодой:

То доброты святой храненье;

Она лишь - сердца украшенье --

Ведет стыдливость за собой.

Она, как солнце, ясным светом

Кругом сердца людей живит,

Она, лаская всех приветом,

Твое достоинство хранит.

Ф. Миллер.

Примечания

ШИРИНА и ГЛУБИНА.
(1797)

"Письме об эстетическом воспитании": "Сосредоточивая всю энергию нашего духа и все наше существо в одной точке, мы окрыляем эту единственную силу". Порицая разбрасывание и раздробление силы где применение энергии должно быть не широко, но глубоко, поэт, наоборот, в мышлении (см. второе Изречение Конфуция) рекомендовал прежде всего широту, которая является источником глубины.

Перевод А. Струговщикова, верно передав основное настроение, настолько далек в подробностях от подлинника, что может быть скорее назван подражанием.

1. А. Струговщиков. (Ширина и глубина). Шиллер в изд. Гербеля.

2. Н. Майский. "Думы и песни". Спб. 1882.

Я. Н. Голованов.Лирич. стихотворения Шиллера. М. 1899.

СВЕТ и ТЕПЛОТА.
(1797).

Видя опасности, которыми грозит сердечности ("теплоте") ясное и глубокое знание жизни ("свет"), которое так часто "светит, да но греет", поэт выражает пожелание, чтобы, в людях соединялась "прозорливость мыслителя с увлечением мечтателя", как гласит заключительный стих подлинника.

1. В. Треборн. (Свет истины и чувство, из Шиллера). "Сын Отечества" 1858, No 32. Растянутый и неточный перевод.

2. Н. Майский. "Загранич. Вест." 1882 г. No 12.

3. Н. Голованов. Лирич. стихотв. Шиллера. М. 1899.

4. А. Колтоновский. Переведено для настоящого издания.

(1797).

Могучий переворот мысли, совершенный философией Канта, был в связи с знаменитым его доказательством, что свобода, добродетель, безсмертие души, Божество не могут быть обоснованы чистым разумом: эти идеи суть только требования нашего практического разума: "промысел не желал, чтобы понятия,без которых совершенно наше счастие, были основаны на изобретательности в изыскании доводов, и потому непосредственно внушил их естественному здравому смыслу". Если эти идеи не могут быть результатом логического мышления, то в них можно и такую веру со всей силой глубоко убежденного человека проповедует поэт в своем прочувствованном стихотворении. Он взял только три идеи, оставив в стороне безсмертие души; объяснение этого пропуска очень занимает немецких комментаторов. Вероятнее всего (так полагает и Дюнцер) он, как и многие, считал идею безсмертия души неразрывной с идеей существования Бога.

Свобода, о которой говорит Шиллер, не есть политическая свобода, но внутренняя свобода разумного существа.

Стих,"Не бойтесь, что раб свои цени порвет", по толкованию комментаторов (кроме Дюнцера), гласит, вопреки буквальному смыслу своему наоборот: "Бойтесь раба, когда он разбивает свои цепи, не но бойтесь свободного человека". Стих: "Но бойтесь-же, ярость толпы не страшна" должен быть понят так: ярость толпы, может быть, и страшна, по не в этом дело: пусть она не вводит вас в заблуждение относительно истинной свободы.

1. А. Востоков. (Три слова, из Шиллера) "Стихотворения А. Востокова" 1821. Перевод тяжеловесный.

2. А. Струговщиков. (Три слова, из Шиллера). "Стихотворения А. Струговщикова", 1845, 7. Перевод неточный. Третья строфа очень отдаленно заменяет вторую подлинника.

3. Э. Губер. (Слова веры, из Шиллера). "Сочинения Э. Губера", 1859, т. I, 211.

4. Голованов. Лирич. стихотворения Шиллера. М. 1899.

5. Кн. Д. Цертелев. Переведено для настоящого издания.

КУБОК.
(1797).

В оригинале заглавие Водолаз. Основой этой знаменитой баллады, вполне усвоенной и русской литературою великолепным переводом Жуковского, послужило предание о замечательном средневековом итальянском пловце по имени Николай-Рыба (Pesce-Cola или Pescecola). Непосредственный источник Шиллера не известен; по всем вероятиям сюжет сообщен ему Гете, который, при своих занятиях естественными науками, изучал также старинную книгу иезуита Афанасия Кирхера "Mundus subterraneus" (1678), где сохранилось наиболее подробное изложение легенды о Николае-Рыбе; легенда эта очень стара - старее XII века, когда трубадур Иордан упоминал (1192) о замечательном пловце Николае из Бари, который "подолгу оставался среди рыб". Кирхер рассказывает, как Николай-Рыба бросился в Харибду за драгоценным кубком, который швырнул туда король, достал его из страшного водоворота и рассказал королю об ужасах, которые там творятся, и в награду получил кубок, на вопрос короля - решится ли он спуститься в гибельную пучину вторично? - он ответил: нет, - но жадность преодолела, и, бросившись в поток вторично, он уже не выплыл. Ни в одном из вариантов этого предания нет ни слова о королевской дочери: введение её в рассказ есть оригинальный поэтический мотив, самостоятельно созданный Шиллером. Им же в высокой степени облагорожены мотивы, заставляющие смелого юношу рисковать жизнью: это, несомненно, не золотой кубок, обещанный удальцу в награду, но прежде всего любознательность, отвага, ищущая применения, и во второй раз - любовь. Из переписки Шиллера явствует с полной несомненностью, что он и не знал о книге Кирхера. В июне 1797 года Гете писал ему: "Утопите-же поскорее вашего водолаза. Недурно, что в то время, как я толкаю моих то в огонь, то из огня ("Коринфская невеста" и "Бог и баядерка"), ваш герой предпочитает противоположный элемент. В августе Шиллер отвечал ему: "Из письма Гердера я узнал, что я в моем облагородил рассказ некоего Николая Пеше, который не то рассказал, не то воспел эту историю. Не знаете-ли вы об этом Николае Пеше, соперником которого я оказался столь неожиданно для себя?"

Гениальная сила поэтического изображения прославила это стихотворение. Из нескольких черточек, как бы мимоходом брошенных поэтом, пред нами ясно и определенно слагаются характеры, создающие эту несложную, быструю и потрясающую драму. Но лучше всего в ней описание неведомого, таинственного и ужасного подводного мира хота, как это бывало у Шиллера в иных случаях - черты для этого описания заимствованы в других, более простых явлений природы. Он, например, никогда не видел водоворота и воспроизвел, как он сам сознавался, всю силу его, руководясь каскадом мельничного колоса. Между тем Гете писал ему: "Стих Es wallet und siedet und brauset und zischt (у Жуковского: И воет, и свищет, и бьет, и шипит) оправдался при наблюдении Рейнского водопада блестящим образом: просто удивительно, как он охватывает все важнейшие моменты этого могучого явления. Я старался на месте разобраться в элементах его и в его целокупности и тщательно отметил настроения и идеи, им возбуждаемые. И вы увидите впоследствии, как ваши немногия поэтическия строки проходят путеводной нитью по этому лабиринту".

С какой тщательностью относился Шиллер к подробностям описания, показывает, например эпитет "пурпуровый сумрак"; между ним и Кернером завязалась целая переписка об этом определении; г-жа Кернер считала его верным, потому что при головокружениях видела все в красноватом свете. Но Шиллер писал: "Не безпокойся о пурпуровом сумраке. Благодарю Минну за то, что она прислала мне на помощь свои головокружения, но мой водолаз обойдется и без них: под водолазным колоколом свет в самом деле кажется зеленым, а тени пурпурными".

В переводе Жуковского баснословные морския чудовища (драконы) и совсем не живущия в море животные (саламандра) населяющия пучину у Шиллера, заменены действительными рыбами, но только более страшными и отвратительными их видами.

1. И. Покровский. (Водолаз, из Шиллера). "Сын Отечества" 1820, LX.II, No 21, 83. Перепеч. в "Новом собрании образцовых русских сочинений" 1821, 1. Перевод для своего времени очень недурен.

2. В. Жуковский. Первоначально в "Балладах и повестях В. Жуковского" 1831.

3. Авдотья Глинка. (Водолаз из Шиллера). "Библиотека для Чтения" 1835, XI и в Стихотворениях Шиллера в переводе А. Глинки" 1859. Воспроизводим этот перевод в виду большой близости его к подлиннику.

4. П. Алексеев. (Водолаз, из Шиллера) "Отеч. Зап." 1889 ч. IV, и в "Цветнике русской литературы" 1840. Перевод очень недурной и точный.

5. М. Лермонтов. В его "Балладе" есть несколько черточек, навеянных Шиллеровским "Водолазом".

6. Голованов. Лирич. стихотворения Шиллера. М. 1899.

ПЕРЧАТКА.
(1797).

Сюжет этого "маленького послесловия к "Водолазу", - как называл его поэт - заимствован им по его указанию из "Essais historiques sur Paris" (1766) Сен-Фуа, в свою очередь взявшого его из "Dames galantes" Брайтона; вообще сюжет этот принадлежит к числу "бродячих" и потому известен во многих разнообразных вариантах. "Однажды - рассказывает Сен-Фуа - когда король Франциск I (1515--1547 )развлекался боем своих львов, одна дама, бросив свою перчатку, сказала Де-Лоржу: "Если вы хотите, чтобы я вам поверила, что вы в самом деле любите меня так, как говорите каждый день, достаньте мою перчатку". Де-Лорж спускается, берет перчатку среди страшных зверей, подымается, бросает ее даме в лицо и затем, несмотря на все её заигрывания и предложения, больше не хотел ее видеть". Стих В лицо перчатку ей он бросил, И рыцарь, низко поклонившись и т. д. Но затем решив, что немецкий поэт может позволить себе столько-же, сколько французский bel-Esprit, - возстановил первоначальную форму. В одном из французских вариантов рыцарь даже говорить даме: "Вы распутница (он выражается еще грубее), и если в вашем роде есть львы, пусть худший из них бьется со мной за то, что я сказал". Трудно понять, что имел в виду Шиллер, называя "Перчатку" эпилогом "Водолаза"; правильнее замечание Гете, видящого к обоих стихотворениях также pendant (Gegenstücke). Фигоф перечисляет многообразные элементы сходства и противоположения обоих сюжетов, но, кажется, упускает из виду главный: психологическое сходство героев, вызвавших возможность катастрофы, - грубо выражаясь, самодурство короля и дамы.

1. И. Покровский (Перчатка, из Шиллера), "Благонамеренный" 1822, ч. XVII, 238. Перевод точный.

2. М. Загорский. (Перчатка из Шиллера). "Сев. Цветы" 1825, 325. Перевод литературный.

3. Н. Девите. (Перчатка, из Шиллера). Дамский Журнал" 1829, No 31. Бездарный пересказ в рифмах, которых нет в подлиннике, и с совершенно искаженным концом:

4. Жуковский. Первоначально в "Балладах и повестях" В. Жуковского. Спб. 1831.

5. А. Тимофеев. (Испытание, без указания на подражание Шиллеру). "Библиотека для Чтения" 1836, т. XIX, и в "Опытах Т. м. ф. а "1837, ч. I. Здесь взят мотив Шиллера и фразисто пересказан, без тени того исторического колорита, той наивной манеры, которая составляет прелесть этого стихотворения. Действие перенесено в Мадрид.

6. М. Лермонтов. (Перчатка, из Шиллера).

7. Голованов. Лирич. стихотворения Шиллера.

ПОЛИКРАТОВ ПЕРСТЕНЬ.
(1797).

Посылая эту балладу Гете, Шиллер писал ему: "это pendant к вашим Журавлям" (т.-е. Ивиковым журавлям, сюжета которых Гете тогда еще не передал Шиллеру и думал обработать сам). Гете отвечал: "Поликратов перстень очень удачен. Друг короля, перед глазами которого происходит все действие, затем конец, оставляющий исполнение пророчества в неизвестности, все очень хорошо". Он не соглашался также с Кернером, которому показалось, что стихотворение, имеющее героем не столько личность, сколько идею (рока), не может быть названо балладой и вообще выходит га пределы поэзии. "Гете очень понравилась твоя статья об Альманахе,-- писал Шиллер Кернеру, - но в том, что ты говоришь об Ивике и , и что кажется мне вполне основательным, он с тобой не согласен и настойчиво защищает оба стихотворения от тебя и от меня. Он находит твою точку зрения узкой и полагает, что эти стихотворения представляют собой новую поэтическую форму, расширяющую область поэзии. Изображение идей, как оно применено здесь, он вовсе не считает переходящим за пределы поэзии и предостерегает от смешения таких стихотворений с теми, где символизируются абстрактные идеи. Я, однако, думаю, что если эта форма и допустима, то она все таки не способна на высшее поэтическое действие и, кажется, вынуждена заимствовать кой-что на помощь извне поэзии для того, чтобы возместить недостающее". Гете остался при своем мнении, а на Шиллера этот спор, кажется, имел влияние: в дальнейших его балладах мы повсюду встречаемся с резко выступающей на первый план фигурой героя.

Источником баллады послужил для Шиллера, вероятно, пересказ одного сообщения Геродота, сделанный в книге Гарве "Опыты о различных вопросах морали" (т. II, 1796 г., в статье "Два места из Геродота"). "Не знаю, - говорится здесь, - правильны ли были наблюдения древних над человеческой жизнью в этом отношении (т.-е. что чрезмерное счастье сулит несчастье), но в течение долгого времени таково было их твердое и неизменное воззрение: необыкновенная удача есть предвестник несчастия. Из многих примеров напомню читателю рассказанную Геродотом историю Поликрата, которому-в виду его непрерывных удач - старый его друг, король египетский Амазис, написал письмо, где советовал добровольно лишиться драгоценнейшого из сокровищ, чтобы хоть какой-нибудь утратой умилостивить завистливое божество, которое мстит за чрезмерное счастье, Поликрат выбрал перстень с смарагдом, который, будучи вырезан Феодором Самосским, представлял двойную драгоценность, - и как редкий камень и как чудное художественное произведение, - и выбросил его в море. Прошло короткое время - и в громадной рыбе, поднесенной одним рыбаком государю, нашлось его кольцо. Узнав о том, что случай не хотел принять от его друга добровольной утраты, Амазис поспешил отказаться от всяких сношений с ним, ибо - сказал он - он не хочет быть в дружбе с человеком, очевидно, обреченным богами на гибель. И в самом деле вскоре после этого Поликрат, оскорбив персидского сатрапа Орета, был взят им в плен и распят".

Мы видим, что сделал Шиллер, с умением, столь блестяще проявленным в его исторических драмах, из этого простого сюжета, прежде всего он сжал всю историю и связал ее единством места и времени; в ней всего две сцены и два дня. Поместив первую сцену на крыше приморского дворца, он получил возможность сосредоточить здесь и великолепную картину пышного Самоса, и появление гонца, и приход флота, и совет царственного друга (вместо письма), и бросание кольца. Мотив отказа Амазиса несколько изменен - сравнительно с Геродотом, у которого король Египетский боится лишь скорби по друге, которому суждена неминуемая гибель. Самая гибель Поликрата обойдена - и это похвалил еще Гете: дело, ведь, совсем не в ней. "С исчезновением Амазиса правильно замечает Фигоф, - главного носителя и воплощения идеи стихотворения - оно закончено: Поликрат лишь пассивная в нем фигура В том мрачном и тягостном настроении, в котором мы разстаемся с ним, для нас нет никакого сомнения, что король египетский был прав и что его бывший друг обречен: это возсоздание античного нравственного воззрения и было исключительной целью поэта.

Строфа 1. - Он - Поликрат; характерно для слабого значения личностей в стихотворении, что ни хозяин, ни гость - царь Египта Амазис - не названы по имени. Самос богатый остров у берегов Малой Азии.

Строфа 2. "Но жив один опасный мститель" намек на то что Поликрат не был законным государем Самоса, но его тираном, захватившим власть (531 г. до Р.Хр.).

Строфа 3. Милет - могущественнейший из ионийских городов Малой Азии, враждовавший с Поликратом и осажденный его полководцем Полидором.

Строфа 5. Твой флот - торговый.

Строфа 6. "Разбойники морские Крита; - в оригинале речь идет просто о критянах.

1. И. Дмитриев. (Кольцо Поликрата, из Шиллера). "Атеней" 1829, I, и в "Стихотворениях М. А. Дмитриева" 1865. Уступая переводу Жуковского, этот ближе к подлиннику.

2. В. Жуковский (Поликратов перстень). Первоначально в "Балладах и повестях В. Жуковского" 1831, ч. II.

3. Н. Голованов. Лирич. стихотв. Шиллера. М. 1899

НАДОВЕССКИЙ ПОХОРОННЫЙ ПЛАЧ.
(1797).

Источник, из которого почерпнут материал для этого стихотворения, указан в письме Шиллера к Гете: "У меня сохранились некоторые воспоминания из путешествия Томаса Карвера по Северной Америке, и мне кажется, что характер этих племен мог-бы быть хорошо выражен в песне". Для этой цели Шиллер просил добыть ему книгу, о которой идет речь. Гете, получив стихотворение, отозвался о нем очень похвально: "Похоронная песнь" (так называлось первоначально стихотворение) проникнута тем юмористически реалистическим характером, который в таких случаях так соответствует диким натурам. Великая заслуга поэзии, когда она переносит нас в эти настроения, так как важное значение имеет такое расширение области поэтического". Как видно из другого письма Шиллера, он предполагал написать еще четыре-пять таких Надовесских песен, чтобы "провести чрез разнообразные состояния эту натуру, которой он раз занялся", мысль, к сожалению, оставленная без исполнения"

Надовессцы индейское племя, живущее между Миссиссипи и Скалистыми горами. Англичанин Джон (а не Томас) Карвер посетил их в шестидесятых годах прошлого века; в основу "Похоронного плача" лег его рассказ о таком их обычае: "Как только начальник испустит дух, тело его облачается в одежды, которые он носил при жизни, лицо ого раскрашивают и сажают его на рогожке или шкуре посреди хижины, а подле кладут его оружие. Затем родственники садятся вокруг него и каждый по очереди обращается к усопшему с речью. Если он был великий воин, то в речи восхваляются его подвиги весьма поэтично и цветисто, приблизительно следующим образом: "Ты сидишь еще среди нас, брат; тело твое еще имеет прежний облик и с виду подобно вашим без заметной разницы, кроме того, что оно лишено способности двигаться. Но куда отлетело дыхание, еще немного часов тому назад вздувавшее дым к Великому Духу? Почему молчат эти уста, из которых мы так недавно слышали столь убедительные и приятные речи? Почему неподвижны эти ноги, немного дней тому назад обгонявшия козуль на тех горах? Почему повисли неподвижно эти руки, влезавшия на самые высокия деревья к натягивавшия самый тугой лук? Ах, каждая часть здания, которое мы созерцали с таким восхищением и изумлением, мертва, как триста зим тому назад. Но мы не станем рыдать над тобой - точно ты навсегда погиб для нас и имя твое отзвучало навеки; твоя душа жива еще в великой стране духов, среди душ твоих земляков, ушедших ранее тебя. Правда, мы остались, чтобы распространят твою славу, но и будет ден - и мы последуем за тобой. Одушевленные уважением, которое мы питали к тебе при жизни, мы приходим оказать тебе последнюю службу любви. Чтобы тело твое не стало жертвой зверей на поле или птиц в воздухе, мы бережно уложим его с телами твоих предков в надежде, что дух твой будет жить с ними и примет радостно наши души, когда и мы явимся в великую страну духов".

Остальные бытовые черты в стихотворении - упоминания о занятиях душ в загробной жизни, скальпирование, обряд похорон и т. п. также заимствованы из Карвера. Томагок - индийский топор введен уже русским переводчиком: в оригинале просто секира (Beil).

1. К. (Надовесская похоронная песня, подражание Шиллеру). "Календарь Муз" 1826. Подражание не дурное, но очень далекое от подлинника.

2. Д. Мнн. (Погребальная песнь индийцев). "Современник" 1854, т. XI, VII.

3. К. Михайлов. (Надовесский похоронный плач). "Библиотека для Чтения" 1885, СХХХи, отд. I, 42).

4. Н. Голованов. Лирич. стихотворение Шиллера. М. 1889.

РЫЦАРЬ ТОГЕНБУРГ.
(1797).

"Розанде и Гильдегунде", действие которого происходит на Нонненверте и Роландсэке, вероятно, само имеет источником балладу Шилера. Мотив свидания с любимой женщиной в монастыре после её пострижения - внешнее выражение глубокой драмы отречения от любви - излюблен поэтами (у нас в "Дворянском гнезде" Тургенева, "Князе Серебряном" Ал. Толстого).

Сарацин см. в словаре. Зрит корабль - в оригинале прибавлено: на Яффском берегу: Яффа портовый город в Палестине.

1. В. Жуковский. (Рыцарь Тогенбург). Первоначально в "Для немногих" 1818, No 1.

2. Аноним. "Сибирския мелодии" 1846 г. "Мелодии" 1852.

3 Н. Голованов. Лирич. сихотворения Шиллера. М. 1899.

ВСТРЕЧА.
(1797).

Это стихотворение вместе с Тайной и Ожиданием должно было составлять часть более обширного произведении, - быть может "романтического рассказа в стихах", который замышлял Шиллер, сообщая два года назад Гумбольдту, что имеет для того сырой материал. Кернеру он писал также о плане поэмы в стансах, что вполне соответствует форме Встречи. Положение, взятое в ней, действительно, может быть названо романтическим: бедный певец, увлеченный безумным порывом любви и преклонения, позволяет себе излить свои чувства к дочери государя в вдохновенной песне - и так увлекает избранницу своего сердца, что вместо общого негодования слышит в ответ слова признания. Стихотворение романтично и по тону - по неопределенности образов, сделавшихся еще более туманными в переводе К. Аксакова.

1. К. Аксаков. (Встреча, из Шиллера). "Московский Наблюдатель" 1838, XVIII, 304.

2. М. Лермонтов. (Встреча, из Шиллера). Переведены только 2 строфы.

3. Н. Голованов. Лирич. стихотворения Шиллера. М. 1899.

ИВИКОВЫ ЖУРАВЛИ.
(1797).

Сюжет этой баллады найден Гете; предание об Ивике было настолько распространено в древней Греции, что выражение Ивиковы журавли "Adagia" Эразма (известных Гете), в "De rebns Liculis" Фомы Фацолли (откуда Шиллер черпал материал для своих "Мальтийцев"). "Ивик родился в Региуме (в Италии) рассказывает Свида. Отправившись в Самос, он изобрел здесь так называемую самбуку, род трехструнной цитры. От него осталось семь книг на дорийском наречии. Схваченный разбойниками в пустыне, он сказал, что журавли, летящие над ним, отомстят за него. И хотя он был убить, но впоследствии один из разбойников, увидав в городе журавлей, сказал: Смотри - вот Ивиковы мстители! Кто то услыхал это, наряжено было следствие, преступление раскрыто и убийцы наказаны". У Плутарха сцена разоблачения рассказана так: "Когда они (убийцы) сидели в театре и над ними случайно пролетали журавли, они с улыбкой перешепнулись: Вот Ивиковы мстители! Соседи услыхали это, и так как Ивик давно исчез и поиски были тщетны, это слово возбудило их внимание, и они донесли властям. Уличенные вследствие этого и казненные, они погибли не от журавлей, но от своей болтливости, которая, подобно Эринии или богине наказания, вынудила у них признание". Несомненно, все эти предания были известны Шиллеру, по указаниям Беттихера, к которому Гете обращался за соответственными сведениями и который, быть может, высказал предположение, что Ивик был убит на пути в Истмийским играм. Первоначально предполагалось, что оба поэта займутся обработкой этого интересного сюжета. "Желаю, чтобы за мной потянулись журавли", писал пред отъездом на юг Гете Шиллеру, на что последний отвечал: "Надеюсь, что из нашего корабля вылетит прекрасный поэтический голубь, а то, пожалуй, и журавли направятся с юга на север; у меня они совсем без движения и я стараюсь не думать о них". Наконец, мысль, оставленная Гете, была приведена в исполнение Шиллером. "Посылаю вам Журавлей, писал он, - желаю, чтобы вы остались ими довольны. Сознаюсь, что при ближайшем знакомстве с материалом, нашел больше трудностей, чем ожидал сначала; думается, однако, что я победил большую их часть. Две важнейших задачи заключались, по моему мнению, в том, чтобы, во-первых, ввести в рассказ последовательность, которой нет в предании и, во-вторых создать настроение для заключительного эффекта". Баллада не получила еще окончательной обработки и поэт просил Гете сделать необходимые замечания.

Как известно, Шиллер перенес центр тяжести рассказа на идею, которой было чуждо народное предание. В легенде об Ивиковых журавлях - равно как в весьма многочисленных рассказах, сходных с нею, народное мировоззрение выразило свою глубокую веру в неизбежность наказания. Немецкия, скандинавския, шотландския, восточные предания говорят одно: как бы ни было скрыто кровавое преступление, рок раскроет и приведет к возмездию. Эта мысль отступила у Шиллера на второй план; не тайная сила неминуемой и необъяснимой судьбы интересовала его, а наоборот - психологическое объяснение того состояния, которое привело убийц в признанию. Поэтому средоточием его художественного вымысла сделалась трагедия, исполняемая перед убийцами в театре, и особенно хорь Эвменид, составляющий его самостоятельное и в высшей степени важное для всего мира изобретение. Главной мыслью стихотворения сделалось изображение силы искусства над человеческим сердцем. "Эта мощь поэзии, невидимой, лишь духом созданной и внесенной в действительность силы, входила, как важнейший элемент, в круг идей, живо интересовавших Шиллера, писал Гумбольдт: еще за восемь лет до Журавлей эта тэма занимала его, как ясно видно из "Художников" (стр. 39) (Пред хором фурий устрашенный злодей, еще не уличенный, уже в песне приговор внимал). К вопросу о психологической основе и обстановке признания обратился в своих замечаниях и Гете; но ему казалось, что уклонение Шиллера от идеи предания выражено слишком резко. "Журавли, - писал он-должны быть перелетные и лететь целой стаей и над Ивиком и над театром. Они - естественное явление, как солнце и т. п. Элемент чудесного будет устранен, если это будут не те же самые журавли, а другие, - и эта случайность придаст всей истории характер таинственного и необычайного". К следующем письме он прибавлял: "Так как середина вам так удалась, то я хотел бы, чтобы вы прибавили еще кой что, так как стихотворение не длинно. Meo voto, следовало бы, чтобы Ивик еще на пути увидел журавлей; пусть он сравнивает свое странствие с перелетом птиц, себя - как гостя с ними, тоже гостями, пусть он увидит в этом хорошее предзнаменование, а затем, под ножом убийцы, пусть призовет в свидетели знакомых журавлей, своих дорожных спутников... Как видите, я стараюсь сделать из этих журавлей широкое и значительное явление, которое, по моему, отлично можно будет связать со всей длинной питью Эвменид". Шиллер отвечал согласием и вставил строфы 2 и 3. Гете советовал также вставить один стих, рисующий настроение зрителей после удаления хора Эвменид - и Шиллер вставил строфу 19. Но он не мог согласиться с предложением Гете заставить убийцу сделать свое замечание своим соседям; это вызовет потасовку между ним и ближайшими зрителями, народ обратит на это внимание и т. д. "Катастрофа должна быть вызвана простой естественной случайностью - возражал Шиллер. Эта случайность проносит над театром стаю журавлей; убийца среди зрителей; трагедия не потрясла его, но она напомнила о его деянии и обо всем, что при этом было; его мысль затронута этим; появление журавлей в это самое мгновение должно поразить его; это - грубое животное, над которым впечатление всесильно. При таких обстоятельствах его громкое восклицание совершенно естественно. Впечатлению, вызванному его возгласом, я посвятил еще одну строфу; но я намеренно не остановился на подробностях раскрытия преступления; ибо как только найден путь к изобличению убийцы (а для этого довольно возгласа и следующого за ним ужаса) - баллада окончена; остальное - ничто для поэта".

Эти отрывки из обширной переписки о Журавлях показывают с достаточной ясностью, как глубоко сознательно было творчество великого поэта. Мельчайшия подробности замысла и выполнения подвергаются деятельному обсуждению и только внимательное изучение этих подробностей может вывести читателя в величавый мир этих безсмертных творений. Но и поверхностное знакомство с Ивиковыми журавлями сразу охватывает читателя благоговейным трепетом пред мощью той истины, на которую так сходно и так различно взглянули и народная мысль и творчество гениального поэта. "Шиллер отказался от чуда в обычном смысле слова, говорить Фигоф, но тем правдивее и ярче изобразил поэт чудесное в душе человеческой, то, что и зрелый разум, в просвещеннейшее время, должен-в безсилии объяснить его-признать чудесным, ту душевную тревогу, которая охватывает человека, погрешившого против чужой жизни, и пытает его до тех пор, пока он не признается в содеянном, то чудесное, в котором коренится и народная вера в чудо".

Строфа 1. Посейдонов Чада-Гелы - Эллады, Греции. - К Истму: четыре торжества состязаний соединяли греческия племена на всенародные празднества: игры олимпийския, пифийския, немейския и истмийския: последния происходили на коринфском перешейке (Истме) и состояли из конских ристаний и состязаний в беге, борьбе, метании диска, поэзии и музыке.

Строфа 2. Акрокоринф - кремль, крепость Коринна. - Посейдонов лес посвященный Посейдону.

Строфа 3 - вставлена по совету Гете. Досель мой верный провожатый: Ивик ехал на игры по морю из Италии; поэтому также Чужого брега посетитель. - Зевес-хранитель - в оригинале Гостеприимный, точный перевод греческого xenios.

Строфа 7. Венец сосновый возлагали на победителя в истмийских играх.

Пританы -- выборные представители высшей власти в Коринфе.

Строфа 12. Перечисление местностей,откуда стеклись люди на празднество, передано у Жуковского свободно; в подлиннике: "из города Иезея (Афин), с берегов Авлиды, из Фокиды, из страны спартанцев, с далекого побережья Азии, со всех островов".

Строфа 13. Хор в греческой комедии шествовал не по сцене ("вкруи театра"), но ниже, по так наз. орхестре; в данном случае это хорь Эриний (см. в словаре).

Строфа 16. Здесь воспроизведен хор Эринний из "Эвменид" Эсхила, знакомых Шиллеру по переводу Гумбольдта.

Строфа 19. О силе той - не Эриннии, во божественная сила высшого возмездия и справедливости.

Строфа 20. Парфений, слышит, в подлиннике - Тимофей, смотри.

Строфа 23. Перевод Жуковского изменяет обстановку суда - в подлиннике "сцена превращается в суд".

1. В. Жуковский. (Ивиковы журавли). "Вестник Европы" 1814, ч. LXXIII, No 3.

2. О. Головнин. (Проф. P. Р. Брандт), в "Переложениях" О. Головнина. Киев, 1886.

3. Н. Голованов. Лирическия стихотворения i Шиллера. М. 1899.

НАДЕЖДА.

Чем объясняется, что надежда сопровождает человека всю жизнь и не поддастся жесточайшим искушениям? Вечно надеется человек и, отчаявшись, наконец, в одном, переносит свою надежду на что-нибудь другое. Очевидно, она определяется не личными впечатлениями, не определенными внешними событиями; ибо тогда она была бы присуща лишь некоторым людям, лишь некоторым возрастам и жизненный опыт убивал-бы ее. Но на самом деле надежда, о которой идет речь в стихотворении, вытекает из необходимого и всеобщого внутренняго источника в груди человеческой; она покоится на высшей основе. Какой же идеальный элемент останется её содержанием, когда мы выделим из нея все земные примеси? В том, что мы всегда и от всего ожидаем лучшого, выражается непосредственно и непроизвольно очевидное убеждение в том, что мы сами созданы для чего-то лучшого, для высшого назначения".

1. П. Политковский. (Надежда, из Шпалера. "Благонамеренный", 1818, ч. I. Переведено довольно удовлетворительно.

2. М. Дмитриев. (Надежда, из Шиллера). "Вестн. Европы", 1820, No 12. В свое время перевод этот был очень известен. Так, он перепеч. в "Трудах Общества Любителей Российской Словесности" 1820, ч. XVIII, 67, в "Собрании образцовых русских сочинений" изд. 1821, 1, в "СынеОтечества" 1821, ч. LXVIII, No 12, 227, и в "Стихотворениях М. Дмитриева" 1830, ч. 1, 91.

3. H. К--я (Надежда, из Шиллера). "Вестн. Европы" 1829, ч. VI, No 24, 330. Перевод вольный.

4. Э. Губер. (Надежда, из Шиллера). "Телескоп" 1831, ч. VI, и в "Сочинениях Губера", 1859, I.

5. F. (Надежда, из Шиллера). "Молва" 1833, т. V, No 109. Перевод очень точный.

6. А. Мейснер. (Надежда, из Шиллера). "Стихотворения А. Мейснера", 1836. Как во всех переводах Мейснера, много неудачных выражений.

7. А. Фет. (Надежда, из Шиллера). Первоначально в его "Лирическом Пантеоне" (1840).

8. Ф. Миллер. (Надежда, из Шиллера). "Москвитянин" 1840, ч. V, No 10, и в "Стихотворениях Ф. Миллера".

9. И. Крешев. (Надежда, из Шиллера). "Маяк" 1842. III, М 6, и в "Переводах и подражаниях И. Крешева" 1862, 103.

10. И. Бочаров. (Надежда, из Шиллера). "Стихотворения И. Бочарова" 1842, 38. Растянутый и вялый полу-перевод, полу-подражание.

11. А. Струговщинов. (Надежда, из Шиллера). "Стихотворения А. Струговщикова" 1845, 16.

12. Аполлон Григорьев. (Надежда, из Шиллера). "Стихотворения А. Григорьева" 1846, 47.

13. Аноним. "Надежда. Перевод стихотворения Шиллера: "Die Hoffnung". Спб. 1852.

14. Н. Майского. (Надежда, из Шиллера). "Думы и песни" Н. Майского. Спб. 1882.

15. Homo Sum. (Надежда, из Шиллера). "Век", 1883, No 1, отд. 1, стр. 36.

"Царь-Колокол", 1891, No 11.

17. С. Рафаловича. (Надежда, из Шиллера). "Стихотворения С. Рафаловича". Спб. 1894.

ПУТЕШЕСТВИЕ В ПЛАВИЛЬНЫЙ ДОМ.
(1797).

Предание, получившее художественную обработку в этой балладе, известно в многочисленных видоизменениях; по всем вероятиям оно - восточного происхождения. Шиллер нашел этот сюжет в новелле одного из плодовитейших своих современников, любопытного французского беллетриста Ретифа-де-ла-Бретон, в сборнике которого "Les contemporains", в новелле 13, рассказана и эта история. Едва-ли в какой-либо из своих (баллад Шиллер следовал так близко за своим первоисточником. Благочестивый герой носит у Ретифа имя Шампань, а злодей - Блеро, место действия не в Германии, а во Франции (Кэмнер или Ванн). Как и в балладе, граф, убежденный доносчиком в измене жены и виновности Шампаня, посылает его к плавильщику узнать, исполнил-ли он его приказание; при этом также указана жестокость рабочих и радость, с которой они приняли злодейский приказ. Прежде чем отправиться, Шампань также спрашивает поручения у госпожи, которой он принадлежит, и получает приказание быть у обедни, так как сама графиня нездорова (у Шиллера - её сын); при этом она говорит: "Помолитесь за себя и за меня". Церковь также в конце деревни, время летнее, в церкви нет никого, и Шампань исполняет обязанности сакристана, чистить алтарь и т. д. Увидя его по возвращении целым и невредимым, граф впадает в бешенство. "Откуда ты, бездельник?" спрашивает он. "Из плавильни, ваша графская милость". "Ты по дороге останавливался?" - Я был только у обедни, по приказанию госпожи, и молился за нее и за вас" и т. д.

под влиянием стихотворения Шиллера.

Друзья поэта - кроме Гумбольдта, который никак не мог почувствовать влечение к "северному" благочестию Фридолина - была очень довольны стихотворением, особенно Бернер, которому именно нравилось это "христиански-католическое, старо-немецкое благочестие". "Идея особого божественного промысла, слегка лишь намеченного, - замечает далее Кернер, - придает этому стихотворению такую сердечность, которому с трудом противостоит самая упорная сухость. Одной из труднейших задач было описание церковного обихода, где изображение характерных черт так легко может вызвать насмешки".

Заглавие передано в переводе Миллера свободно: Eisenhammer не плавильня, а гигантский молоть, как видно из текста, приводимый в движение водою и перековывающий глыбы сырого железа в более удобные для обработки формы. Упоминаемые в описании обедни слова министрант, цингулум, стола см. в словаре. - Pater noste: - Отче наш.

"Библиотеке для чтения" 1834, VI. Это не перевод, а пересказ другим размером.

2. Неизвестный (Фридолин, повесть, взятая из соч. знамен. Шиллера, украшенная 8 карт. с превосх. рисунков Ренча). Перевод с франц. (прозаический). Москва, 1850.

"Москвитянин" 1853, No XX, кн. II, м в "Стихотворениях Ф. Миллера".

4. А. Глинка. (Фридолин, или посылка на кузницу, из Шиллера). "Стихотворения Шиллера в переводе А. Глинки" 1859. Как все переводы Авдотьи Глинки, эта баллада переведена и очень точно, и очень сухо.

ДЕВИЦ ШЛЕФОХТ.
(1797).

В подзаглавии сказано еще "von einer mütterlichen und fünf schwesterlichen Freundinnen", что, по мнению толкователей, не может означать ни мать, ни сестер, но только приятельниц - одну старшую и пять ровесниц. Стихотворение это не было напечатано при жизни поэта и опубликовано лишь в 1812 г.

2. Н. Голованов. Лирич. стихотв. Шиллера. М. 1899.