Стихотворения (1798 г.)

Автор:	Шиллер Ф. И., год: 1901
Категория:	Стихотворение
Связанные авторы:	Вейнберг П. И. (Переводчик текста), Жуковский В. А. (Переводчик текста), Миллер Ф. Б. (Переводчик текста), Мей Л. А. (Переводчик текста)

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Стихотворения (1798 г.) (старая орфография)

Куда бегут толпы народа,

Шумя, крича? Нигде прохода

На улицах. Родос огнем

Охвачен, что ли? Бурно в нем,--

И средь бегущого потока

Я вижу рыцаря - высоко

На скакуне; а позади

Влекут - какое, погляди,

Чудовище!.. На вид - дракона.

Пасть крокодилью он свою

Разверз... Все смотрят изумленно

На рыцаря и на змею.

И клик несется всенародный:

"Смотрите, вот тот зверь негодный,

Губивший пастухов, стада,--

И вот герой, кем навсегда

Мы спасены. Уже не мало

Но не вернулся ни один...

Хвала, отважный паладин!"

И вот, в обитель к иоаннитам,

Народ, за рыцарем во след,

Идет, а там уже синклитом

Собрались главы на совет.

Пред благородного магистра

Предстал смиренно рыцарь. Быстро,

Ликуя, ломится народ

Везде, где только есть проход.--

И начал юный победитель:

"Дракон, страны опустошитель,

Лежит, сражен моей рукой --

Долг рыцаря исполнен мной,

Свободны все пути отныне,

Пастух, иди к лугам своим,

На поклонение святыне

Ступай безстрашно, пилигрим".

Но строгий взгляд в него вперяя,

Отвага красит; как герой

Ты поступил, явил ты свой

Безстрашный дух. Но в чем же главный

Долг рыцарей, что крест преславный

На платье носят, дав обет,

За веру биться? Дай ответ!"

Кругом бледнеют все. Но воин,

Склонив главу: - Покорным быть --

Сказал - наш главный долг; достоен

Покорный только крест носить".

"И этот долг, мой сын, тобою

Теперь нарушен дерзко. К бою,

Что был законом запрещен,

Ты приступить дерзнул..." Но он

С спокойным духом отвечает:

"Отец, пусть суд твой покарает,

Когда услышишь все. Закон

Я мнил исполнить так, как он

Гласит и хочет. Не с слепою

Был хитрый план обдуман мною,

И в нем победу я нашел.

"Пять наших братий, бывших славой

Христовой веры, уж кровавой

Погибли жертвой диких сил.

Тогда ты всем нам запретил

Бороться с змеем; но желанье

Борьбы, печаль, негодованье

Мне грызли сердце - и во сне

Казалось даже часто мне,

Что я в бою. День новый каждый

Весть новых бедствий Приносил,

И я, охвачен мщенья жаждой,

С врагом померяться решил.

"Что - разсуждал я - украшает

Младых? Что мужа возвышает?

Что совершали храбрецы,

О коих нам поют певцы,

Кого язычество слепое

Своих богов? В былые дни

От злых чудовищ мир они

Шли очищать; сражались с львами,

Вступали с минотавром в бой

И бедных жертв спасали, сами

Отважно жертвуя собой.

"Ужели меч христианина

Достоен бить лишь сарацина?

Разить богов неверных? Нет!

Он послан, как спаситель, в свет,

Он должен всякому страданью

Несть избавленье мощной дланью;

Но мощь ум должен направлять

И силу хитрость поражать.

И начал я ходить в засады,

Все ходы хищника следить,

И - вдруг мой ум разбил преграды,

Нашел он средство победить.

"Тогда пришел к тебе с такою

По родине". Ты отпустил,

И я, едва домой приплыл,

Как поручил уж дарованью

Художника - по описанью

Черт, мной замеченных вполне,

Фигуру змея сделать мне.

На низких лапах груда тела

Легла всей тяжестью своей;

Броня чешуйная одела

Спину защитой страшной ей.

"Безмерно вытянута шея,

И пасть ужасная злодея,

Как ада дверь, разверзта вся,

Как будто он уж собрался

Схватить добычу; зубы дико

Торчат из бездны; точно пика

Остер язык; из глаз - щелей

Сверкают стрелы злых огней.

Хребет чудовищный змеиным

Что обовьет кольцом единым

Коня со всадником своим.

"Все это - снимок очень верный --

Окрасил я в цвет мрачно серый

И полу-червь, полу-дракон,

Рожденный в мерзкой луже - он

Готов. Затем я выбрал пару

Здоровых догов, полных жару

И дело знающих свое --

Ходить на дикое зверье.

Я начал их травить на змея,

В них злобу дикую будить,

Чтоб, голос мой понять умея,

Неслись клыки в него вонзить.

"К покровам чрева мягкошерстым,

Для укушения отверзтым,

Я направляю псов моих,

Там изощряю зубы их.

А сам, вооруженный, к бою

Породы благородной конь,

Арабской крови. В нем огонь

Спешу разжечь, в бока вонзаю

Железо шпор, на змея мчу,

И в цель копье свое вонзаю,

Как будто проколоть хочу.

"Конь на дыбы встает в тревоге,

Грызет удила с пеной; доги

В испуге воют - я от них

Не отстаю, в трудах своих

Неутомим, пока до цели

Не дохожу. Так пролетели

Три месяца. Когда затем

Псы уж освоились совсем --

Сюда я с ними в путь пустился;

Теперь я третье утро здесь,

Но отдых дать себе решился,

Лишь кончив трудный подвиг весь.

"Сжигали сердце жаждой мести

Услышал я еще на днях

О трех погибших пастухах.

И доле я не колебался,

С своим лишь сердцем совещался.

Собрав служивших у меня,

Я сел на верного коня,

Со мной мои лихие доги,

И смело мчусь я на врага,

Избравши тайные дороги,

Где не была ничья нога.

"Часовню знаешь ты святую,

Что зодчий на скалу крутую,

Поставил смелою рукой

Высоко надо всей страной.

По виду - домик скромный, скудный;

Но в нем хранится образ чудный --

Младенец с Матерью Своей,

Приявший дар от трех царей.

Сто ступеней тяжелых надо

Чуть кончил путь - в душе отрада;

Он здесь с Спасителем своим.

"Внизу скалы глубоко врыта

Пещера; вся она облита

Болотной сыростью; туда

Свет дня не входит никогда.

В ней, день и ночь подстерегая

Добычу, жил губитель края;

Как адом посланный дракон,

На страже божья дома он.

И если пилигрим сбивался

С своей дороги - страшный змей

Вмиг из засады устремлялся

И жертву влек к норе своей.

"К опасной приготовясь битве,

Я прежде вверх пошел - в молитве

Склонив главу под лик Христов,

Очистить сердце от грехов.

Затем в святых стенах спасенья

Я опоясал; укрепил

В руке копье - и скоро был

Опять внизу. Теперь в дорогу!

Слугам велел я ждать меня

И, поручивши душу Богу,

Вскочил на верного коня.

"Едва в равнину мы пробрались,

Мои собаки заметались.

Конь, взвившись на дыбы, храпит:

Вблизи чудовище лежит,

Свернувшись клубом, грея тело

На знойном солнце. Доги смело

Несутся на него - но вдруг

Стрелой назад их мчит испуг,

Когда из широкораскрытой

Свирепой пасти испустил

На них он ветер ядовитый

И как шакал степной завыл.

Но я их ободряю криком.

Они змею, а я в нее

Из мощных рук мечу копье.

Но от брони чешуйной тела

Оно безсильно отлетело...

Как тонкий прут. Удар второй

Готов - но конь мятется мой

Пред зтим взглядом василиска,

Его дыханья слыша яд,

Дрожит, не подступает близко

И - вдруг прыгнул совсем назад.

Тогда его я покидаю

И быстро меч свой обнажаю;

Летят удары - но они

Для твердой, как утес, брони

Безсильны. Хвост в свирепом взмахе,

Меня поверг; лежу во прахе

И пасть, разверзтой глубиной,

Уже зияет надо мной.

Но бешено в мгновенье это

От боли он не взвидел света

И с диким воем весь встает.

И прежде, чем освободился

От их зубов - я очутился

Уж на ногах, и сталь свою

В то место, что под чешую

Не скрыто, погрузил глубоко;

Волною черного потока

Кровь хлынула, и рухнул змей,

Меня под грудою своей

Похоронив. Когда поднялся

Я вновь, то был уж окружен

Оруженосцами. Валялся

В крови издохнувший дракон".

Он кончил. Клики ликованья

Исторгнул из груди собранья

Его рассказ. Шумит народ,

Десятикратным ахом свод

Высокой залы огласился

И даже ордена сыны

Кричат, чтоб были возданы

Герою почести венчанья;

Толпа триумфа жадно ждет --

Но встал магистр, и знак молчанья,

Чело наморщив, подает.

Он говорит: "Дракон тобою

Убит; сражен твоей рукою

Бич всей страны: в лице твоем

Народ зрит Бога; но врагом,

Мой сын, ты в орден возвратился:

Страшней дракона змей родился

В твоей душе - строптивый змей,

Что создает в сердцах людей

Вражду и гибель, разрушает

Законы дерзкою рукой,

Порядка узы разрывает

И рушит мира прочный строй.

"Живет и в сердце бедуина

Покорность украшает. Там,

Где унижение и срам

Терпел Христос - на той священной

Земле был орден наш почтенный

Основан с целью - исполнять

Труднейший долг: свои смирять

Желания. Тебя подвинул

Тщеславья дух - уйди ж от нас!

Кто иго Господа отринул,

Сними и крест Его тотчас".

Сказал. Все братья у владыки

Пощады молят. Стоны, крики --

Толпа бушует, как гроза.

Но рыцарь опустил глаза,

Свой плащ без слов снимает быстро,

Целует руку у магистра,

Идет... Но старца нежный взгляд

Следит за ним: его назад

Зовет: "Ко мне в объятья, чадо!

эта выше той.

Приемли крест сей. Он - награда

Для тех, кто дух смиряет свой".

Блажен, кто, богами еще до рожденья любимый,

На сладостном лоне Киприды взлелеян младенцем,

Кто очи от Феба, от Гермеса дар убеждения принял,

А силы печать на чело от руки громовержца!

Великий, божественный жребий счастливца постигнул;

Еще до начала сраженья победой увенчан,

Любимец хариты пленяет, труда не приемля,

Великим да будет, кто, собственной силы созданье,

Душою превыше и тайные Парки, и рока;

Но счастье и граций улыбка не силе подвластны.

Высокое прямо с Олимпа на избранных небом нисходит;

Как сердце любовницы тайной исполнено страсти,

Так все громовержца дары неподкупны едины; единый

И боги в послании благ повинуются сердцу:

Им милы безстрашного юноши гордая поступь,

И взор непреклонный, владычества смелого полный,

И волны власов, отенивших чело и ланиты.

Веселому чувствовать радость; слепым, а не зрящим,

Безсмертные в славе чудесной себя открывают:

Им мил простоты непорочные девственный образ --

И в скромном сосуде небесное любит скрываться.

Презреньем надежду кичливой гордыни смиряют;

Свободные силе и гласу мольбы не подвластны.

Лишь к избранным с неба орлу-громоносцу Кронион

Велит ниспускаться - да мчит их в обитель Олимпа,

Свободно в толпе земнородных, заметив любимцев,

Лишь им на главу налагает рукою пристрастной

То лавр песнопевца, то власти державной повязку.

Лишь им предлетит стрелоносный сразитель Пнеона,

Лишь им и Эрот златокрылый, сердец повелитель;

Их судно трезубец Нептуна, равняющий бездны,

Ведет с неприступной фортуною Кесаря к брегу;

Хребтом благотворным их, бурей гонимых, изъемлет.

Над всем красота повелитель рожденный; подобие Бога,

Единым спокойным явленьем она побеждает.

Не сетуй, что боги счастливца некупленным лавром венчают

Что он, от меча и стрелы покровенной Кипридой,

Исходит безвредно из битвы, летя насладиться любовью.

И менее ль славы Ахиллу, что он огражден невредимым

Щитом, искованьем Ифестова дивного млата,

Что смертный единый все древнее небо в смятенье приводит?

Тем выше великий, что боги с великим в союзе,

Что, гневом его распаляся, любимцу во славу,

Эллинов избраннейших в бездну Тенера низводят.

Пусть будет красою краса - не завидуй, что прелесть ей с неба.

Как лилиям пышность, дана без заслуги Цитерой;

Пусть будет блаженна, пленяя; пленяйся - тебе наслажденье.

Не сетуй, что дар песнопенья с Олимпа на избранных сходит;

Что сладкий певец вдохновеньем невидимой арфы наполнен:

Скрывающий бога в душе претворен и для внемлющих в бога;

Он счастлив собою - ты, им наслаждаясь, блаженствуй.

Не радость лишь боги на смертное око низводят.

Где не было чуда, вотще там искать и счастливца.

Все смертное прежде родится, растет, созревает,

Из образа в образ ведомое зиждущим Кроном;

Но счастия мы и красы никогда в созреваньи не видим:

От века они совершенны во всем совершенстве созданья.

Не зрим ни единой земные Венеры, как прежде небесной,

В её сокровенном исходе из тайных обителей моря.

Как древле Минерва, в безсмертный эгид и шелом ополчена,

Так каждая светлая мысль из главы громовержца родится.

Диионисия Дамон убить замышлял,

Подкравшись, ударом кинжала,

Но стража его удержала.

"Кому, говори, ты готовил кинжал?"

Так пленнику грозный властитель сказал.

-- "Тирану отчизны священной"...

"Умри ж на кресте, дерзновенный!"

--"Готов я на смерть; я от страха далек;

Молить о пощаде не стану",--

Ответил он смело тирану,--

"Но дай, ради Неба,трехдневный мне срок,

Чтоб замуж я выдать сестру мою мог,

Я друга оставлю в поруки,

Что к смертной предстану я муке".

С улыбкою, злобу на сердце храня,

Царь молвил по кратком молчанье;

"Исполню твое я желанье,

Ступай, я даю тебе сроку три дня;

Но знай, не предстанешь тогда пред меня,--

Я друга предам на мученье,

Тебе же прощу преступленье".

И к другу пришел он: "Властитель изрек,

Чтоб смерти мне крестной мученье

Принять за мое покушенье;

Но только дает он трехдевный мне срок,

Чтоб замуж я выдать сестру мою мог;

В залог моего возвращенья".

Друг верный к груди его молча прижал,

И дал заковать себя в узы;

А Дамон спешит Сиракузы

Оставить, и только день третий настал,

Поспешно он браком сестру сочетал,

I И к другу с заботою нежной

Он к смерти идет неизбежной.

Вдруг буря завыла, и шумно с высот

Низверглись в долину потоки,

Повсюду стремнины глубоки;

Река на дороге, - он к мосту идет,--

А волны из берега хлещут, - и вот --

Обрушили с грохотом воды

Его потрясенные своды.

Напрасно по берегу взад и вперед

Он ходит и даль озирает,

Напрасно свой зов посылает!--

Нигде челнока не видать среди вод,

И стал он, подавленный горем...

Река уж становится морем!

Тогда на колена с мольбою он пал,

Тревоги томительной полный

"О Зевс! усмири эти волны:

Часы улетают, - уж полдень настал,--

Священный обет я властителю дал...

Ах, если возврат запоздает,

Мой друг за меня пострадает!"

Но тщетно! пучина сильнее ревет,

Волна на волну набегает,

За часом другой улетает;

Тогда он с отчаянья смело вперед,--

Кидается в лоно клубящихся вод.

И бьет их рукою могучей,

В борьбе со стремниной кипучей.

И вот он до брега достиг и с мольбой

Принес благодарность Зевесу;

Но вдруг из соседняго лесу

Убийства алкая суровой душой,

Дубинами грозно махают

И страннику путь заграждают.

"Что нужно вам? нет у меня ничего" --

Сказал он, от страха бледнея:

"Я жизнию только владею,--

И ту я храню для царя моего!"

И, вырвав дубину из рук одного,

Взмахнул он, - и трое упали,

Другие же в лес убежали.

Но солнце, сияя в лучах огневых

На путника зной изливает,

И сила его оставляет.

"Ты вынес меня из пучин водяных,

Ты спас от ватаги злодеев лесных,

Пошли мне, о Зевс, подкрепленье,

Чтоб друга спасти от мученья!"

И вдруг близ него, под соседней скалой

Послышалось будто журчанье,

И видит - поток серебристый, живой,

Бежит и шумит говорливой струей,

И Дамон к нему наклонился

И влагой его освежился.

И солнце бросает на луг золотой,

Блестя сквозь зеленые сени,

Деревьев гигантския тени,

Два путника идут дорогой большой;

Он их обгоняет поспешной стопой,

И звуки к нему долетают;

"Теперь уж его распинают!"

Тоска в его сердце, в душе его ад,

И страх его бег окрыляет;

А солнце вдали догорает;

Пред ним сиракузския башни блестят;

Идет ему встречно седой Филострат,

Он, верный слуга господина,

Узнал своего властелина.

Назад! ты уж к другу теперь опоздал;

Царь предал его на мученье.

Твой друг до последней минуты питал

Надежду в душе и тебя поджидал,

И тщетно врага посмеянье

Смущало его упованье".

-- "И если уж поздно, и если уж мой

Возврат для него не спасенье,--

Так я разделю с ним мученье!

Пусть гордый тиран не смеется, что мной

Долг чести и дружбы нарушен прямой;

Пусть жертву казнит и другую,

Но дружбу признает святую!*

И солнце уж село, и вот он у врат;

И видит там крест водруженный.

Народной толпой окруженный,

И вот его друга уж тащит канат...

Тогда раздвигает он зрителей ряд:

"Палач! для меня эта мука:

Я тот, за кого он порука!"

Как нежны их ласки, лобзанья,

В них радость и горе свиданья...

И слезы у всех исторгает их вид.

Об этом известье тирану летит,

И грозное сердце смягчает,

И к трону он их призывает.

На них с умиленной взирая душой,

Сказал он им: вы победили!

Вы сердце мое умилили...

Нет, вижу, что дружба не призрак пустой!

Примите ж меня в свой союз вы святой,

Пусть буду я третьим меж вами,

И станем отныне друзьями!"

Свивайте венцы из колосьев златых,

Цианы лазурные в них заплетайте!

Сбирайтесь плясать на коврах луговых

Церера сдружила враждебных людей,

Жестокие нравы смягчила

И в дом постоянный меж нив и полей

Шатер подвижной обратила.

Робок, наг и дик скрывался

Троглодит в пещерах скал;

По полям Номад скитался

И поля опустошал;

Зверолов с копьем, стрелами,

Грозен, бегал по лесам...

Горе брошенным волнами

К неприютным их брегам!

С Олимпийския вершины

Сходит мать-Церера вслед

Похищенной Прозерпины;

Дик лежит пред нею свет.

Ни угла, ни угощенья

Нет нигде богине там;

И нигде богопочтенья

Плод полей и грозды сладки

Не блистают на пирах;

Лишь дымятся тел остатки

На кровавых алтарях.

И куда печальным оком

Там Церера ни глядит --

В унижении глубоком

Человека всюду зрит.

"Ты ль, Зевесовой рукою

Сотворенный человек?

Для того ль тебя красою

Олимпийскою облек

Бог богов и во владенье

Мир земной тебе отдал,

Чтоб ты в нем, как в заточенье

Узник брошенный, страдал?

"Иль ни в ком между богами

Сожаленья к людям нет

И могучими руками

Их не вырвет? Знать, к блаженным

Скорбь земная не дошла?

Знать, одна я огорченным

Сердцем горе поняла?

"Чтоб из низости душою

Мог подняться человек,

С древней матерью-землею

Он вступи в союз навек;

Чти закон времен спокойный,

Знай теченье лун и лет,

Знай, как движется под стройной

Их гармониею свет".

И мгновенно разступилась

Тьма, лежавшая на ней,

И небесная явилась

Божеством пред дикарей.

Кончив бой, они, как тигры,

Из черепьев вражьих пьют,

И ее на зверски игры

Но богиня, с содроганьем

Отвратясь, рекла: "Богам

Кровь противна; с сим даяньем

Вы, как звери, чужды нам:

Чистым чистое угодно;

Дар достойнейший небес:

Нивы колос первородной,

Сок оливы, плод древес".

Тут богиня исторгает

Тяжкий дротик у стрелка,

Острием его пронзает

Грудь земли её рука;

И берет она живое

Из венца главы зерно --

И в пронзенное земное

Лоно брошено оно.

И выводит молодые

Класы тучная земля --

И повсюду, как златые

Их она благословляет

И, колосья в сноп сложив,

На смиренный возлагает

Камень жертву первых нив.

И гласит: Прими даянье.

Царь Зевес, и с высоты

Нам давай знаменованье,

Что доволен жертвой ты!

Вечный бог, сними завесу

С них, не знающих тебя:

Да поклонятся Зевесу,

Сердцем правду возлюбя!"

Чистой жертвы не отринул

На Олимпе царь Зевес;

Он во знамение кинул

Гром излучистый с небес.

Вмиг алтарь воспламенился,

К небу жертвы дым взлетел

И над ней ropи явился

И чудо проникло в сердца дикарей:

Упали во прах перед дивной Церерой,

Исторгнулись слезы из грубых очей

И сладкой сердца растворилися верой.

Оружие кинув, теснятся толпой

И ей воздают поклоненье,

И, с видом смиренным, покорной душой

Приемлют её поученье.

С высоты небес нисходит

Олимпийцев светлый сонм;

И Фемида их предводит,

И своим она жезлом

Ставит грани юных жатвой

Озлатившихся полей

И скрепляет первой клятвой

Узы первые людей.

И приходит благ податель,

Друг пиров, веселый Ком:

Бог ремесл изобретатель,

Учит их владеть клещами,

Движет мехом, млатом бьет

И искусными трудами

Первый плуг им создает.

И во след ему Паллада

Копьеносная идет

И богов к строенью града

Крепко-стенного зовет,

Чтоб приютно-безопасный

Кров толпам бродящим дать

И в один союз согласный

Мир разсеянный собрать.

И богиня утверждает

Града нового чертеж;

Ей покорный, означает

Термин камнями рубеж;

Цепью смерена равнина,

Холм глубоким рвом обвит,

И могучая плотина

Мчатся нимфы, ореады,

За Дианой по лесам,

Чрез потоки, водопады,

По долинам, по холмам

С звонким скачущия луком;

Блещет в их руках топор --

И обрушился со стуком

Побежденный ими бор.

И, Палладою призванный,

Из зеленых вод встает

Бог, осокою венчанный,

И тяжелый строит плот;

И, сияя, низлетают

Оры легкия с небес

И в колонну округляют

Суковатый ствол древес.

И во грудь горы вонзает

Свой трезубец Посейдон;

Слой гранитный отторгает

И в руке своей громаду,

Как песчинку, он несет --

И огромную ограду

Во мгновенье создает.

И вливает в струны пенье

Светлоглавый Аполлон:

Пробуждает вдохновенье

Их согласно мерный звон;

И веселые камены

Сладким хором с ним поют --

И красивых зданий стены

Под напев их возстают.

И творит рука Цибелы

Створы врат городовых:

Держат петли их дебелы,

Утвержден замок на них;

И чудесное творенье

Довершает в честь богам

Совокупное строенье

И Юнона, с оком ясным,

Низлетев от высоты,

Сводит с юношей прекрасным

В храме деву красоты

И Киприда обвивает

Их гирляндою цветов,

И с небес благословляет

Первый брак отец богов.

И с торжественной игрою

Сладких лир, поющих в лад,

Вводят боги за собою

Новых граждан в новый град.

В храме Зевсовом царица

Мать-Церера там стоит,

Жжет курения, как жрица,

И пришельцам говорит:

"В лесе ищет зверь свободы,

Правит всем свободно бог;

Их закон - закон природы.

Зоркий ум - звено меж ними --

Для гражданства сотворен:

Здесь лишь нравами одними

Может быть свободен он".

Свивайте венцы из колосьев златых,

Цианы лазурные в них заплетайте!

Сбирайтесь плясать на коврах луговых.

И с пеньем благую Цереру встречайте!

Всю землю богинин приход изменил:

Признавши её руководство,

В союз человек с человеком вступил.

И жизни постиг благородство.

Проходят тучи по небу, дубовый лес шумит,

В траве зеленой девушка на берегу сидит.

Несутся с дикой силою во след волне волна;

И вздохи шлет тяжелые в морскую тишь она;

"На веки сердце умерло, пустыней стал мне свет;

Надеждам и желаниям уж исполненья нет.

Возьми, возьми, Пречистая, свое дитя к Себе --

Я счастие изведала в своей земной судьбе,

Жила я и любила!"

"Напрасно слезы горькия струятся без конца;

В гробу людская жалоба не будит мертвеца,

Но чем Я, после радостей исчезнувшей любви,

Утешить, исцелить тебя могла-бы - назови,

Исполню все желанья".

"Напрасно слезы горькия пусть льются без конца;

Пускай людская жалоба не будит мертвеца.

Коль хочешь после радостей исчезнувшей любви

Дать счастье высочайшее больной душе - живи,

Неся любви страданья".

(Из "Лагеря Валленштейна").

На поле! На волю честную!

На поле, на воле ждет доля меня --

И сердце под грудью я чую!

Мне в поле защитником нет никого:

Один я стою - за себя одного!

Нет воли на свете! Владыка казнит

Рабов безответно-послушных;

Притворство, обман и коварство царит

Над сонмом людей малодушных.

Кто смерти безтрепетно выдержит взгляд,

Один только волен... А кто он? Солдат!

Житейския дрязги с души он долой;

Нет страха ему и заботы;

Он смело судьбу вызывает на бой:

Не нынче, так завтра с ней счеты!

А завтра - так что же? Ведь чаша полна!

Сегодня-ж ее мы осушим до дна!

Солдату веселье хоть с неба сошли,

А сам он труда и не знает,

И думает - клад откопает:

И заступом роет, всю жизнь удручен,

Покамест могилы не. выроет он.

И к замку ездок подлетел на коне --

Нечаянный гость и нежданный;

А в свадебном замок пылает огне,

И в замок он входит незванный:

Не долго он ждал, серебром не бренчал --

С налету награду любви он сорвал!

Что плачет красотка? Тоскует о чем?

Пусти! не собьешь ведь с дороги.

С семейною кровлей солдат незнаком --

Не ведал сердечной тревоги....

Влечет его быстро судьба за собой

И слов он не знает: приют и покой.

Живей-же, друзья! вороного седлай!

Бой жаркую грудь расхолодит....

И юность, и жизнь так и бьет через край:

Пей смело, пока еще бродит...

Не выиграть иначе ставки, ей-ей!

Источником этого произведения, названного поэтом не балладой, а романсом, послужила книга Верто "Histoire des chevaliers de l'ordre de Malle", которую Шиллер изучал для своего "Дон-Карлоса" и которая внушила ему идею "Мальтийцев" и "Иоаннитов" (в объяснении к последним сказано, что поэт в 1792 г. написал предисловие к немецкой обработке книги Верто).

Разсказ, историка мальтийского ордена совпадает в существенных чертах с стихотворением Шиллера. Действие происходить во время правления гроссмейстера ордена Гелиона де Вилнен (1332--1316), имя юного героя - Дьедонне де Гозон из Лангдока. Чудовище, с которым гроссмейстер из соображений любви и благоразумия воспретил рыцарям драться", есть нечто вроде "змеи или крокодила", жившого в пещере подле болота у подножья горы св. Стефана в двух милях от Родоса. Приготовления рыцаря и подробности борьбы перенесены у Шиллера в его рассказ, чем усиливается драматическое единство целого. Шиллеру принадлежит также заключение, где глубокое смирение победоносного юноши сразу дает ему прощение. В рассказе историка гроссмейстер простил нарушителя его велений лишь после долгого покаяния и просьб высших сановников. "Голову змея прикрепили на воротах города в память победы Гозона. Тевена в своем Путешествии по Азии (1672) рассказывает, что: видел эту голову или её изображение; далее Верто рассказывает, что гроссмейстер, стараясь; вознаградить героя за двойной подвиг отваги и смирения, сделал его своим наместником. После, смерти гроссмейстера его преемником избран был Гозон, умерший в 1353 году. На памятнике его написали: Draconis extinctor (драконоубийца). Кроме объединения действия, его сжатости и введения нового психологического момента, поэту принадлежит также удачное перенесение всего действия в публичное место; он делает нас свидетелями всей этой великолепной сцены - народного торжества, рассказа рыцаря, ответа гроссмейстера и всей трагедии смирения, составляющей душу рассказа, но важнее всего, конечно, новое освещение старой рыцарской сказки, перенесение всего её содержания из блеска внешних событий в глубину человеческой души. "Как в Покрытом истукане - замечает Фигоф - жажда истины была поставлена ниже высшого завета, так здесь добродетель смирения поставлена ниже геройского мужества". Эту идею и имел в виду Шиллер, стараясь - как он говорит - "схватить христиански-монашески рыцарский дух действия"; эту идею противоположения и синтеза отваги и смирения он воплотил ранее в своих "Иоаннитах". Еще в предисловии к немецкой обработке книги Верто Шиллер говорил о рыцарях иерусалимского госпиталя: "пламенное мужество соединяется в них с строгим послушанием, военная дисциплина с монашеским повиновением, суровое самоотрицание, требуемое христианством, с необузданной отвагой, и стоя непреоборимой фалангой против внешняго врага своей религии, они с таким же героизмом ведут вечную борьбу с могучим внутренним врагом человека - с его гордостью и самолюбием". За "борьбой с драконом" скрывается таким образом иная, извечная борьба: борьба закона, общества, долга, установленного строя и т. д. с самовластной личностью. Нельзя сказать, что побеждает у Шиллера. Величавый образ магистра, представителя идеи отрицания личности, так же близок поэту, как герой его души - юный богатырь, умеющий во-время выйти из гнетущих рамок повиновения - и во-время вернуться к своему долгу и обету.

1. В. Жуковский. (Сражение со змеем), первоначально в "Северных Цветах" 1832. Весьма свободное подражание и гекзаметром вместо 4-х стопного ямба подлинника.

Что за тревога в Родосе? Все улицы полны народом,

Мчатся толпами, вопят, шумят. На коне величавом

Едет по улице рыцарь красивый; за рыцарем тащут

С радостным чувством на рыцаря, с страхом невольным на змея.

"Вот", говорят, "посмотрите, тот враг, от которого столько

Времени не было здесь ни стадам, ни людям проходу!

Много рыцарей храбрых пыталось с чудовищем выйти

В бой... все погибли. Но Бог нас помиловал: вот ваш спаситель!

Слава ему!" И вслед за младым победителем идут

Все в монастырь Иоанна Крестителя, где Иоаннитов

Был знаменитый капитул собран в то время. Смиренно

Рыцарь подходит к престолу магистера; шумной толпою

Ломятся следом за ним в палату народ. Преклонивши

Голову, юноша так говорить начинает: "Владыка,

Рыцарский долг я исполнил: змей, разоритель Родоса,

Мною убить: безопасны дороги для путников; смело

Могут стада выгонять пастухи; на молитву

Может без страха теперь пилигрим к чудотворному лику

Девы Пречистой ходить". Но с суровым ответствовал взглядом

Строгий магистер: "Сын мой, подвиг отважный с успехом

Ты совершил: отважность рыцарю честь. Но ответствуй:

В нем обязанность главная рыцарей, верных Христовых

Крест Иисуса Христа на плечах?" То зрители внемля,

Все оробели. Но рыцарь, краснея, ответствовал: "Первый

Рыцарский долг есть покорность". - "И рыцарский долг сей

Ныне ты, сын мой, нарушил: ты мной запрещенный

Подвиг дерзнул совершить".-"Владыка, сперва! благосклонно

Выслушай слово мое, потом осуди. Не с слепою

Дерзостью я на опасное дело решился; но верно

Волю закона исполнить хотел: одной осторожной

Хитростью мнил одержать я победу. Пять благородных

Рыцарей нашего Ордена, честь христианства, погибли

В битве с чудовищем. Ты запретил нам сей подвиг;

Мы покорились. Но душу мою нестерпимо терзали

Бедствия гибнувших братий. Стремленьем спасти их томимый,

Днем я покоя не знал, и сны ужасные ночью

Мучили душу мою, представляя мне призрак сраженья

С змеем; и все как-будто бы чудилось мне, что небесный

Голос меня возбуждал и твердил мне: дерзай! и - дерзнул я.

Вот что я мыслил: ты рыцарь! одних ли врагов христианства

Должен твой меч поражать? Твое назначенье святое --

Грозных чудовищ разить: но дерзкою силой - искусство.

Мужеством мудрость должны управлять. И в таком убежденьи

Долго себя я готовил к опасному бою, и часто

К месту, где змей обитал, а тайком подходил, чтоб заране

С сильным врагом ознакомиться: долго обдумывал средства,

Как мне врага победить; наконец вдохновение свыше

Душу мою просветило. Найдено средство, сказал я

В радости сердца. Тогда у тебя позволенье, владыка,

Я испросил посетить отеческий дом мой; угодно

Было тебе меня отпустить. Переплыв безопасно

Моро и на берег вышед, в отеческом доме не медля

Все к предпринятому подвигу стал я готовить. Искусством

Сделан был змей, подобный тому, которого образ

Врезался в память мою; на коротких лапах громадой

Тяжкое чрево лежало; хребет, чешуею покрытый,

Круто вздымался; на длинной, гривистой шее торчала,

Пастью зияя, зубами грозя, голова; из отверстых

Челюстей острым копьем выставлялся язык, и змеиный

Хвост сгибался в огромные кольца, кап будто готовый,

Все учредивши, двух собак, могучих и к бою

С диким быком приученных, я выбрал, мнимого змея

Ими травил, чтоб привыкли оне по единому клику

Зубы вонзать в непокрытое броней чешуйчатой чрево.

Сам же, сидя на коне благородной арабской породы,

Я устремлялся на змея и руку мою безпрестанно

В верном метаньи копья упражнял. Сначала от страха

Конь мой, храпя, на дыбы становился и выли собаки;

Но, наконец, победило мое постоянство их робость.

Так совершилось три месяца. Я возвращаюсь. Вот третий

День, как пристал я к Родосу. О новых бедствиях вести

Душу мою возмутили. Горя нетерпением кончить

Дело начатое, слуг собираю моих и ученых

Взявши собак, на верном коне, никому не сказавшись,

Еду отыскивать змея. Ты знаешь, владыка, часовню,

Где богомольствовать сходится здешний народ: на утесе

В диком месте она возвышается; образ Пречистой

Матери Божией, видимый там, знаменит чудесами;

Трудно входить на утес, и доселе сей путь был опасен.

Два, гнездился чудовищный змей, сторожа проходящих.

Горе тому, кто дорогу терял! из темной пещеры

Враг исторгался, добычу ловил и ее в свой глубокий

Лог увлекал на пожранье. В ту часовню Пречистой

Девы пошел я, там пал на колена, усердной мольбою

В помощь призвал Богоматерь, в грехах принес покаянье,

Таин Святых причастился; потом сошедши с утеса,

Латы надел, взял меч и копье, и раздав приказанья

Спутникам (им же велел дожидаться меня близ часовни),

Сел на коня, поручил вездесущему Господу Богу

Душу мою и поехал. Едва я увидел на ровном

Месте себя, как собаки мои, почуявши змея,

Подняли ноздри, а конь захрапел и пятиться начал:

Блещущим свившися клубом, вблизи он грелся на солнце.

Дружно и смело помчалися в бой с ним собаки; но с воем

Кинулись обе назад, когда, развернувшися быстро,

Вдруг он разинул огромную пасть, и их ядовитым

Обдал дыханьем, и с страшным шипеньем поднялся на лапы.

Крик мой собак ободрил: оне вцепилися в змея.

Крепкий хребет, оно, как тонкая трость, отлетело.

Новый удар а спешу нанести; но испуганный конь мой

Бешено стал на дыбы: раскаленные очи, зиянье

Пасти зубастой, и свист, и дыханье палящее змея

В ужас его привели и он опрокинулся. Видя

Близкую гибель, проворно спрыгнул я с седла и в сраженье

Пеший вступил с обнаженным мечем; но меч мой напрасно

Колет и рубит; как сталь, чешуя. Вдруг змей, разъярившись,

Сильным ударом хвоста меня повалил и поднялся

Дыбом, как столб, надо мной и уже растворил свой огромный

Зев, чтоб зубами стиснуть меня; но в это мгновенье

В чрево его, чешуей непокрытое, вгрызлись собаки.

Взвыл он от боли и бешено начал кидаться. Напрасно!

Стиснувши зубы, собаки повисли на нем. Я поспешно

На ноги встал и бросился к ним и меч мой вонзился

Весь во чрево чудовища. Хлынула черным потоком

Кровь. Согнувшись в дугу, он грянулся о земь и, тяжким

Телом меня заваливши, издох надо мною. Не помню,

Долго ль безчувствен под ним я лежал. Глаза открываю:

Рыцарь, докончивши повесть свою, замолчал. Раздалися

Громкие клики; дрогнули своды палаты от гула

Рукоплесканий и самые рыцари Ордена вместе

С шумной толпой возгласили: "хвала!" Но магистер,

Строго нахмурив чело, повелел, чтобы все замолчали.

Все замолчали. Тогда он сказал победителю: " Змея,

Долго Родос ужасавшого, ты поразил благородный

Рыцарь; но, Богом явяся народу, врагом ты явился

Нашему ордену: в сердце твоем поселился отныне

Змей, ужасней тобою сраженного, змей отравитель

Воли, сеятель смут и раздоров, презритель смиренья.

Недруг порядка, древний губитель земля. Быть отважным

Может и враг ненавистный Христа, мамелюк; но покорность

Есть одних христиан достоянье. Где Сам Искупитель,

Бог всемогущий, смиренно стерпел поношенье и муку,

Там встарину основали отцы наш Орден священный;

Там, облачася крестом, на себя возложили

Долг, труднейший из всех: обуздывать волю.

Нашему братству чужой: кто господнее иго отринул,

Тот и господним крестом себя украшать недостоин".

Так магистер сказал и в толпе предстоявших поднялся

Громкий ропот и рыцари Ордена сами владыку

Стали молить о прощеньи; но юноша молча, потупив

Очи, снял епанчу, у магистера строгую руку

Поцеловал и пошел. Его проводивши глазами,

Гневный смягчился судия и, назад осужденного кротким

Голосом кликнув, сказал: "Обними меня, мой достойный

Сын! ты победу теперь одержал, труднейшую первой.

Снова сей крест возложи: он твой он награда смиренью".

2. А. Глинка. (Сражение с драконом, из Шиллера). "Москвитянин" 1852, ч. III, No II, и в "Стихотворениях Шиллера в переводе А. Глинки 1859, 43. Как все переводы Авдотьи Глинки, очень точен, но мало поэтичен.

3. Орест Головнин, (проф. P. Р. Брандт). "Переложения О. Головнина". Киев 1886.

5. П. И. Вейнберг. Переведено для настоящого издания.

Ненией (стр. 125) - принадлежит, по мнению Боксбергера, к отрывкам "Теодицеи", которую собирался написать Шиллер под влиянием философии Лейбница. Такое поэтическое "оправдание Бога" - замечает Шнорр фон-Карольсфельд - должно было, разумеется, снять с Божества обвинение в неравномерном и потому несправедливом распределении телесных и духовных благ. Шиллер выполняет это в своем "Счастии" наилучшим образом: сперва он выставляет обвинение во всей его тяжести, но затем столь-же решительно отвергает суждение обвинителя, говоря: красота тела восхищает не только её носителя, но еще более - того, кто наслаждается её созерцанием: Елена и Ахилл были радостью всей Эллады. То же самое и с благами духовными: Шиллер и Гете - радость всей Германии или, по крайней мере, должны были-бы быть ею. Твоя собственная безчувственность, а не Божество, виновата, стало быть, если наслаждение прекрасным в природе и искусстве не существует для тебя".

Шиллер видел в своем стихотворении гимн, главным образом, в виду его внешней формы. Но по лирическому размаху, по высокому подъему вдохновения оно, действительно, представляет собой торжественный гимн, превосходно выражающий приподнятое, жизнерадостное и глубокое настроение. Счастье есть свободный дар богов - говорит поэт: - они раздают все блага - красоту, проницательность, красноречие, величие - по своему произволу. Но этот произвол, обходящий одних, осыпающий дарами других, не должен вызывать в нас дурное чувство: эти дары проливают счастие и на нас.

Слепым, а не зрящим безсмертные... себя открывают" обычное воззрение Шиллера на глубину "наивной" мысли (стихотв. Гений и др.). - Да мчит их в обитель Олимпа - намек на Ганимеда, которого орел, по приказанию Зевса, поднял на Олимп. - "Ведет кесаря к брегу": намек на предание о Цезаре, который в бурю на лодке закричал трепещущему гребцу: "не бойся, ты везешь Цезаря и его судьбу!" - "Дельфин из пучины... изъемлет": дельфин спас певца Ариона. - "Смертный... все небо в смятенье приводит": бездействие Ахилла было предметом споров на Олимпе, а пока оно длилось, его соратники - греки гибли; отсюда "Эллинов избраннейших в бездну Тенера низводят."-- Последняя часть стихотворения (от стиха: "Но радость лишь боги на смертное око наводят" есть, так сказать, отрицание известной пословицы: "Всяк сам своего счастья кузнец". Наоборот, по мнению поэта, счастье есть чудо: как мы не видим зарождения красоты и истины, так не можем мы понять феномена счастья.

1. В. Жуковский. (Счастье, из Шиллера). Первоначально в "Вестн. Евр." 1809, ч. XLVII, No 19.

2. Н. Голованов. Лирич. стихотвор. Шиллера. Москва, 1399.

"Я очень хотел бы знать - писал Шиллер, посылая Гете эту балладу и "Бой с драконом" - удалось-ли мне уловить все мотивы, скрытые в этом сюжете. Подумайте - быть может, и вам что нибудь придет на ум. Это один из тех случаев, в которых возможно работать с величайшей сознательностью и почти сочинять по предвзятым принципам". Равным образом, писал поэт Кернеру, что ни в одной из его прежних баллад его свободное художественное творчество не было так сознательно, как в этих двух. "Изучив эти баллады критически, ты найдешь также, что я продумал и расположил их со всей вдумчивостью".

Разсказ латинского писателя Гигина, помещенный в его собрании басон (Higius "Fabularum liber." 257, О людях, связанных глубочайшей дружбой) и обработанный Шиллером в балладе, заключается в следующем. "Когда в Сицилии правил жесточайший тиранн Дионисий, казнивший граждан среди мучений, Мэрос задумал убить тиранна. Стража схватила его и привела с его оружием к королю. На допросе он сказал, что хотел убить короля: король приказал распять его. Мэрос выпросил себе трехдневный отпуск для того, чтобы устроить свадьбу своей сестры; в заложники он предложил оставить своего друга Селинунция. Король согласился, но сказал Селинунцию, что если Мэрос не явится во-время, то казни будет подвергнут он. Когда Мэрос, после свадьбы своей сестры, был уже на обратном пути, река от дождя и бури внезапно разлилась, так что он не мог ни перейтя, ни переплыть через нее. Мэрос сел на берегу и заплакал, что его друг должен умереть из за-него. Тиранн же приказал распять Селинунция, так как прошло уже шесть часов третьяго дня. Селинунций возразил, что день еще не кончился. Но когда прошло девять часов дня, король приказал отвести Селинунция на место казни. Лишь по пути туда, бежит им на встречу Мэрос, с трудом переплывший реку, и издали кричит палачу: "Постой, палач! Вот я, за которого он поручился!" Все это рассказали королю. Он приказал привести их, просил принять его в их дружбу и даровал Мэросу жизнь".

Изучая отношение баллады Шиллера к её источнику, мы должны прежде всего отметить, что основная мысль рассказа намечена уже в источнике. Изменены немногия подробности: увеличено число препятствий, задерживающих Мэроса, и тиранн объявляет ему, а не его другу, что тому в случае опоздания грозит смерть. Это сделано с намерением, чтобы усилить для Мэроса трудность возвратиться и соблазн опоздать; для последней цели поэт заставил короля прибавить Мэросу, что смерть друга избавит его от казни. Таким образом недоверие Селинунция, а твердость Мэроса выступает на первый план. И не только любовь к другу заставляет осужденного спешить на казни, но иное, высшее побуждение: мысль о торжестве идеи дружбы и правды. Убедит тиранна в том, что есть на свете высшия побуждения - вот что важно для Мэроса. Вот почему весть о том, что друг казнен, его не останавливает: "Пусть кровожадный тиранн не хвастает, что друг обманул друга: пусть казнить две жертвы, но уверует в любовь и в честность" (строфа 17). Поэтому высшим торжеством Мэроса и достойным заключением всей истории служит не спасение друзей - это не так важно, - но нравственное перерождение тиранна, уверовавшого в дружбу.

- не старший (408--367 г. до Р. Хр.), а младший - сыграл только с ними жестокую шутку. Имена друзей были Дамон и Финтий; сообразно с этим Шиллер изменил заглавие баллады, назвав ее Демон и Пифий (по ошибке - Pythias вместо Phintias).

1. Ф. Миллер. (Порука, из Шиллера). "Стихотворения Ф. Миллера" 1849, 23. Помещено в настоящем издании, но по недосмотру имя переводчика не указано.

2. А. Струговщиков. (Отрывок из бал. Шиллера "Порука"). "Шиллер в переводе русских поэтов", 1857, II, 313.

3. И Гербель. (Порука, из Шиллера). Шиллер в изд. Гербеля.

"Я понимаю, что Песнь граждан" (Bürgerlied - так первоначально называлось стихотворение) не может заинтересовать всякого, - писал Шиллер Кернеру, - но это зависит не столько от нагромождения мифологии, сколько от сухости предмета; наоборот, мифологические образы единственное, что в нем есть живого. Да какой чорт сделает что нибудь поэтическое из самого непоэтичного предмета на свете!" Несмотря на этот суровый приговор самого поэта, стихотворение его - одно из самых поэтичных его произведений, а его "сухия" идеи составляют живую душу величайших созданий его лирики - и Песни о Колоколе. План его задуман был давно. "Идеей" особенно занимавшей Шиллера - свидетельствует Гумбольдт - было просвещение грубого первобытного человека искусством, прежде чем он придеть в культуре путем разума. Много раз развивал он ее в поэзии и прозе. С особенным предпочтением останавливалось его вдохновение на зачатках цивилизации вообще, на переходе от кочевого быта к земледелию, на благочестивом союз - как он сам выразился- с матерью землей. Он охотно усваивал все, что было сродного в мифологии с этими идеями. В полном согласии с следами мифического предания он создал из Цереры, главного образа в этом круге идей, явление столь-же чудесное, сколько глубокое, соединив в её груди чувства человеческия с божественными. Очень долго излюбленным замыслом его было изобразить эпически зачатки просвещения Аттики посредством переселений чужестранцев. Место этого невыполненного замысла занял Элевзинский праздник".

Прогулке, изображен переход человечества к прочному гражданскому правопорядку, но здесь низшей ступенью развития является охотничий и кочевой быт, а началом всякой человеческой культуры - земледелие. Последняя мысль была издавна ясна и древнему миру, который поэтому чтил в богине земледелия Церере (Демотре) также создательницу гражданского общества и вытекающей из него культуры (Demeter thesmophoros греков, Ceres legifera римлян). В Аттике в честь её были установлены особые празднества, названные по месту, где они происходили, Элевзиниями. Как бы для такого празднества и должно служить, по мысли автора, это стихотворение. Оно состоит из двух главных частей по двенадцати строф в каждой, обрамленных тремя строфами (1, 14 и 27) другого размера. В первой части изображен переход от бродячей, охотничьей жизни к оседлому быту, во второй "развитие наук и искусств. Выделяющияся по размеру строфы отличаются от остальных 24-х также своим лирическим характером напоминая строфы хора, сменяющия действие в античной трагедии.

1. В. Жуковский. (Элевзинский праздник, из Шиллера). Первоначально в "Новосельи" 1833, ч. II, 107.

2. Н. Голованов. Лирическия стихотворения Шиллера. М. 1899.

Вызвано собранием английских песен, переведенных Гердером; две первых строфы поет Текла в "Пикколомини" (III, 7). К кому именно обращена мольба девушки "О, святая", вызывает споры. Фигоф полагает, что это не Дева Мария; тогда "Ты, Пречистая" в пер. Вейнберга - неправильно. Последняя строфа - слова самой девушки.

1. В. Жуковский. Первоначально в "Вестн. Евр." Скорее подражание, чем перевод.

Ах, полно! я счастьем мирским насладилась:

Уж боле не встретить мне радостных дней;

Простилась, простилась, я с жизнью моей:

Любовь, ты погибла! ты, радость, умчалась!

"Невский Зритель" 1820; ч. II, 167. Очень отдаленное подражание.

3. А. Шишков. (Мария поет и играет). "Избранный Немецкий Театр" 1831, 1, 77. Переведена только первая половина.

Там ждет меня радость; здесь радости нет.

4. В. Г. (Алина, из Шиллера). "Литературные прибавл. в Русскому Инвалиду" 1831, М 78, 614. Очень неточно передана первая половина.

"Москвитянин" 1841, ч. 10. Посредственный перевод первых 7 строф.

6. А. Струговщиков. (Любовь Людмилы, подражание Шиллеру). "Отеч. Зап." 1842, XXV, отд. I, и под заглавием "Сбиралися тучи" в "Стихотворениях А. Струговщикова" 1845.

7. Баронесса Чувик. (Тоска девушки, из Шиллера). "Библиотека для Чтения" 1848, т. LVIII, переведено слабо и неточно.

8. В. Лялин. (Жалоба девушки, из Шиллера). "От. Зап." 1858, LXXXVIII, и в изд. Гербеля.

Мне счастья нет больше, свершен мой удел.

9. С. Шевырев. (Романс Теклы, из Шмллера). Шиллер в переводе русских поэтов. Переведены первые 2 строфы.