Берковский Н.: Фридрих Шлегель (1772-1829)

ФРИДРИХ ШЛЕГЕЛЬ (1772-1829)

Фридрих Шлегель сыграл огромную роль в развитии литературной теории романтизма. Как художник он выступал редко и не всегда удачно. «Люцинда» - единственный роман, им написанный. К тому же, больше чем наполовину - это прикладной материал к той же доктрине Шлегеля-теоретика, предметное доказательство того, что воплощение романтической теории в литературной практике возможно.

Молодой Фр. Шлегель - самый сильный представитель романтической «левой» в Германии. Он бесстрашно поддерживает идеи буржуазной французской революции XVIII века, пишет сочувственные статьи о немецком революционере Георге Форстере и об исторической теории жирондиста Кондорсе, возвестившего принцип прогресса в историческом развитии человечества. В философии Фр. Шлегель занимает в ту пору позиции Фихте, самого радикального немецкого теоретика свободы и самоопределения. Но уже в ранних работах и построениях Фр. Шлегеля виден путь, который будет им пройден: позже Фр. Шлегель станет ревностным католиком, прямым пособником реакционной политики Меттерниха и Венского конгресса. Католицизм и служение Меттерниху вытекали, с точки зрения позднего Шлегеля, из необходимости исторического «реализма», положительной связи с исторической действительностью.

Если обратиться к юношеским теориям Фр. Шлегеля, к тем, которые более всего выдвинули его в немецкой литературе, то в них, даже при величайшем старании, «реализма» и так называемых «положительных идей» обнаружить нельзя. Его философия и эстетика в ту пору предельно абстрактны, постулаты их как будто лишены какой бы то ни было социальной осязаемости. Неясно, от каких фактов немецкой действительности отправляется этот фантастический литератор, изобретатель скандальных парадоксов и создатель эстетических гипотез, претендующих на всемирное значение. Неясно, на кого и на что он надеется, когда возвещает «будущее» и описывает, каким это будущее должно быть.

Но есть и другая сторона дела.

Идеи диалектики бродят в юношеских писаниях Шлегеля. Целостное знание, соединяющее противоположности, целостная культура, «универсальность», искусство как высший синтез всех элементов и методов культуры - таковы основные устремления Шлегеля-философа и литературного критика, основные критерии, через которые он проводит мировую и современную ему немецкую литературу. Он создает учение о «романтической иронии», истинный смысл которого тоже открывается только в свете его мечтаний об «универсальном» искусстве и «универсальном» знании.

Односторонность, абстрактность есть, по Шлегелю, худшее зло, ограниченность. Гениальный художник не считает для себя исключительно обязательной никакую из возможных точек зрения; быть верным той или другой точке зрения, тому или другому подходу - значит низложить самого себя, отказаться от своих верховных стремлений. Великий мастер осуществляет в своей работе определенный подход к вещам и в то же время отрицает его. Он уверяет себя и нас, что этот подход для него не единственный, что им не исчерпывается его мысль. В распоряжении мастера находятся еще и еще иные масштабы. Он свободен, он не преклоняется ни перед вещью, ни перед направлением собственной мысли. Его работа не имеет окончания; ни один момент ее не выражает полной меры сил, не означает, что решение задачи искусства и познания раз навсегда достигнуто.

Для художественного гения относительны любая сторона раскрываемого предмета, любой принцип, с помощью которого данное раскрытие состоялось; он трактует их «иронически» и двигается дальше. Над ним носится идея «универсальности», ради которой труд мысли не знает остановки.

Фр. Шлегель переносит в искусство борьбу против формальной логики и самодовольного знания, которое утверждает как непреходимый предел частную истину, частный подход, частный тезис и поэтому не может охватить всего предмета или процесса в делом, теряет его из виду и остается с одними частными и ограниченными приобретениями.

Однако Фр. Шлегель называет свой метод «ироническим» не только по отношению к формальной логике и формальной истине. Результат отрицания, движения к универсальности и сама эта универсальность у него тоже не освобождены от иронии. Весь идеал целостного знания представляется ему мнимым, только субъективно предполагаемым. И то же самое относится к практической борьбе за этот идеал. Ирония не в силах на деле «снять» частную истину, упразднить частный подход, объединить противоречия. Ее дерзости, ее «диалектика» - только произвольная игра, «остроумие».

Фр. Шлегель как теоретик «иронии» крепко держится за философию Фихте. И его курс на диалектику и крушение, которое он терпит, воспроизводят коренные трудности философской системы Фихте, в которой диалектика ограничена основными предпосылками. Фр. Шлегель, как Фихте, философствует во имя «свободы». Но чья это свобода? Реального субъекта в реальных условиях? Нет.

Философию Фихте обосновывает этический пафос.

Мелкобуржуазная уравнительная мораль диктует идею субъекта вообще, - субъекта как средний вывод из реального человечества, субъекта, который равен всякому другому, претендует на столько же, сколько и ближний. У Фихте за личностью по-кантовски отрицается право на собственные «интересы» и склонности. Как уравнитель он боится оставить личность на самое себя, предоставить ее непредвзятому общению с внешним миром. Внешний мир есть у Фихте величина производная, созданная системой равных друг другу, абстрактных Я. Между Я и внешним миром, между знанием и предметом знания никогда не может быть достигнуто единство, так как система Фихте заранее, в самых своих предпосылках, отрицает его.

Мораль не от мира сего не позволяет и знанию быть до конца знанием от мира сего; мысль и предмет мысли фатально отделяются друг от друга; мысль должна поэтому оставаться частною и абстрактною мыслью.

Фридрих Шлегель замкнулся в призрачных построениях; он сочинил фантом универсальности, зная и подчеркивал, что это не более, как фантом, «игра».

Философским препятствием для него служит ориентация на систему Фихте: по смыслу этой системы, никакое знание, никакое понятие никогда не может стать «универсальным», покрыть свой предмет.

Но самое важное: в то же самое время молодой Фр. Шлегель ни в какой степени не разделяет морализма Фихте. Уже в ранних своих сочинениях он витийствует о «наслаждении» как о великой сути бытия; аскетическая уравнительная мораль, эта святая святых немецких мелкобуржуазных радикалов, современников революции, у Фр. Шлегеля отголосков не находит. И в этом как раз весь будущий Фр. Шлегель. В ранний период своей деятельности он верит в «свободу» и права индивидуальности, он понимает и то и другое иначе, нежели радикалы. Уравнительные идеи ему чужды. Все его теоретические и эстетические фантазмы по внутренней своей тенденции сочинены во славу внешнего мира, во славу реальности; идея «универсальности» означает как раз желание соприкоснуться мыслью с реальным бытием. Он идет навстречу действительности, взяв на помощь философию, менее всего способную содействовать таким предприятиям.

«Люцинда», которая писалась с конца 1798 г. до мая 1799 г., - свидетельство решительного поворота в мышлении Фр. Шлегеля. Он движется навстречу чувственной реальности; и чрезвычайно существенно, что новое отношение к миру он находит в обновленной этике - в сенсуалистической морали и оправдании чувственности. «Люцинда» во многом еще верна старым позициям Фр. Шлегеля; но он откровенно и с полным сознанием заявляет, что аскетическим догмам Канта и Фихте он более не союзник. Это был признак того, что и все прочие построения, возведенные Фр. Шлегелем на основе этих догм, будут им со временем пересмотрены.

В «Люцинде» современники восприняли прежде всего ее трактовку этической проблемы: роман прослыл произведением имморальным, даже порнографическим.

Интересен отзыв Шиллера, заслуженного и признанного вождя партии моралистов, имевшего к тому же собственные счеты с Фр. Шлегелем и со всей романтической школой. Шиллер писал Гете:

«Это произведение [«Люцинда»] характеризует автора лучше всего остального, что он когда-либо произвел, - только оно выставляет его в более карикатурном виде. И здесь присутствует вечно бесформенное и фрагментарное, самое странное сочетание туманного с характеристическим, какое только вы предположить можете… Это вершина современной бесформенности и ненатуральности; кажется, что читаешь смесь из «Вольдемара» [роман Якоби], «Штернбальда» [роман Л. Тика] и дерзкого французского романа»

[письмо от 19 июля 1799 г.].

Роман в делом задуман и выполнен в плане романтической иронии. Новые элементы содержания - чувственная этика и своеобразный космизм - появляются еще внутри «иронического» стиля, по существу враждебного им.

Как и требует романтическая ирония, роман возглавляется авторским Я, свободным от всяких обязательств, налагаемых предметом повествования, и ведущим со своим предметом необузданную игру. Под законы авторского произвола и беззакония подведены также все литературные традиции, все правила поэтики. Все представления о жанрах и стилях безжалостно перепутаны: XVIII век был хорошо знаком с жанром эпистолярным, и Шлегель включает в роман письма; диалог как обособленный элемент повествования тоже не обойден; лирические партии чередуются с простой отчетливой хроникой (жизнеописания героя) и философским рассуждениям. Автор сразу же заявляет, что «порядок» в его книге уничтожается, что его полностью заменит «чарующая путаница». В письмах к брату Фр. Шлегель пояснял, что в «Люцинде» он следует романам Сервантеса и философским диалогам Платона. Очевидно, его тешила резкая несхожесть этих двух учителей, разделенных более чем тысячелетием и принадлежащих к разным областям культуры. По заверению Фр. Шлегеля, к Сервантесу и Платону восходят язык «Люцинды», «роскошные эпитеты» этого романа. Никакой филологический анализ не мог бы, однако, подтвердить, что с языком «Люцинды» дело обстоит именно так.

Ирония сказывается также в самом материале романа - практическом и документальном. Современники сразу узнавали, с какого подлинника списана «Люцинда», «похитил» у банкира Фейта жену его Доротею, дочь известного философа-просветителя Моисея Мендельсона. Роман читался под живым впечатлением берлинской сплетни. Юлий - это Фридрих Шлегель, Люцинда - Доротея Фейт. Сам Шлегель постарался довести до сведения современников, кто выводится в этом романе; Доротея справедливо жаловалась на автора, который ради литературы не пожалел домашних подробностей.

«Портретность» в романе - сознательный принцип; «Люцинда» утвердилась в литературе романтиков как образец «портретного» романа и в этом смысле была важна для «Годви» Клеменса Брентано, например, где тоже воспроизведены реальные лица и факты, или позднее для некоторых вещей Генриха Гейне. «Портретность» в системе романтической иронии означает пренебрежение к эмпирической реальности. Вещь берется вне обобщения, вне понятия, в своей единичности, со всеми случайными признаками ей присущими. Романтическая ирония стремится к универсальности; однако она не признает универсальной действенности, воюет с нею, старается представить ее ничтожность. Концы с концами таким образом не сходятся: и действительность есть мираж, и художественное постижение ее тоже мираж; универсальные тенденции ни к какой истине не привели. «Портретность», фактичность, документальность есть средство низвести действительность до уровня рассыпанного неодушевленного материала, которому противостоит как чужая аристократическая сила мысль художника с ее пафосом обобщения. Романтическая ирония разделяет мысль и ее предмет; поэтому если на одной стороне богатство обобщения, то на другой - вся нищета единичности.

«Ирония» заставляет мысль все более отдаляться от какой-либо предметности, от какого-либо содержания. В этом и заключаются вопиющие противоречия романтической иронии. Она задумана как диалектика, но диалектика беспредметная.

Фр. Шлегель объявляет в «Люцинде», что он не просто наслаждается, но еще наслаждается самим наслаждением. Это один из признаков иронии: во всяком акте она выделяет субъективный момент, затем в этом субъективном моменте снова выделяет субъективность, еще более тонкую, еще более абстрактную и освобожденную от содержания. Таким путем должна получиться система зеркал - многократных повторных отражений, ведущих к крайнему истончению субъекта, к чистому Я фихтеанской системы философии.

попирает «категорический императив» - кантовскую нравственность лишения и отказов. Для филистерской Германии самым тягостным приобретеньем в романе Шлегеля была его физиологичность, та чувственная прямота, с какой трактуются отношения между Люциндой и ее возлюбленным.

В красном отсвете солнца «блестят белые бедра Люцинды»; у Дидро заимствует Фридрих Шлегель главный термин своего повествования - «чувство плоти». «Подлинную плоть» (das wahre Fleisch) пишет Юлий - художник, прошедший через высокий опыт чувственной любви. На картинах Юлия купающиеся девушки, юноши, с тайным восторгом созерцающие свое отражение в воде, счастливая мать с ребенком. Фридрих Шлегель провозглашает достопочтенность природы и здоровья. Свободная склонность вытекает у него из чувственности, и драгоценное основание свободной семьи заключено у него в физиологии, идущей счастливыми путями. Это был храбрый натиск на моральные понятия немецкого мелкобуржуазного общества. Роман изображает свободную связь влюбленных, и эта связь, вопреки самым священным предрассудкам, трактуется как безгрешная, не имеющая нужды в каком-либо легальном оформлении. У Юлия и Люцинды должен появиться ребенок; слагается «свободное семейство», которое знать ничего не знает ни о церкви, ни о государстве. Вызов содержится уже в самом социальном подборе героев; Фридрих Шлегель избирает типаж, наиболее порочный в глазах мещанства; его герои - художник и художница - обозначают прежде всего великое отклонение от бытовых норм. «Люцинда» в своем роде один из первых романов о «богеме» в немецкой литературе. «Дикое замужество» Люцинды показано как более прочное и естественное, нежели замужество легальное, - богемная семья - как более счастливая и нравственно сильная, нежели семья «добропорядочная». Брачный контракт и церковная санкция показаны как вещи излишние и ненужные, их вполне заменяет вольный уклад Юлия и Люцинды, обоснованный эмоциональным самоопределением с двух сторон - мужской и женской.

Общепризнанные нормы страдают бессмысленным формализмом. «Фактичность» повести вносила особую остроту и полемику. Отношения, которые берлинское мещанство заранее считало незаконными и требующими возмездия, описаны как счастливые, благословенные, в величайшей степени «естественные». «Незаконное» для моралистов объявлено наиболее законным с точки зрения природы.

до «Люцинды» Фр. Шлегель был достаточно известен как теоретик женских прав. Шиллер в письме к Гете замечает, что Шлегель напрасно потратил свое молодое время на изучение Эллады: никаких следов греческой наивности и простоты в его романе не наблюдается. Относительно стиля «Люцинды» это верно, но относительно морали Шиллер ошибся. Уже в своих первых этюдах об античной Греции Фридрих Шлегель восхищается женским типом, который дан в греческой литературе. Греческая женщина для него - пример свободы, развития и духовного богатства. Отсюда через философские фрагменты идет дорога к «Люцинде». Самого Шиллера Фр. Шлегель осмеял за патриархальные понятия о назначении женщины. «Женское рабство», «преувеличенный брак», т. е. чрезмерная преданность женщины интересам семьи, - таковы полемические темы фрагментов Шлегеля. Он требует для женщины самостоятельности и возможности участвовать в общественной жизни.

В «Люцинде» любовница и собеседница, как бы по древнему образцу подруги греческого философа, соединяющая искусство любви с искусством тонких разговоров.

Тип Люцинды имел для немецкой литературы исключительное значение. После женского типажа Шиллера и Гете - Луизы, Лотты, Клерхен, ограниченных существ, прославленных красотой самозабвенья и преданности, в немецкую литературу вошел свободный женский характер, оригинальный и развитой в прогрессивно-буржуазном смысле.

«Люцинде» уже заметно и другое направление, в котором развивался этот ворвавшийся в иронический роман «реализм». В Германии конца 90-х годов XVIII века, отсталой стране с чрезвычайно слабыми оппозиционными партиями, в стране, которая пережила по-своему, «углубленно-реакционно», общеевропейские последствия разгрома якобинской диктатуры в революционной Франции, реалистические тенденции должны были обозначать добрую долю консерватизма, приверженности к «тому, что есть». Особенность немецких идеологий той эпохи, связанная с развитием и состоянием страны, с формами классовой борьбы в ней, заключалась в том, что революционные воззрения приобретали здесь характер абстрактно-фантастический, а «реализм» был достоянием консерваторов - тех, кто оставался на почве существующих отношений. Германия тогда еще не могла создать партию, которая одновременно и вела бы вперед и не утрачивала бы исторического реализма. Когда реакционеры из «исторической школы» делили все идеологии на-двое - с одной стороны, утопии и фикции, с другой, историзм и почва, то по отношению к немецким делам они судили довольно справедливо.

Фр. Шлегель в «Люцинде» «фихтеанским», но в отдельных частных высказываниях отрицает самородность и безотносительность субъекта. Любовь объявляется состоянием космическим, человеческое Я в любви ищет ответного Ты для бесконечного воссоединения с ним (фрагмент «Метаморфозы»), возлюбленные друг для друга «универсум». Люцинда для Юлия философская «посредница» (eine Mittlerin) между его раздробленным Я (zerstückeltes Ich) и «неделимым вечным человечеством» («Два письма»).

Через сенсуалистическую нравственность, через воссоединение человека с природой Фр. Шлегель приближается одновременно и к прогрессивнейшим буржуазным убеждениям (разрушение патриархальности, многообразнейшие виды свобод и эмансипации) и к самым темным реакционным взглядам. Это последнее получается, когда он для своих абстрактных воззрений ищет исторической опоры, когда задумывается о том, куда, в какую историческую почву может пустить корни его освобожденный, «чувственный», воспитанный «чувством плоти» человек. В «Идиллии» восхваляется праздность, пассивное существование. В той же «Идиллии» обесценивается миф о Прометее. Античный Прометей попал в молодую буржуазную поэзию как символ технической цивилизации, как гениальный шеф труда, индивидуализма и свободной мысли. «Идиллия» Фр. Шлегеля отвергает все эти ценности; она против труда, против мысли, против богоборчества; она за «божественного человека», подобного «растению»; совершенной жизнью Фр. Шлегель именует «чистое прозябание» (reines Vegetieren).

Такова «Люцинда». Автор проповедует прогрессивную буржуазно-европейскую нравственность, но когда он задумывается о том, как реально осуществить в Германии эту реальную по своему духу мораль, то идет на сделку с наличными немецкими условиями - растительным стилем мещанского общества. Разрушение категорического императива и аскетической морали ведет к отказу от социальных утопий, к художественной реабилитации существующего общественного уклада. Когда Фр. Шлегель в «Двух письмах» обещает гимны «очагу», мещанской собственности и «достоинству домоводства (Würde der Häuslichkeit), это приобретает действительно угрожающий смысл.

«Люцинда» - роман, чрезвычайно характерный для кризиса раннего романтизма. Здесь первоначальная абстрактная романтика, царство «иронии» колеблется. Заходит речь об универсальности, о синтезе, о космическом охвате всерьез, взаправду, без иронических и игривых уверток. «Реализм» обусловлен здесь сознательным переходом за границу спиритуалистической нравственности, свойственной мелкобуржуазным радикалам и уравнителям, ревнивым сторожам «добродетели» и отчужденности от внешнего мира. Сначала это кажется движением вперед, но вскоре обнаруживается, что на деле имеет место полюбовное соглашение со старым порядком, со всем исторически установленным и существующим. Здесь Уже содержится предвосхищение образа мыслей позднего Шлегеля, для которого и романтическая ирония и все эмансипаторские идеи - глубокая ошибка, а «универсальность» и реальные синтезы возможны только под покровительством римской церкви и Священной римской империи.

Друзья романтики встретили «Люцинду» равнодушно. Август Шлегель, родной брат автора, знаменитый литературный критик, вопреки родственным чувствам, порицал эту «глупую рапсодию». Шеллинг возмущался романом. Тик говорил, что «Люцинда» - произведение безвкусное. К этому времени романтики были уже далеки и от Фихте и от иронии, от идейных мотивов, которые в «Люцинде» еще формально господствовали. Только Шлейермахер разглядел скрытые замыслы романа, понял, что Фр. Шлегель ощупью идет к тем же идеям и целям, которые ставит себе вся группа Новалиса. Шлейермахер выпустил целую книжку похвальных комментариев к роману Шлегеля («Vertraute Briefe über Lucinde», 1799). Критика Шлейермахера стала постоянным провожатым «Люцинды»

Шлейермахер совершенно пренебрег индивидуалистической и иронической формой «Люцинды» и все внимание направил на задатки космического пафоса, свойственные этому произведению.

«Ничто божественное нельзя без святотатства разложить на элементы духа и тела, произвола и природы», - писал Шлейермахер.

«изобилье жизненных сил», «чувственное цветенье», и в этом своем качестве любовь божественна. Современная культура признает в любви только «интеллектуальную мистическую часть ее». Вся «тайна» - в философии тождества; нужно мирить и древних и новых в синтезе; тогда «тайна» будет «распечатана», и обе односторонности сойдутся. Для Шлейермахера в «Люцинде» уже дан образ целостного человечества, не страдающего противоречием духа и тела; он оценивает ее как роман любви, в смысле «вселенских» пантеистических философствований - своих собственных, Новалиса, Тика тех лет и Шеллинга.

В комментаторской переписке, которую затеял Шлейермахер, ставятся и вопросы чисто литературные - вопросы поэтики романа. Один из важнейших адресатов этих писем критикует смысловую композицию «Люцинды», их только как любовников.

«Любовь не представлена полностью, мне очень недостает в этом романе внешнего мира».

На это следуют возражения: отсутствие внешнего мира есть как раз авторская заслуга; именно так и нужно: заботиться не о внешнем мире, а о внутреннем.

Отрицается литературный метод, «группирующий вокруг себя тысячу незначащих мелочей, так как он слишком пренебрегает внутренним миром, чтобы довольствоваться им».

Достоинства «Люцинды» - «простейшая композиция», с «выдвинутыми фигурами», имеющими «крупный масштаб». Великое благо в том, что за этими фигурами пропадает «обстановка» и все «новеллистическое» (Novellenartige): «обильные драпировки», «большие человеческие массы, сложные отношения и происшествия».

и духовного должен был, по их мысли, произойти на основе духовного. Космизм и конкретность романтики подгоняли под категории религиозного мировоззрения.

Сам автор «Люцинды», покорный общему течению романтизма, так и не развил буржуазно-прогрессивных идей, намеченных в романе. Он отрекся и от лозунгов свободы, и от лозунгов индивидуализма, превратившись в католического «объективиста». Но роману была суждена будущность независимо от автора.

Роман был счастливее многих других произведений раннего романтизма, его помнили дольше и дольше к нему обращались.

«Молодая Германия», литературное содружество мелкобуржуазных радикалов 30-х годов, чтила «Люцинду», находя в ней отзыв своим настроениям; младогерманцы следовали Сен-Симону, мечтали об «эмансипации плоти», о женском равноправии; «Люцинда» казалась им предвосхищением.

«Доверенные письма» Шлейермахера, присоединив к ним предисловие, полное бурного сочувствия к «Люцинде».

«С отраднейшим чувством я бросаю эту ракету в удушающий воздух протестантской теологии и жеманства», - писал Карл Гуцков.