В двенадцатом часу.
Глава седьмая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: В двенадцатом часу. Глава седьмая. (старая орфография)

Глава седьмая.

По реке отправились на пароходе и вышли в городке у подножия горы. Общество было очень многочисленно; собрались почти все, находившиеся вчера в гостиной у Дургамов: американец, юная девица с белокурыми локонами, доктор Миллер и несколько англичан, старых и молодых. Прежде шли совещания, ехать ли верхом по горам или карабкаться пешком. Но так как единодушного согласия нельзя было достигнуть, то и предоставлено было право каждому выбирать любое. Все англичане предпочли переехать горы верхом. К ним примкнула юная госпожа с белокурыми локонами, вообрази в что когда одна дама гордо несется по горам в сопровождепии целой кавалькады мужчин, то из этого выходить крайне романтическая картина. Для полного совершенства недоставало только coкола на её руке. Эту невинную прихоть никто бы не осудил, кроме однако адъюнкт-профессора Миллера. Наездником никогда не был господин Миллер. Для его нежной натуры верховая езда всегда казалась чем-то грубым, пошлым, противным, центавроподобным. Верховую езду он называл "остатком варварства средних веков". Миллер питал отвращение от средних веков и от всякого воспоминания, сопряженного с ними, за то, что во всем происходившем в средние века он видел "недостаток логичной последовательности". Миллер преподавал логику и с головы до ног был предан современности. Но и самая логичная голова не всегда имеет силу предохранять от бурных волнений сердца; и вот нелогичное сердце Миллера томилось в оковах любви - любви к той романической особе с белокурыми локонами, которая теперь, следуя варварской идее, примкнула на маленьком лошаке к кавалькаде длинноногих англичан. Скрепя сердце и с улыбкой на устах Миллер отважился влезть на коренастую лошадку с щетинистой гривой и безпокойными глазами, единственную оставшуюся свободною, и то вероятно потому, что она, закинув уши назад и тревожно бегая глазами, старалась укусить всякого, кто приближался к ней. Вот двинулась кавалькада и впереди выехала юная особа с белокурыми локонами, рядом с нею и позади нея длинноногие сыны Альбиона, которые всем гуртом приходили в восторг от хорошенькой девушки и не упускали случая выказывать ей несколько угловатыми, по благонамеренными признаками любезное внимание и наконец позади всех ехал ненавистник средних веков, на упрямой лошаденке, которая нет-нет да и поддаст ему "козла", как в просторечии называется это крайне неприятное для всадника и причудливое движение его коня.

Остальное общество отправилось по образцу пешого хождения; сначала все вместе, гурьбою, а там, чем круче стало, вилась тропинка по горам, и чем труднее было карабкаться по ней, тем скорее все общество разбрелось, разделившись на маленькия групы, из которых, кто был покрепче и потерпеливее, очутился впереди, а кто послабее и поспокойнее, отстал назади. К числу первых принадлежали Дургам и Бенно, которые вскоре скрылись совсем из глаз остальных спутников; в числе последних оказались Свен и мистрис Дургам. В первое время Свен, надоумленный укорительной проповедью Бенно, старался держаться подальше от Корнелии, особенно на пароходе, где не было возможности избегнуть стооких наблюдений. И странное обстоятельство! это отчуждение сегодня было ему легче, чем можно бы предполагать после неодолимого впечатления, какое вчера произвела на него эта красивая женщина. Вчера он видел ее при вечернем освещении и при призрачном лунном сиянии. Именно такое освещение подходило к гордой, энергичной красоте этой женщины, к её бледному, хотя и не болезненному цвету лица. При солнечном освещении украшаются молодые, свеженькия, хотя и не совсем красивые лица, румяные щеки, и даже самые веснушки ничего не теряют, если вознаграждаются плутовскими ямочками на щеках. Сегодня Свен заметил, что Корнелия не в первой уже молодости, что остроумное замечание Бенно о красоте двенадцатого часа, отцветающей через ночь, совершенно к ней подходило. Конечно, она все же и теперь была прекрасна, и если дневной свет похищал нечто от могущества её прелестей, доводящих до безумия, зато её дивный стан и неотразимая грация движений безпримерно много выигрывали на чистом воздухе.

Все эти открытия были сделаны Свеном во время медленного восхождения на гору. Он съумел устроить так, что был в числе последних, для того чтоб безнаказанно производить свои наблюдения над мистрис Дургам. Она же при начале прогулки была в числе передовых, но немного времени прошло, и она присоединилась ко второй групе; тут оказался чудесный вид направо за рекой, которым ей хотелось полюбоваться, между тем как её спутники пошли вперед, и тогда ей поневоле пришлось примкнуть к третьей и последней групе, в которой совершенно случайно оказался и Свен. А так как они вдвоем больше всех остальных имели понятие о живописных красотах природы, то ничего мудреного не было, что они чаще других останавливались, чтоб полюбоваться то далеким ландшафтом, то близкими зубчатыми утесами - и словом, они очень скоро отстали от других.

- Мы одни остались, заметила мистрис Дургам.

- Ускорим немного шаги, так и догоним других, возразил Свен.

- Если вас так же мало, как и меня, интересует это общество, то останемся при настоящем темпе.

- Интересуюсь ли я этим обществом? Нисколько, но думаю, что для вас совсем иное... а иначе к чему бы вы делали себе такое принуждение?

- Это каприз мистера Дургама. Он вообразил себе теперь, что уединение вселяет в меня ипохондрию. Вследствие этой новой причуды он приглашаете всех, кто только изъявит желание быть приглашенным Кстати, мне вчера уже хотелось вас спросить, какой счастливый случай привел вас в наш дом?

- Именно случай, Отвечал Свен: - и случайнее этого случая нельзя ничего придумать.

Он рассказал приключение, поводом к которому было легкомыслие Бенно. Не забыл он передать и то впечатление, которое произвел на него её портрет.

- Во всю жизнь не видал я другой картины, которая так глубоко взволновала, бы мою душу.

- Да, сказала Корнелия: - это необыкновенная живопись; мне иногда самой стращно становится пред нею. Хотелось бы мне знать, неужели я когда-нибудь похожа на нее?

- Еще вчера вы имели поразительное сходство с нею - правда, на одну минуту и именно в то время, как я читал стихи Эдгара Поэ.

- Да, это красота заходящого солнца над кладбищем с обвалившимися крестами и мохом обросшими плитами; это красота девушки, черные глаза которой блистают таким светом, который слишком очарователен для этого материального мира. Одним словом, это красота Смерти - и полное энергичное чувство жизни ужасается такой красоты.

- Но я ненавижу жизнь... Куда же ведет эта тропинка, вот та, что направо от дороги идет по каменной стене крутого утеса?

- И эта тропинка таже идет на вершину, но она доступна только для тех, кто не подвержен головокружению.

- Так пойдем и мы по этой тропйнке.

- Неужели вы думаете, что я могла бы жизнь ненавидеть, еслиб боялась смерти? Идемте.

Мистрис Дургам пошла вперед по узенькой тропинке. Над их головами высилась отвесная скала, под их ногами скала шла отвесною стеною на несколько сот фут глубины. В прежние годы Свен часто тут ходил и никогда не примечал в себе ни малейших признаков головокружения; теперь же грудь его сжималась невыразимым страхом, не за себя, но за прекрасное, дивное создание, которое в нескольких шагах от него ступало легкою и отважною ногой по разбросанным каменьям, из которых каждый отдельно мог бы увлечь в бездну. Когда эта опасная тропинка до половины была пройдена, мистрис Дургам обернулась к нему.

- Как вы бледны, господин фон-Тиссов! сказала она и на её губах мелькнула насмешливая улыбка: - неужели вы боитесь?

- За себя? Нет. Но вы знаете, что всякая опасность, которую с непреклонным мужеством выносишь, становится страшна, когда видишь, кто ей подвергается...

- Прошу вас, идите вперед. Опасное место сейчас кончается. Только бы обойти этот угол; это самое опасное место; держитесь крепче к скале и не смотрите направо в пропасть.

Мистрис Дургам пошла вперед, на минуту остановилась у показанной Свеном опасности и, сложив руки на груди, смотрела в бездну. Ветер, на этом воздушном пространстве имея обширный произвол, развевал её белую одежду и флагом вздымал белую вуаль на её шляпе.

- О, как тут хорошо! воскликнула она: - здесь чувствуешь, что тяжелое бремя жизни все еще легко - как перышко; чувствуешь, что его можно стряхнуть как пушок. О, как тут хорошо! Вот. единственная счастливая минута, какой давным-давно я не испытывала!

Глаза её жадно смотрели в глубь бездны, сильно волновалась её грудь. Вдруг она сняла перчатку с руки и бросила ее вниз, как бы предпосылая залог смерти, с которою намеревалась вступить в борьбу.

и сказал:

- Простите, но я не мог боле выносить эту игру с опасностью. Понимаю, что дерзость может навлечь на меня ваше негодование навеки, но все же лучше потерпеть это, чем видеть ваше падение в пропасть пред моими глазами.

Все время пока говорйл Свен, Корнелия стояла неподвижно пред ним; глаза её с изъяснимым выражением устремились на него и только легкая дрожь, как-будто в лихорадочном пароксизме, пробегала по её телу. Черные глаза стали еще чернее, еще блестящее и из черных глаз покатились две блестящия слезы, за ними еще и еще. Она отвернулась, села на большом, мохом обросшем камне, закрыла лицо руками и залилась горькими слезами, от которых все её тело судорожно вздрагивало.

Свен был не менее взволнован. Сердце его переполнилось участием и любовью. Он бросился на колени пред плачущею красавицей, схватил её обе руки, умолял, заклинал сказать ему, не он ли ее оскорбил.

- О, не плачьте! не плачьте так горько! воскликнул он: - это еще ужаснее, чем видеть вас на краю бездны.

Мало-по-малу она успокоилась, тело её не вздрагивало, но слезы все еще текли ручьями, которые разорвали наконец окружавшия преграды. Свен тоскливо оглянулся, не может ли подсмотреть эту сцену завистливый глаз или подслушать подозрительное ухо. Но его озабоченность была напрасна. С той стороны, откуда они взошли, висела отвесная скала и запирала вход; с другой стороны тропинка, усеянная острыми каменьями, была почти непроходима от густых кустарников; позади их шла отвесная, крутая стена, вершина которой увенчивалась развалинами замка. Подняв глаза кверху, можно ясно видеть отертания развалин на темно-синем небе. Площадка, на которую вступили Свен и мистрис Дургам, была последнею, так сказать, ступенью для ноги великана, пробившого крутую лестницу на утесе, довольно пространною ступенью, чтобы чувствовать себя на ней в полной безопасности, и вместе такою ничтожной сравнительно с могущественными размерами всего окружавшого, висевшого как-будто в воздушном пространстве. Со всех сторон вид не имел ни конца, ни края. Под ногами яростно бушевал поток, словно хотелось ему сбросить один из утесов на пароход, который в это время с неудержимой силой несся по волнам, хотя для глаз, обнимавших мили пространства, казалось,: что он стоял недвижим. Направо взор скользил по течению могучей реки, протекающей величественными извилинами чрез обширную равнину до "священного города", стоящого на её берегу; налево взор восторженно покоился на очаровательном ландшафте, в котором река, и остров, и берега, и город, и деревня, виноградники и темные утесы сливались с днвною гармонией в одну картину, которая высилась над узкой рамкой берегов величественными холмистыми волнами до самого горизонта, обрамленного синими горами.

Какая тишина вокруг! Не доносится туда шум колес, разбивающих волны! Там, на берегу заметна крошечная фигура какого-то охотника. Он выстрелил в дичь, порхавшую вероятно в чаще кустарников; вон видно синее облачко от выстрела, но ничего не слышно - ничего, кроме жужжания насекомых в кустах ежевики, которою поросли горные разселины, да веселого крика сокола, который высоко над ними и еще выше над развалинами кружился в воздушной синеве.

Ничего не видал Свен из этой дивной картины; он стоял на коленях пред плачущею красавицей; он держал её руки в своих руках; он говорил сладкия, нежные речи, которые текут неистощимым потоком прямо из сердца мужчины, когда он взволнован до самой глубины искренней любовью и состраданием.

- Да, плачьте, плачьте! говорил Свен: - это лучше, гораздо лучше, чем немая печаль, больно сжимающая сердце и возлагающая мученический венец на ваше прекрасное чело. Даже в прошлую ночь я не умел ничего вам лучшого пожелать, как только слез! Да, плачьте, плачьте, и когда пронесутся дальше темные тучи, омрачающия ваши глаза, тогда прояснится ваш взор и тогда вы увидите, как роскошна эта жизнь, несмотря ни на что, и как прекрасен мир.

и доверчиво покоились они на ароматическом далеком пространстве, как-будто разсветала там заря счастья, о котором предвещал ей голос вблизи.

- А когда вам понадобится друг, продолжал Свен дрожащим от волнения голосом: - друг, который имеет одно только желание - видеть вас счастливою, который готов все отдать, чтобы сделать вас счастливою - о! доверьтесь тогда мне. О себе я не думаю, себе я счастья не желаю, и если подобное счастье явилось мне в эти часы, то ведь это была мечта, которая пригрезилась мне во сне. Какой-то голос в сердце говорить мне, что я могу быть вашим добрым гением, если буду чистой волей стремиться к этой цели. О! ни один жрец не охранял святыни своего храма с такой заботливостью, с какою я буду оберегать и защищать ваше счастье.

- Мое счастье? сказала Корнелия, и скорбная улыбка мелькнула на её губах: - мое счастье? где оно? в чем оно? я и сама почти не знаю того...Пойдемте же вперед.

Она встала и молча сделала несколько шагов.

- Господин фон-Тиссов! сказала она, вдруг останавливаясь.

- Дайте мне вашу руку.

Свен схватил её руку и хотел прижать ее к губам.

- Нет! нет! не то! я не стою такого благоговения... И притом же вы мой друг! Не правда ли, вы друг мой? Вы хотите быть моим другом?

- Да.

- Благодарю вас. О, как много я должна благодарить вас!

- Так идем же в путь; надо присоединиться к другим.

От разселины утеса вилась на другой стороне стремнистая тропинка между чащею кустарников. Труден был по ней путь, но не опасен. Свен иногда поддерживал мистрис Дургам при спуске по крутому скату и несколько раз протягивал руку, чтобы помочь ей. Но ни одного слова не было ими сказано. Прежде чем Свен и его прекрасная спутница успели успокоиться от сильного волнения и снова найти возможность вести разговор, вдруг вышли они на вершину и прямо из чащи кустарников очутились пред гостинницей, занимавшей почти половину площадки на черной вершине, где находились живописные развалины. Тут столпилось все общество, и с такой странной тревогою, что их прибытие осталось почти незамеченным. Упрямая лошаденка под адъюнкт-профессором Миллером, взобравшись почти на самую вершину, вдруг передумала и помчалась с горы назаде с своим несчастным всадником, который судорожно уцепился за её гриву. Никому не удалось удержать ретивого коня. Некоторые из всадников тотчас повернулись, чтобы догнать беглеца. Еще не известно, удалось ли им захватить его, и все были в ужасе, как бы ни случилось с юным адъюнктом сериозного несчастья. Страх как была бледна молодая особа, своею романической прихотью подавшая повод всему несчастью. Бенно хлопотал и утешал ее, имея неясное убеждение, что адъюнкт вероятно от этого приключения счастливо отделается, только руку или ногу себе сломит. Вдруг понеслись с дороги веселые крики и вскоре появились всадники, погнавшиеся за беглянкой, и посреди их торжественно ехал адъюнкт-профессор все еще на своей норовистой лошади, но для большей безопасности вверивший управление ею двум молодым англичанам, которые также торжественно вели ее за повода. На логичной голове доцента был великолепный дубовый венок, возложенный на него каким-то проказником вместо шляпы, погибшей в этой бурной скачке. При этом появлении дамы стали рукоплескать, мужчины прогремели: браво! Когда же герой дня освободился от своего рысака, злобно позади его бившагося, тогда юная особа с белокурыми локонами наклонилась к нему и прошептала:

- Октавио, ты цели достгиг!