| Автор: | Шпиндлер К., год: 1837 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
Глава IV
ЭНОХ И ИЛЬЯ
По соседству с маленьким городком Цесфельдом, у заброшенной проселочной дороги, пролегавшей из Оснабрюка к столбовой дороге из Мюнстера в Голландию на открытом со всех сторон холме, стояла небольшая мыза. Холм граничил с поместьями многих графов и вельмож и был известен в окрестности под кличкою На Виппере.
Каждый случайный обитатель Виппера не был ничьим вассалом, не платил никому никаких податей, беспрепятственно мог открывать на вершине холма на свой собственный страх и риск корчму, единственное доступное там занятие, за полным отсутствием сколько-нибудь годной для хлебопашества земли. Впрочем, таким случайным корчмарям никто не завидовал.
Помимо ничтожного дохода, приносимого этой корчмой, над нею, по-видимому, лежало какое-то ужасное проклятие. В народе причину всех злосчастий объяснили тяготевшим над Виппером проклятием святого мученика, часовню которого, возвышавшуюся здесь некогда, разорили язычники датчане.
Благодаря этому предубеждению, содержатели корчмы "На Виппере" разорялись один за другим, и дело дошло до того, что буквально первый случайный пришелец без заявления каких бы то ни было прав и без всяких формальностей мог себе присвоить покинутую, пришедшую в полный упадок мызу.
Толки об этом злополучном месте росли и крепли все более и более. В народе уже давно решили, что все имеющее хотя бы самую отдаленную связь с Виппером не к добру. Землевладельцы и управители епископа отказались от обладания этим холмом. Даже десятские и полевые сторожа боялись проникать на его вершину, и в конце концов этот покинутый холм превратился в надежное убежище вечно преследуемого бродяги-цыгана, беглого крепостного, спасавшегося от своих кредиторов должника. Спокойно укрывались они в жалкой корчме до тех пор, пока не истощались ее скудные припасы, и беглецы снова должны были отправляться в дальнейший путь, придумывая всяческие ухищрения, чтобы ускользнуть от карауливших их у подножия Виппера десятских.
Так было летом, когда очень редко кто-либо из порядочных людей решался остановиться на Виппере. Ведь шла молва, что даже пища на Виппере не идет человеку впрок. Зимой - другое дело! Дождь, вьюга и холод заставляли проезжих смотреть на дело другими глазами: все они были рады укрыться от непогоды даже на Виппере. Под закоптелым потолком мызы мирно сидели и десятские рядом с мошенником, преследуемым ими, и кредитор с обманувшим его должником, и люди епископа с наемными солдатами города Мюнстера. Но даже солдатам не приходило в голову обнажать мечи и пускать их в дело против слуг епископа, хотя стоило им лишь переступить за ограду того заколдованного круга, каким являлась корчма "На Виппере", как они снова, точно разъяренные дикие звери, набрасывались друг на друга, и короткое перемирие, казалось, лишь усиливало их непримиримую вражду.
Январь 1534 года был очень холодный, и дня не проходило, чтобы "На Виппере" не скоплялся народ, несмотря на всякие раздоры партий. Утром двенадцатого января в убогой комнате харчевни, упираясь ногами в низкий очаг, сидели два молодых человека: один бледный, с длинной бородой, в грязной одежде, другой здоровый, в хорошем платье, скорее подходившем к первому, студенту богословия и свободных искусств Ринальду Фолькмару, чем ему, подмастерью ткача Ротгеру Дузентшуеру из Варендорпа.
Ринальд, бормоча что-то сквозь зубы, несколько раз громко вздыхал, а Ротгер лишь искоса поглядывал на него. Хозяин "На Виппере" - комичнейшая фигура, толстый и круглый, весь в лохмотьях и грязный - даже не посмотрел на студента: слишком уж он привык к людям всякого пошиба.
Наконец Ротгер не выдержал и с полным чистосердечием обратился к своему печальному соседу:
- Скажите мне, Бога ради, вы ли это - тот горячий и дикий юноша, каким я вас знал в Лейдене? Когда вы вернулись из Франции, то, выражаясь поэтическим языком, вы были похожи на Марса, - конечно, если можно себе представить Марса в отставке. Я не любил вас, потому что госпожа Микя была к вам очень расположена, я не любил вас, потому что вы постоянно готовы были лезть в драку. Но все-таки мне вас было жаль, когда вы ушли с этими изуверами, особенно теперь, когда мы оба далеки от госпожи Мики, когда и меня жизнь порядком укротила, я готов плакать при виде вашей печали. Я не этого ждал, господин магистр, когда мы встретились на Дюльмерштрассе и вы согласились идти сюда, лишь бы только вырваться из тюрьмы епископа. Здесь вы свободны: люди епископа не гонятся за вами. Что так гнетет вас? К лицу ли печаль юноше, перед которым открыт весь мир, даже если у него нет ни гроша?
Не поднимая глаз, Ринальд мрачно ответил:
- Ты еще не видывал горя, друг Ротгер.
- Ого! Жестоко ошибаетесь! Во-первых, я не знал своей матери, во-вторых, мне решительно ни в чем не везло на чужбине, разве на одну работу, в-третьих, однажды у меня украли все мои пожитки, и я должен был бродяжничать в течение шести месяцев, пока мне не помогла одна душенька, в-четвертых, я хотел бы быть важным барином, но никак не могу этого достигнуть; в-пятых, у меня сумасбродный отец, к сожалению, не имеющий ни гроша и с головой потонувший в долгах, вот и теперь я его разыскиваю везде и всюду, но никак не могу найти. Последняя моя надежда была встретить его "На Виппере" - ну, что ж, мало вам всех этих бед?
- Но ты все-таки не просидел в тюрьме в течение шестидесяти двух недель, и во всяком случае тебе не приходилось испытывать самой низкой измены со стороны единственного на свете существа, которому ты имел глупость свято верить.
- Нет, слава Богу! Действительно, странно, что я еще никогда не попадал в тюрьму; ну, а что касается баб... нет... что-то не могу вспомнить, чтобы я хоть одной женщине дал время мне изменить.
- Будь же и впредь также беззаботно счастлив, легкомысленный сын сумасбродного отца! - с горечью воскликнул Ринальд. Но вот я свободен, свободен! Одно это слово наполняло все мое существо, звучало в душе небесной гармонией, когда я оставлял свою темницу. Мне приказали явиться к епископу, совершенно не знакомому мне человеку, чтобы поблагодарить его за мое освобождение. Я возмутился, но все-таки повиновался этому приказанию, надеялся найти в епископе человека, к которому я мог бы привязаться, как к отцу родному, хотя и оттолкнувшему меня, но все же единственному на земле человеку, имевшему смелость оказать мне свое покровительство. И словно кающийся грешник пришел я в Дюльмен, вошел во дворец епископа и увидел на стене... о проклятие, о ужас!., портрет моей возлюбленной! Дрожа всем телом, я спросил кастеллана, каким образом портрет этот попал в Дюльмен, но он только сатанински улыбался, - и я понял все: я вспомнил слабости Вальдека, увы слишком хорошо всем известные!
Я немедленно убежал и теперь не хочу больше никогда видеть ни этого тирана, ни священника, ни эту женщину, так низко павшую. О, если бы я мог уничтожить весь мир, со всей его бездной горя и вероломства!
"На Виппере", смеясь, возразил:
- Все в жизни одна лишь комедия, мой милый друг (си?) Богу одна только комедия. И не стоит убиваться из-за того, молодой человек. Пусть волнуются другие, сколько их душе угодно, но я, - взгляните лишь на мое упитанное тело, и вы убедитесь, что оно само по себе лучшее доказательство моих слов, - я никогда никакого горя не принимал близко к сердцу. Ха, ха! И какая бы беда со мной не случилась в будущем, уж я ей не поддамся.
Ринальд поднял свои большие глаза на видимо рисовавшегося оратора.
- Ты, верно, родился не в этих стенах? - медленно спросил он.
Трактирщик, смеясь, покачал головой:
- Вы так хорошо говорите на нашем языке. Разве вы чужой в стране, что спрашиваете меня об этом? Нет, я родился не здесь: тут только умирают. Я сын честных бюргеров из Мюнстера и хозяйничаю здесь очень недавно. У моего отца был дом в Зальцгассе; теперь этот дом - собственность моих кредиторов. Мой отец был господским портным; я же успел выучиться только класть заплаты. У моего отца, кроме дома, была еще и одна жена; у меня их было две: одна хуже другой. У моего отца был только один сын и, к сожалению, он остался в живых; у меня была масса детей и все умерли, равно как и их матери. Работа была мне в тягость, но я любил балагурить, и дело дошло до того, что скоро никто не хотел больше давать работы веселому Гелькюперу. Но не умирать же с голода из-за этого! Сперва я тунеядствовал, затем, как и многие другие бедняки, примкнул к бунтовщикам. Наконец, я стал последователем Берента, и тем более яростным, чем больше глупостей он говорил; а другие приверженцы "нового" и "новейшего" учений кормили меня за это.
- Как! - воскликнул пораженный Ротгер. Вы стали перекрещенцем, друг Гелькюпер?
- Господи, Боже мой, отчего же нет? - возразил, смеясь, хозяин "На Виппере". - Что значит для меня название, раз сущность дела меня вовсе не касается? В моих глазах жизнь лишь кукольная комедия. Лишнее пятно на старом сюртуке, - что ж из этого? Глупость неистощима: ну, и я тогда же... Сначала дело шло хорошо. Не успели заключить гнилой мир, как снова началась война. Роттман стал проповедовать перекрещение, необходимость новых порядков и равномерное распределение имущества. Мы кричали "виват!" и угощались на славу. Лютеране были недовольны, а католики и пикнуть не смели. Весело было!
- Хорошее веселье! - бормотал Ротгер. - Мой отец из-за всех этих историй сошел с ума и странствует со своими проповедями по всей стране, стараясь свести с ума других.
- Кто же виноват, - продолжал насмешливо Гелькюпер, - что ваш отец относится серьезно к этим глупостям? Пока я кричал и возвещал о "Новом Иерусалиме", я смеялся исподтишка. Все это - ерунда! А все же, благодаря ей, я могу существовать, чего же вам более?
- Мне кажется, что тут не одна только ерунда, - серьезно произнес Ринальд. - А что же было дальше? Я после своего заключения точно вновь родился. Весь мир как-то чужд мне.
- Что ж, вся эта история продолжалась самым глупым образом. Магистрат, раньше во всем шедший наперекор епископу, теперь, не в силах справляться с новой ересью, смирился и попросил у епископа помощи; он, пользуясь преимуществом своего положения, в свою очередь, начал издеваться над магистратом. Он не захотел даже слушать многочисленных просьб магистрата о помощи, пока перекрещенцы не будут выгнаны из города. Магистрат не на шутку взялся за дело, и я уже побаивался; но, к счастью, это продолжалось недолго. Стоило нам только раз ночью поднять страшный шум на улицах и пустить в ход оружие, как магистрат уж смирился перед нами. Был заключен договор, гласящий "о полной свободе веры". Но разве это не кукольная комедия?
- Да к тому же и очень противная! - сказал Ротгер, а Ринальд мрачно прибавил:
- В этом кроется больший смысл, чем ты думаешь. Это свободные веяния нового века, которые никому не удастся подавить.
- Мне это недоступно, - со смехом произнес Гелькюпер. - А впрочем, я знаю только то, что Роттман и его приверженцы взяли верх! Гессенский ландграф прислал лютеранских проповедников против "тысячелетнего царства", но мы запретили им проповедовать. Епископ прислал францисканца, ратовавшего за католичество; этого мы прогнали вместе с лютеранами. Наконец, господин фон Вальдек на последнем земском сейме объявил городу войну, разыгравшуюся со всеми ее ужасами. Смешно было глядеть, как старые калеки стали уходить, точно на родине им уж нельзя было доживать остаток своих дней. Жаль только, что они захватили с собой свои деньги, а епископ в деревнях огнем и мечом добился того, что народ опять перешел в католичество. Поэтому и ваш отец убежал из Варендорфа, господин Дузентшуер, а ему было бы лучше сидеть тут "На Виппере", как вы и предполагали, чем попасть в плен к епископу.
- Ужасное безумие! - вздыхая, проговорил Ротгер со стиснутыми кулаками. Ринальд же сказал:
- Добровольные мученики всегда были предвестниками победы. Новый мировой порядок именно в Германии должен распространиться по всем странам и повсюду прочно укорениться. Так я себе это и представил, одиноко томясь в нимвегенской тюрьме.
С трудом сдерживая смех, Гелькюпер возразил:
- Вы, господин, ученый и верующий: это именно так или что-нибудь в этом роде, но я ораторствовал в Мюнстере в пьяном виде, попал в драку, во время которой ранил к несчастью, цехового старшину Штульдрегера. Хотя я тоже получил шрам от Леонгарда Прика, бросившегося на меня с ножом, но все-таки счел нужным на некоторое время оставить город, потому что Штульдрегер - шурин мстительного магистратского судьи Виндемоллера, врага всех перекрещенцев. Первые шаги мои были направлены к Випперу, и я пришел как раз вовремя: старый хозяин этой корчмы был при смерти. Он издыхал, как кот, вон в том углу, где теперь спит недавно пришедший сюда человек, впрочем он, по-видимому, проспит до Страшного Суда.
Приезжие посмотрели в мрачный угол, где на куче сухих листьев спал человек, укрывшись с головой косматой шкурой. Гелькюпер продолжал:
доброжелатели из Мюнстера не придут за мной.
- Это не так-то скоро будет, - усмехнулся Ротгер - Магистрат опять опомнился и собрался с силами; перекрещенские проповедники выгнаны из города.
- Это верно, мой мудрый парень, - улыбаясь, возразил Гелькюпер. - Но народ привел их в тот же день обратно через другие ворота. Это несомненно, и если мои вести верны, то сегодня или завтра будет конец сопротивлению мудрого магистрата. И да здравствует тогда братство и равенство! Помереть со смеху, не правда ли! Одна душа, одно тело, один союз праведных, одно царство избранных будет на земле! Ха, ха, ха!
Гелькюпер все еще судорожно смеялся, как вдрут в убогой комнате раздался громовой голос.
- Один Бог, одна вера, одно крещение! Господь да будет с вами, мои милые!
- Это Маттисен, булочник из Гарлема!
С этими словами студент и подмастерье вскочили со своих мест. Вошел огромного роста человек в странном одеянии из звериных шкур; за ним шла усталая Дивара неся маленький узел и дрожа от холода.
- Это вы, Ринальд, страдалец! - начал булочник, подавая студенту свою могучую руку. - Я не рассчитывал более увидеть вас в земном Иерусалиме. Мы спаслись от ярости языческого наместника и вернулись домой, уповая лишь на Господа. Мы похоронили старого хвастуна и ростовщика, отца этой женщины; против ожидания, не много мы получили в наследство, хвастать нечем! Во сне явился мне Господь и приказал идти в Оснабрюк, как об этом мне писал и Ян, пророк, тайно проповедовавший там. Женщина тоже согласилась на это, и мы отказались от всех земных благ, чтобы пойти туда, где, по обещанию, нам за все наши жертвы воздастся в десять тысяч раз.
В это время к нашим знакомцам неожиданно присоединился еще один собеседник.
- Глас вопиющего в пустыне, откуда ты! - спросил поднявшийся на куче листьев человек, одетый точно так же, как и Маттисен.
Они обнялись, как братья, а Дивара, радостно изумленная, целовала руки проснувшегося и шептала:
- Приветствую тебя от имени Господа, Ян Бокельсон, прославленный учитель, апостол среди язычников!
- Ян, вы ли это! Ваше появление настоящее чудо! - воскликнул студент восторженно, протягивая руку бледному, испитому молодому человеку.
- Бокельсон, портной из Лейдена! - воскликнул немного испуганный Ротгер.
- Глас вопиющего в пустыне, откуда ты? - торжественно повторил Ян, наморщившись и, в то же время, тихонько ободряя Дивару незаметным пожатием руки. - Горе нам, брат, предсказания пророков еще не исполнились; и знай, что Ваал торжествует, но ты все-таки иди вперед, а я уж не могу больше бороться.
- Как это, Ян? Разве ты не писал, что...
- А разве я только что не сказал: в Оснабрюке победил Ваал, и здесь, пред тобой, оклеветанный, изгнанный апостол Небесного Отца! Безумие там взяло верх, и я ухожу, снимая с себя овчину Крестителя, ухожу ждать в своей хижине лучших дней.
- Лицемер! - пробормотала сквозь зубы Дивара, так что ее слышал только Ян, робко отскочивший от нее.
- А что если дом твой снесен бурей, и несчастье постигло всю твою семью? Ты, видно, согрешил, Ян; иначе Отец Небесный открыл бы тебе, что случилось с твоими близкими. Твоя жена Микя с ребенком в тюрьме. Берегись показываться в Лейдене. Бергем - твой враг, равно как и твоя сестра, там у тебя нет ни одного друга!
- Что мне делать? - спросил растерявшийся Ян. Ему все еще мерещилась погоня за ним из Оснабрюка.
Маттисен угадал его мысли и еще раз повторил:
- Ты, верно, согрешил, если потерял веру в Бога. Но соберись с духом и молись усердно... Разве непременно из Оснабрюка должно распространяться новое учение? Разве не всякая деревушка, где проповедуют дети Небесного Отца, может стать оплотом Сиона?
Ринальд с увлечением добавил:
- А почему Мюнстер не может быть местом, откуда исходит новое учение и новый мировой порядок? Деспотизм там свергнут, население полно мужества и веры, и почва вполне подготовлена проповедникам. Там ваше место, Бокельсон! Вы сами выходец из народа: вы сумеете подействовать на него и привязать его к себе!
- Но, - сказал Ян, обращаясь с печальным лицом к Маттисену, - меня мучат дурные предчувствия относительно Мюнстера. С тех пор, как я его оставил, я несколько раз хотел вернуться туда, но что-то всегда удерживало меня. Я предчувствую, что несчастье ждет меня там!
- Малодушный! - рассердился Маттисен и отвернулся от Бокельсона. Дивара бросала на него сердитые взгляды; он не в силах был противостоять им и вдруг воскликнул, точно озаренный какою-то новой мыслью:
- Кто называет меня слабым и малодушным? Мною руководит высшая сила; я иду за вами!
- Идем! - ответил булочник и отворил дверь. - Солнце еще высоко, мы сегодня же будем в городе!
- Я готов! - ответил Ян, насилу справившись со своим страхом и не спуская глаз с Дивары.
- И я с вами! - быстро решил Ринальд.
- Что вы делаете? - увещевал его Ротгер; но студент горячо воскликнул, указывая на широкую равнину:
- Все мое отечество объято мертвым сном, и не в моих личных силах разбудить его. Мне кажется, я явственно вижу перед своими глазами башни Мюнстера; там в его стенах, найдет приют Спаситель мира; звон церковных колоколов разбудит всю Германию, и заржавевшее оружие очистится кровью противников. И мною, друг, и мною руководит высшая сила!
- Идите, идите! Вам дорога в сумасшедший дом, насмехался Гелькюпер, - Вот будет мне весело, когда я увижу, как вы поплатитесь за все ваши затеи!
В середине маленького двора Ян вдруг остановился как вкопанный. Несмотря на холод, пот градом катился с его лица; он весь дрожал и не мог тронуться с места
- Нет! Нет! - кричал он. - Не могу дальше, я не должен идти! Я вижу у ног моих большую черную, глубокую могилу! Чего ты от меня хочешь, призрак? За что?
И он беззвучно шептал имя Нати.
Растроганная Дивара схватила Маттисена за руку, чтобы остановить его. Но он сердито вырвался от нее и начал браниться:
Но тут булочник, в свою очередь, остановился. У ворот стоял крестьянин с тележкой, на которой, едва прикрытая от зимнего холода, лежала жалкая умирающая женщина, с искаженным в предсмертных судорогах лицом. Крестьянин принялся снимать несчастную с тележки.
- Что тебе надо, друг? - обратился к нему Маттисен пока Дивара хлопотала около больной.
Крестьянин хладнокровно ответил:
- Я хочу ее оставить "На Виппере", чтоб она не умирала на моей тележке.
- Кто она такая? - спросил, прибежав, Гелькюпер
- Умирающая? - ответил пораженный Ротгер. - Я ее знаю, и это перст Божий!
Он осторожно взглянул на Яна, перед которым все еще стоял его призрак.
- Умирающая? Внесите ее. Умереть "На Виппере" можно; только родиться там нельзя.
И Гелькюпер, хотя и со смехом, но все же помогал вносить женщину.
- Господи Боже, кого я вижу? - спросил Ян дрожащим голосом, наклонившись и протянув руки вперед.
- Это ваша мать, ваша мать, Ян Бокельсон! - ответил Ротгер с упреком.
Ян стоял точно пораженный молнией, корчась в нервной судороге.
- Вот открытая могила, представившаяся тебе! - говорил ему Маттисен. - Подойди смело, как подобает мужчине, к смертному одру своей матери, не зря посланной тебе Богом в эту минуту!
Ян пошел вслед за булочником, как овца на бойню. Наступила торжественная тишина, нарушаемая лишь шорохом листьев, на которые положили тяжело дышащую женщину. Потом крестьянин тихо произнес:
- Я должен был отправить бедную женщину в Цесфельд, чтобы, пересылая из общины в общину, ее довезли до Голландии. Вот судьба былой крепостной: у нее нет даже угла, где она могла бы умереть спокойно!
Умирающая очнулась от своего оцепенения и, неподвижно смотря перед собой, тяжело простонала:
- Кто оставляет родину, для того она закрыта навсегда. О, мой сын, Иоанн!
И, узнав вдруг стоявшего возле нее сына, она радостно воскликнула, воздев руки к небу:
- Сын мой, Иоанн! Ты был возле меня, а я отчаивалась увидеть тебя!..
Затем она погрузилась в тихое забытье и только время от времени взмахивала руками в воздухе, как часто делают умирающие. Потом, собравшись с силами, она заговорила с выражением безумного восторга на лице, с детской лаской в голосе:
- Ты изгнал меня из своего сердца, Иоанн, но вот ты вернул меня теперь снова в твой дворец, царственный сын!
По лицам окружающих пробежала усмешка, смешанная с ужасом. Ян, с остановившимся взором, жадно прислушивался к словам матери. Она продолжала.
- Да будешь ты благословен, сын мой! Ты достиг предначертанного тебе Господом. Ты властвуешь, и великолепен твой новый храм! Как роскошна твоя горностаевая мантия, о царь! Как мягко это ложе! Склони голову перед твоей крепостной, жестокий властитель! Ты не дал ей камня с твоего поля, вместо подарка, теперь же она покоится под сенью короны сына своего - мать царя.
- Подумай о Небе и вечной жизни несчастная! - сказал ей Ротгер.
Она наморщила желтую кожу на лбу и презрительно возразила
- Молчи ты, чьи уста изрекают одно поношение! Кто сказал тебе, что-я умираю? Нет, я хочу жить и буду долго еще жить потому что сын мой любит меня. Ян, не правда ли, ты любишь меня? Ты никогда не переставал меня любить?
Эти раздирающие сердце слова заставили Яна опуститься на колени; крупные капли слез выступили у него на ресницах.
- Осанна в вышних королю! - воскликнула умирающая. - Я родила его для того, чтобы он уничтожил зло на земле! Чтите Господа на небесах и наместника Его на земле.
Она снова впала в прежнее забытье. Видя это Ян наклонился к ее уху и воскликнул с отчаянием:
- Если вы в самом деле пророчица, мать, дайте мне знак! Скажите, что я должен делать?
С тяжелым усилием она приподнялась и ответила
- Они придут за тобой... возьмут тебя... следуй за ними и судьба твоя исполнится... Золотой трон ждет тебя... Христос увенчает тебя... Поцелуй меня, владыка мира!
И она уснула навеки в то время, как холодный поцелуй сына коснулся ее щеки. Он закрыл ей глаза и встал с земли.
когда здесь лежит мертвой та, что родила и вскормила меня своей грудью, та, которую я всегда нежно любил как она меня, - теперь я понял указание свыше и верю тому, что предсказала умершая: ведь устами умирающего глаголет Господь Бог!
Он ясным взором осмотрелся вокруг, и внимание его остановило на себе мрачное лицо Маттисена. И, угадывая, что должно таиться в гордой душе пекаря, он поднял глаза к небу с выражением кроткого смирения и глубоко вздохнул, как бы с трудом сдерживая рыдания.
- Она предсказала мне венец, - проговорил он. - Но, как зрелый муж, я не мечтаю о себе; мой дух просветлен, и я знаю, что не царская корона и не земное величие ждут меня. Нет, мне суждено нести прекраснейший венец - венец мученический. Кровью моей я должен запечатлеть истину проповедуемую пророками, и святость Нового Союза. Да свершится же воля Господня!
- Наконец! - воскликнул Ринальд в крайнем возбуждении. - Наконец! О, избранник Божий, ты не должен более колебаться: иди, и пусть твоя речь напоит жаждущих и наставит ищущих пути. Мы последуем за тобой, потому что ты призван возродить наш народ. Ты, если захочешь распространишь всюду бесконечную благодать, а я буду защищать твою жизнь моим собственным телом
Ян поднял руки к небу. Дивара взяла его за руку и повела к двери.
Ян вздрогнул, но быстро овладел собой и ответил:
- Кто похоронил Моисея на горе, при грохоте грома и блеске молний?
Гелькюпер между тем громко воскликнул:
- Горожане из Мюнстера! Они идут сюда... Смотрите! Они идут толпами, точно процессия, с оружием, знаменами и посохами. Они поют псалмы. И цесфельдцы с ними... Гром и молния! Ваш отец, Ротгер, впереди всех, рука об руку с каким-то странным человеком... О, да! Ведь тут можно умереть со смеху!
- День этот принадлежит Господу. Мирские дела потом. Прежде обратимся к благочестивым людям, к этим странникам - предтечам тысячелетнего царства.
Ротгер с изумлением отошел. Спутник Дузенштуера, странный человек в необычайно желтой одежде, с суровым, окаменелым лицом, указал на Яна. который охотно спрятался бы от него, и произнес нараспев:
- Вот он - избранник Отца Небесного!
- Аллилуйя!.. - запели мюнстерцы и цесфальдцы. - Мы недаром оставили дома свои и не напрасно раскинули сети!
Ротгер и Ринальд не могли объяснить себе присутствия Петра Блуста в этой толпе.
Петер Блуст между тем склонился перед Маттисеном и сказал, растягивая слова:
- Как сказано, должно совершиться паломничество, но не в Рим и не ко Святому Гробу Старого Иерусалима, а к яслям Нового Сиона. Идут верующие из Гельдерна, Брабанта, Тюрингена и Дании... Эти ясли язычники зовут Мюнстером. И я также был в числе тех странников и сидел на берегу Вифезды1.
1 Вифездой называлась в древнем Иерусалиме купальня у Овечьих ворот. В нее порой сходил ангел Господен и возмущал воду, и кто первый влезал в купальню по возмущению воды, тот избавлялся oт болезней.
- И апостол Роттман, благословленный Господом, - продолжал Блуст, - говорил вчера с кафедры: "Пусть выйдут верующие из всех городских ворот и очистят дороги от епископских слуг; в знамении Союза встретят они пророков Илью и Еноха; и они последуют, за ними и будут проповедовать в Мюнстере, и возродят народ к новой вере".
- И мы прогнали епископских слуг, - кричали в толпе, - и дошли до Цесфельда, и Божий человек Дузентшуер пошел с нами навстречу пророкам.
- Илья и Энох! - воскликнул вдруг золотых дел мастер и упал к ногам пророков.
Блуст, в свою очередь, склонился перед Яном, который не верил глазам и ушам своим. Толпа, потрясая оружием и посохами, тоже восклицала:
Бокельсон спросил Блуста:
- Скажи, брат мой, что ты замышляешь против меня? Вспомни последний наш разговор и скажи, могу ли я верить твоей дружбе?
На это Блуст, не глядя на него, ответил:
тогда овладел языком твоим против твоей воли, чтобы завлечь меня в свои сети и обнаружить мое малодушие. Не слишком ли коротко время нашей жизни, и должно ли терять его в пререканиях? Ты - светоч на земле, я только искра, а малое должно покоряться великому. Если ты погрешил в чем в жизни, ты искупишь это многократно, когда водворишь в Мюнстере новое царство Израиля и просветишь народ. Там средоточие мира, села1.
- Чего вы кричите - Илья и Энох! - с жаром воскликнул Ринальд, ставший открытым приверженцем голландских крестителей. - Этот зовется Иоанном, и он есть Креститель, предтеча Господа!..
- И меня тоже зовут Иоанном, - сказал Маттисен косо взглянув на Ринальда.
Но граждане ответили:
- У нас существует предание, что в тяжелые времена придут Илья и Энох и уничтожат зло и притеснения, и мы будем так называть вас, потому что на вас указал Роттман как на пророков, пришедших спасти нас.
Ян и Маттисен обменялись значительными взглядами. Но пекарь шепнул, ему:
- Будем единодушны и воспользуемся благоприятной минутой. За наши лишения и жертвы народ вознаградит нас.
- Там, на дороге, ждут телеги и лошади, - говорили мюнстерцы.
- Нет, мы пойдем пешком, в прахе, как подобает нам, - возражали пророки.
- Глупцы! - сказал он. - Вы забываете, что ведь кумиров носят на плечах.
Петер Блуст и двое мюнстерцев в самом деле подняли Боксльсона на плечи. Другие понесли также Маттисена. Ринальд последовал за ними, сопровождая Дивару.
Дузентшуер, затянув псалом, снова пошел впереди воющей толпы. Гелькюпер, узнав о столь благоприятном для него обороте дел в Мюнстере, бросил ключи от дома "На Виппере" на стол, воскликнув:
- Пусть хозяйничает здесь, кто хочет! Я же не намерен прозевать интересное представление в Мюнстере. Едем же, Ротгер, не стоит вам очень огорчаться холодным приемом вашего отца: у него в голове не все в порядке... Но что делать! Глупые люди тоже нужны на свете, хотя бы для того, чтобы знать, кто не дурак.
- Бегите, если хотите, за этими комедиантами. Я предпочитаю остаться здесь и похоронить этот труп. Бедный сирота, я буду думать, что хороню свою мать.
Примечания
1 Темного происхождения слово, встречающееся в Псалтыре. По всей вероятности, оно означало перерыв в пении псалма, наполнявшийся трубными звуками. Села обыкновенно встречается в конце строфы. Оттого это слово употребляется как аминь, конец.