Рядовой Петр Холькет.
Глава II.

II.

Был жаркий день. Солнце обдавало горячими лучами разбросанные деревья, малорослые кусты, высокие травы и высохшее речное русло. Высоко в небесной лазури, так высоко, что едва можно было различать простым глазом, стая коршунов направлялась с севера на юг, где на протяжении сорока миль разорены были все краали и до двухсот черных трупов валялось на солнце.

Под навесом высоких жидких деревьев среди травы и приземистого кустарника, на берегу почти совершенно пересохшей речки расположился маленький лагерь.

Отряд растерял своих мулов и в ожидании, пока они отыщутся, уже семь дней стоял на этом месте. Три вьючные телеги, нагруженные провиантом, который они везли в главный лагерь, были сдвинуты под деревья и накрыты парусом, образовавшим род навеса для людей. На другом конце расчищенного пространства, отведенного под лагерь, на воткнутых в землю шестах перекинут был другой парус, представлявший подобие палатки; а влево оттуда, немного поодаль от прочих и отделяясь от остального лагеря группою низких кустов, стояла под высоким деревом настоящая капитанская палатка колокольной формы. Перед этою палаткой было приземистое дерево с обломанной верхушкой; его толстый белый ствол был искривлен и усеян наростами, а две единственные ветви, узловатые и короткие были распростерты врозь, наподобие рук. Перед этим деревом беспрерывно ходил взад и вперед человек с ружьем на плече, понурив голову и вперив глаза в землю; он шагал, а горячее солнце напекало ему плечи и спину.

В различных пунктах лагеря были разведены три или четыре костра; на трех варился рис с кукурузой, составлявшие довольствие людей с тех пор, как истощились запасы сушеного мяса; у четвертого костра туземный мальчик наблюдал за более аппетитным варевом, приготовлявшимся для капитана.

Большая часть людей была в отлучке. Чернокожих погонщиков услали за мулами, которых нашли пасущимися в горах за несколько миль от лагеря; ожидали, что они воротятся к вечеру и приведут их; а белые взяли ружья и разошлись в разные стороны поискать какой-нибудь дичи, в подспорье к надоевшей всем кукурузе и поразведать, что делается в окрестностях. Впрочем, на тридцать миль кругом все туземные поселки были уничтожены, и на этом пространстве оставалось так же мало негров, как волос на руке младенца; казалось, будто и диких животных больше нет в этой области.

В тени шатра, образовавшегося из холста, переброшенного через шесты, лежали трое людей, которым поручено было стеречь лагерь и приглядывать за варевом в котлах. Все трое были англичане из колонии и лежали ничком на земле, проводя время в неопределенных разговорах или же медленно и осторожно покуривая свои трубочки, потому что табак становился в лагере большою редкостью.

Под кустами, в нескольких шагах от них, лежал рослый рядовой, национальность которого трудно было определить; полагали, что он родом откуда-то с британских островов и путешествовал вокруг света. Был слух, что он отбыл три года каторги за покушение на грабеж в Австралии; но наверное никто ничего о нем не знал. Он половину минувшей ночи провел на часах и теперь отдыхал, лежа на спине и положив руку поперек лица; но челюсти его все время слегка шевелились, и он медленно жевал комок табаку; когда он перекладывал жвачку с одной щеки на другую, рот его открывался и видны были два ряда поломанных желтых зубов, вставленных в ярко-красные десны.

Трое колониальных англичан не обращали на него внимания. Из них двое, курившие трубки, были рослые люди того тяжеловесного типа с несколько вялыми плечами, который часто встречается среди европейских колонистов в третьем поколении, все равно, голландского или английского происхождения; они отличались также и тем добродушным спокойствием и медлительностью, которые общи всем европейским колонистам, выросшим вне влияния больших городов. Третий был пониже ростом, более сухощав, мускулистого и нервного типа, с орлиным носом, угловатыми чертами и недовольным выражением лица. Он держал речь, а собеседники его курили и слушали.

- Вот я и говорю, - рассуждал он, ударив рукой по красному песку, - нам дают под вечер по полчайной ложке водки, а у него позади палатки валяется десять пустых шампанских бутылок. Мы питаемся той кукурузой, которую везем на корм лошадям, а у него всякий день пироги да говядина, и живет он словно лорд! Это все хорошо для регулярных: им что! Они знают, зачем пришли, и, как бы то ни было, начальниками над ними поставлены настоящие джентльмены: мало ли что можно переносить, если знаешь, что управляют тобою порядочные люди. Английские офицеры - джентльмены; если бы, например, поставили над нами Селеса...

- О! Селес молодец! - разом воскликнули оба остальные собеседника, вынув трубки изо рта.

- Ну да, и я тоже говорю. Но эти господа, которые и сельского хозяйства не смыслят, и для торговли не годятся, и Бог ведает на что пригодны, и в Англии надоели своим родным, так что их высылают сюда и сразу садят нам на шею... Это черт знает что такое! Желал бы я знать, чем я хуже любого из этих господ, что желают над нами начальствовать? Должно быть у них богатые родственники есть, вот что!

Он с негодующим видом оглянулся на капитанскую палатку.

- Кабы дали нам настоящих английских офицеров...

- Эх! - молвил наиболее крупный из товарищей, на красивом лице которого выражалось чисто-детское простосердечие и доброта, невзирая на массивные формы, - все дело в том, что вы недостаточно родовиты и знатны, больше ничего. Этот, например, того и гляди, будет произведен в полковники, а не то и в генералы. Я всех их величаю полковниками и генералами; оно вернее, знаете ли; все равно, не сегодня, так завтра произведут!

Это было сказано в шутку, а в такую жару и при такой скуке они рады были хоть чему-нибудь посмеяться. Третий собеседник улыбнулся, но первый оратор оставался серьезен.

- Я знаю только одно, - сказал он, - я бы хорошенько проучил этих господ, если бы кого-нибудь из моих родных оставили здесь в числе населения, которое они заранее обрекли на зарез, когда сами отправлялись в Трансвааль. Если бы мою сестру или мать здесь убили, я бы взял пистолет и прострелил бы череп самому великому заправиле, а потом покончил бы дело с его подручными. Хорошо, подумаешь, правительство здешней страны! Сами приглашают приезжать и селиться тут, а потом всех годных к сопротивлению людей выгоняют вон в воровскую экспедицию за золотом в Трансвааль, а мы тут оставайся и жди, какие бы ни угрожали нам напасти. Я считаю, что каждый человек, погибший здесь насильственною смертью, убит собственными руками Привилегированной Компании.

- Ну, Джемсон ведь человек подневольный, что ему приказывали, то и сделал. Все мы обязаны исполнять, что велят, также и он. Не он составлял план экспедиции, только он понес наказание за нее.

- А зачем он слушался? И что они толкуют, будто у нас такие отличные заведены порядки? Я шесть лет здесь живу, работаю все время, как негр, а много ли нажил барыша? Да и все мы, честно и усердно занимавшиеся сельским хозяйством, что этим выиграли? Все в здешнем краю так устроено, чтобы все выгоды доставались нескольким важным господам, живущим за морем, или здешним заправилам. Если Англия завтра вызовет отсюда Привилегированную Компанию, что окажется? И увидит она, что все что ни есть ценного в краю, роздано в частные руки различным концессионерам; нечего сказать, будет чем поживиться после таких хозяев! Это все равно, что пустить шакалов обглодать все мясо с лошадиного трупа, а льва позвать полизать косточки.

- О, подождите еще немного, будет и на нашей улице праздник! - сказал красивый человек. - Я здесь пять лет живу, наобещали мне всякой всячины за это время, и до сих пор ничего, кроме обещаний, я не получал; однакож надеюсь со временем получить, а потому и держу язык за зубами! Если меня попросят подписаться под бумагой, где будет заявлено, что вот этот господин (он кивнул на капитанскую палатку), никогда не напивается пьян и не умеет ругаться, я сейчас подпишусь, лишь бы знать, что после этого получу изрядное количество барыша. Взять-то я мастер, лишь бы давали! Сколько ни давай, все возьму, ни капельки не уроню!

Все рассмеялись сухим, невеселым смехом, и третий, до сих пор не проронивший ни слова, перевернулся на спину и вынул трубку изо рта.

- Я вам вот что скажу, - молвил худощавый: - те из нас, у кого есть клочок земли и кто попросту честным манером занимается своим хозяйством, тому до смерти надоело это бестолковое воеванье. Будь у нас здесь с самого начала такие люди, как в свое время были Керри и Баукер, при них не могло бы случиться того, что теперь случается. Ведь дошло до того, что, приступая к тем или другим работам, никогда не можешь знать наперед, успеешь ли что-нибудь сделать или опять тебя погонят на войну и потом опять неожиданно отпустят на неопределенное время. Удобную штуку выдумали! Затеяли такую войну, которую можно продолжать и задерживать до бесконечности!

- Погоди подавать в отставку, - сказал он поучительным тоном: - небось завтра опять пойдем воевать с матабелями.

Остальные захихикали вполголоса. Даже тот, что лежал под кустом, хоть и не открывал глаз и продолжал держать руку поперек лица, слегка усмехнулся и показал желтые зубы.

- А я все жду, - сказал тяжеловесный красавец, - что предъявят нам бумагу, за подписью всех негритянских вождей, что вот, дескать, как они полюбили Компанию и как они рады, что Большой Заправило прибрал их к рукам, и как он с ними превосходно обращается, и что за это они открыли подписку на сооружение ему бронзовой статуи. Чего не сделает человек, коли уметь за него взяться.

Третий опять перевернулся на спину и, держа руку над лицом, лениво рассматривал ее.

- Как, бишь, это в Библии говорится насчет статуи, - проговорил он медленно, - у которой брюхо и бедра были медные, а ноги глиняные?

- Я в Библии не знаток, - сказал худощавый. - Пойду посмотрю, не кипит ли мой котел через край. Может быть, и у вас там пригорело?

- Нет, я просил капитанского поваренка присмотреть за моим варевом... только вряд ли он это сделает. А что, вы свой рис варите вместе с кукурузой?

- Как же быть-то, у меня нет другой посуды. Да и товарищи ничего не имеют против этого. Все-таки, знаете ли, маленькое разнообразие во вкусе!

Худощавый побрел через площадку в ту сторону, где горел его костер, другой его товарищ встал и тоже ушел присмотреть за своим котелком, а потом лег спать под телегами; дюжий колонист остался один. Шагах в пяти-десяти от него его костер горел исправно; он скрестил руки, растянувшись ничком на песке, голову положил боком на руки, и лениво стал наблюдать черных муравьев, хлопотливо бегавших по красному песку перед самым его носом.

В лагере настала полная тишина. От времени до времени какая-нибудь палка с треском лопалась на огне, да цикады громко кричали в древесных стволах, и ничто не двигалось, исключая одинокого часового, который продолжал все также мерно шагать взад и вперед между фасадом капитанской палатки и приземистым деревом с двумя распростертыми ветвями. Рядовой, лежавший под кустами, храпел так громко, что слышно было в другом конце лагеря.

Полдневный зной был в полной силе.

Наконец, послышалось шуршанье, как будто кто пробирался сквозь чащу кустов и высоких трав, вырванных лишь на несколько шагов вокруг всего лагеря, и вскоре оттуда показалась фигура человека, несшего в одной руке ружье, в другой - застреленную птицу. Это был англичанин и, очевидно, недавно прибывший из Европы, судя по свежему цвету лица, заметному даже сквозь поверхностный загар. В настоящую минуту он сильно раскраснелся от жары, но его ясные голубые глаза и тонкие черты не утратили своего утонченного изящества.

Подойдя к колонисту, он положил перед ним птицу.

- Больше ничего не нашел, - сказал он.

Он также растянулся во весь рост на земле, отложив ружье под висячую полу шатра. Колонист приподнял голову, не вставая, протянул руку и взял птицу.

- Я ее в котел запущу; пускай хоть какой-нибудь будет вкус, а то надоела все одна пресная кукуруза, - сказал он и, не отнимая локтей с земли, принялся ощипывать птицу.

Англичанин снял шляпу и приподнял со лба свои густые влажные, прилипшие волосы.

- Небось из сил выбились? А? - спросил колонист, взглянув на него ласково. - У меня во фляжке еще осталось несколько капель. Хотите?

- О, нет, я выношу это довольно легко! Немножко жарко, а впрочем ничего.

Он слегка откашлялся и боком прилег головой на руку. Глаза его машинально следили за тем, что колонист делал с птицей. Он уехал из Англии в надежде избавиться от чахотки, а поступил волонтером в экспедицию против машонов, потому что таким образом надеялся что-нибудь заработать, проводя время на вольном воздухе, и в то же время ничего не стоить своим родителям.

- Что там Холькет делает? - спросил он вдруг подняв голову.

- Кто? - спросил англичанин, привстав на локтях.

- Да Холькет с капитаном, - сказал колонист, перестав ощипывать птицу. - Боже мой, что тут было! Вы наверное не видывали ничего подобного.

Англичанин сел и выпрямился, зорко приглядываясь поверх кустов к Холькету, понурая голова которого то и дело мелькала взад и вперед.

- Но что же он там делает в такую жару?

- Поставлен на часах, - сказал колонист. - Я думал, что вы тут были, когда это произошло. Я во всю жизнь не видывал и не слыхивал ничего забавнее.

При одном воспоминании о событии он рассмеялся перевалившись на один бок.

- Видите ли, в чем дело. Несколько человек наших людей пошли по ручному руслу поискать ямин с водой и нашли негра, спрятанного на берегу, в норе, не больше как в пятистах ярдах отсюда. Они напали на след этого мерзавца по узенькой тропинке, протоптанной им к воде и такой отверделой, как будто ее протоптали дикобразы. Отверстие в нору было прикрыто кустом, так что его трудно было распознать; тут и накрыли негра. Видно, что он давно тут скрывался, потому что весь пол усеян костями рыбы, которую он вылавливал из речных ямин; кроме того, у него нашли длинный кусок какого-то корня, наполовину изгрызенный. Он был ранен в бедро двумя пулями, но успел оправиться и уже мог ходить. Очевидно, он ждал, чтобы мы все убрались отсюда, чтобы потом улизнуть и пробраться к своим единоплеменникам. Вид у него был такой одурелый и жалкий, какой бывает у негров, когда они долго остаются не евши.

"Ну, конечно, притащили его к капитану; тот пыхтел, ругался, объявил, что наверное этот негр шпион, и решил, что завтра утром необходимо его повесить. Он повесил бы его и сегодня, да боится, что к вечеру нагонит нас большой отряд, так рассудил, что лучше подождать, что скажет полковник. Но если отряд не подойдет к ночи, он приказал первым делом завтра поутру повесить его, либо расстрелять, всенепременно. Велел людям привязать его к тому деревцу, что стоит против его палатки, и негра привязали ремнями за ноги, вокруг пояса и еще за шею.

- Что же на это сказал чернокожий? - спросил англичанин.

- О, он-то ничего не говорил; да если бы и сказал что-нибудь, у нас в лагере ни одна душа не поняла бы, что он бормочет. Наши чернокожие не разумеют его наречия. Я полагаю, что это должен быть один из тех лютых негодяев, которых мы разогнали в тот день, как выжигали вон те кусты. Но каким образом он мог с такой крутизны спускаться к реке, при той ране, какая была у него в бедре, этого я решительно не понимаю. Когда его схватили, он и не думал сопротивляться, должно быть уж очень испугался. А был, вероятно, порядочный силач, и такой, черт, осанистый.

"Ну, вот, только-что его привязали, капитан собирался уходить в свою палатку выпить рюмочку, а мы все стояли кругом, вдруг Холькет выступает вперед, становится прямо перед капитаном и прикладывает руку к своей челке... знаете, как он обыкновенно делает? Ох, Боже мой, Господи, если бы вы видели, что это было! Кажется, во век я этого не забуду! - И колонист был готов лопнуть от сдержанного хохота. - Ну, вот, и начал он свою речь; сначала так церемонно: "Сэр, позвольте поговорить с вами?" - точно пришел во главе депутации. А потом вдруг и пошел... Ни дать, ни взять - школьник в воскресной школе, которому задали выучить наизусть отрывок из Священного Писания, и он так и режет, и уж не останавливается, покуда не проговорит всего, от начала до конца.

- Что же он говорил? - осведомился англичанин.

- А начал он с того, что ведь мы в точности не знаем, был ли этот негр шпионом или нет; и как это было бы ужасно казнить его, не разузнав хорошенько, кто он таков; а, может быть, он только оттого и прятался, что был ранен? Потом он стал рассуждать, что ведь, в сущности, все эти негры защищают свое отечество; что и мы стали бы драться с французами, если бы французы пришли отобрать у нас Англию; и вообще, негры прекрасный народ, с вашего позволения, сэр. (Он каждые пять минут прикладывал руку к челке и повторял: "с вашего позволения, сэр!") И если мы обязаны с ними драться, то надо же помнить, что они отстаивают свою свободу; и как же можно расстреливать раненого пленника за то, что он чернокожий, тогда как мы бы этого не сделали, если бы он был белый! А потом уж ударился прямо в проповеднический тон! То есть отроду ничего подобного я не слыхивал! Во-первых, изволите видеть, "все люди - братья и Бог одинаково любит и чернокожих и белых; во-вторых, машоны и матабели народ бедный, невежественный, и мы должны заботиться о них". И тут вдруг брякнул, что этого негра следует отпустить с миром, дать ему провизии на дорогу, и сказать, чтобы шел к своим родным и сказал бы им, что мы не затем пришли, чтобы отнять у них землю, а затем, чтобы учить их и любить. "Я знаю, капитан, трудное это дело - полюбить негра; а только как-нибудь надо постараться!" И каждые пять минут сызнова: "Мне кажется, я знаю этого человека, капитан; я не совсем уверен, но думаю, что он с той стороны, где живут Ло-Магунди". Как будто кому-нибудь на свете может быть интересно, с которой стороны пришел какой-нибудь чернокожий черт! А Холькет повторил это раз пятнадцать, по крайней мере. И потом еще: "Я не считаю себя лучше вас капитан, или лучше кого-нибудь другого, я такой же дурной человек, как и любой в нашем лагере, и знаю это..." И ну исповедовать перед нами все свои грехи, а потом: "Капитан, я человек темный, неученый, но я должен заступиться за этого негра, потому что кроме меня некому!" И еще сказал: "Коли вы позволите, сэр, я провожу его в Ло-Магунди, мне ничего не страшно; приду туда и скажу им, что мы пришли не отнимать у них землю и женщин, а чтобы научить их, что все мы братья и надо любить друг друга. Вы только отпустите меня, капитан, я пойду и всех примирю. Отдайте мне этого негра, сэр!"

И колонист покатился со смеху.

- Ну, и что же капитан?.. - спросил англичанин.

- Капитан-то?.. Ну, вы знаете, как он из-за всякой безделицы ругается на чем свет стоит. А тут, стоит он, как истукан, развесил руки по бокам, вылупил глаза, а лицо совсем багровое, того и гляди лопнет, и только шепчет иногда: "Господи! Господи!" А Холькет вытянулся перед ним, смотрит ему в глаза, а нас всех как будто и нет тут - никого не видит.

- Что же, однако, сделал капитан?

- Как только Холькет повернул налево кругом, капитан принялся ругаться, и так-то нанизывал словечки одно на другое, что любо-дорого. Почти так же занятно вышло, как речь самого Холькета. Наконец, перестал ругаться, очухался немного, и говорит, чтобы Холькета на весь день поставить на часы, пускай караулит этого негра и ходить взад и вперед мимо его. И если главный отряд не подойдет к нам до ночи, то завтра, чем свет, покончить негра, и чтобы застрелил его сам Холькет.

Англичанин подскочил на месте.

- Да ничего. Взял ружье на плечо и вот целый день ходит.

Англичанин вперил свои ясные глаза на то место, где то появлялась, то вновь исчезала за кустами голова Холькета.

- А негр все там же привязан?

- Да. Капитан велел, чтобы никто не подходил к нему близко, ничего не давал ему ни есть, ни пить, только...

Тут колонист опасливо оглянулся в ту сторону, где под кустом храпел спящий рядовой, и продолжал, понизив голос до шепота:

- Часа два тому назад Холькет прислал ко мне капитанского поваренка попросить напиться воды. Я думал, что сам Холькет пить захотел, потому что бедняге, должно быть, невыносимо жарко под таким солнцем шагать столько времени, и послал ему кружку воды из собственного мешка. Потом пошел через некоторое время посмотреть, куда девалась моя кружка, и вижу, поваренок ушел, а перед капитанской палаткой, против самой двери, стоит Холькет и поит проклятого негра из моей кружки. Шея у него так крепко притянута ремнем, что он едва может глотать по капельке; и Холькет стоит и понемножку пропускает ему в рот воду. А ну, кабы капитан выглянул из палатки, да увидал, что тут делается!.. Фь... юу! Не желал бы я быть на месте Холькета.

- Как вы думаете, будет он заставлять Холькета исполнять приговор? - спросил англичанин.

- Конечно, будет! Ведь он сущий дьявол по этой части; и Холькет лучше сделает, если не станет ему перечить, иначе ему же будет хуже.

- Положим, капитан командует отрядом только до завтрашнего вечера!

- Да, но завтра утром он все еще командир. И я, на месте Холькета, не стал бы из-за этого поднимать истории. Беда здесь затевать нелады с начальством. И не все ли равно, одним негром больше или меньше? Не он, так другой его подстрелит, либо тот с голоду умрет, коли мы его тут оставим.

- Плохая забава стрелять в человека, привязанного за ноги и за шею, - молвил англичанин, и его тонко очерченные брови сдвинулись и нахмурились.

- О, знаете ли, негры ведь далеко не так чувствительны, как мы. Я видел, как один шел на казнь: в него целятся из ружей, а он преспокойно смотрит прямо в дула, и повалился как сноп! Даже не пикнул. Негры ничего не чувствуют; им, кажется, совершенно все равно, что жить, что умирать; это не то, что мы, знаете ли.

Англичанин глаз не спускал с вершины кустов, за которыми взад и вперед сновала голова Холькета.

- Не имеют права заставлять Холькета исполнять приговор, и он этого не сделает! - проговорил англичанин задумчиво.

- Надеюсь, что вы не будете так глупы, чтобы вмешаться в дело? - сказал колонист, глядя на него с любопытством. - Не стоит труда. Я решился никогда ни во что не вступаться, что бы ни случилось. Да и к чему это? Положим, что Холькета заставят-таки против воли застрелить негра, и кто-нибудь из нас подал бы жалобу на самоуправство; что же из этого выйдет? Всегда найдется человек шесть таких молодцов, которые дадут показания, угодные начальству... не говоря уже о подобных господах, - прибавил он, кивнув пальцем по направлению спящего рядового, - этих с тем и нанимают, чтобы они шпионили за остальными. Я полагаю, что он и о самом капитане докладывает в главную квартиру. Ни одной телеграммы не пошлют спроста, каждую просматривают и переделывают по-своему: передают по телеграфу только то, что угодно Компании. В нашем отряде не мало прекраснейших людей; но как вы думаете, много ли найдется таких, которые откажутся от шансов сделать карьеру в области машонов, только из-за того, чтобы заступиться за Холькета... даже и в том случае, если он затеет настоящую тяжбу с Компанией? Я сам душевно расположен к Холькету, он славный малый и не раз оказывал мне дружеские услуги; прошлой ночью, например, сменил меня на часах, потому что я очень устал... И я готов со своей стороны услужить ему в пределах благоразумия. Но, признаюсь откровенно, не могу и не желаю ради его, не ради кого-либо другого, компрометировать себя в глазах властей. У меня там, в колонии, невеста есть, и вот уже пять лет как она меня дожидается. А женюсь ли я на ней или нет, - зависит от того, в какие отношения я себя поставлю с Компанией; и я прямо говорю, что не хочу с ней ссориться. Я сюда пришел деньги наживать и надеюсь, что наживу. Если кому охота биться головой об стену - пускай бьются; но не ожидайте, чтобы и я последовал их примеру. Здесь не такая сторонка, где бы можно было говорить все, что думаешь.

Англичанин уставился локтями в землю и сказал:

- А ведь предполагается, что все это происходит под прикрытием английского флага!

- Как же, как же! - отвечал колонист со смехом, - только поперек его проведена черная полоса в знак того, что действует Привилегированная Компания.

- А бывает у вас кошмар? - внезапно спросил его англичанин.

- У меня? Да, иногда случается, - отвечал колониста, значительно поглядывая на собеседника: - когда слишком плотно наемся, тогда и бывает.

- А со мной это постоянно с тех пор, как я сюда приехал, - сказал англичанин. - Мне все кажется, что целый громадный мир навалился на меня и давит; словно весь земной шар на мне, а я под ним, в роде комара или мошки. Пытаюсь приподнять - и не могу. Так и лежу под этою тяжестью, пока она не раздавит меня окончательно.

Оба замолчали. Колонист ощипывал с птицы последние мелкие перышки, а англичанин пристально смотрел на муравьев.

заплутался тогда и целую ночь провел один на холме. Когда мы отыскали его поутру, он спал мертвым сном, так что разбудить его не было никакой возможности. Ночь была не так холодна, чтобы он мог замерзнуть; и с той поры он стал другим человеком; совсем какой-то чудак. Свою порцию съестного раздает чернокожим прислужникам, вечернюю чарку водки уступает товарищам и держится все как-то в стороне, сам по себе. Ребята думали, что он лихорадку схватил, блуждая в тот день в высокой траве. Но, по-моему, это не то, скорее, мне кажется, можно приписать его состояние тому, что он целые сутки провел один в поле. Скажите-ка, случалось ли вам проводить так день и ночь, с глазу на глаз с самим собой, в чистом поле, так, чтобы не с кем было слова сказать? Со мной это было, и я вам скажу, если бы еще денька три оставаться в таких условиях, я сошел бы с ума, либо ударился бы в религию... Особенно по ночам, знаете ли, когда над вами звезды, а кругом эта мертвая тишина. Начнешь думать, и уж думаешь, думаешь! Вспомнишь такие вещи, о которых много лет совсем не вспоминал. Я даже сам с собой начинал разговаривать, представляясь, будто со мной другой человек беседует. Семь дней я так провел; он-то, правда, всего одни сутки; однакож, я думаю, что это одиночество его и сгубило тогда. Знаете ли, эти звезды просто ужас наводят, а тишина-то какая перед утром! - Он встал. - Да, жалко его, такой хороший парень был... А впрочем, может быть, он еще опамятуется.

И колонист пошел к котлу, захватив и птицу с собой. Когда он ушел, англичанин лег на спину, заслонившись локтем от солнца. Высоко, высоко, сквозь жидкие древесные ветви, в чистой лазури безоблачного африканского неба, увидел он коршунов, летевших с севера на юг...

* * *

Вечером люди уселись вокруг костров и стали ужинать. Большой отряд так и не приходил, но мулов привели, и приказано было сниматься с лагеря на рассвете следующего дня. Холькета сменили с караула и отпустили отдыхать. Он пришел и лег на землю, поодаль от товарищей, собравшихся вокруг их общего котла.

Колонист и англичанин оповестили всех людей своей партии, чтобы Холькета оставить в покое и ни о чем не расспрашивать; и люди, опасаясь мощной силы колониста и нервной впечатлительности англичанина, не тревожили его. Они сидели вокруг огня, болтали и пересмеивались между собой, а рослый колонист черпал из котла вареную кукурузу с рисом, раскладывал по оловянным тарелкам и раздавал всем. Наконец дошла очередь и до Холькета, который полулежал за его спиной, облокотившись на землю. Холькет взял свою порцию, некоторое время не принимался за пищу, потом проглотил несколько ложек и опять прилег на локоть.

- Что мало едите, Холькет? - ободрительно сказал ему англичанин, ласково оглянувшись на него.

Подождав немного, он вынул свой красный платок, тщательно опрокинул в него все, что было на тарелке, и завязал в узел. Потом положил узелок возле себя и опять прилег на локоть.

- Что ж вы не придвинетесь поближе к огню, Холькет? - сказал англичанин.

- Нет, благодарствуйте, ночь и так теплая.

Спустя некоторое время, Петр Холькет вынул из-за пояса ножичек в грубой деревянной оправе. Возле него лежал плоский камень, и он начал тихонько проводить по нем лезвием своего ножичка, поминутно пробуя на пальце, довольно ли остро он наточился. Потом снова заткнул его себе за пояс, медленно встал, захватил свой узелок и пошел к палатке.

И все сидевшие у костра начали без всякого стеснения обсуждать его дела. Будет ли капитан подтверждать свой приказ завтра утром? Исполнит ли Холькет его приказание? Имеет ли капитан право наряжать одного человека для исполнения казни, вместо того, чтобы расстреливать сообща, как обыкновенно? Один из людей сказал, что будь он да месте Холькета, он бы с радостью сделал это; ну, с чего он вздумал дурить? Так они болтали до девяти часов, когда англичанин с колонистом встали и ушли спать. Они застали Холькета спящим; он лежал у самой стены палатки, уткнувшись лицом в холщевую переборку. И они потихоньку улеглись, стараясь не разбудить его. В десять часов весь лагерь уснул, за исключением двух караульных, которые ходили с одного конца лагеря до другого, чтобы разогнать сон, или стояли и болтали между собою у большого костра, все еще горевшего на одном конце.

В капитанской палатке всю ночь горел фонарь, свет от которого сквозил через тонкие холщевые стенки и освещал землю кругом; все остальное в лагере было темно и тихо.

В половине второго часа луна закатилась, и одни звезды сверкали в бездонном африканском небе.

Тогда Петр Холькет встал, тихо приподнял холщевую полу и выполз вон из палатки. Доползя до конца лагеря, он встал на ноги. На руке у него был привязан красный узелок с едой. С минуту он смотрел вверх, на расположение звезд, потом вошел в высокую траву и пустился в путь, прочь от лагеря. Но вскоре он воротился и спустился вниз, в речное русло. Некоторое время он шел вдоль русла; потом сел на берег, снял свои тяжелые сапоги, бросил их в траву и тихо-тихо, на цыпочках, направился по узкой тропинке, протоптанной людьми, ходившими к реке за водой. Она вела прямо к капитанской палатке и к плосковерхому дереву с белым стволом и с двумя шишковатыми ветками, распростертыми врозь. Шагов за сорок от этого места он остановился. Далеко впереди, на другом конце лагеря, двое часовых, стоя у костра, разговаривали между собою. Остальной лагерь был погружен в мертвую тишину. Свет, струившийся из капитанской палатки, достаточно освещал ствол деревца и то, чтР там было; но внутри палатки все было тихо.

глаза были закрыты, все члены, прежде изобличавшие силу мощного человека, теперь осунулись, так что кости выступали на сочленениях. Густые шерстяные волосы его были всклочены и торчали длинными комками; черная кожа потрескалась и загрубела от лишений и долгого пребывания на воздухе. Ремни врезались в его щиколотки, слегка разорвав кожу: из ранок сочилась кровь и образовала темную лужицу под его ногами.

Петр Холькет посмотрел на него: негр казался умершим. Он тихо потрогал его за руку, потом слегка потряс.

Медленно и не поднимая головы, негр открыл глаза и взглянул на Петра из-под усталых бровей. Если бы не движете век, можно бы подумать, что это глаза умершего существа.

Петр поднес палец к своим губам и тихо произнес:

- Тсс-с!..

Петр Холькет проворно опустился на колени и вытащил из-за пояса свой ножик. Вмиг он перерезал ремни, которыми связаны были ноги, потом и те, что были вокруг пояса и вокруг шеи. Ремни упали на землю, и негр стоял совсем вольно. Ошеломленный, безмолвный, стоял он, понурив голову, и глядел на Петра исподлобья.

В ту же минуту Петр снял с своей руки красный узелок и сунул его в безучастную руку негра.

- Ари-цемайя! Хамба! Луп! Беги! - шептал ему Петр Холькет, выдергивая по одному словечку из каждого из слышанных им африканских наречий.

Но чернокожий пленник стоял все также неподвижно, глядя на него тусклыми глазами.

Вдруг по лицу негра молнией пробежала искра сознания; затем оно изобразило дикий восторг. Без слов, без единого звука прыгнул он как тигр, преследуемый охотничьими собаками, точно никогда не был ни ранен, ни измучен, и, шмыгнув чрез кусты, исчез в траве. Она сомкнулась за ним, но сухие ветки и листья хрустнули под его ногами.

Капитан распахнул дверь своей палатки и закричал:

- Кто там?

Петр Холькет стоял под деревом, с ножичком в руке.

и со всех сторон послышался крик:

- Это машоны пришли выручать шпиона!

Когда люди сбежались к капитанской палатке, они увидали, что негр исчез, а Петр Холькет лежал ничком под деревом, головой к капитанской палатке.

Все заговорили разом и произошла невообразимая путаница.

- Сколько их было? - Куда они пошли? - Петра Холькета убили! - Сам капитан видел, как они в него стреляли! - Готовься, ребята! Они сейчас могут назад прийти!

- Он умер! - сказал он спокойно.

Когда перевернули тело, колонист опустился на колени по другую сторону; он принес с собой ручной фонарь.

- Чего вы топчетесь тут, дурачье! - крикнул капитан. - Какой толк проверять следы после того, как все тут побывали? Марш по местам, караульте лагерь со всех сторон! - Я сейчас пошлю четырех чернокожих парней, - сказал капитан, обращаясь к англичанину и колонисту: - прикажу им вырыть могилу. Лучше похоронить его сейчас же. И чего ждать-то? Поутру надо выступать до свету!

Оставшись одни, англичанин и колонист расстегнул платье на груди Петра Холькета. Там была одна маленькая круглая ранка как раз под левою грудью; другая рана оказалась на темени, но эта была нанесена, очевидно, после того, как он упал.

- Пистолетная пуля, - сказал англичанин, прикрыв грудь покойника.

Англичанин зорко взглянул на собеседника, и глаза его блеснули.

- Я же вам говорил, что он этого негра не убьет. Посмотрите... вот...

- Как, вы думаете, что это он?.. - сказал колонист, вытаращив на него глаза и потом мельком оглянувшись на капитанскую палатку.

- Да, я это думаю... Сходите-ка, принесите шинель Холькета; завернем его в нее... Если уж, покуда был жив, нечего было толковать об этом, то теперь и подавно, когда мертвый лежит.

Принесли шинель и стали выворачивать карманы, чтобы посмотреть, нет ли там указаний на то, откуда он был родом и кто его родные. Но в карманах ничего такого не было, и оказалась только пустая фляжка, кожаный кошелек с двумя шиллингами да шерстяная двухконечная шапочка домашнего вязанья. Завернули они Петра Холькета в шинель, а шапочку надели ему на голову. И через час после того как Петр Холькет стоял перед палаткой, глядя вверх на звезды, он уже лежал в земле под плосковерхим деревом и над ним утаптывали красный песок, напоенный смешанною кровью чернокожего и белого человека.

* * *

Остальную ночь люди провели вокруг костров, обсуждая случившееся и опасаясь нападения. Но англичанин и колонист преспокойно ушли в палатку и улеглись.

- Какое там следствие! Завтра к вечеру его и так уберут.

- А вы намерены разглашать об этом?

- К чему же теперь?

Около часа они лежали в темноте, прислушиваясь к доносившемуся до них оживленному говору товарищей.

Колонист даже вздрогнул от неожиданности.

- Конечно, верю! - отвечал он.

- И я прежде верил, - сказал англичанин, - только не в вашего Бога. Я верил в нечто столь великое, чего я постигнуть не в состоянии, и что заправляет миром, как моя душа управляет моим телом. И я думал, что оно действует на таком же основании, на каком причина и следствие действуют в физическом мире, и что это основание также приложимо и к миру духовному; одним словом, я думал, что всем заправляет то, что мы в просторечии зовем законом равновесия, или справедливостью. Ну в это я больше не верю. Нет Бога в земле машонов!

- Ох, пожалуйста, не говорите таких вещей! - воскликнул колонист, сильно расстроенный. - Я боюсь, как бы и вы не рехнулись, как бедняга Холькет!

* * *

На утро, еще до свету, люди собрали свои пожитки и выступили в путь. К пяти часам выехали и телеги с провиантом; впереди их и сзади, кто пешком, кто верхом, двигались люди. Все пространство, где был расположен лагерь, образовало опустевший круг; там только и осталось несколько разбитых бутылок, пустые жестянки да закопченные камни, на которых разводили огонь, и все еще видны были кучки теплой золы.

Только под плосковерхим деревом возились колонист и англичанин: они наваливали в кучу камни. Их оседланные лошади стояли рядом. Тут подскакал к ним дюжий рядовой, накануне лежавший под кустами во время их беседы. Капитан послал его обратно на место лагерной стоянки спросить, что они там делают, зачем попусту теряют время и приказать, чтобы скорее ехали вперед. Оба сели на лошадей и последовали за рядовым. Но англичанин все обертывался на седле и смотрел назад.

Утреннее солнце начинало золотить верхушки высоких деревьев, осенявших лагерь; лучи его осветили и низкое дерево с белым стволом и двумя распростертыми, наподобие рук, ветвями и кучу камней, наваленных у его подножия.

- Не знаю, право, - сказал он, - теперь его доля, пожалуй, лучше нашей!

И они поскакали вслед за своим отрядом.

К О Н Е Ц.

Изд: "Рядовой Петр Холькет". Рассказ Оливы Шрейнер. М., "Посредник", 1900