Вероника.
Глава XII

Глава XII

Вероника и Регуэль жили странной, похожей на сон жизнью. Царица сумела превратить юношу в своего раба. Ей удалось то, к чему она страстно стремилась, ухаживая за раненым в Птолемаиде. Она вылепила по своему желанию мягкий воск его сердца и придала ему форму, которая казалась ей самой прекрасной и желанной. Она радостно дышала, чувствуя свою неограниченную власть и видя свой образ на алтаре его сердца. Она была для него странным сочетанием женщины и богини.

Они жили, как будто, кроме них, не было никого во всем мире. Немой тихий эфиоп не выводил их из очарованного сна: другим рабам Вероника тоже велела молчать, и они повиновались, зная, что царица умеет карать и награждать. Для Регуэля и для всех других Вероника была Деборой, вдовой богатого купца. Шум войны не доходил до уединенного Бет-Эдена, но царица получала сведения о ходе римского завоевания. Между нею и Агриппой шел обмен вестями, от Тита она иногда получала небольшие послания.

Вероника равнодушно читала их, что ей за дело теперь до Тита, Агриппы и до судьбы ее народа? Все ее чувства и мысли были заняты первой страстной молодой любовью. С жадностью она хваталась за настоящее, намеренно забывая прошлое, и старалась не торопить грозное будущее. Она ясно сознавала: их скрытое от мира счастье не может длиться вечно. Долго ли удастся ей еще обманывать возлюбленного относительно происходящих событий. Он думал, что война еще не началась, что Веспасиан, устрашенный восстанием целого народа, все еще в Птолемаиде. Он был уверен, что Тамара и его родственники прибыли в Гишалу и что отец продолжает дело освобождения родины, стоя во главе галилейских патриотов. Ни на секунду у него не возникало сомнения в словах Деборы. К тому же письма отца подтверждали истину того, что она говорила. Он не знал, что по приказу Вероники эти письма искусно подделывались и передавались ему заранее подготовленными к расспросам гонцами. В этих письмах Иоанн бен Леви повелевал сыну оставаться там, где он находился, пока его не позовут, и Регуэль охотно повиновался.

Эфиоп ждал. Чрез его руки проходило все, что относилось к царице. От его зоркого взгляда ничего не укрывалось. Вестники Агриппы тоже приходили к нему, он вел их к повелительнице, уже обменявшись с ними тайным знаком. Но тот, кого он ждал, все не приходил.

Наконец однажды пришел в Бет-Эден Хлодомар. Во время одной из стычек у стен Иотапаты он попал в руки солдат Агриппы, и его привели к царю. Он тогда перешел на службу царя; и до того Хлодомар передавал тайные вести от Иосифа бен Матии Агриппе. Царь знал, что Хлодомару известны его тайные отношения с наместником, и был уверен в его преданности.

Хлодомар принес обстоятельные вести Веронике от царя. Когда он передал свиток эфиопу, вестник и раб пристально взглянули друг другу в глаза. Хлодомар вынул дощечку, на которой было что-то написано, и показал ее эфиопу. Раб прочитал: "Выведай, что решила Вероника и скажи вестнику". Он показал глазами, что понял, и пошел передать царице письмо Агриппы. Увидев послание, Вероника почувствовала грозящую опасность. Она знала, что падение Иотапаты - вопрос времени и что вместе с ней вся Галилея попадет под власть Рима. И тогда придется принять решение - Иерусалим или Рим! Она могла избрать лишь один из них, и оба решения были одинаково опасны: Иерусалиму принадлежало ее сердце, с Римом связывали ее интересы ее семьи, вера в успех. Разрывая с Римом, она должна была пожертвовать Агриппой и всеми владениями семьи Ирода; отрекаясь от Иерусалима, она предавала свой народ, своего Бога, свою любовь.

Время решения настало: Иотапата пала.

Агриппа писал ей в приподнятом от радости тоне: он теперь меньше ненавидел Рим, чем иудеев; восставая против чужеземных притеснителей, они тем самым объявляли войну и честолюбивой политике Агриппы, последнего и слабейшего из дома Ирода. Враждебно настроенные иудеи ненавидели его за все неискупленные преступления его предков. Это наследие было тем более подавляющим, чем менее было смелости у Агриппы открыто прибавить новые грехи к старым. Он был даже лишен ореола жестокости, которая внушила бы ужас его врагам, и Иотапата пала - быть может, это откроет глаза ослепленным жителям Иерусалима относительно того, что их ожидает. Агриппа писал, что он вполне согласен с решением Веспасиана: с восставшими галилеянами нужно поступить самым строгим образом, нужен устрашающий пример. Слишком долго этот упрямый народ злоупотреблял терпением властителей. Эта кара принесет пользу самим иудеям, они должны понять, что спасение только в подчинении. Агриппа же надеялся получить от римлян покоренные провинции в царственное владение. Конечно, вначале за ним еще будут следить, но достижение полной независимости только вопрос времени. Теперь для Вероники наступило время действовать. Ее роль та же, какая некогда выпала на долю Эсфири. Агриппа извещал ее, что снова представился случай укрепить в душе Веспасиана и Тита пробужденную на горе Кармеле веру в их божественное предназначение, в то, что им должен достаться трон цезарей.

"Я воспользовался для этой цели, - писал царь, - нашим старым другом, Иосифом бен Матия. Я узнал, что он взят в плен, и послал к нему Хлодомара, человека вполне верного, с посланием на арамейском языке. Иосиф бен Матия прочел послание и стал действовать с обычной ловкостью по моим указаниям. Я был при том, когда его привели к Веспасиану. В припадке полного, быть может, даже непритворного, раскаяния он упал к ногам полководца и стал молить, как о милости, о том, чтобы ему позволено было дать доказательство его дружеского расположения к римлянам. Мольба его обращалась и ко мне. Я исполнил его просьбу, но так равнодушно, что Веспасиану не могла в голову прийти мысль о нашем тайном соглашении. То, что я имел при этом в виду, вполне осуществилось. Веспасиан сообщил мне, что непременно должен отправить человека, столь высоко стоящего, как Иосиф бен Матия, в Грецию, к Нерону. Только сам император может решить его участь. Я в нескольких словах выразил свое сожаление и с притворным безучастием повернулся к Титу, который стоял около меня; я стал его спрашивать, доволен ли он своим конем Туском. В то же время я подал Иосифу условный знак. Тотчас же, с ловкостью опытного актера, Иосиф обратился к Веспасиану с вдохновенным видом пророка. "Ты думал, - сказал он, - что взял в плен только Иосифа бен Матию, наместника Галилеи, но я являюсь провозвестником более высоких и важных вестей. Разве бы я стоял теперь перед тобой, если бы не был послан свыше и не понимал бы тайных пророчеств иудейского Бога? Я ведь знаю, как должен умереть полководец! Зачем тебе посылать меня к Нерону? Не цезарь Нерон, а ты сам господин моей жизни и повелитель моей судьбы. Пройдет немного времени, и ты сам будешь носить имя цезаря, властителя земли, моря и всего человеческого рода, а Тит, твой сын, будет твоим преемником на всемирном престоле".

Веспасиан побледнел от изумления, и на лице его я прочел воспоминание о том, что было на горе Кармеле. Но он еще не верил. "Ты безумствуешь, - крикнул он, отступая от Иосифа, - или хочешь обмануть меня, чтобы вернуть себе свободу!" Пленник усмехнулся. "Зачем мне лгать? - сказал он. - Разве жизнь моя не в твоих руках? Ты можешь отдать меня на величайшие пытки, чтобы вырвать у меня признание, и все же я буду тверд. Я жрец великого бога и знаю что свобода мне должна быть даром твоих рук". Твердость Иосифа бен Матия внушила полководцу доверие. Чтобы усилить впечатление, я сказал в легком тоне, обращаясь к Титу, но так, что Веспасиан мог меня слышать, что Иосиф в самом деле жрец. Упомянул также, что, как известно, большая часть жрецов обладает даром пророчества. Это замечание положило конец колебаниям Веспасиана. Он велел, конечно, держать пленника под строгим надзором, но уже отменил его отправку к цезарю, где, конечно, его ожидала смерть. Благодарность Иосифа ко мне безгранична, как он передавал чрез других, и он готов служить мне, чем только может. Я, конечно, не придаю большого значения этим уверениям, но его необычайная хитрость и ловкость смогут сослужить мне службу. Тебе же Вероника, - писал Агриппа в заключение, - я напоминаю данное мне слово. Более чем когда-либо важно склонить Тита на нашу сторону, чем бы война ни кончилась. Поэтому я пригласил Веспасиана и его сына отпраздновать покорение Галилеи в Цезарее Филиппийской; оба они согласились, тем более что войско страдает от жары. Веспасиан уже ранее решил дать ему несколько недель отдыха. Поэтому, когда Хлодомар придет к тебе, сделай все приготовления, чтобы встретить римлян по-царски. А более всего я советую тебе удалить все, что может казаться подозрительным Веспасиану и в особенности Титу. Надеюсь, что ты поймешь меня. Ведь мои интересы на этот раз совпадают с твоими".

Вне себя от бешенства Вероника смяла письмо в руках. Никогда эгоизм брата не проступал так обнаженно и грубо. Притворяться теперь, когда сердце ее полно любви к другому? Помогать Агриппе, который изменяет родине и губит народ израильский, народ Регуэля!

Никогда! Она не позволит отнять у себя свое сокровище, она защитит его от всех, от собственного брата, от всего мира. Единственное средство спасения - бегство, быстрое, безотлагательное бегство... Она вскочила и с гадливостью оттолкнула ногой письмо брата. Бросившись к эфиопу, который стоял у дверей, она показала ему знаками.

"Бежать... в тот же вечер... Только с Регуэлем и с ним". Но куда? Вдруг ее озарило. Куда? Конечно, в Иерусалим. Там сердце ее народа, место Регуэля и дочери Асмонеев у врагов Рима. Она во всем признается возлюбленному, откроет свое имя и обман с письмами отца. Он ее простит, и тогда - любовь за любовь. Она признается ему дорогой, темной ночью, когда краска стыда не заметна будет на ее щеках...

Ее поспешность заразила раба... Как безумный бросился он из комнаты. Она вздрогнула и вышла собрать в дорогу драгоценности. Хлодомар ждал еще ответа. Когда эфиоп вернулся, он вопросительно взглянул на него. "Она хочет бежать" - написал Стефан на врученной ему дощечке.

Благородное лицо Хлодомара омрачилось, потом он медленно обнажил висевший у пояса кинжал и показал рабу сверкающую сталь; на ней было вырезано одно слово: "Убить!"

...............................................................................

Иоанн из Гишалы звал его.

Регуэль держал письмо в руках и перечитывал его несколько раз. Вероника с беспокойством смотрела на юношу; она опять решилась на обман. Сказать теперь правду она не смела. Регуэль также ненавидел и презирал Веронику, как любил Дебору. Вероника боялась, что он произнесет слово, которое их навсегда разлучит.

Лицо Регуэля омрачилось. Наступило время разлуки. Опьянение счастья нарушено призывом, который слышался в прочитанных строках. Сведет ли судьба снова пути Регуэля и Деборы? Он покраснел от своей эгоистичной мысли. Что значила теперь судьба отдельного человека, когда гибнут тысячи и погибнет, может быть, целый народ! И все-таки у него было тяжело на сердце.

-- Прочти, - сказал он глухо и подал царице письмо. Она его не взяла. Даже если бы она не знала, что в нем, она догадалась бы о содержании письма по глазам Регуэля.

-- Тебе нужно покинуть меня, так уходи, - сказала она небрежно, как бы шутя. Даже в такую напряженную минуту она не могла удержаться от того, чтобы не проявить своей власти над ним. - Почему же ты не идешь? - повторила она, видя его безмолвный, устремленный на нее взгляд.

-- Так-то ты прощаешься со мной? - взволнованно проговорил он. - Без сожаления, Дебора?

Она пожала плечами.

-- Ты мужчина!

Он вздрогнул.

-- Ты права, - проговорил он взволнованно. - Я чуть было из-за тебя не забыл этого. Благодарю тебя, Дебора. Благодарю за то дивное, навсегда исчезнувшее время!..

Он не мог продолжать и, медленно наклонившись, поцеловал руку царицы. Потом он направился к двери. Она смотрела ему вслед.

-- Навсегда? - спросила она тихо, и печальные ноты послышались в голосе. - Почему навсегда? Зачем ты вообще уходишь?

Он остановился в изумлении.

-- А родина?

-- Родина? - повторила она с кажущейся насмешкой. - Что она тебе даст, твоя родина? Ты принесешь ей в жертву все, что есть самого дорогого для тебя, а она ничего не даст, кроме смерти. Ты забыл, что выше всего - жить любовью?

Она медленно подошла к нему, как бы для того, чтобы следить по его лицу, как он борется с собой, как у него разрывается сердце от сомнений.

Регуэль смотрел на нее с изумлением. В ее глазах была какая-то немая, полная ужаса мольба. Вероника, убеждавшая его жить для себя, казалось, ждала от него слова, которое разрешит сомнения в ее собственной душе. В первый раз с тех пор, как он увидел Дебору, Регуэль почувствовал, что не знает ее. Он ответил ей более резко, чем хотел.

-- Родина для иудея самое великое - большее, чем для всех других народов, ибо наша родина - Бог. Когда опасность грозит родине иудеев, она грозит Богу, тому Богу, который вселил в наши сердца чувство любви. Защищая родину, я защищаю не только эту страну, ее леса и долины, реки и горы, не только Иерусалим, города и храмы, не только людей, населяющих святую землю; я вместе с тем защищаю и самое великое, все, что наполняет душу человека, - Бога и конечную цель жизни. Счастье мира держится верой в Бога.

Он сказал это без всякой торжественности, не возвышая голоса. Казалось, что слова медленно поднимаются из его души, что в них простая и понятная истина, которую не нужно даже доказывать.

Вероника с удивлением смотрела на него. Так вот что живет в той части его сердца, которая ей не принадлежит? Она хотела рассердиться на него и не могла. Кровь ее закипела от мысли о соперничестве, но это было соперничество с Богом. Никогда прежде она так ясно не понимала, что душа ее бедна духом, что жизнь беспощадной рукой отняла у нее то, что составило бы святыню ее высокого ума. Среди роскоши, пышной жизни, могущества и интриг она утратила то, что отличало иудеев: мысль о великом призвании человечества, о том, что выше временных целей Регуэль раскрыл пред ней бедность ее души. Она увидела границы своего могущества, но это не возбуждало в ней протеста. В ней проснулась нежная потребность женщины покорно прильнуть к возлюбленному, как плющ к дубу, и поднять на него глаза с доверием и восторгом. Рабство любви, которому она прежде подчиняла других, настало теперь для нее, и она отдавалась ему с блаженным чувством счастья.

Она подошла к Регуэлю, положила ему на грудь свою уставшую голову и сказала, вся дрожа от волнения:

-- Прости, возлюбленный, что я тебя испытывала. Ты велик и силен. Не лишай меня этой опоры, не отталкивай меня. Ты видишь, я слабая женщина. Защити же меня, чтобы я не погибла в вихре, и поступи со мной по твоему желанию. Если ты останешься здесь, я буду сидеть у ног твоих, я буду служить тебе. Если ты уйдешь, дай мне следовать за тобой - к победе или к смерти. И то, и другое я с блаженством разделю с тобой.

Она наклонилась и поцеловала руку Регуэля. Бог и родина одержали в ней победу над соблазном власти.

Вероника долго потом помнила эту минуту. Никогда еще она не сознавала в себе такого подъема духа, как в ту минуту, когда покорила свою гордость.

Регуэль вернулся к себе, опьяненный счастьем. Будущее представало пред ним в сияющих красках. Ему предстояла борьба за святыню своего народа рядом с отцом, благороднейшим из мужей Иудеи, и с Деборой, благороднейшей из иудейских женщин. Дебора ему обещала на прощание, что она станет его женой, если Иоанн бен Леви одобрит выбор сына. Почему бы отцу не одобрить его? Прекраснее, чем Дебора, нет на свете женщины! Он быстро собрал те немногие вещи, что ему принадлежали. Эфиоп, их доверенный раб, принесет их к месту условленной встречи.

или даже среди слуг Деборы предатель, который будет рассчитывать получить награду от римлян. Трудно предположить, что присутствие Регуэля в Цезарее Филиппийской осталось тайной, несмотря на все предосторожности. Веспасиан, как и Агриппа, не упустят случая захватить в плен сына их врага.

как и путешествие из Птолемаиды в Бет-Эден, может быть, еще прекраснее, тогда Дебора и Регуэль не были так близки друг другу. А потом Гишала, приветливое серьезное лицо отца...

Регуэль лег отдохнуть. Отъезд был назначен в час пополуночи, нужно было собраться с силами для предстоящего путешествия. Регуэль заснул, мечтая о блестящих глазах Деборы, с именем отца на устах, с надеждой и любовью в сердце.

На мече Хлодомара было написано: "Убить!"

Агриппа же писал в своем письме: удали все подозрительное.

Эфиоп прочел и то, и другое. Наступил час, которого он долго ждал. Он был обещан ему царем еще в Птолемаиде "Убить!" - он убьет, но не мечом. Слишком ничтожной и легкой казалась ему эта смерть. Сколько раз он умирал от внутреннего всепожирающего огня! Огонь! Теперь, когда это в его силах, он тем же отомстит своему врагу. Глаза эфиопа загорелись при этой мысли, и жестокая улыбка легла вокруг его сжатых губ.

Рим узнает, что он потерял вместе с ней!

Эфиоп равнодушно перебирал сокровища. Что ему до всех драгоценностей мира! Глаза его жадно следили за тонкими пальцами, передававшими ему камни, и за ослепи тельно белой рукой, которая терялась в розоватой тени широкого рукава. Царица не обращала на него внимания и не посмотрела на него, когда он уходил. Она не видела странного блеска в его глазах. Она думала только о Регуэле.

За дверью он выпрямился и облегченно вздохнул. Затем он бесшумно пробрался через переходы дворца к комнате Регуэля, осторожно приоткрыл ее и заглянул внутрь. Его соперник спал. На лице его безмятежное выражение и губы его шептали лишь одно имя. Эфиоп не мог его расслышать, но все-таки понял, чье оно. Он усмехнулся, потом выскользнул из комнаты и по маленькой лестнице, ведущей вниз прошел в небольшой сарай, где были сложено просмоленное дерево. Прежде чем войти туда, эфиоп остановился и посмотрел наверх: окно Регуэля находилось как раз над ним...

Они прибыли к источнику Иордана - месту условленной встречи. На маленьком возвышении стояла царица, несколько поодаль - эфиоп с тремя лошадьми. Раб и царица смотрели вниз, на долину, расстилающуюся перед ними темной полосой в серебряном свете луны, белую извивающуюся дорогу, которая поднималась вверх из долины. По ней должен был приехать Регуэль.

Первый час пополуночи давно прошел, Вероника начала тревожиться, и с волнением следила за каждым движением на тропинке. Но камни на ней все еще однообразно блестели светом без теней. Регуэля все не было.

Над крышей, которая виднелась вдали, поднялось облачко, сначала незаметное, исчезающее в тонком световом покрове луны, но оно становилось постепенно темнее и темнее и превратилось наконец в резко очерченный поднимающийся вверх столб дыма, и вдруг яркое пламя пробилось снизу, сквозь серые клубы дыма, освещая их кровавым заревом. Огненный язык лизнул темное небо, за ним последовал другой, третий и наконец сплошное пламя заслонило крышу - Бет-Эден горел.

Эфиоп подошел к царице и коснулся ее руки. Она вздрогнула и обернулась к нему, как бы очнувшись от сна Он опустил глаза, чтобы сиявшая в них радость не выдала его, и показал на Бет-Эден. Вероника взглянула в ту сторону и отшатнулась. Бет-Эден горел! Регуэль! Она прижала дрожащие руки к вискам и закрыла глаза, чтобы не видеть губительного пламени. Но вдруг у нее мелькнула мысль: быть может, еще не слишком поздно! В одну секунду она подбежала к лошадям и взвилась на свою лошадь, ухватившись за ее гриву, помчалась вниз.

-- Регуэль! - звала она, несясь вперед.

За ней погнался на другом коне эфиоп. Глаза его были широко раскрыты и сияли радостным блеском; сквозь стиснутые зубы слышался злорадный смех.

Регуэль проснулся. Ему казалось, что чья-то тяжелая рука схватила его. Веки так отяжелели, что он едва их смог поднять. Он не мог очнуться от страшного сна, который еще и теперь ясно стоял пред его глазами. Ему снилось, что возле него Дебора - его жена. Она нагнулась к нему, чтобы поцеловать его, но её прикосновение становилось все холоднее и холоднее, и вдруг лицо ее странно изменилось. Мягкие черты сморщились, глаза сузились и горели, кожа покрылась пятнами и сверкала, рот стал огромным и широко раскрылся; из глубины этой хищной пасти высунулся кровавый, длинный, раздвоенный язык. Это уже была не Дебора, а змея - страшное чудище, хитрый враг человеческого рода. Регуэль весь похолодел, волосы его от ужаса поднялись, он тщетно пытался крикнуть; и лежал, не в состоянии двинуться. Что-то душное окутывало его, странные тени носились пред его глазами, он не мог их рассеять, и вдруг, сквозь дым и удушье, прорвалось яркое пламя.

Он быстро вскочил и бросился к окну. Пламя поднялось ему навстречу. Он отшатнулся. Бет-Эден горел! Дебора! Первая его мысль была о ней. В смертельном ужасе он бросился к двери. Но что это значило? Она не поддавалась - она была заперта снаружи. Он растерялся, взглянув еще раз на пламя, которое поднималось снизу. Смертельный ужас охватил его: если никто не придет спасти его, он погиб. Он снова бросился к двери, громко взывая о помощи, но ответа не последовало. Ничего, кроме треска пламени. Было бы безумием выпрыгнуть из окна - он бы разбился о камни внизу...

Адское пламя жгло лицо и язык присыхал к небу, холодный пот покрывал все тело среди огня и дыма. Потом вдруг все сразу исчезло. Он упал на колени, и голова его свесилась на грудь, длинные черные призрачные руки тянулись к нему из пламени, поднимали его и баюкали, навевая блаженную дремоту. Манящие голоса шептали ему что-то "Регуэль!" Издалека доносился до него этот крик; он улыбался от счастья. То Дебора шептала его имя, Дебора любит его...

К нему на минуту вернулось сознание. Он, шатаясь, подошел к окну; оконная рама была уже съедена пламенем. На минуту ворвалась свежая струя воздуха, и Регуэль увидел сквозь дым Дебору. Она крикнула, увидев его, и что-то приказала стоявшему около нее эфиопу, но раб не двигался; тогда она бросилась ко входу сама. Дебора хотела сама его спасти, принести ему в жертву свою жизнь. Эта мысль придала ему силы. Нужно помешать Деборе, она одна не справится с пламенем. Он хотел крикнуть, но дым помешал ему. Он облегченно вздохнул, увидев, что эфиоп наконец бросился за его возлюбленной, чтобы вернуть ее. Затем он исчез, а Дебора осталась одна и, стоя на коленях, поднимала с мольбой руки к небу. Но кто это стоит рядом с ней в блестящем панцире и шлеме? Его лицо, окаймленное широкой, озаренной пламенем бородой, обращено на Регуэля. Он кого-то напоминает Регуэлю. Нет, это только плод его воображения. Как Хлодомар, сыщик Иосифа бен Матии, может очутится в Бет-Эдене?...

пропасть. Только искры мелькают в глубине... Потом все исчезло...

Она вздрогнула. Безумный, душераздирающий крик раздался из пламени. Это был голос эфиопа. Так он, вероятно, кричал, когда ему вливали расплавленный свинец в уши. Сердце ее остановилось от ужаса. Кто-то выбежал из двери в горящем платье, с безумным воем и с опаленным чередам лицом.

Это был эфиоп. Она бросилась к рабу, который упал на землю и катался по ней, обивая пламя.

Со страшным треском обрушилась крыша Бет-Эдена, хороня все под своими горящими обломками.