Кесарь.
Часть первая.
Глава пятнадцая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Кесарь. Часть первая. Глава пятнадцая. (старая орфография)

Глава пятнадцая.

В то утро, когда раб императора выбежал, чтобы подать помощь Селене, на которую напала страшная собака его хозяина, с ним случилось нечто произведшее на него сильное впечатление.

Ежедневно вставал он еще до восхода солнца, чтобы приготовить все необходимое к вставанью кесаря. Для этого нужно было выветрить платье и вспрыснуть его заново лёгкими духами, вычистить окованный золотом узкий набедренник и кожаные ремни, которыми повязывалась солдатская обувь императора; всего же более времени отнимало у него приготовление ванны.

Положение первого раба цезаря обыкновенно освобождало его от подобного рода низких занятий, но в дороге он охотно исполнял эту обязанность.

Не зная, где и как достать нужную воду, он обратился с вопросом к архитектору Понтию, которого нашел в новой комнате, приготовляемой для императора, старающимся при помощи рабочих придать ей более красивый и уютный вид.

Архитектор указал ему на рабочих, мостивших каменными плитами передний двор, сказал, что они наносят ему воды, сколько потребуется.

Было рано, солнце еще не всходило. Множество рабов лежали еще в глубоком сне на своих цыновках, другие сидели вокруг костра в ожидании похлёбки, которую помешивали старик и мальчик деревянными весёлками.

Не желая тревожить ни тех, ни других, Мастор направился к группе рабочих, которые, казалось, сперва разговаривали между собой, а теперь внимательно слушали что-то рассказывавшого им старика.

Не до сказок было бедному малому. Жизнь его была испорчена и служба не занимала его как прежде.

Ему казалось, что сама судьба освобождала его от всех обязанностей, а несчастие разрывало узы, привязывавшие его к службе кесарю и делало его одиноким, оторванным от всех.

Бедному рабу приходило даже на ум собрать все золото, в разное время подаренное ему императором, бежать и прокутить все это в какой-нибудь корчме большого города.

Что случится после, не все ли ему равно.

Может-быть его снова поймают и засекут до смерти, но он уже и без того перенес много пинков и побоев до поступления на службу к кесарю. Раз даже, по дороге в Рим, его травили собаками. Лишат его жизни? - Так что жь? Лишь бы покончить с настоящим, а в будущем разве не ожидало его что-нибудь кроме непосильного труда, горя и насмешек?

Приблизившись в группе рабочих, которые с жадностью прислушивались в каждому слову разскащика, Мастор решился не прерывать их приятного занятия и дать старику кончить.

Свет от разведенного под котлом костра падал на лицо говорившого.

Это был старый рабочий, но свободный, как доказывали его длинные седые волосы. "Иудей или финикиец" - заключил Мастор по его большой белой бороде. В наружности бедно-одетого старика не было ничего особенного и только глаза его, неподвижно устремленные к небу, светились каким-то своеобразным блеском.

- Теперь за работу, братья! - промолвил разскащик, опуская поднятые до тех пор руки, - как сказано: "В поте лица твоего будешь добывать хлеб свой". Нам, старикам, подчас и трудно поднимать тяжелые камни и долго сгибать упрямую спину, но за то мы и ближе вас к желанному лучшему времени. Жизнь всем нам не легка; но нас-то, труждающихся, обремененных трудом и горем и призывает к себе Господь предпочтительно перед другими. Рабы же, конечно, не будут последними в числе избранных.

- "Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и я успокою вас", - прервал его молодой рабочий словами Христа.

- Так сказал Спаситель, имея конечно и нас в виду, - подтвердил старик. - Нам не легко, но каково было то бремя, которое взял на себя Он, чтоб избавить нас от предстоявших нам вечных мучений. Трудиться должен каждый, даже и кесарь; но Он добровольно предал себя позору, осмеянию, дозволил плевать себе в лицо и надеть терновый венец на свою усталую голову; Сам нес крест, под тяжестью которого изнемогал, и принял мучительнейшую смерть. Но не даром страдал Он, - Бог принял жертву Сына и исполнил волю его, сказав: "Все верующие в Него не умрут, но жить будут во век". Пусть же начнется новый тяжелый день, пусть последуют за ним еще более тяжелые дни, пусть смерть пресечет нашу жизнь; мы верим в нашего Освободителя и помним данное Им обещание: за краткое время страданий даровать нам, в царстве своем, вечную радость. Примитесь каждый теперь за свою работу. За тебя, Энакий, будет работать неутомимый Брет, пока не заживут твои пальцы. При раздаче хлеба не забывайте детей покойного Филемона. А тебе, мой бедный Гиб, тяжела покажется сегодня работа. Братья! вчера продали двух дочерей его в Смирну. Не унывай, крепись, Гиб, и верь, что если не здесь в Египте или какой-нибудь другой стране, то в царстве Отца нашего вы снова будете вместе. Земная жизнь - только путь к небу, а путеводитель - Христос. Труд и нужду, горе и страдания легко переносить тому, кто верит, что когда настанет пора отдохновения, Царь царствующих широко раскроет перед ним двери своей обители и, как дорогого гостя, призовет его туда, где уже нашли приют все дорогие его сердцу.

- "Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и я успокою вас", - снова громко повторил чей-то голос из окружавшей старика толпы.

Поднявшись с места и сделав знак мальчику, чтоб он разделил между рабочими хлеб, старик взялся за кувшин, чтобы наполнить из него вином большую деревянную чашу.

Мастор не проронил ни одного слова из всего сказанного и несколько раз повторенные слова: "Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные" - звучали в его ушах, как призыв радушного хозяина, суливший ему дни свободы и счастья.

- Да, я надсмотрщик, - отвечал тот и, услыхав, что нужно было Мастору, тотчас же отрядил двух еще молодых рабов, которые живо наносили достаточно воды.

Встретясь с рабом кесаря и сопровождавшими его водоносами, Понтий сказал так громко, что Мастор мог его слышать, обращаясь к шедшему возле него Поллуксу.

- Раб архитектора заставляет сегодня христиан прислуживать своему господину. Это все хорошие, усердные работники, которые молча делают свое дело.

Подавая кесарю чистые полотенца, вытирая и одевая его, Мастор менее, чем когда-либо, думал о своем деле, - слова старого надсмотрщика не выходили из его головы.

Всего он конечно не понял, но уразумел уже, что есть любящий Бог, сам вытерпевший жесточайшия муки, особенно расположенный к бедным, несчастным и рабам, обещавший успокоить, утешить и снова свести их со всеми теми, которые когда-либо были им дороги. "Приидите ко мне", - так тепло звучало у него на душе. Ему вспомнилась мать, которая ребенком призывала его к себе и, широко раскрывая объятья, прижимала его в своему сердцу. Точно также призывал он к себе своего маленького умершого сына и мысль, что и для него, одинокого, оставленного всеми человека, есть кто-нибудь, кто любовно призовет его к себе, освободит от страданий и снова соединит с отцом, матерью и всеми милыми, оставленными в далекой родине, уменьшала на половину горечь его страданий.

Он привык прислушиваться ко всему, что говорилось около кесаря, и с каждым годом все лучше выучивался понимать слышанное. Часто речь заходила о христианах, к которым обыкновенно относились с презрением, называя их безсмысленными и опасными глупцами.

Впрочем более разсудительные люди, в том числе и Адриан, иногда брали их сторону.

В первый раз услышал Мастор из собственных уст этих христиан, чему они веровали и на что надеялись. Прислуживая своему господину, он не мог дождаться той минуты, когда можно будет снова разыскать старого мостильщика и распросить о той надежде, которую пробудили в нем его слова.

Лишь только кесарь и Антиной перешли в другую комнату, Мастор поспешил во двор к христианам; но на попытку его завязать с надсмотрщиком разговор о вере старик ответил, что всему свое время, что теперь он не должен прерывать работы, а вечером после захода солнца он разскажет ему многое о том, кто обещал успокоить страждущих.

Мастор не думал уже более о побеге.

Голубые глаза его, когда он снова явился к кесарю, светились такою радостью, что Адриан вместо того, чтобы бранить его, как уже собирался, смеясь, указал на него Антиною.

- А плут, кажется, утешился и нашел себе новую женку, - сказал он. - Последуем же и мы Горацию и по возможности насладимся сегодняшним днем. Не заботиться о будущем может только поэт, а я, к несчастию, кесарь.

- Рим благодарит за это богов, - возразил Антиной.

- Какие хорошия слова приходят иногда в голову этому юноше, - смеясь, сказал Адриан, проводя рукой по темным кудрям любимца. - До полудня я поработаю с Флегонтом и Тицианом, которого поджидаю, а там мы может-быть и посмеемся. Спрошу этого длинного скульптора, который работает за ширмами, в каком часу будет сидеть у него Бальбилла для снимки своего бюста. Надо будет и днем посмотреть работы архитектора и александрийских художников, - они заслужили этого своим усердием.

Адриан перешел в другую комнату, где тайный секретарь уже ожидал его с письмами и бумагами из Рима и провинций, которые кесарь должен был прочесть и подписать.

Оставшись один, Антиной около часу смотрел на корабли, входившие и выходившие из гавани, прислушиваясь в пению матросов и игре флейтистов, руководившей ударами весел на большом трехвесельном судне, которое только-что оставляло императорскую гавань, - любовался чистотой голубого неба я радовался прекрасному теплому утру, размышляя, приятен, или нет, расходящийся по гавани, легкий запах дегтя.

Солнце поднялось выше и ослепительно стало светить ему в глаза. Антиной зевнул, отошел от окна и, растянувшись на ложе, разсеянно стал глядеть вверх, не обращая внимания на то, что изображали полинявшия фигуры на потолке.

Праздность давно уже была его постоянным занятием, но тем не менее скука по временам сильно одолевала его и отравляла его переполненную удовольствиями жизнь. Будущее не занимало его, потому-то жажда деятельности, честолюбие и все страстное было до сих пор чуждо его душе. Равнодушно смотрел он на все окружающее и только, слова кесаря приковывали к себе его внимание. Кесарь казался ему несравненно выше всех остальных людей. Его боялся он, как судьбы, и чувствовал себя связанным с ним, как цветок с приютившим его деревом. Подрубят ствол - не станет и цветка, служившого ему украшением.

На этот раз мечты его приняли совершенно новое направление. В его воображении носился образ бледной девушки, которую он спас от страшных зубов Аргуса, и белая холодная рука на минуту обвившаяся вокруг его шеи.

Антиной тосковал по Селене, - тот самый Антиной, которому избранные красавицы Рима и других городов, где он бывал с Адрианом, присылали записки и букеты и который, несмотря на это, с тех пор как покинул родину, ни к одной женщине не чувствовал и половину той симпатии, которую чувствовал к верховой лошади, подаренной ему Адрианом, или к большой молосской собаке кесаря.

"Селена", дрожа шептали его губы, между тем как чуждое ему до сих пор безпокойство все более и более овладевало им и тот самый Антиной, который мог часами, не двигаясь, лежать на одном месте, теперь вскочил с своего ложа и, тяжело дыша, стал ходить большими шагами по комнате. Тоска по Селене созрела наконец в твердую решимость во что бы то ни стало увидеть ее до прихода кесаря.

Проникнуть в жилище её раздраженного отца казалось ему почти невозможным, а между тем он был вполне уверен, что она дома, - больная нога, конечно, еще мешала ей выходить.

Не отнести ли ей новый кувшин на место разбитого? - Но этим бы он еще более разсердил её гордого отца.

Идти ему, или не идти? - Нет, это все окончательно невозможно, а вот что будет лучше всего.

В шкатулке с мазями было несколько эссенций, подаренных ему Адрианом; одну из них он предложит Селене, разбавив водой, приложить к больной ноге.

Этого поступка не осудит и сам кесарь, иногда занимавшийся лечением.

Позвав Мастора, он велел ему стеречь собаку, которая до тех пор следовала за ним по комнате, а сам, войдя в свою спальню, вынул из шкатулки дорогой флакон, подаренный ему кесарем в последний день рожденья и принадлежавший прежде Плотине, супруге Траяна, и с ним направился в жилищу управляющого.

На тех самым ступенях, на которых он нашел Селену, сидел теперь черный раб Керавна с его детьми.

В ответ на просьбу Антиноя проводить его, старый негр, поднявшись, пошел вперед и, растворив дверь передней, проговорил, указывая на следующую комнату: "Вон там; но Керавна нет дома", - и затем, не заботясь более об Антиное, снова вернулся в детям.

Услыхав, кроме голоса Селены, голос другой девушки и мужчины, юноша нерешительно остановился у порога.

Он все еще колебался, когда громкий окрик Арсинои: "кто там?" - заставил его наконец войти.

Селена стояла одетая вся в белое, с покрывалом на голове, как будто готовясь выходить. Меньшая сестра её, сидя на краю стола, установленного старинными вещами, выкладывала их теперь перед финикийским купцом, за которым накануне заходил Керавн, и красноречиво перечисляла достоинство каждой.

К несчастию, Тирам оценивал их не дороже, позорно выпровоженного вчера, Габиния.

Селена, заранее уверенная в неудаче, нетерпеливо ждала, чтоб они хотя на чем-нибудь порешили, - подходило уже время, когда ей с Арсиноей нужно было отправляться на папирусную фабрику.

На отказ сестры сопровождать ее и просьбу рабыни хотя сегодня поберечь свою больную ногу она ответила решительным: "Пойду!"

Появление юноши несколько обезпокоило девушек. Селена тотчас же узнала его, Арсиноя же нашла его красивым, но неловким.

Ответив на почтительный поклон купца, смотревшого на него взглядом полным удивленья, он поклонился обеим сестрам и, обращаясь к Селене, проговорил:

- Мы слышали, что при падении ты сильно ушибла себе голову и ногу, и так как это случилось по нашей вине, то не позволишь ли ты нам предложить тебе вот этот флакон, в котором хорошее средство от ушибов.

- Благодарю тебя, - возразила девушка, - но мне настолько лучше, что я, как видишь, собираюсь уже выйти.

- Пережди еще сегодня, - упрашивал Антиной.

- Нет, мне непременно нужно идти, - серьезно ответила Селена.

- Так возьми по крайней мере этот флакон и сделай из него примочку, когда вернешься домой. Десять капель вот на такую кружку воды.

- Попробую, вернувшись.

- Ты больше не сердишься на нас?

- Как я рад, - сказал он, нежно посмотрев на нее своими большими задумчивыми глазами.

Взгляд этот ей не понравился.

- А кому мне после отдать флакончик? - холодно спросила она юношу.

- Оставь его у себя, - просил Антиной, - он довольно красив и для меня в твоих руках будет вдвое дороже.

- Да, он красив, но я не принимаю подарков.

- Ну, так разбей его, когда он не будет более тебе нужен. Ты все еще не простила нам своего испуга? Мне так жаль...

- Я и не думаю на тебя сердиться... Арсиноя, перелей во что-нибудь это лекарство.

- Если сестра не хочет, так подари его мне, - непринужденно сказала Арсиноя, любуясь красивым флаконом. - Право, Селена, стоит ли подымать шум из-за такой безделицы!

- Возьми, - отвечал Антиной, опуская в землю глаза. Ему в эту минуту вспомнилось, как дорожил этой безделушкой кесарь. Что если Адриан вздумает когда-нибудь спросить о нем?

Селена только пожала плечами и, опустив на лицо покрывало, нетерпеливо сказала, обращаясь в сестре:

- Давно уже пора идти.

- Я сегодня не пойду, - упрямо заявила Арсиноя, - да и тебе глупо идти с такой распухшей ногой.

- И в самом деле, тебе бы лучше поберечь себя, - вежливо заметил купец.

- Мы будем еще более упрекать себя, если тебе сделается хуже, - озабоченно прибавил Литиной.

- Я должна пойдти и пойду, - решительно возразила Селена. - Пойдем же, сестра...

богатого фабриканта и в виду этого предполагалось сделать некоторые поправки в старой постройке, а кое-где прибавить и новые украшения.

Не быть сегодня в мастерской значило лишиться не только недельной платы, но еще и тех денег, которые были обещаны рабочим за двенадцать следующих свободных дней в знак радости посещению кесаря. Вот почему так упорно отстаивала она свое намерение.

- Пойдешь ты, или нет? - снова строго спросила Селена.

- Нет! - упрямо ответила Арсиноя.

- Так мне одной идти?

Селена ближе подошла к сестре и устремила на нее вопросительный, полный упрека, взгляд.

Подозвав рабыню, Селена велела ей никуда не уходить до прихода отца, ласково простилась с купцом и, холодно поклонившись Антиною, вышла из комнаты.

Юноша последовал за ней и снова нашел ее у детей, которым она оправляла платьица, наказывая им держаться дальше от корридора.

- Могу я помочь тебе?

- Да, - коротко ответила она, почувствовав на первой же ступени острую боль в ноге и протягивая юноше локоть.

Никогда еще сердце Антиноя не билось так сильно, как в продолжение тех немногих минут, когда ему дозволено было поддерживать руку Селены.

Голова его кружилась, он был как в чаду, тем не менее понимал, какие страдания причиняет ей каждый шаг.

- Как мне надоело слышать все одно и то же! - нетерпеливо ответила она. - Я непременно должна идти и мне здесь недалеко.

- Могу я проводить тебя?

- Конечно, нет, - громко засмеявшись, возразила девушка. - Проведи меня только через корридор, чтобы снова не напала ваша собака, а затем иди куда угодно, только не со мной.

Он молча повиновался и, доведя ее до того места, где корридор примыкал к большой зале, простился с ней.

На улицу можно было выйдти двумя путями: один вел террасами постоянно с лестницы на лестницу мимо площади, украшенной бюстами птоломеевских цариц, и выходил на передний двор; другой, более покойный, шел через комнаты дворца, переполненные теперь рабочими. Она избрала последний и, боясь натолкнуться на какую-нибудь неприятность, проходя мимо работавших здесь грубых ремесленников и рабов, решилась попросить Поллукса проводить ее до дома своих родителей, но и это ей было не легко.

Она все еще сердилась на молодого скульптора за то, что он показал бюст её матери Арсиное прежде, чем ей самой. И это мог сделать тот самый Поллукс, перед которым она еще так недавно открыла свою усталую душу.

Она уже два раза служила ему моделью при работе, сколько раз говорила с ним и при последнем прощаньи обещала придти к нему еще сегодня.

С каким нетерпением ждала она этой новой встречи с Поллуксом, который с каждым разом становился ей все дороже, и как живо выражал он свою радость при виде её.

заслуживает, и при этом посмотрел на свои большие пальцы. Она покраснела, подумав, что охотно согласилась бы вместе с ним попытать счастья, лишь бы только он этого захотел.

Ей казалось, что они рождены друг для друга.

И зачем только показал он бюст матери прежде Арсиное?... Теперь она спросит: для нея, или для сестры поставил он на площадке этот бюст, и даст ему почувствовать, что недовольна им.

Она сообщит ему также, что не может сегодня вечером служить ему моделью, уже по той причине, что у нея болела нога.

Боль все усиливалась, когда она переступила порог залы муз и приблизилась к ширмам, за которыми работал скульптор. Но на этот раз он был не один. За ширмами шел оживленный разговор и еще издали слышался веселый смех женщины. Поровнявшись с ширмами, она хотела уже окликнуть Поллукса, но в это время снова раздался веселый голос женщины, служившей ему вероятно моделью.

- Согласись только, - упрашивал Поллукс тем ласковым, веселым тоном, который так очаровывал ее. - Ты хороша, Бальбила, но будешь еще лучше, если позволишь мне...

Раздался снова смех за ширмами.

Веселый голос Поллукса, казалось, болезненно отозвался в сердце Селены. Лицо её выражало глубокое страдание, она схватилась обеими руками за левый бок, молча миновала ширмы, за которыми товарищ её детства так весело болтал с своей красавицей, и, хромая, перешла двор и вышла на улицу.

Что же так мучило бедную? - Семейная ли нужда, те ли сильные страдания, усиливавшияся с каждым шагом, или болезненно замиравшее в груди её сердце, обманутое в своих лучших надеждах?...