Кесарь.
Часть вторая.
Глава пятая.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Кесарь. Часть вторая. Глава пятая. (старая орфография)

Глава пятая.

В то время, как Поллукс с своей огорченной матерью ожидал возвращения Эвфориона, а ваятель Паппий старался снискать расположение императора, делая вид, что все еще считает его за архитектора Клавдия Венатора, - Элию Веру, которого александрийцы прозвали "коварным Эротом", пришлось пережить тяжелые испытания.

После полудня претор посетил императрицу, чтобы склонить ее полюбоваться, хотя-б и оставаясь неизвестной, на веселое гулянье народа; но Сабина, находясь в дурном расположении духа, заявила, что состояние её здоровья ухудшилось и что шум волнующейся толпы может подвергнуть опасности её жизнь.

- Тот, - говорила она, - у кого есть такой прекрасный рассказчик, как Вер, может спокойно оставаться дома и не подвергать себя уличной пыли, шуму и крикам черни.

Люцилла просила мужа не забывать своего звания и по крайней мере ночью держаться в стороне от возбужденной толпы; императрица же, напротив, поручала ему обратить внимание на все, что празднество представляло замечательного, и преимущественно на то, что составляло особенность Александрии и чего нельзя было встретить в Риме.

После заката солнца Вер прежде всего направился к ветеранам двенадцатого легиона, совершившим вместе с ним поход на нумидийцев, и предложил своим сподвижникам угощение в соседней таверне.

Около часу пировал он с этими храбрыми стариками и затем покинул их, чтобы взглянуть при ночном освещении на Канопскую улицу, находившуюся в нескольких шагах от места пиршества.

Она была ярко иллюминована свечами, факелами и лампами, а высокие дома за колоннадами блистали ярким и пестрым убранством, за исключением, впрочем, одного, наиболее красивого и обширного, отличавшагося полным отсутствием праздничных украшений.

Дом этот принадлежал еврею Аполлодору.

В былые годы из окон его вывешивались самые дорогие ковры и по количеству цветов и плошек он не уступал домам других, проживавших на Канопской улице, израильтян, которые так весело справляли этот праздник вместе с своими согражданами-язычниками, словно старались доказать, что не менее их покланяются могущественному Дионису.

Аполлодор имел свои основания держаться на этот раз в стороне от всего, что имело связь с праздничными обрядами язычников. Не подозревая, что такое обособление может подвергнуть его серьезной опасности, он спокойно проводил время в своем, отделанном с царским великолепием, жилище, которое по внутреннему устройству, казалось, скорее годилось бы для грека, чем для израильтянина. Это относилось в особенности к мужской приемной, где находился Аполлодор. Картины на стенах и на полу этого роскошного помещения, полуоткрытый потолок которого поддерживался колоннами из благородного порфира, изображали любовь Амура и Психеи; между колоннами стояли бюсты величайших языческих философов, а в глубине залы виднелась прекрасная статуя Платона.

Между многочисленными изображениями эллинов и римлян можно было заметить голову только одного израильтянина, именно Филона, выразительные и строгия черты которого напоминали важнейшого из его греческих собратий.

Серебряные лампы разливали по комнате приятный свет. На одном из мягких и удобных лож, в которых не было недостатка, возлежал Аполлодор, еще бодрый мужчина лет пятидесяти, следя глазами за величественным, престарелым единоверцем, который, оживленно разговаривая, ходил перед ним взад и вперед по комнате. При этом руки говорившого старца ни минуты не оставались в повое: он то быстро жестикулировал, то поглаживал свою длинную, белоснежную бороду.

В кресле, напротив хозяина дома, сидел худощавый молодой человек с бледными, замечательно правильными и тонкими чертами лица и черными как смоль волосами и бородкой. Темные блестящие глаза его были опущены вниз. Он задумчиво чертил тростью разнообразные фигуры на полу, между тень как взволнованный старик, его дядя, нападал на Аполлодора со своею страстною, плавно лившеюся, речью.

Последний часто покачивал головою на слова старца, а иногда делал на них краткия возражения.

Легко было заметить, что в Аполлодоре слова собеседника вызывали болезненное чувство и что между этими двумя, совершенно различными, людьми происходила борьба, которая вряд ли могла кончиться благоприятным для обоих соглашением. Говоря одним и тем же греческим языком и признавая себя исповедающими одну и ту же религию, они однако до такой степени расходились во всех своих чувствах и воззрениях, словно принадлежали к двум совершенно различным мирам.

Когда борцов разделяет слишком большое разстояние, удары попадают на вооружение, но дело не доходит до кровавых ран, да поражения или победы.

Ради старца и его племянника дом Аподлодора остался на этот день не разукрашенным, так как равви Гамалиил, прибывший из Палестины к своему александрийскому родственнику, осуждал всякое общение с язычниками и, несомненно, покинул бы жилище гостеприимного хозяина, еслибы последний осмелился украсить его в виду праздника в. честь ложных божеств.

Племянник Гамалиила, равви Бен-Иохаи, пользовался славою, которая мало чем уступала славе его отца. Как старый Бен-Акиба был величайшим мудрецом и толкователем закона среди своего народа, так первенец его считался замечательнейшим астрологом и лучшим знатоком мистического значения положения небесных светил.

Принимать под своею кровлей мудрого старца Гамалиила и знаменитого сына не менее знаменитого отца было для Аполлодора, который в часы досуга охотно занимался учеными предметами, великою честью и он принял все меры, чтобы сделать для них пребывание у него в доме приятным.

только чистые кушанья по иудейскому обряду.

Взрослым детям Аподлодора было запрещено в присутствии знаменитых иностранцев вводить в дом своих греческих друзей и толковать о празднике. Следовало также избегать употребления в разговоре имен языческих божеств, но сам хозяин был первым нарушителем этого предписания.

Как и все его александрийские единоверцы одного с ним общественного положения, он получил греческое воспитание, думал и чувствовал по-эллински и только по имени оставался иудеем. Хотя вместо олимпийских божеств они и покланялись единому Богу своих отцов, но этот единый не был более могучим, грозным Иеговой их племени, а тем созидающим и наполняющим мир духом, которого греки знали из Платона.

С каждым часом пребывания под одною кровлей, бездна, разделявшая Аполлодора и Гамалиила, только увеличивалась; отношения александрийца в мудрецу Палестины сделались мучительно натянутыми с тех пор, как обнаружилось, что старец, приходившийся хозяину дома сродни, явился с племянником в Египет, чтобы просить для него в жены дочь Аполлодора.

Но прекрасная Исмена вовсе не была расположена отнестись благосклонно к строгому, твердому в вере отцов своих; искателю её руки. Родина предков представлялась ей варварскою страной, молодой ученый внушал ей страх, а главное - сердце её уже не было свободно. Оно принадлежало сыну Алабарха, главе всех израильтян в Египте, а этот юноша владел самыми красивыми конями в целом городе, не раз одерживал с ними победы на гилподроме и отдавал ей предпочтение перед всеми остальными девушками.

Если ужь нужно было выходить замуж, то ему, а не кому другому, принадлежала её рука.

Это объявила она и отцу, когда узнала от него о сватовстве Бен-Иохаи. Лишившись жены несколько лет тому назад, Аполлодор с своей стороны не имел ни силы, ни охоты насиловать желания своей любимицы.

Конечно, мягкому и добродушному по природе человеку трудно было ответить почтенному старцу решительным отказом; но когда-нибудь нужно же было приступить к этому и сегоднешний вечер казался ему как раз подходящим для выполнения этой неприятной задачи.

Он был совершенно один с своими гостями.

Дочь его из дома одной из своих приятельниц наблюдала пестрое движение на улице, сыновья тоже ушли, а многочисленные рабы получили позволение до полночи наслаждаться своим праздником. Не откуда было ожидать помехи и он, собравшись с духом, решился, наконец, после многократных уверений в своем глубоком уважении, объявить гостям, что не может принять предложения Бен-Иохаи.

Дочь его, - говорил он, - слишком привязана к Александрии, чтобы желать покинуть ее, а его ученому молодому другу вряд ли пришлась бы по сердцу такая жена, которая, привыкши к более свободным нравам и обычаям, впоследствии тяготилась бы домом, где строго соблюдается закон отцов и стесняется всякое свободное проявление жизни.

Гамалиил дал александрийцу высказаться.

Затем, когда его племянник принялся оспаривать доводы хозяина, слегка согбенная фигура старца выпрямилась и он быстро перебил говорившого.

- Во время наших войн с римлянами, - сказал он, проведя рукой по голубым жилкам и мелким морщинам высокого лба, - дом наш был разсеян и уничтожен. Бен-Акиба не нашел в Палестине ни одной девы нашей крови, достойной соединиться с этим юношей. Но слухи об александрийской отрасли нашего рода и об её благосостоянии проникли к нам в Иудею; Бен-Акиба желал поступить подобно Аврааму и послал меня, своего Елеазара, в чужую землю, чтобы сосватать для его Исаака дочь своего сородича. Кто этот юноша перед тобою, какою известностью пользуются он и отец его между людьми?

- Знаю, знаю, - перебил его Аполлодор, - и почти никогда еще не доставляло моему дому такой чести, как ваше посещение.

- И все-таки, - продолжал равви, - мы удалимся отсюда, как пришли, и таким образом исполнится не только твое желание, но и моя воля, и воля пославшого меня, потому что то, что мы слышали от тебя сегодня, принуждает нас взять назад наше сватовство... Не прерывай меня! Твоя Исмена не скрывает под покрывалом своего лица и оно приятно на вид, но ты питал её дух пищей, пригодною для мужчины, и она любит поступать во всем по-своему. Это хорошо для гречанки; в доме же Бен-Акибы женщина должна, забыв собственную волю, покоряться, как корабль рулю, воле мужа, а эта воля руководится тем, что повелевает нам закон, видимо забытый вами.

- Мы признаем его значение, - возразил Аполлодор; - но если заповеди данные Моисею на Синае обязательны для всех смертных, то это еще не значит, чтобы правила, мудро установленные для руководства внешнею жизнью отцов, были вполне и всюду применимы для детей нашего века. Всего же менее можно следовать им здесь, где мы, хотя и верные старой вере, все-таки греки между греками.

- Это очевидно, - отозвался Гамалиил. - Даже язык ваш, это одеяние мысли, язык отцов, писания и закона - променяли вы на иной, принесли в жертву чуждой речи.

- Но ведь и вы с племянником говорите по-гречески.

- Да, здесь, между язычниками, потому что ты и домашние твои перестали понимать язык Моисея и пророков.

- Всюду, куда проникло оружие Александра, слышится греческая речь, и разве греческий перевод, сделанный при содействии Божием семидесятью толковниками, не заключает в себе того же самого, что и еврейский подлинник?

- Язык Платона не какой-нибудь бренный материал, а столь же благородный, как самый драгоценный сапфир.

- Но наш произошел из самых уст Всевышняго. Как назвал бы ты ребенка, который, пренебрегая языком отца, слушает только соседа и нуждается в переводчике, чтобы понимать приказания родителей?

- Ты говоришь о людях, которые уже много веков покинули родину. Праотец не должен сердиться на потомков, говорящих языком своего нового отечества, если только они продолжают действовать сообразно его духу.

- Надо жить не только сообразно духу, но и каждому слову Всевышняго, ибо ни один звук не исходит вотще из Его уст. Чем возвышеннее содержание речи, тем более значения имеют слова и слоги. Часто одна буква изменяет содержание текста... Однако, как гудит уличная толпа! Глухой шум проникает даже в этот покой, так далеко отстоящий от улицы. И твой сын может находить удовольствие в этих языческих безобразиях? И ты не препятствуешь ему силой увеличивать собой число безумных рабов легких наслаждений?...

- Я сам когда-то был молод и думал, что нет греха разделять общее веселие.

- Скажи лучше, постыднейшее идолопоклонство почитателей Диониса... Только по имени принадлежите вы к народу Божию, в сущности же вы - такие же язычники!

- Нет, отец мой, - с живостью воскликнул Аполлодор, - наоборот! В душе мы иудеи, а только носим греческия одежды.

- Имя твое - Аполлодор, что значит дар Аполлона.

- Ну, что же? Имя, избранное, как и всякое другое, чтоб отличать человека от человека. Кто же спрашивает о значении каждого приятного для слуха прозвания?

- Ты сам, твои домашние, всякий, наконец, кто имеет хоть долю прозорливости, - отвечал равви. - Зачем, думаете вы, сразу показывать какому-нибудь греку, Зенодоту или Гермогену, что богатый гражданин, беседующий с ним в банях о новейшем истолковании эллинских мифов, - еврей? И как вы бываете довольны, когда вас спрашивают, не из Афин ли вы, так как вы говорите по-гречески с таким чисто-аттическим акцентом! Что нам самим дорого, то даем мы и детям; потому-то вы и избираете для них имена, которые льстят вашему собственному тщеславию.

- Клянусь Геркулесом, отец мой...

На умном лице Гамалиила показалась многозначительная, насмешливая улыбка.

- Кого-нибудь из наших, особенно уважаемых, александрийских единоверцев зовут вероятно Геркулесом? - спросил он, перебивая александрийца.

- Конечно, - воскликнул его собеседник, - никто не думает, произнося эту клятву, о сыне Алкмены; она просто означает заверение.

- Ну, да, вы не очень строго придерживаетесь значения слов и имен, а там, где есть так много, что видеть и чем паслаждаться, и мысли навсегда бывают последовательны. Это понятно, совершенно понятно! Ведь в этом городе и учтивость доведена до того, что охотно изящно задрапировывают истину. Могу ли я, варвар из Иудеи, представить ее твоим глазам нагою, без одеяния и украшений?

- Пожалуйста, говори.

- Вы - иудеи, но вы предпочли бы не быть ими и переносите свое происхождение как неотвратимое зло. Только там признаете вы Всевышняго, где ощущаете Его могучую десницу, и только тогда ссылаетесь на свое право принадлежать к избранному Его народу. В плавном же течении будничной жизни вы гордо причисляете себя к его врагам. Не прерывай меня и отвечай откровенно на мой вопрос: в какую минуту жизни испытал ты наиболее теплую благодарность Богу твоих отцов?

- Зачем стану я скрывать? Тогда, когда покойная жена подарила мне моего первенца.

- И как же вы его назвали?

- Ты ведь знаешь, что его зовут Вениамином.

был евреем и наш Бог был, без сомнения, - да, в ту минуту, без сомнений, - твоим. Рождение второго сына уже менее глубоко тронуло твою душу и ты назвал его Феофилом. Когда родился твой последний наследник мужского пола, Бог твоих отцов был окончательно забыт тобой: младшого сына твоего зовут Гефестионом - название одного из языческих божеств. Одним словом, вы - иудеи, когда Господь посылает вам щедроты или угрожает тяжкими испытаниями; вы - язычники всегда, когда путь ваш не пролегает через вершины и бездны жизни. Вас я изменить не могу, но жена сына моего брата, дочь Бен-Акибы, должна чувствовать себя дитею своего народа утром, в полдень и вечером. Ревекку, а не Исмену, ищу я для моего Исаака!

- Я вас не звал к себе, - возразил Аполлодор; - но если вы покинете нас завтра, уважение наше последует за вами. Не думайте хуже о нас потому, что мы свыклись с образом жизни и мыслей народа, среди которого мы возвысились и благоденствуем. Мы знаем, насколько вера наша выше и священнее его веры. Сердца наши остаются иудейскими; но разве не следует нам стремиться в развитию и усовершенствованию всеми возможными средствами нашего духа, который, конечно, не обижен дарами Творца в сравнении с другими народами? А в какой же школе лучше и на более прочных законах воспитывается мышление, как не в школе наших, то-есть я хочу сказать - эллинских, учителей? Познание Всевышняго...

- Это познание, - воскликнул старик, поднимая руки к небу, - познание Всевышняго и все, чего в состоянии достичь трезвая философия, что серьезным и упорным трудом могло быть добыто гениальнейшими и лучшими из ваших мыслителей, - все это каждое дитя нашего народа получило в дар от своего Бога. Те сокровища, которые кропотливо ищут ваши мудрецы, мы имеем в нашем Писании, в наших заповедях, в нашем законе. Мы - народ из народов, мы - первенцы Господа, и когда из среды нашей возстанет Мессия...

- Тогда, - перебил его Аполлодор, - исполнится то, чего я так желаю вместе с Филоном: мы будем жрецами и пророками для всего мира. Тогда мы воистину сделаемся народом священническим, призванным снизводить своими молитвами на всех людей благословение Всевышняго.

- Только для нас, для нас одних явится на земле посланник Божий, чтобы сделать нас из рабов царями народов.

Аполлодор с удивлением поднял глаза на взволнованного старца.

- Распятый Назаритянин был ложным Мессией, - спросил он, недоверчиво улыбаясь, - когда же явится истинный?

- Когда? - воскликнул равви. - Разве я могу это сказать? Для меня ясно одно. Змий уже поднимает жало, чтоб уязвить пяту давящого его. Слыхал ли ты имя Бар-Кохбы?

- Дядя! - прервал Бен-Иохаи, вскакивая с своего места, речь старого равви. - Не говори того, в чем ты можешь раскаяться.

- Не бойся, - строго возразил ему Гамалиил. - Эти люди низводят божественное до человеческого, но они не предатели.

Затем он снова обратился к Аполлодору:

- Сильные во Израили ставят идолов на места наших святынь, они снова хотят заставить народ покланяться им, но мы скорее дадим сломать свои спины, чем согнем их.

- Вы снова замышляете вооруженное возстание? - испуганно спросил александриец.

- Отвечай мне: слышал ли ты когда-либо о Бар-Кохбе.

- Да, как о дерзком предводителе вооруженных шаек.

- Это - герой, может-быть сам Избавитель.

- Так это для того-то просил ты принять на мой корабль, отплывающий в Яффу, груз мечей, щитов и копий?

- Разве одному римлянину дозволяется носить оружие?

- Нет, но с моей стороны было бы непростительно снабжать оружием друга, зная, что он намерен употребить его против могущественного противника, который сотрет его с лица земли.

- Господь воинств сильнее тысяч легионов.

- Остерегись, дядя! - снова воскликнул Бен-Иохаи.

Дикие крики и гул сильных ударов, направленных на окованную медью дверь дома, раздались в зале и потрясли её мраморные своды.

- Они нападают на мой дом! - вскричал Аполлодор.

- Вот благодарность тех, для которых ты нарушил верность Богу отцов своих! - глухо произнес старик. - Услышь меня, Адонаи! - воскликнул он затем, поднимая глаза и руки к небу. - Лета мои умножились и я созрел для могилы, но пощади сына брата моего и не допусти его до погибели.

Бен-Иохаи, также как и дядя, воздел руки; лицо его было бледно, черные глаза горели.

Молитва обоих раввинов была коротка, потому что опасность приближалась все более и более.

Аполлодор ломал в отчаянии руки и ударял себя кулаком по лбу.

Черты лица его исказились от страха, движения были судорожны и перенятая им от своих эллинских сограждан, полная достоинства и красоты, манера держать себя исчезла без следа.

Мешая греческия проклятия и заклинания с воззваниями к единому Богу отцов своих, он бросался туда и сюда, разыскивая ключи от подземных помещений дома, но ключи находились у дворецкого, который, как и все остальные слуги, был где-нибудь на улице или в харчевне за кубком вина.

В комнату вбежал новый, купленный для гостей, еврейский раб.

- Филистимляне пришли на нас, - кричал он, вырывая себе волосы. - Спаси нас равви, великий равви! Воззови ко Господу, человек Божий! Они пришли с дрекольями и копьями, они раздавят нас, как траву, и сожгут в этом доме, как улиток, которых бросают в печь.

С рыданием бросился он в ноги Гамалиилу и обнял руками его колена.

- За мной на кровлю! - воскликнул Аполлодор.

- Нет, нет, - завыл раб, - амаликитяне приготовили факелы, чтобы бросать их на наши шатры. Язычники пляшут и ликуют, и пламя, изрыгаемое ими, пожжет нас. Равви, равви, позови на помощь нам воинства небесные! Боже праведный, вот они ломают дверь! Господи, Господи, услыши нас!

Зубы несчастного страшно стучали; с диким стоном он закрыл лицо руками.

Один Бен-Иохаи был совершенно спокоен; молитва его была окончена.

- Я предвидел такой исход и предсказывал его тебе, - сказал он несколько дрогнувшим голосом, обращаясь к Гамалиилу. - Под плохою звездою начали мы наше странствование. Покоримся воле Господней. Ему предоставим отомстить за нас.

- Да, месть принадлежит Ему, - повторил старик и закрыл себе голову своей белой одеждой.

- За мной, в опочивальню! Спрячемся под постели! - вскричал Аполлодор, оттолкнул ногой раба, обнимавшого ноги раввина, и схватил за руку старца, стараясь увлечь его за собой.

Но уже было поздно: двери из сеней на улицу были выломаны и в передних покоях послышался стук оружия.

- Все, все пропало! - воскликнул Аполлодор.

Опасность, угрожавшая Аполлодору и его гостям, была настоятельна и возникла от неудовольствия возбужденной толпы при виде неукрашенного дома богатого израильтянина.

Часто достаточно бывало одного слова, чтобы возбудить горячую кровь александрийцев, заставить их нарушить законы и взяться за оружие.

Кровавые схватки между языческим и почти равным ему по числу иудейским населением города были делом обычным, и как то, так и другое нередко заслуживали упрека в нарушении спокойствия.

С тех пор, как в нескольких провинциях империи, в особенности в Киренаике и на острове Кипре, израильтяне с ожесточением возстали против угнетавших их сограждан, злоба и недоверие к ним иноверных александрийцев значительно усилились.

Кроме того благосостояние большинства еврейского населения и несметное богатство отдельных его членов наполняли сердца бедных в сравнении с ними язычников завистью и желанием присвоить себе имущество людей, не раз, безспорно, относившихся с открытым презрением к греческим богам.

За последние дни раздор по поводу приготовления к торжественному приему императора еще более оживил старую ненависть и таким образом отсутствие украшений на доме Аполлодора послужило для толпы предлогом в нападению на это царственное жилище.

И здесь ярость черни была возбуждена несколькими словами.

Кожевник Меламп, известный пьяница, проходя по улице во главе своих подгулявших товарищей по ремеслу, указал тирсовым жезлом на неосвещенный и неукрашенный дом.

- Посмотрите-ка на эти голые стены! - закричал он. - Прежде жид, бывало, давал деньги на украшение улицы, теперь же он копит их в своих сундуках.

Слова эти разожгли ненависть толпы.

- Скряга обкрадывает отца нашего Диониса! - воскликнул другой гражданин.

- Отнимем у него драхмы, которые он утаивает от божества, - вопил третий, высоко поднимая факел. - Нам оне могут пригодиться.

Колбасник Главк вырвал из рук соседа пропитанный салом горящий фитель.

- За мной! - заревел он. - Сожжем дом его вместе с ним.

- Вранье! - возразил пьяным, хриплым голосом флейтист. - Сын старого скупца только-что проходил через Брухиум с веселыми товарищами и разряженными девушками и его пурпуровый плащ высоко развевался по воздуху.

- Посмотрим, что краснее, финикийская ли одежда сына или полымя от подожженного дома отца! - крикнул худощавый портной, оглядываясь назад, чтобы полюбоваться на эффект, произведенный его остротой.

- Попробуем! - раздались одобрительные голоса.

- Ворвемся в дом!

- Тащите его на улицу!

Подобные возгласы раздавались со всех сторон.

Какая-то женщина сорвала с плеч своих козью шкуру, замахала ею в воздухе над своими всклокоченными черными волосами и яростно прокричала: "Рвите его на клочья!"

Переход от слов в делу не заставил себя ждать.

Удары ног, кулаков и палок посыпались на крепко запертую, окованную медью, дверь, между тем как четырнадцатилетний корабельный юнга, вскочив на плечи огромному черному рабу, старался взобраться на кровлю колоннады и закинуть зажженный факел в некрытые сени дома.