| Автор: | Эберс Г. М., год: 1880 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
Молодого ваятеля не было в домике привратника, когда проходила Арсиноя. Он думал о ней довольно часто с тех пор, как они вновь встретились перед бюстом ее матери; но как раз в тот день его время и помыслы были заняты другой девушкой.
Около полудня Бальбилла отправилась на Лохиаду в сопровождении почтенной Клавдии, бедной вдовы сенатора, которая уже много лет состояла при богатой сироте, потерявшей мать и отца, в качестве компаньонки.
В Риме эта матрона заведовала домашним хозяйством Бальбиллы, и можно сказать, с таким же умением, как и удовольствием. Однако же она не совсем была довольна своей участью, так как страсть ее питомицы к путешествиям часто заставляла ее покидать столицу, а на ее взгляд, за исключением Рима, не существовало места, где бы стоило жить.
Купаться в Байях1, да иногда, во избежание январских и февральских холодов, удаляться на Лигурийский берег, чтобы провести там часть зимы, - это она допускала, так как была уверена, что хотя и не найдет там Рим, но все-таки встретит римлян. Но Клавдия оказала решительное сопротивление желанию Бальбиллы отправиться на зыбком морском судне в жаркую Африку, которая представлялась ей чем-то вроде раскаленной печи. Однако же в конце концов она была вынуждена примириться с этой перспективой: императрица так настойчиво высказала свое желание взять с собою Бальбиллу на Нил, что возражения казались бы неповиновением. Притом в глубине души она должна была признаться самой себе, что ее гордая и своенравная приемная дочка (так она любила называть Бальбиллу) поставила бы на своем и без вмешательства Сабины.
Бальбилла явилась во дворец, чтобы служить Поллуксу моделью для бюста.
Когда Селена проходила мимо перегородки, скрывавшей от ее глаз товарища ее детских игр и его работу, достойная матрона задремала на ложе, а ваятель с жаром старался доказать знатной девушке, что высота ее прически чрезмерна и своей массивностью вредит впечатлению, производимому изящными чертами ее лица.
Он убеждал ее вспомнить о том, что великие афинские мастера в цветущие дни пластического искусства советовали прелестным женщинам делать самые простые прически, и вызывался собственноручно привести ее волосы в такой вид, чтобы прическа была ей к лицу, если она завтра опять придет к нему, прежде чем ее служанка завьет ей первый локончик. Сегодня же, говорил он, эти милые кудряшки снова встанут на свои места, как отогнутый шпенек фибулы.
Бальбилла возражала ему с оживленной веселостью, отказывалась от его услуг и отстаивала свою прическу требованиями моды.
- Но эта мода некрасивая, чудовищная, кричащая! - воскликнул Поллукс. - Суетные римлянки выдумали ее в часы праздности не для красоты, а для того, чтобы она бросалась в глаза.
- Поражать своею внешностью мне противно, - отвечала Бальбилла. - Как бы ни была странной мода сама по себе, но именно тогда, когда мы следуем ей, мы делаем себя менее заметными, чем в том случае, когда вопреки ей нарочно одеваемся гораздо проще, скромнее, словом, иначе, чем она требует. Кого считаешь ты более суетными: по моде ли одетых молодых патрициев на Канопской улице2 или же кинических философов с растрепанными волосами, с нарочно разорванным войлоком на плечах и грубой дубиной в грязной руке?
- Последних, - отвечал Поллукс. - Но они грешат против законов красоты, на сторону которых я желал бы склонить тебя и которые переживут всякие требования моды настолько же несомненно, как "Илиада" Гомера переживет завывания уличного певца об убийстве, взволновавшем вчера наш город. Был ли я первым скульптором, который попытался изваять твое изображение?
- Нет, - засмеялась Бальбилла, - уже пятеро римских художников пробовали свои силы над этой головой.
- Удался ли хоть один из сделанных ими бюстов настолько, что ты осталась довольна им?
- Лучший из них показался мне никуда не годным.
- Значит, твое прекрасное лицо перейдет к потомству в пятикратном искажении?
- О нет, я разбила все эти бюсты.
- Это пошло им на пользу! - с жаром вскричал Поллукс. Затем он повернулся к своему будущему произведению и сказал: - Бедная глина, если прекрасная дама, сходство с которой я намерен сообщить тебе, не пожертвует хаосом своих кудрей, то, конечно, с тобой произойдет то же, что случилось с твоими пятью предшественниками.
При этом предсказании матрона проснулась и спросила:
- Да, - сказала поэтесса.
- Может быть, и этот последует за ними, - вздохнула Клавдия. - Знаешь ли ты, - продолжала она, обращаясь к Поллуксу, - что предстоит ему в таком случае?
- Ну?
- Эта девушка разумеет кое-что в твоем искусстве.
- Я научилась лепить кое-как у Аристея, - прервала ее Бальбилла.
- Ага, потому что это введено в моду императором, и в Риме кажется странным, если кто-нибудь не занимается ваянием.
- Может быть.
- И по изготовлении каждого бюста, - продолжала матрона, - она пыталась собственноручно изменить то, что ей в особенности не нравилось.
- Я только пролагала путь для работы рабов, - прервала Бальбилла свою спутницу. - Впрочем, мои люди мало-помалу достигли известного навыка в разбивании.
- Значит, моему будущему произведению предстоит, по крайней мере, быстрый конец, - вздохнул Поллукс. - Конечно, все рождающееся является в мир со своим смертным приговором.
- А для тебя была бы прискорбна быстрая кончина твоего произведения?
- Да, если я найду его удавшимся; нет, если найду его плохим.
- Кто сохраняет плохой бюст, - сказала Бальбилла, - тот сам заботится о том, чтобы сохранить о себе в потомстве незаслуженную дурную молву.
- Конечно. Но откуда у тебя берется мужество в шестой раз подвергаться подобной клевете, которую так трудно уничтожить?
- Я черпаю его в том, что могу велеть уничтожить что мне угодно, - засмеялась избалованная девушка. - Спокойное сидение не по моей части.
- Совершенно верно, - вздохнула Клавдия. - Однако же от тебя она ждет чего-нибудь хорошего.
- Благодарю, - отвечал Поллукс. - И я употреблю все усилия, чтобы создать нечто соответствующее тому, чего я требую от мраморной статуи, заслуживающей сохранения.
- В чем же состоят твои требования?
Поллукс несколько мгновений подумал, затем отвечал:
- Я не всегда нахожу подходящее слово для выражения того, что чувствую как художник. Пластическое изображение, которое может удовлетворить своего творца, должно отвечать двум требованиям: во-первых, оно должно в сходственных с внешней стороны формах показать потомству, что скрывалось в изображенном человеке; далее, оно должно наглядно показать тому же потомству, что было в состоянии сделать искусство того времени, к которому относится изображение.
- Это пожалуй что так. Но ты забываешь о себе самом.
- То есть о своей славе?
- Я работаю для Папия и служу искусству. Этого мне достаточно. Покамест ни слава не спрашивает обо мне, ни я о ней.
- Но ведь ты отметишь мой бюст своим именем?
- Почему же нет?
- Мудрый Цицерон!
- Цицерон?
- Ты, конечно, вряд ли знаешь замечание старого Туллия3, что философы, пишущие о тщете славы, ставят, однако же, свои имена на книгах.
- Я не пренебрегаю лавровым венком, но не хочу добиваться ничего такого, что имеет для меня цену только тогда, когда достается само потому, что должно мне достаться.
- Хорошо. Но твое первое условие было бы исполнимо для тебя лишь в том случае, если бы тебе удалось узнать мои мысли, мои чувства - словом, все мое внутреннее существо.
- Я вижу тебя и говорю с тобою, - возразил Поллукс.
Клавдия громко засмеялась и вскричала:
- Разговаривай с нею вместо четырех часов столько же лет, и ты всегда будешь открывать в ней что-нибудь новое. Не бывает недели, в которую она не задавала бы Риму какой-нибудь загадки. Эта беспокойная сумасбродная головка никогда не унимается, но зато это золотое сердце остается всегда и во всем одинаковым.
- И ты думаешь, что это для меня новость? - спросил Поллукс. - Беспокойный ум моей натурщицы я узнаю по ее лбу и губам, а какова ее душа - это выдают мне глаза.
- И мой курносый нос? - спросила Бальбилла.
- Он свидетельствует, что Рим прав, когда твои веселые причуды приводят его в изумление.
- Все-таки ты работаешь, может быть, не для молотка рабов? - засмеялась Бальбилла.
- Если бы это было и так, то все же мне останется воспоминание об этом приятном часе.
Архитектор Понтий прервал ваятеля, прося у Бальбиллы извинения в том, что помешал сеансу. Он объявил, что требуется немедленно совет Поллукса в одном очень важном деле, но через десять минут художник вернется к своей работе.
Как только женщины остались одни, Бальбилла встала и с любопытством начала осматривать обнесенную ширмами мастерскую скульптора, а ее спутница сказала:
- Этот Поллукс - любезный молодой человек, но он несколько бесцеремонен и слишком жив.
- Художник! - отвечала Бальбилла, которая перевернула каждый бюст, каждую табличку с рисовальными этюдами ваятеля, подняла покрывало на восковой модели Урании, попробовала звук лютни, висевшей на одной из перегородок, побывала то здесь, то там и наконец остановилась перед каким-то большим, плотно окутанным платками куском глины в углу мастерской.
- Наверное, какая-нибудь новая наполовину оконченная модель.
Бальбилла пощупала кончиками пальцев стоявшее перед нею изваяние и сказала:
- Мне кажется, это голова. Во всяком случае, нечто особенное! На блюдах, так плотно закрытых, часто лежат лучшие кушанья. Разоблачим-ка это закутанное изображение.
- Кто знает, что это такое, - предостерегала Клавдия, сама распуская шнурок, связывавший платки, которые скрывали бюст. - В подобных мастерских бывают часто диковинные вещи.
- Пустяки! Это только человеческая голова; я чувствую это! - вскричала Бальбилла.
- А все-таки нельзя знать, - прибавила матрона и развязала один узел. - Эти художники такие необузданные и ненадежные люди.
- Захвати вот этот уголок, я приподниму здесь, - попросила Бальбилла, и мгновение спустя карикатурное изображение молодой римлянки, вылепленное Адрианом в прошлый вечер, стояло перед поэтессой во всем своем подчеркнутом безобразии.
Она тотчас узнала себя и в первую минуту громко засмеялась; но чем дольше она смотрела на карикатуру, тем более во взгляде ее отражались гнев, досада и негодование.
Она знала каждую черту своего лица, знала, что в нем было красиво и что менее красиво, но это изображение беспощадно выставляло на вид только менее приятное и преувеличивало недостатки с изысканной злостью. Эта голова была отвратительна до ужаса, и, однако же, это была "ее" голова. Глядя на карикатуру со стороны, она вспомнила о свойствах, которые Поллукс, как он уверял, прочел в ее чертах, и ее юной душой овладело глубокое возмущение.
Ее громадное, неистощимое богатство, которое позволяло ей беззаботно удовлетворять все прихоти и обеспечивало ей восторженное удивление даже по поводу ее сумасбродств, не ограждало ее, однако же, от многих разочарований, которых не испытывают другие девушки - более скромного общественного положения.
Ее добротой и щедростью часто злоупотребляли даже художники, и, конечно, человек, который вылепил эту карикатуру и так зло потешался над всем, что было в ней некрасивого, не для нее самой желал испробовать свое искусство, а только ради высокой платы, которую она могла бы заплатить за портрет.
Ей нравилась свежая, веселая, художественная натура молодого ваятеля, его откровенный характер и искренность его разговора. Она была убеждена, что Поллукс скорее, чем кто-либо другой, заметит, что именно придает ее лицу, не обладавшему красотой в строгом смысле этого слова, ту своеобразную прелесть, которую невозможно было отрицать, несмотря на стоявшую перед нею карикатуру.
Она почувствовала себя теперь богаче одним печальным опытом, возмущенною и оскорбленною.
- Это позор, это подлость! Мою накидку, Клавдия! Ни одного мгновения дольше не стану я служить мишенью для злых и грубых шуток этого человека.
- Что за низость так издеваться над девушкой твоего положения! - вскричала матрона. - Вероятно, носилки нас ждут на улице.
Архитектор Понтий услыхал гневные слова Бальбиллы. Он вошел в мастерскую без Поллукса, еще разговаривавшего с префектом, и серьезно сказал, подойдя к Бальбилле:
- Ты вправе негодовать, благородная девушка. Эта глиняная вещь - оскорбление, и притом грубое во всех своих чертах; но ее сделал не Поллукс, и нехорошо осуждать, не разузнав.
- Я не сказал бы неправды даже ради моего брата.
- Как друг твой в шутках, так и ты в серьезной речи умеете придавать себе вид правдивой честности.
- Кто именно? Мы знаем их всех.
- Вот видишь. Пойдем, Клавдия!
- Останься, - сказал Понтий решительно. - Если бы ты не была тем, что ты есть, я позволил бы тебе уйти куда хочешь с твоим гневом и с двойной виной на душе, так как ты напрасно оскорбила двух доброжелательных людей. Но ты - внучка Клавдия Бальбилла, и потому я считаю своей обязанностью сказать тебе, что, если бы эту карикатуру сделал Поллукс, его уже не было бы в этом дворце: я выгнал бы его и выбросил бы вслед за ним эту гадость. Ты смотришь на меня с удивлением, потому что не знаешь, кто здесь говорит с тобой.
- Знаю, - отвечала Бальбилла, успокоившись, так как была убеждена, что этот человек, который, сдвинув брови, стоял здесь точно вылитый из бронзы, не лжет и имеет право говорить с нею так необыкновенно решительно. - Как не знать! Ты - лучший зодчий в Александрии, о котором Титиан, после того как мы узнали тебя, рассказывал нам чудеса; но как объяснить твое особенное внимание ко мне?
- Мой долг - служить тебе, хотя бы это стоило мне жизни.
- И однако же ты имеешь право располагать всем моим существом и всем, что я имею, так как мой дед был рабом твоего деда.
- Не знаю, - возразила Бальбилла с возраставшим смущением.
- Неужели в твоем доме совершенно забыли об учителе твоего благородного деда, старом Софине, которого Клавдий Бальбилл отпустил на волю и который был также учителем твоего отца?
- Конечно нет! - воскликнула Бальбилла. - Он был превосходный человек и к тому же великий ученый.
- Ты, следовательно, принадлежишь к нашему дому! - вскричала Бальбилла и радостно протянула ему руку.
- Благодарю за эти слова, - отвечал Понтий, - а теперь еще раз: Поллукс не имеет никакого отношения к этой карикатуре.
- Сними с меня накидку, Клавдия, - приказала девушка. - Я по-прежнему буду позировать для молодого художника.
- Не сегодня; это только повредило бы работе, - сказал архитектор. - Пусть твоя досада, которую ты высказала так запальчиво, испарится в другой обстановке. Прошу тебя об этом. Ваятель не должен знать, что ты видела эту стряпню, иначе он потеряет свою непринужденность. Приходи сюда с более спокойной душой и оживленная весельем, исполненным грации. Тогда Поллукс будет в состоянии вылепить бюст, который удовлетворит внучку Бальбилла.
Понтий молча проводил Бальбиллу. Затем он вернулся в мастерскую ваятеля и снова плотно закутал карикатуру покрывалом. Когда он опять вышел из-за перегородки в залу, к нему навстречу спешил Поллукс и крикнул ему:
- С тобой хочет поговорить архитектор из Рима. Величественный человек!
- Бальбиллу спешно куда-то позвали, она велела кланяться тебе, - сказал Понтий. - Убери вон ту вещь, чтобы она не увидела ее. Эта штука груба и отвратительна.
Через несколько мгновений он стоял перед императором, который высказал ему свое желание посмотреть сеанс Бальбиллы. Когда архитектор, прося его ничего не говорить об этом случае Поллуксу, рассказал о том, что произошло за перегородками мастерской и как рассердилась молодая римлянка по поводу бесспорно оскорбительной для нее карикатуры, Адриан начал потирать руки и громко засмеялся от удовольствия.
- Бальбилла кажется мне веселой девушкой с благородными наклонностями. Я не вижу никакой причины к тому, чтобы ее осмеивать.
Адриан проницательно посмотрел в серьезные глаза смелого архитектора, опустив руку на его плечо, и отвечал с оттенком угрозы в своем густом голосе:
- Тебе, как и всякому другому, пришлось бы плохо, если бы ты сделал это в моем присутствии. Старик позволяет себе играть художественными произведениями, к которым не должны прикасаться дети!
Примечания
2. В Александрии той эпохи было семь улиц, шедших параллельно морю, и двенадцать - перпендикулярно. Самой оживленной из первых улиц была Канопская, или Дромос, с тротуарами по бокам и вымощенная плитами из базальта и известняка с роскошной колоннадой.
3. То есть Марка Туллия Цицерона.