Адам Бид.
Книга первая.
XI. В избе.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Адам Бид. Книга первая. XI. В избе. (старая орфография)

XI.
В избе.

На другой день, утром, когда было только половина пятого, Дина, уставши лежать (она проснулась уже давно и лежала, вслушиваясь в пение птиц и наблюдая за светом, мало-по-малу проникавшим в небольшое окно на чердаке), встала и начала одеваться весьма осторожно, чтоб не обезпокоить Лисбет. Но еще кто-то ходил уже в доме и спустился с лестницы, предшествуемый Джипом. Шумные шаги собаки служили верным признаком, что вниз спустился Адам; но Дина не знала этого, и думала, что это был, вероятно, Сет, ибо последний рассказал ей, как Адам настойчиво проработал прошлую ночь на-пролет. Сет, однакожь, проснулся только теперь, при звуке отворявшейся двери. Сильное влияние вчерашняго дня, увеличенное под-конец неожиданным присутствием Дины, не встретило противодействия в каком-нибудь физическом утомлении, ибо Сет не занимался вчера тяжелою работою в обычной мере. Таким-образом, когда он лег спать, то дремота овладела им тогда, когда он измучился впродолжение нескольких часов безпокойною безсонницею, и он погрузился в тяжелый утренний сон, чего с ним обыкновенно не случалось.

Но Адам освежился продолжительным отдыхом и, по своему обыкновению, горя нетерпением выдти из бездействия, желал начать новый день и подавить горе сильною волею и сильною рукою. Белый туман лежал на долине, наступал ясный, теплый день, и Адам снова хотел приняться за работу, когда позавтракает.

-- До-тех-пор, пока человек может работать, нет ничего на свете, чего он не был бы в состоянии перенесть, подумал он. - Природа вещей не изменяется, хотя и кажется человеку, что вся его жизнь ничто иное, как перемена. Четыре в квадрате составляют шестнадцать, и человек должен удлиннять свой рычаг пропорционально со своею тяжестию - это все равно, когда человек несчастлив, иногда счастлив; а лучшее качество работы то, что она дает человеку возможность бороться с судьбою.

Когда он спрыснул холодною водою голову и лицо, то совершенно пришел в себя; его черные глаза были, по обыкновению, проницательны; его густые черные волосы блестели от свежей влаги. Он вошел теперь в мастерскую, чтоб приискать дерева для гроба своего отца. Он полагал снести с Сетом дерево к Джонатану Бёрджу и дать там сделать гроб одному из работников, дабы его мать не могла видеть и слышать, как это грустное дело будет исполняться дома.

Он только-что успел войти в мастерскую, как его чуткое ухо различило легкие, быстрые шаги на лестнице... он узнал, что то не были шаги его матери. Он лежал в постели и спал, когда Дина пришла к нам в дом, вечером, и потому с удивлением подумал: чьи могли быть эти шаги? В голове его мелькнула безразсудная мысль, которая произвела в нем странное волнение. Не-уже-ли то могла быть Гетти? Она была последним лицом, которое могло бы придии к ним. А между-тем ему не хотелось пойдти посмотреть, чтоб иметь ясное доказательство, что там был кто-то другой. Он стоял, прислонясь к доске, которую только что взял, и прислушивался к звукам, которые его воображение объясняло ему так-приятно, что на его смелом, строгом лице разлилась какая то робкая нежность. Легкие шаги раздавались в кухне, сопровождаемые звуком щётки, которою мели пол; шум этот был так тих, что напоминал легчайший ветерок, гонящий осенний лист по пыльной дорожке. И адамово воображение видело миловидное лицо, с темными, блестящими глазами и плутовскою улыбкою, осматривавшееся на щетку, и округленную фигуру, наклонившуюся несколько длятого, чтоб схватить щетку за ручку. Да, весьма-безразсудная мысль... это не могла быть Гетти. Но для того, чтоб освободить голову от этого вздору, оставалось одно лишь средство: выйти и посмотреть, кто был там, ибо его воображение только все более - и-более приближалось к полной уверенности, в то время, как он стоял на месте и прислушивался. Он оставил доску и подошел к кухонной двери.

-- Здравствуйте, Адам Бид, сказала Дина, своим спокойным дискантом, перестав месть и устремляя на него кроткие, серьёзные глаза. - Я уверена, что вы отдохнули и подкрепили свои силы, так-что снова можете переносить дневное бремя и жар.

Адам, казалось, задремал при солнечном сиянии, и теперь просыпался при лунном свете. Адам видел Дину несколько раз, но всегда на господской мызе, где он почти не замечал присутствия какой-нибудь женщины, кроме Гетти, и только в последние два-три дня стал подозревать, что Сет был влюблен в нее, так-что до настоящей минуты он не обращал на нее внимания ради своего брата. Но теперь её стройная фигура, её обыкновенное черное платье и её бледное, спокойное лицо произвели на него такое сильное впечатление, какое принадлежит действительности, находящейся в противоречии с фантазиею, охватывающею все мысли. В первые две минуты он не отвечал ничего, а смотрел на нее сосредоточенным, испытующим взором, какой обращает человек на предмет, который внезапно сделался для него интересным. Дина, первый раз в жизни, чувствовала болезненное самосознание; в темном, проницательном взоре этого строгого человека было что то столь-различное с кротостью и робостью его брата Сета. На её лице показался сначала слабый румянец, которой увеличится потом, когда она удивилась этому. Румянец вызвал Адама из его забывчивости.

-- Я был совершенно поражен изумлением; это было очень-хорошо с вашей стороны, что вы пришли навестить мою мать в её несчастьи, сказал он кротким, исполненным благодарности тоном, ибо его быстрое соображение сразу показало ему, каким-образом случились, что она была у них в доме. - Я надеюсь, моя мать благодарила судьбу, что вы были при ней, прибавил он, почти со страхом думая о том, какой прием был сделан Дине.

-- Да, сказала Дина, снова принимаясь за работу: - она, кажется, очень-успокоилась после некоторого времени и ночью спала хорошо, хотя и просыпалась несколько раз. Она спала крепко, когда я оставила ее.

-- Кто принес это известие к вам, на мызу? сказал Адам, и его мысли возвратились к кому-то другому. Он хотел знать, чувствовала ли она что-нибудь, узнав о его несчастий.

-- Мистер Ирвайн, пастор, сказал мне об этом, и моя тетка была очень-огорчена за вашу матушку, когда услышала об этом, и хотела, чтоб я пришла сюда; а уверена, что и дядю поразило ваше несчастье теперь, когда ему сказали об этом; но он весь вчерашний день был в Россетере. Все они будут ждать вас, когда время позволит вам сходить туда; ибо нет никого там в доме, кто не был бы рад видеть вас.

Дина, с её симпатическою способностью угадывать, знала очень-хорошо, что Адаму сильно хотелось слышать: сказала-ли Гетти что-нибудь о его несчастии. Она слишком-сурово была привязана к истине, и не могла изменить ей, хотя бы для благодетельной выдумки; но она съумела сказать так, что в её ответе подразумевалась и Гетти, хотя о последней не было произнесено ни слова. Любовь умеет обманывать себя сознательно, как ребенок, который один играет в прятки; она довольствуется уверениями, которым, однакож, нисколько не верит. Адам так был доволен тем, что сказала Дина, что все его мысли тотчас же обратились к тому времени, когда он в следующий раз пойдет на мызу, и когда Гетти, может-быть, обойдется с ним ласковее, чем она обходилась с ним до эт₍ого времени.

-- Но вы сами не долго останетесь там? сказал он, обращаясь к Дине.

-- Нет, я возвращусь в Снофильд в субботу и должна отправиться в Треддльстон пораньше, чтоб застать окбурнского извощика. Таким-образом, я должна возвратиться на мызу сегодня вечером, ибо мне хочется провесть последний день с теткою и её детьми. Но я могу остаться здесь весь день, если захочет ваша матушка... а она, кажется, почувствовала ко мне расположение вчера вечером.

-- Ах, в таком случае, она, конечно, захочет иметь вас при себе сегодня. Если матушка прибегнет к людям в начале знакомства, то она, наверно, полюбит их; но у ней странное обыкновение: она не любит молодых женщин. Я должен, однакожь, прибавить, продолжал Адам, улыбаясь: - что, если она не любит других молодых женщин, то из этого еще не следует, чтоб она была не расположена и к вам.

До этого времени Джип присутствовал при разговоре в неподвижном молчании, сидел на задних лапах и, по-переменно, то смотрел на лицо своего господина, наблюдая за его выражением, то следя за движениями Дины в кухне. Добрая улыбка, с которою Адам произнес последния слова, очевидно, решила затруднение Джина, в каком свете он должен был смотреть на незнакомку, и, когда она повернулась, чтоб убрать половую щетку, то Джип подбежал к ней и, ласкаясь, приложил морду к её руке.

-- Видите, Джип приветствует вас, сказал Адам: - а он вовсе не щедр на приветствия незнакомым.

-- Бедное животное сказала Дина, хлопая на грубой серой шерсти собаки. - Странно, когда я гляжу на этих безгласных животных, то мне всегда кажется, что они хотят говорить и чувствуют себя несчастными оттого, что не могут. Я, против воли, всегда сожалею о собаках, хотя, может-быть, это было бы вовсе не нужно. Но оне очень могут иметь в себе больше и не знают как заставить нас понять их; ибо мы не можем выразить, со всеми нашими словами, и половины того, что чувствуем.

Сет, в это время, также сошел вниз и с удовольствием увидел, что Адам разговаривает с Диной. Он хотел, чтоб Адам знал на сколько она была лучше всех других женщин. Но после немногих приветственных слов, Адам потащил его в мастерскую, чтоб посоветоваться насчет гроба, и Дина опять принялась за уборку.

Около шести часов все они собрались к завтраку с Лисбет в кухне, которая была так чиста, как только она бывала у самой Лисбет. Окно и дверь были открыты, и утренний воздух приносил с собою смешанное благоухание божьяго дерева, фимиама и душистого шиповника из небольшого садика, находившагося со стороны избы. Сначала Дина не садилась, а ходила взад и вперед, подавая другим горячую похлёбку и поджаренные овсяные лепешки, которые она приготовила, как оне приготовлялись всегда; ибо она просила Сета сказать ей наверное, что давала им к завтраку их мать. Лисбет была необыкновенно молчалива с того времени, как сошла сверху, очевидно, нуждаясь во времени длятого, чтоб настроить свои мысли согласно с порядком дел, в котором она очутилась, спустившись вниз, как леди, которая нашла всю свою работу исполненною и села, ожидая, что ей будут прислуживать. Её новые чувства, казалось, исключали даже воспоминание о её печали. Наконец, попробовав похлёбку, она прервала молчание:

-- Вы могли бы сварить похлёбку и хуже, сказала она, обращаясь к Дине. - Я могу есть ее с аппетитом, хотя не сама варила ее. Можно бы было, однакожь, сделать ее несколько погуще, и я также всегда кладу капельку мяты, когда сама варю; но откуда же вам знать это?.. Сыновьям нескоро удастся найти кого-нибудь другого, кто готовил бы им похлёбку так, как я; и то хорошо, если хоть найдется вообще кто-нибудь, чтоб сварить похлёбку. Но вы можете варить ее, если вам только показать немного: вы очень-живы утром, вы легки на-ноги и убрали дом довольно-хорошо на первый случай.

-- На первый случай, матушка? сказал Адам. - Кажется, дом убран отлично. Я не знаю, как еще можно убрать лучше.

-- Ты не знаешь. Нет! как же тебе и знать это? Мужчины никогда не знают, вымыт ли пол или облизала его кошка. Но ты узнал бы, еслиб тебе подали подожженую похлёбку, что, вероятно, и будет случаться, когда я перестану варить. Тогда ты подумаешь, что твоя мать годилась же на что-нибудь.

-- Дина, сказал Сет: - садитесь, пожалуйста, теперь и завтракайте сами. Нам всем ужь подано.

тоном, когда Дина села рядом с ней: - мне будет досадно, если вы уйдете; но, кажется, вам нельзя оставаться долее. С вами я могла бы хорошо вести хозяйство; но я не скажу того-же о большей части других людей.

-- Я останусь до вечера, если вы хотите, сказала Дина. - Я осталась бы долее; но я возвращусь в Снофильд в субботу и завтра должна быть у тётки.

-- Эх, я никогда не возвратилась бы в ту страну. Мой старик был родом из Стонишейра, но оставил свою родину, когда был еще молодым человеком - и хорошо сделал. Он говорил, будто там вовсе нет лесу, и что это дурная страна для плотника.

-- Ах, сказал Адам: - я помню, отец говорил мне, когда я был еще мальчиком, что он решил, если вздумает когда-нибудь переселиться, идти на юг. Но я не решился бы на это с такою уверенностью. Бартль-Массей говорит - а он ведь знает юг - что северные люди лучшей породы, нежели южные; что они крепче головою, и телом сильнее и гораздо-выше ростом. Потом он говорит, что в некоторых из тех областей местность плоска, как ваша ладонь, и вы ничего не увидите на большое разстояние, если не влезете на самое высокое дерево. Я не мог бы ужиться там: я люблю ходить на работу в те места, где могу подняться и на холм, и видеть вокруг себя поля на целые мили, и мост, или город, и-там-и-сям что-нибудь в роде колокольни. Это заставляет тебя чувствовать, что мир обширное место, и что в нем, кроме тебя, работают другие люди головою и руками.

-- А мне больше нравятся горы, сказал Сет: - когда облака находятся над твоею головою, и ты видишь, как солнце блестит на такое далекое разстояние, над ломфордскою дорогою, что я часто делал в последнее время в бурные дни; мне кажется, что это небо там, где всегда радость и солнечное сияние, хотя эта жизнь мрачна и покрыта тучами.

-- О, я люблю стонишейрскую страну, сказала Дина: - и вовсе не хотела бы показать мое лицо в странах, где люди богаты хлебом и скотом, и где земля так ровна, и по ней так легко ходить; я никогда не захочу повернуться спиною к горам, где бедные люди должны вести столь тяжкую жизнь, и мужчины проводят дни свои в трудах с самого солнечного восхода. Какое блаженство чувствовать в своей душе любовь Божью в бледный, холодный день, когда небо мрачно нависло над горами, и нести эту любовь в одинокие, голые, каменные дома, где ничто другое не служит утешением.

-- Эх! сказала Лисбет: - вам очень-хорошо говорить таким-образом... вы, вот, ни-дать, ни-взять, те подснежники, которые я собирала в прежнее время... они жили одною лишь каплею воды и лучом дневного света; а людям голодным лучше следовало бы оставить голодную страну. Тогда там было бы меньше народу, между которым пришлось бы делить скудный пирог. Но, продолжала она, смотря на Адама: - не говори, что ты пойдешь на юг или на север, что оставишь твоего отца и твою мать на кладбище, и что ты пойдешь в страну, которой они никогда не знавали. Я никогда не буду покойна в могиле, если не увижу, что ты приходишь на кладбище каждое воскресение.

-- Не бойся, матушка, сказал Адам. - Еслиб я не решился не идти, то я ужь ушел бы давно.

Он кончил завтракать и встал, произнеся последния слова.

-- Что ты будешь делать? спросила Лисбет. - Ты будешь делать отцу гроб?

-- Нет, матушка, сказал Адам. - Мы снесем лес в деревню, и гроб сделают там.

-- Нет, родной, нет! воскликнула Лисбет быстро и жалостливо: - нет, не давай делать гроб отцу чужим, а сделай его сам. Кто может сделать гроб так хорошо, как ты? Ведь он знал, что значит хорошая работа, и оставил сына, который, по уму своему, считается первым в деревне и также в Треддльстоне.

-- Очень-хорошо, матушка; если ты непременно желаешь, то я сделаю гроб дома; но я думал, что тебе неприятно будет слышать, как мы будем работать.

-- Отчего же будет мне неприятно? Ведь так и следует, чтоб он был сделан дома. Если гроб нужно сделать, то что тут говорить - нравится ли мне что-нибудь, или нет? Ведь на этом свете мне не остается другого выбора, как одни лишь неудовольствия. Когда во рту нет вкусу, то тебе все-равно, возьмешь ли ты один кусок или другой. Займись этим тотчас же утром, прежде всего. Я не хочу, чтоб кто-нибудь другой дотронулся до гроба, кроме тебя.

Глаза Адама встретились с глазами Сета, который смотрел на Дину и потом устремил на брата задумчивый взор.

-- Нет, матушка, сказал он: - я соглашусь, чтоб только Сет приложил руку к работе, если гроб должен быть сделан дома. Я схожу в деревню до обеда, ибо мистеру Бёрджу нужно, может-быть, видеть меня; а Сет останется дома и начнет делать гроб. Я могу возвратиться около полудня, а тогда он может идти.

-- Нет, нет, настаивала Лисбет, начиная хныкать. - У меня, просто, все сердце изноет, если ты не будешь делать гроб отца. Ты такой упрямый и суровый человек, что никогда не сделаешь так, как хочет твоя мать. Ты часто сердился на отца, когда он был жив; ты должен лучше обходиться с ним теперь, когда его ужь нет. Он не стал бы считать на во что, еслиб Сет сделал гроб.

-- Довольно, Адам, довольно, сказал Сет кротко, хотя по его голосу можно было заключить, что он говорил с усилием. - Матушка права. Я пойду на работу, а ты оставайся, пожалуйста, дома.

Дина не сказала ничего, но тотчас же воспользовалась удобным случаем и спокойно присоединилась к братьям в мастерской.

Они уже подвязали передники и надели бумажные колпаки, и Адам стоял, положив левую руку на плечо брата и указывая молотком, находившимся в правой руке, на доски, на которые оба они смотрели. Они стояли спиной к двери, в которую вошла Дина; она вошла так тихо, что они только тогда заметили её присутствие, когда услышали её голос. "Сет Бидь!" тихо произвела она. Сет вздрогнул, и оба брата обернулись. Дина показывала вид, что она не видела Адама, и устремила глаза на лицо Сета, произнеся со спокойною ласкою:

-- Я не хочу проститься с вами. Я увижу вас еще раз, когда вы возвратитесь с работы. Так-как я должна быть на мызе до сумерек, то это будет довольно-скоро.

-- Благодарю вас, Дина; мне будет приятно проводить вас домой еще раз. Быть-может, это будет в последний раз.

Голос Сета несколько дрожал. Дина протянула ему руку и сказала:

Она повернулась и оставила мастерскую так же быстро и так же нешумно, как и вошла в нее. Адам, все это время, внимательно наблюдал за нею, но она не посмотрела на него ни разу. Как только она вышла из комнаты, он сказал:

-- Я не удивляюсь, что ты любишь ёе, Сет. У ней лицо как лилия.

Душа Сета вся выразилась в глазах и на устах: до этого времени он не открывал своей тайны Адаму, но теперь им овладело сладостное чувство облегчения, когда он отвечал:

не думаю, чтоб она уступила им относительно любви.

Больше не было сказано ничего. Сет отправился в деревню, а Адам принялся за гроб.

-- Боже! помоги брату, и мне также, подумал он, подымая доску. - Очень-вероятно, что для нас жизнь будет тяжким трудом... Жестокою работою внутри и извне. Странное дело, когда подумаешь, что человек, который может поднять стул своими зубами и пройти разом пятьдесят миль, дрожит и то горит, то зябнет только от взгляда одной из всех остальных женщин на свете. Это тайна, которую объяснить себе мы не можем; что до этого касается, то мы также точно не можем объяснить себе выход отростка из семени.