Чернушка

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Чернушка (старая орфография)

На самом конце деревни Дозенгейм, в Альзасе, шагах в пятидесяти над песчаной тропинкой, ведущей в лес, виднеется хорошенький домик с фруктовым садом, черепичною крышею и большим железным шпицом. Над домиком вьются голуби, курицы важно разгуливают вдоль изгороди, петух, забравшись на низенький забор сада, криком своим пробуждает эхо Фальберга. Виноградные лозы обвивают весь фасад и тянутся до самой крыши. Лестница с деревянными перилами, по которым развешано белье, ведет в первый этаж. Подымитесь по ней, за площадкой вы увидите кухню с разнообразною посудою; отворите дверь направо, и вы очутитесь в большой комнате с старинною дубовою мебелью, с потолком, испещренным почерневшими балками, с большими нюренбергскими часами. Женщина лет тридцати пяти, затянутая в длинный черный шелковый лиф, в бархатной шапочке, с развевающимися во все стороны лентами, задумчиво сидя, прядет.

Мужчина в плюшевом сюртуке, суконных панталонах коричневого цвета, худой, с высоким лбом, с умным спокойным взглядом, подбрасывает толстого, краснощекого мальчугана, напевая ему воинственный марш.

В окнах домика отражается вся деревушка, точно в рамке: река, перепрыгивающая через плотину и разливающаяся по извилистой большой дороге; старые домишки с навесами, слуховыми окнами и развешанными в них сетями; молодые девушки, полощущия белье на речке; между высоких тополей коровы, пьющия воду; пастухи, длинными кнутами разсекающие воздух; вершины гор, окаймленные темными соснами, - все это отражается в голубом течении воды, носящей с собою целую флотилию уток или какое старое дерево, смытое с берега.

Глядя на все это, вы невольно подумаете: много на свете хорошого, прекрасного.... Слава Создателю во веки веков. Аминь.

И так, друзья мои, таков был домик Бремера, таковы были сам Бремер, жена его, Катерина, и сын их, маленький Фриц в 1820 году. Я представляю их себе совершенно такими же, какими только что изобразил их вам. Христиан Бремер служил в императорских стрелках. После 1815 года он женился на Катерине, своей прежней возлюбленной, уже не молодой, но еще свежей, миловидной женщине.

Был у него дом, четыре или пять доз винограда, земля, доставшаяся ему за Катериной. С таким имением Бремер был одним из первых в Дозенгейме; он легко бы мог быть мэром, адьюнктом, городским головой, но он не мечтал об этих почестях: единственным его удовольствием было, покончив полевые работы, снять с гвоздя ружье, свиснуть своему верному Фридланду и обойти с ним лес.

Однажды, возвратясь с охоты, наш добряк принес в своей сумме маленькую цыганку лет двух-трех, быструю, как белка, и черную, как ночь.

Он нашел ее в лесу под деревом, в мешке одной несчастной цыганки, умершей от усталости, а может и с голоду.

Вообразите крики и возгласы Катерины!

Но Бремер был у себя хозяином, и объявил прямо жене, что девочку окрестят и назовут Сузаною-Фредерикою Миртилью, и что будет она рости вместе с их маленьким Фрицом.

Нечего и говорить, что все кумушки наперерыв ходили глядеть на маленькую цыганку; её угрюмый, задумчивый вид не мало их смущал.

- Это дитя не то, что другия, говорили оне, - это ведь нехристь!... Сущий нехристь! По черным глазам её видно, что она все смыслит! Поглядите, как она нас слушает.... Берегитесь, сосед, у цыган руки-то длинные - воспитайте такую птицу, так она как раз свернет шею вашему петуху, да и драла в лес!

- Убирайтесь к чорту! говорил Бремер. - Не мешайтесь в чужия дела. Видал я на своем веку и русских, видал и испанцев, итальянцев, немцев и жидов; были между ними черные, и белокурые, и рыжие; у одних были носы длинные, у других курносые, и между всеми ими я встречал хороших людей.

- Еще бы! говорили кумушки, ведь все эти люди живут в домах, а цыгане-то живут без жилья, под чистым небом!

- Убирайтесь, убирайтесь, говорил им Бремер, некогда мне вас слушать. Пойду-ка лучше мыть пол, да чистить стойла!

Но кумушки не совсем ошиблись в своих предсказаньях, как это оказалось в последствии, спустя лет одинадцать-двенадцать.

Фриц с любовью помогал отцу в его полевых работах, вместе с ним пахал, сеял, жал, вязал снопы и с радостью ввозил их в деревню, кроме того смотрел за скотаною, водил ее на водопой; зато Миртиль или Чернушка, как ее звали, и не думала доить коров, бить масло, чистить картофель.

Поутру, когда молодые девушки Дозенгейма полоскали на речке белье и, показывая на нее, говорили: А вон и язычница! - она преспокойно любовалась собою в воде, разглядывала свои дивные черные волосы, пунцовые губы, белые зубы, свое ожерелье из рябины, улыбалась и думала:

Катерина замечала все это и глубоко огорчалась:

- Миртиль, говорила она, - никуда не годится... Она ничего не делает; что бы я ей ни говорила, как бы ее ни усовещевала, ни бранила - она мне все наперекор! Еще не далее как вчера, собирая яблоки, она перекусала самые лучшия, для того будто, чтоб узнать, спелые ли они. Все её умение - съесть, что ни найдет!

Сам Бремер немог не признать в Чермушке некоторого языческого элемента и слыша, как раздавался с утра до поздней ночи голос жены его, кричавшей:

- Миртиль! Миртиль! да где же ты, разбойница? Опять в лесу рвет ягоды! он в душе смеялся и думал:

- Бедная Катерина! ты теперь похожа на курицу, высидевшую утенка: он на воде, а ты летаешь вокруг, зовешь его и все понапрасну!

Всякий день после жатвы Фриц и Миртиль проводили целые дни в поле, далеко от фермы, пася скотину; там они разводили костер, пекли картофель, пели песни и только поздно вечером возвращались домой под звуки свирели.

Дни эти были самыми счастливыми днями для Миртили.

Сидя у огня, склонив свою чудную черную головку на руку, целыми часами она неподвижно глядела в глубокую даль. Стаи мимолетевших диких уток, темное осеннее небо, виднеющееся между вершинами гор, казалось наводили на нее какую-то безпредельную грусть. Она следила за утками далеко, далеко в непроницаемую даль, вдруг поднималась и как бы желая за ними двинуться, простирала руки и восклицала:

- Надо бежать! Уйду! Непременно уйду!

Потом, уткнув голову в колени, она горько плакала. Фриц, глядя на нее, тоже плакал.

- О чем же ты плачешь Миртиль? спрашивал он ее. - Что тебя печалит? Не обидел ли тебя кто? Быть может Каспар, Вильгельм или Гейнрих? Скажи только... Я его убью... убью!

- Нет!

- Так о чем же ты плачешь?

- Сама не знаю.

- Хочешь сбегаем на Фальберг!

- Нет... это недостаточно далеко.

- Куда же ты хочешь, Миртиль?

- Туда!.. Туда... говорила она, указывая далеко за горы; - туда, куда птицы улетают...

Фриц раскрывал рот и смотрел безсознательно в дашь, не понимая хорошенько своей подруги.

В один из сентябрьских дней, в полдень, сидели они у опушки леса; жара была страшная, воздух был так неподвижен, что дым от костра не поднимался к верху, а разстилался по земле.

Сверчок замолк; ни одно насекомое не жужжало, ни один листок не шевелился, ни одна птица не щебетала.

Фриц хотел было плести себе кнут; но потом, надвинув шляпу на глаза, в изнеможении развалился на траве; Фридланд лежал подле него, зевая во весь рот. Одна Миртиль не чувствовала влияния этого зноя: у огня, на самом солнце, обняв колени руками, она сидела совершенно неподвижно, только её большие черные глаза блуждали по деревьям темного леса.

Время шло медленно.

Вдалеке, в деревне, на башне пробило двенадцать часов, затем час, два часа, а маленькая цыганка была по-прежнему неподвижна.

Эти леса, эти безплодные скалы, обрамленные вершинами сосен, казалось, содержали в себе для нея какой-то тайный, глубокий смысл.

- Да, говорила она сама себе, - я все это видела... давно... давно...

Она посмотрела на Фрица, который крепко спал, тихонько приподнялась и вдруг пустилась бежать. Её ножки едва касались земли; она бежала без оглядки по направлению к носорогу. Фридланд было поднял лениво голову, делая вид, что хочет за нею следовать и снова завалился, изнеможенный усталостью.

Скоро Миртиль скрылась в кустарниках. Одним прыжком она была уже на другой стороне оврага, спугнула притаившуюся в траве лягушку и мигом очутилась на хребте Пустой Скалы, откуда виднеется Эльзас и синеватые вершины Вогезов.

Тут только впервые она оглянулась, не следят ли за нею.

Фриц со шляпою на глазах все еще спал среди зеленого поля, Фридланд; тоже спали и коровы под деревом.

Она посмотрела на деревню, на реку, на крышу фермы, как весело над ней кружились голуби, которых издали можно было принять за ласточек; на грязную большую дорогу, по которой разгуливало несколько крестьянок в красных юбках, да маленькую, мхом поросшую церковь, в которой крестил ее отец Никласс.

Поглядев на все это, она повернулась к горам и стала разсматривать это безчисленное множество сосен, которыми скаты гор были усеяны, точно полевой травой.

При виде этой величавой природы, сердце молодой цыганки забилось с неизвестною еще ей до тех пор силою. Она бросилась в разселину, всю покрытую мхом и папоротником, и очутилась в лесу, на тропинке, известной разве только пастуху.

Вся душа её, вся её дикая натура высказывалась с необыкновенною силою в её взгляде; она как будто переродилась: крошечными своими рученками она цеплялась за плющ, босыми ножками за разселины гор.

Скоро она была уже на противуположном горном скате. Она то бежала, то скакала, то вдруг с удивленьем останавливалась перед каким нибудь деревом, пропастью, болотом, поросшим высокими пахучими травами.

Ей казалось, что она уже прежде видела эти кустарники, эти леса, верески; при каждом повороте ей думалось:

- Так и знала... вот это дерево здесь... там скала, а на верху ручеек.

Безчисленное множество воспоминаний, неясных как сновидения, с быстротою молнии сменялись в голове её, но она решительно не могла отдать себе в них отчета.

Она ни разу не сказала себе:

"Для счастья Фрица и для всех других нужна деревня, луг, крыша фермы, фруктовые деревья, корова, дающая молоко, курица, несущая яица, нужна провизия для погреба да еще и кладовой, теплая комната на зиму; мне же - мне ничего не надо! Да, я язычница, настоящая язычница! Я родилась в лесу; родится же белка на дубу, голубятник на скале, дрозд на сосне?

Она не думала всего этого, но ею руководил только инстинкт; движимая этою странною силою, к закату солнца она добралась до Угольной площадки, где обыкновенно цыгане на пути из Эльзаса в Лотарингию останавливаются на ночлег и разводят костры.

Тут только, усталая, с исцарапанными в кровь ногами, в изодранной до лоскутьев красной юбке, Миртиль в первый раз присела отдохнуть.

Настала ночь; яркими звездами усеялось темное небо, показалась луна и нежно облила своим светом зелень берез, раскинутых по скату.

Сон начинал одолевать молодую цыганку, голова её понемногу все ниже и ниже склонялась.

Вдруг в лесу в далеке, раздались голоса.

Она мигом очнулась и стала прислушиваться, - голоса приближались: Бремер, Фриц и все люди фермы искали ее.

Не думая ни минуты, она кинулась в чащу леса, только изредка прислушиваясь. Голоса стихали, и скоро ничего не было слышно, кроме ускоренного биения её сердца; тут только она умерила шаги и поздно, тогда, когда луна уже скрылась, она опустилась в кусты и крепко, крепко заснула.

Она была в четырех лье от Дозенгейма, близ Цинзеля. Поиски Бремера так далеко не могли простираться.

Поздно проснулась Миртиль на следующее утро, и увидала себя под старой сосной, поросшей мхом. Над ней пел дрозд, другой отвечал ему из долины. Листья дрожали от дуновения утренняго ветерка, воздух, уже жаркий, был пропитан запахом плюща, вербены, мха и дикой жимолости.

Молодая цыганка раскрыла удивленные глаза, и, вспомнив, что не услышит более Катерины, зовущей:

- Миртиль! Миртиль! о где же ты, разбойница? - она улыбнулась и стала вслушиваться в пение дрозда.

Вблизи журчал ручеек, - стоило повернуть голову, чтобы заметить струю воды, разбивавшуюся о скалу в мелкие брызги. На скале рос куст ежовки весь увешанный красными кистями. Миртиле хотелось пить, но она боялась пошевельнуться, боялась нарушить пение дрозда, журчание ручейка; она наслаждалась всем этим, и потому снова склонила головку, закрыла глаза и через опущенные веки глядела на свет.

- Вот как я буду жить всегда, говорила она: - что же делать, если я ленивая... Бог такой создал...

Размышляя таким образом, она представляла себе ферму с пастухом, курами, представляла себе яйца в сарае, глубоко зарытые в сене.

- Еслиб у меня теперь было два яйца в крутую, думала она, - такия, как вчера были у Фрица в мешке, да краюшка хлеба с солью, я была бы рада! Впрочем, когда нет яиц, можно удовольствоваться черникою, это тоже не дурно.

При этом она втянула в себя воздух.

- Да, сказала она, - тут пахнет черникою!

Действительно она не ошиблась, кусты были осыпаны ягодами.

Через несколько времени дрозд замолк. Она приподнялась на руку и увидала его на ветке ежовки; он тоже усердно клевал ягоды.

Она подошла к ручейку, зачерпнула рукой воды и заметила, что около рос кресс.

Тут только в первый раз припомнились ей слова отца Никласа:

"Воззрите на птицы небесные, яко ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш небесный питает их: не вы ли паче лучше их есте?

Но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них. Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, кольми паче вас, маловеры.

И так не заботьтеся и не говорите: что нам есть? или что пить? или во что одеться?

Потому что всего этого ищут язычники, и потому что Отец ваш небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом."

- Значит, подумала Миртиль, когда Катерина звала меня язычницею, я бы могла ей сказать:

- Это вы язычники, вы сеете, вы жнете, а мы, добрые христиане, живем как птицы небесные.

Едва она успела это подумать, как шум за деревьями заставил ее обернуться.

Перед ней стоял цыган лет двадцати, высокий, стройный, смуглый, с большими черными, блестящими глазами, с толстыми пунцовыми губами; он с восторгом глядел на нее.

- Almani? спросил он ее.

- Almani, отвечала, потупясь, Миртиль.

- А какого табора?

- Не знаю - я ищу его...

Молодой цыган улыбался, показывая при этом свои красивые, белые зубы.

- Я иду в Тацбах, сказал он, протягивая к ней руки; - завтра праздник, весь наш табор будет там. Пипер Карл, Мельхиор, Ганс-Кларнетист, Куку Петер, Черная Сорока. Женщины будут гадать, мужчины играть. Хочешь, пойдем со мною...

- Пойдем, проговорила Миртиль, глядя в землю.

Он обнял ее, крепко поцеловал, надел на нее свою сумку и, взявшись за палку, сказал:

И Миртиль, такая ленивая на ферме, охотно послушалась и пошла.

Он шел за нею, то громко напевая, то прыгая и кувыркаясь, как ребенок - так он был счастлив!..

С этого дня никто не слыхал более о Миртили, о язычнице Чернушке....

Фриц сперва чуть не умер с горя, что она не возвращалась, но несколько лет спустя, женившись на здоровенной Гредели Дик, он совершенно утешился. Катерина была счастлива: Гредель была самою богатою невестою в деревне.

Подошел он раз к окну и стал глядеть на занесенную снегом дорогу. Проходила цыганка, вся в лохмотьях, с сумкою на спине; он тяжело вздохнул и опустился в кресло.

- Что с тобой, Бремер? спросила его жена.

Ответа не было. Она подошла к нему: он был мертв.

Издание О. В. Звонарева. С.-Петербург. типография I. Мордуховского, Офицерская Д. No 7--14. 1874.