| Автор: | Эттингер Э. М., год: 1872 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
IV
Почти без сил Екатерина Алексеевна откинулась на спинку кресла и замерла в судорожной, бесслезной муке. Бог знает, сколько дала бы она, чтобы быть в силах заплакать, заголосить, словно простая баба, потоками живительных слез размягчить этот камень в груди! Но слез не было... Грудь сухо и судорожно дергалась, к горлу подкатывал желчный, колючий клубок, от которого спирало дыхание, и сердце билось, трепетало, разрывалось, исходя кровью...
Слова сына не столько оскорбили ее, сколько вызвали вновь бурю укоров совести, бурю, время от времени прорывавшуюся и терзавшую бесконечно...
-- Господи, ведь Ты видел, Ты видел! - шептали ее запекшиеся губы.
И перед глазами опять развертывалась безрадостная картина ее прошлого.
Вот молоденькой, полной желания добра принцессой прибыла она в далекую, чуждую Россию. Императрица Елизавета Петровна обласкала ее, но жених, великий князь Петр Федорович, с первых же шагов оттолкнул ее своей грубостью, невоспитанностью, какой-то злобой... Ей искренне хотелось подойти к нему поближе, скрасить его жизнь, но ни ей, ни ему от этого не становилось лучше: все благие намерения рушились перед неумолимой действительностью...
Однажды на прогулке она видела такую сцену. На набережной, около иностранного парусника, подрались два матроса. Третий хотел их разнять, но тогда дерущиеся напали на примирителя и жестоко избили его. Вот и она сыграла такую же печальную роль: она не сошлась ближе с мужем, но впала в немилость у императрицы...
Оскорбления, оскорбления, оскорбления... Сколько слез было пролито тогда!.. Господи, Ты видел!
Все время ей твердили, что она чужая, что она ненужная. Она чувствовала в себе силы и знания, чтобы принять участие в ходе государственных дел, но малейшая попытка с ее стороны заговорить о чем-нибудь таком принималась сухо, небрежно, враждебно: Елизавета Петровна была ревнива к власти. И ей вечно давали понять, что она не исполняет своего прямого назначения, а лезет в чужую область, что она нужна лишь постольку, поскольку от нее может произрасти новая ветвь российского престолонаследия.
И вот свершилось: она почувствовала себя матерью. Это было, пожалуй, самой светлой порой ее жизни тоща. За ней ухаживали, о ней заботились, она сразу стала нужной, дорогой... И она отдавалась этой волне ласки и заботливости, старательно отгоняя от себя назойливую мысль, что и холят-то ее только как хрупкий сосуд, вмещающий в себя будущего императора.
Впрочем, были и сомнения: а вдруг будет девочка?
Господь услышал ее пламенные мольбы, родился сын... Павел... С какой любовью, с какой просветленной нежностью она впервые склонилась к этому комочку пищавшего, сморщенного мяса, который был плотью от ее плоти и кровью от ее крови! И вдруг... вдруг пришли две статс-дамы и унесли люльку с царственным младенцем к императрице. Елизавета Петровна взяла новорожденного к себе, сама ухаживала и воспитывала его, почти не подпуская мать к сыну... И с первых же дней это поселило между нею и сыном Павлом холод и отчуждение...
Господи, Ты видел!
Как искренне хотела она быть доброй матерью, доброй женой!.. Но люди нарочно ограждали ее непреодолимой стеной от того, что было ее долгом.
Императрица Елизавета умерла, и перед Екатериной открылась новая жизнь. Но эта жизнь с первых же шагов оказалась путем крестных мук.
Прежде ее и Петра III хоть немного сближало то, что оба они страдали от капризов императрицы, теперь же он был предоставлен самому себе и, словно вырвавшийся на свободу школьник, торопился использовать открывшийся перед ним простор.
Что это была за жизнь?
Вот чреватое последствиями пиршество... В столовой накурено крепким немецким кнастером - словно и не во дворце, а в плохой немецкой пивной. Петр Федорович пил стакан за стаканом и, как всегда, быстро напивался. Он был красен, злобен, придирчив, только и думал, чем бы побольнее задеть императрицу-жену... Как был он груб, как разнуздан! Он щипал и обнимал соседок, чуть ли не сажал их на колени... И вдруг... Она, Екатерина, не поверила своим ушам, но это было так: царственный супруг громко назвал ее при всех "дурой", да, мало того, приказал дежурному камергеру пойти и передать это ей тут же...
А вечером братья Орловы сообщили, что нельзя терять ни минуты: император хочет развестись с ней и заточить ее в монастырь...
И вот свершился переворот... Она не хотела зла мужу, она просто не видела иного пути обезопасить и себя, и сына, и Россию... Но Орлов перестарался... Господи, если бы она могла уничтожить эту страницу своей жизни!..
И вот она - всесильная императрица. В каком ужасном состоянии застала она страну! Казна была истощена, русское оружие унижено раболепством, с которым император Петр III поторопился избавить короля Фридриха Прусского от неприятного положения, созданного для него императрицей Елизаветой; народ был темен, забит, истощен плохим правлением и корыстными чиновниками. Куда ни глянь - везде были ужас, мерзость запустения...
Она искренне хотела добра стране. Сын попрекнул ее флигель-адъютантами... Но разве виновата она, что не могла найти ни в ком человека?
И ведь не вспомнит он, что все ее интимные друзья были людьми, отмеченными особыми способностями. Орловы - отличные администраторы (борьба с чумой в Москве) и полководцы (Чесма!); Завадовский создал целую финансовую систему и умело руководил основанным по его плану государственным банком, Потемкин...
Да, Потемкин... Много зла принес он, это она знает. Но где же те весы, на которых учесть меру зла и меру добра? Потомство рассудит, потомству будет виднее, но без Григория она как без рук.
Разве так легко и приятно восседать на престоле? В начале царствования она искренне хотела поднять человека, возвысить его самосознание, привлечь его к активной творческой работе как гражданина своего отечества. Но неумолимый рок вечно вставлял палки в колеса ее предначертаний. Грозный призрак революции надвигался с запада, гидра вольнодумства грозила пожрать законных государей... Да еще свои постоянные бунты, мятежи, заговоры...
на законного государя!
Законного... Так ли это? О, конечно, по уму, по выдающимся способностям, по государственному гению - она и впрямь законная монархиня. Но если разобраться в завещании императрицы Елизаветы, если спросить беспристрастных догматиков государственного права, то они, пожалуй, скажут, что она, Екатерина, владеет престолом вопреки законным правам сына Павла...
Но что такое мертвый закон против живой жизни? Неужели во имя сухой буквы надо взять да уничтожить дело своих рук, навлечь на страну ряд новых бедствий? Отдать корону этому несдержанному, необузданному в страстях, злобному сыну, который до отвращения напоминает ненавистного ей мужа? Разве нет у нее обязанности перед страной, которая только пострадает от этого?
Пострадает!.. А счастлива ли теперь страна? Ведь Потемкин сумел доказать ей, что все намеченные ею свободолюбивые реформы несвоевременны, вредны, опасны. Ведь по-прежнему рабы стонут в суровых тисках крепостничества, по-прежнему свободная мысль встречает только преследования... Разве не пришлось ей самой наложить оковы на тех, кого она считала лучшими людьми?
Потемкина даже в тех случаях, когда она ясно видела неправоту последнею?
Ах, как все это бесконечно, невыносимо тяжело, как хотелось бы забыться, не думать, отдохнуть от всего... или хоть поплакать!..
Но не было слез, и по-прежнему грудь судорожно сжималась в невысказанной муке...