О бессмертии души

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: О бессмертии души (старая орфография)

Трудно, повидимому, доказать безсмертие души исключительно при свете разума. Аргументы в пользу безсмертия обыкновенно бывают построены или на метафизических, или на моральных, или на физических положениях. Но в действительности, только в евангелии и только в нем одном жизнь и безсмертие были освещены должным образом.

I. [Применяемые в данном случае] метафизическия положения гласят, что душа нематериальна и что мысль не может быть принадлежностью материальной субстанции.

Но истинная метафизика учит нас, что понятие субстанции безусловно смутно и несовершенно и что единственная наша идея о субстанции есть идея об аггрегате единичных качеств, принадлежащих некоторому неведомому нечто. Таким образом, и материя и дух в сущности одинаково неизвестны и мы не можем определить, какие качества принадлежат той или другому.

Та-же метафизика учит нас, что а priori ничто не может быть решено относительно причины или действия [вообще] и что раз единственным источником при такого рода суждениях является для нас опыт, то мы и не в состоянии узнать на основании какого-нибудь другого принципа, не может-ли материя, благодаря своей структуре, или своему распределению, быть причиной мысли. Абстрактные разсуждения не могут решать вопросов, касающихся фактов или существования.

Но если мы допустим, что во вселенной разсеяна, на подобие эфирного огня стоиков, духовная субстанция и что она является единственным субстратом, которому принадлежит мысль, - мы имеем право заключить по аналогии, что природа делает из нея такое-же употребление, как и из другой субстанции, т. е. из материи. Она пользуется ею в качестве теста или глины, воплощает ее в разнообразные формы и сущности, разлагает по истечении некоторого времени каждую модификацию, и из её субстанции создает новую форму. Подобно тому, как одна и та-же материальная субстанция мажет последовательно образовать тела всех животных, так одна и та-же духовная субстанция может образовать их дух; смерть может постоянно вносить разложение в их сознание, или-же в ту систему мыслей, которую они составляли при жизни, а [всякая] новая модификация уже не представляет для них никакого интереса. Наиболее положительные сторонники смертности души никогда не отрицали безсмертия её субстанции. А что нематериальная субстанция так-же, как и материальная, может терять память или сознание, это, повидимому, отчасти выясняется из опыта, - если только душа нематериальна.

Согласно заключению, выводимому на основании обычного течения природы, без предположения какого-либо нового вмешательства Верховной Причины, которое должно быть всегда исключаемо из философии, - все, что непреходяще, должно быть и невозникающим. Следовательно душа, будучи безсмертной, существовала до нашего рождения и если это предшествующее её существование совершенно нас не касалось, то не будет касаться нас и последующее.

Животные несомненно чувствуют, мыслят, любят, ненавидят, хотят и даже разсуждают, хотя более несовершенным образом, чем человек. Так значит, их души тоже нематериальны и безсмертны?

II. Теперь разсмотрим моральные аргументы, в особенности-же те, которые основаны на справедливости Божией, причем предполагается, что справедливость эта заинтересована в будущем наказании злых и в награждении добродетельных.

Но аргументы эти основаны на предположении, что у Бога есть еще аттрибуты, помимо проявленных им во вселенной, с которыми мы только и знакомы. На основании чего-же мы заключаем о существовании этих аттрибутов?

Мы можем с полною безопасностью утверждать: все, что нам известно, как действительно совершенное Богом, и есть наилучшее [из того, что могло-бы быть сделано]; но очень опасно утверждать, что Бог всегда должен делать то, что нам кажется наилучшим. На скольких примерах это разсуждение не оправдалось-бы по отношению к нынешнему миру!

Но если хоть какое-нибудь из намерений природы ясно для нас, то это следующее: мы можем утверждать, что, поскольку нам дозволено судить на основании естественного разума, самая цель, самое назначение создания человека ограничивают его здешней жизнью. Как незначителен его интерес к жизни будущей, в силу первичной, присущей ему организации его духа и аффектов! Можно-ли сравнить с точки зрения прочности или влияния [на наш дух] с одной стороны - подобную неустойчивую идею, а с другой - самую сомнительную уверенность в любом факте, встречающемся в обыденной жизни? Правда, в некоторых умах возникают иногда необъяснимые страхи перед будущим; но страхи эти быстро исчезли-бы, еслибы они не были искусственно разжигаемы при помощи поучений и воспитания. Каковы-же, однако, мотивы тех, кто их разжигает? Мотивы эти сводятся к желанию заработать себе средства для пропитания и приобрести власть и богатство в этом мире. Таким образом, самое усердие и старание этих людей являются аргументами против них.

Что за жестокость, что за беззаконие, что за несправедливость проявляет природа, ограничивая, таким образом, все наши интересы и все наше знание нынешней жизнью, если нас ожидает еще - другая жизнь, бесконечно более важная! Следует-л и приписывать такой варварский обман благодетельному и мудрому Существу?

Заметьте, в какой точной пропорции принаровлены друг к другу на всем протяжении природы та задача, которую нужно исполнить, и предназначенные для этого силы. Если разум человека дает ему большое преимущество перед другими живыми существами, зато и его потребности пропорционально увеличены.

Все его время, все его способности, его энергия, храбрость, страстность - уходят на борьбу с бедствиями его настоящого положения. И часто, даже почти всегда, все это оказывается слишком недостаточным для предназначенной ему задачи.

Выть может, даже выработка пары башмаков никогда еще не достигала той степени совершенства, которая может быть достигнута этой необходимой принадлежностью туалета. Тем не менее, необходимо, или, по крайней мере, весьма полезно, чтобы существовало среди людей несколько политиков и моралистов и даже несколько геометров, поэтов и философов.

Заключение-же, [которое можно вывести в данном случае! из равенства оснований, - вполне ясно.

С точки зрения теории о смертности души более низкий уровень способностей женщины легко объясним. Её домашняя жизнь не требует более высоких способностей, ни душевных, ни телесных; с точки-же зрения религиозной теории это обстоятельство совершенно устраняется и теряет всякое значение: оба мола должны исполнить одинаковую задачу - значит, силы их разума и воли должны быть тоже равными, причем и те и другия должны быть несравненно выше тех, которыми они обладают в настоящее время.

Так как каждое действие предполагает причину, а эта причина - другую, и т. д., до тех пор, пока мы не достигнем первой причины всего, т. е. Божества, то все, что совершается, совершается по его повелению и ничто не может быть объектом кары или мщения с его стороны.

По какому правилу распределяются наказания и награды? В чем Божественное мерило заслуги и преступления? Предполагать-ли нам, что человеческия чувства свойственны Божеству? [Ведь] как-бы смела ни была эта гипотеза, но у нас нет представления об иных чувствах {В изданиях 1777 и 1783 г. место это читается так: "как смела эта гипотеза! У нас нет представления об иных чувствах!"}.

Сообразно с человеческими мнениями, ум, храбрость, благонравие прилежание, благоразумие, гениальность etc. - все это существенные части личного достоинства. Значит-ли это, что мы должны создать для поэтов и героев элизиум, по примеру древней мифологии? Зачем присуждать все награды за один вид добродетели?

Наказание, не преследующее никакой цели, никакого намерения, не соответствует нашей идее добра и справедливости; но оно не может служить никакой цели, после того, как все придет к концу.

Согласно нашим представлениям, наказание должно до некоторой степени соответствовать проступку. Почему-же назначается вечное наказание за временные проступки такого слабого творения, как человек? Разве может кто-нибудь одобрить гнев Александра, который хотел погубить целый народ за то, что увели его любимого коня, Буцефала? {Quint. Curt., lib. VI, cap. 5.}

Небо и ад предполагают два различных вида людей: добрых и злых; но большая часть человечества не порочна и не добродетельна.

Еслибы кто-либо предпринял путешествие вокруг света с целью угостить вкусным ужином добродетельных и хорошенько поколотить злых, он часто затруднялся-бы в выборе и находил-бы, что заслуги и проступки большинства мущин и женщин едва-ли достойны любого из этих двух воздаяний.

Предположение мерил одобрения и порицания, отличных от человеческих, только все запутывает. Откуда мы вообще знаем, что существует такого рода вещь, как моральные различения, если не на основании своих собственных чувств?

Мог-ли бы кто-нибудь, не испытав личного оскорбления, (а добродушный человек даже и в таком случае) и основываясь исключительно на чувстве порицания преступлений, назначать за них даже обычные, законные, легкия наказания? И разве что-нибудь кроме размышлений о необходимости и общественных интересах может закалить сердце судей и присяжных против гуманных чувств?

Согласно римскому законодательству, людей, виновных в отцеубийстве и сознавшихся в своем преступлении, заключали в мешок вместе с обезьяной, собакой и змеей, а затем бросали в реку, тогда как тех, кто отрицал свою вину, даже если она была безусловно доказана, карали просто смертью. Один преступник был однажды судим перед лицом Августа и осужден после полного уличения, но гуманный император, задавая последний вопрос, придал ему форму, разсчитанную на то, чтобы привести несчастного к отрицанию его вины. "Ведь ты, конечно, не убил своего отца?" спросил император {Suet. August., cap. 33.}. Такая мягкость соответствует присущим нам понятиям правосудия даже в применении к величайшим преступникам и даже в том случае, если таким образом предупреждаются сравнительно незначительные страдания. Мало того, самый фанатичный священник непосредственно, без всякого размышления, одобрил-бы подобную мягкость, еслибы только преступление не было ересью или неверием; так как эти последния преступления нарушают его времени ме интересы и преимущества, то он, быть может, и не отнесся-бы к ним столь-же снисходительно.

Главным источником моральных идей является размышление об интересах человеческого общества. Неужели столь кратковременные и незначительные интересы должны быть охраняемы при помощи вечных и бесконечных наказаний? Вечное осуждение одного человека - бесконечно большее зло для мира, чем разрушение тысячи миллионов царств.

Природа создала детство человека особенно слабым и расположенным к смерти, как-бы с целью опровергнуть идею о том, что жизнь есть время испытания. Половина людей умирает, не достигнув разумного возраста.

этому вопросу, или-же вообще по отношению к какому-бы то ни было вопросу о фактах.

Если какие-нибудь два объекта настолько тесно связаны, что все изменения, которые мы когда-либо видели в одном, сопровождаются пропорциональными изменениями в другом, то мы должны заключить, на основании всех правил аналогии, что когда в первом происходят еще большие изменения и он совершенно разлагается, то за этим следует и полное разложение второго.

Сон, оказывающий очень незначительное действие на тело, сопровождается временным угасанием, или, по крайней мере, большим затемнением души. Слабость тела и слабость души в детстве точно соответствуют друг другу; то-же можно сказать и относительно их силы в мужеском возрасте, их совместного разстройства при болезни, их общого, постепенного ослабления в старости. Повидимому, неизбежен и дальнейший шаг; их общее разложение после смерти.

Последними симптомами, проявляемыми духом, оказываются: разстройство, слабость, безсознательность, отупение; все это предвестники его уничтожения. Дальнейшая деятельность тех-же причин, усиливая те-же действия, приводит дух к полному угасанию {В изданиях 1777 и 1733 г., это место читается так: "при усилении дальнейшей деятельности гехь-же причин, те-же действия совершенно ее погашают."}.

Судя по обычной аналогии, наблюдаемой в природе, ни одна форма не может продолжать свое существование, раз она перенесена в жизненные условия, очень отличные от первичных условий, в которые она была поставлена. Деревья погибают в воде, рыбы на воздухе, животные в земле. Даже такая маленькая разница, как разница в климате, часто бывает губительной. Какое-же основание имеем мы воображать, что такое глубокое изменение, какое происходит в душе при разложении её тела и всех органов мышления и ощущения, может и не иметь последствием разложения целого?

Допускают-же, что души животных смертны, по оне имеют такое близкое сходство с душами людей, что проведение между ними аналогии является очень сильным аргументом.

Сходство между их телами - не большее, однако никто не отвергает аргумента, почерпнутого из сравнительной анатомии. Итак, единственной теорией подобного рода, к которой может прислушаться философия, является метамисихоза.

Ничто в этом мире не вечно; всякая вещь, какою-бы пребывающей она ни казалась, находится в постоянном течении и изменении. Сам мир проявляет симптомы бренности и разложения. Насколько-же противно всякой аналогии воображать, что одна единичная форма, повидимому наиболее бренная из всех, форма, подверженная самым сильным разстройствам, является безсмертной и неразложимой? Что это за смелая теория! {Изд. 1777 и 1783 г.: "что это за теория!"} Как легкомысленно, чтобы не сказать безразсудно, - она построена!

Религиозная теория должна также затрудняться вопросом, как распорядиться бесконечным числом посмертных жизней? Мы вправе воображать, что каждая планета каждой солнечной системы населена разумными, смертными существами: по крайней мере, на другом предположении мы остановиться не можем. Следовательно, при каждом новом поколении, для этих существ [раз они безсмертны] должна быть сотворяема новая вселенная, лежащая за пределами нынешней, или-же с самого начала должна-бы быть сотворена такая обширная вселенная, которая в состоянии вместить в себя этот постоянный прилив существ. Должна-ли какая-нибудь философия принимать такия смелые гипотезы и единственно под предлогом простой их возможности?

Терсит, Ганнибал, Нерон, а также всякий дурень, когда-либо существовавший в Италии, Скифии, Бактрии, или Гвинее, - может-ли кто-нибудь думать, что изучение природы даст нам достаточно сильные аргументы, чтобы ответить на столь странный вопрос утвердительно? Неимение подобных аргументов - за исключением откровения - в достаточной степени обосновывает отрицательный ответ. Quanto facilius certiusquc sibi qucmquem credere, ac specimen securitatis aritegenitali sumere experimento {Lib. I, cap. 56. "Насколько легче и достовернее для каждого верить самому себе и почерпать доказательство своей уверенности из] опыта, предшествовавшого его рождению".}, говорит Плиний. Безчувственность, предшествующая образованию нашего тела, кажется естественному разуму доказательством наступления подобного-же состояния и после разложения тела.

" аффектом, а не действием присущей нам вообще любви к

счастью, он скорее доказывал-бы смертность души; ведь если природа ничего не делает напрасно, она не внушила-бы нам ужаса перед явлением невозможным. Она могла-бы внушить нам ужас перед неизбежным явлением, раз при помощи стараний мы можем отсрочить его на некоторое время, как, например, в данном случае. Смерть в конце концов неизбежна; однако, род "человеческий не мог-бы сохраниться, еслибы природа не внушила нам к смерти отвращения. Все учения, которым потворствуют наши аффекты, должны вызывать подозрение, а те надежды и страхи, которые дают начало этому учению, вполне очевидны.

Во всяком спорном вопросе защита отрицательной стороны представляет громадное преимущество. Если разбираемый вопрос выходит из пределов обычного, известного по опыту, течения природы, то это обстоятельство является почти, если не безусловно, решающим. При помощи каких аргументов или аналогий можем мы доказать такой способ существования, которого никто никогда не видел и который совершенно не похож на то, что мы когда-либо видели? Кто будет настолько доверять какой-нибудь мнимой философии, чтобы на основании её свидетельства допускать реальность такого чудесного мира? Для этого требуется некоторый новый вид логики и некоторые новые способности духа, которые помогли-бы нам понять подобную логику.

истина [т. е. безсмертие души].