Враги Джобсона.
Часть первая. Эпизод Берты.
II. Тетка Тадеуса.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Враги Джобсона. Часть первая. Эпизод Берты. II. Тетка Тадеуса. (старая орфография)

II.
Тетка Тадеуса.

Квартира доктора Джобсона выходила на старый, красивый плац-парад св. Анны, близь Бриджтоуна, состоявший из довольно обширного, ровного пространства, покрытого зеленой муравой и окаймленного с одного конца довольно тенистым нарком, а с другой - рядом деревьев и длинными желто-грязными казармами. Под прямым углом к этому главному зданию, хотя на некотором разстоянии, возвышался двухэтажный флигель, в котором помещались офицерская столовая, клуб и офицерския квартиры, о которых с удовольствием вспоминают многие храбрые офицеры нашей армии, хотя тишина и скука мирной тропической жизни нарушалась только повременам бурей или возстанием негров. Эти здания отличались особенно толстыми стенами и вообще строились с целью противостоять более могучему врагу, чем человек. Они часто победоносно выносили тропический ураган. Однако, всякий раз, как барометр опускался, небо становилось свинцовым, а атмосфера накалялась, как жерло, люди гарнизона смотрели друг на друга с бледными лицами, как бы спрашивая, готовы ли они последовать на тот свет за своими предшественниками.

Квартиры офицеров находились на противоположной от Бриджтоуна стороне плац-парада за большими, массивными казармами, перед которыми стояли часовые в наиболее тенистых уголках. Солдаты вне службы торчали у окон в самой легкой одежде; там и сям виднелась солдатская жена или невидимо обнаруживала свое присутствие, осыпая громкой бранью своего мужа или какого-либо другого несчастного мужчину, случайно шедшого мимо. Еслиб не было так стравино жарко, еслиб негритянки не шагали грациозно по накаленной, пыльной дороге, неся на голове всякого рода предметы, начиная от корзины с ячменем до чашки с патокой, еслиб маленькие негрёнки не маршировали на плацу и, наконец, еслиб ленивые негры в живописных рубищах не валялись животом кверху, греясь на солнце, то случайный зритель этой сцены подумал бы, что он находится в гарнизонном городе западной Ирландии, где какой-нибудь безумный офицер велел выкрасить казармы охрой.

Офицерский флигель отличался свежей краской, блестевшей под лучами полуденного солнца. Там и сям четыреугольные глубокия окна были украшены цветами, ползучими растениями и орхидеями в деревянных карзинках. Даже английские холостые воины, а тем более женатые любят во всех странах света цветы, представляя тем трогательный контраст между нежной красотой и грубой удалью. Что же касается до доктора Джобсона, то он был знающий ботаник, и соседния с его квартирой галлерея и лестница были наполнены экземплярами удивительной и изящной флоры Вест-Индии.

В верхний этаж здания достигали по длинной лестнице, которая выходила на широкую, но несколько пришедшую в ветхость веранду. Тут виднелись часто блестящие мундиры различных частей войска и веселые молодые офицеры прогуливались в своих белых кителях, идя или возвращаясь из клуба, находившагося в одной стороне верхняго этажа. В противоположном углу была квартира полкового доктора. Занимаемое им помещение не было очень обширно и удобно для женатого человека; оно состояло из простой гостинной, с матом на полу, дверь из которой выходила на маленькую, отдельную веранду, из двух спальных и маленькой комнаты, служившей заодно доктору туалетной, ванной и лабораторией. Конечно, в другом месте здания были лазарет и аптека, находившиеся под присмотром его помощников. В то время, когда родился наш герой, в виду семейных потребностей доктора, пустоголовый, но очень добрый аристократ, майор Гренвиль, самый мелкий офицер по росту во всем полку, любезно уступил свою спальню мисс Берте, хорошенькой сестре Джобсона, которая приехала погостить на полгода к своим родственникам, под предлогом ухода за больной золовкой и частью из желания повидать Вест-Индию, но в сущности с целью чрезвычайно естественной в молодой девушке - показать восторженному мужскому полу свою прелестную особу при благоприятных условиях тропического климата. Таким образом, мисс Берта поместилась в этой любопытной комнате, с приделанной к стене резной громадной пепельницей для трубок, которую её владелед почтительно вычистил, но неуспешно дезинфектировал, и с полками, на которых виднелись военные учебники, старые альманахи скачек, две или три библии, подаренные "искренними друзьями", разрозненные томы французских романов и журналов. Кроме того, стены были украшены портретами двух или трех лошадей, взявших приз в Дерби, а под тенью белых кисейных занавесок, окружавших походную железную кровать, и над самым её изголовьем висел целый ряд литографий, изображавших красавиц, частью аристократов и частью знаменитых актрис, что доказывало в их юном собственнике замечательное разнообразие вкусов. На эти картины мисс Берта любовалась каждое утро, спрашивая себя, неужели могли существовать такия красавицы (словно она никогда не смотрелась в зеркало!), и показывались ли оне когда-нибудь публике в костюмах, в которых изобразили их художники? Ее также интересовало знать, были ли оне аристократическия родственницы благородного майора Гренвиля? И, наконец, к которой из них он питал самое теплое чувство?

Берта была любимой сестрой доктора и мы можем смело сказать её лета, потому что ей было только восемнадцать лет. Джобсон считал ее лучшей и самой хорошенькой из числа своих четырех или пяти сестер; говоря об английских семействах, нет надобности быть слишком точным относительно числа их членов. Конечно, подобное доказательство фаворитизма не делало чести доктору Джобсону, тем более, что он был старший брат, а старший брат - специально английское учреждение, имеющее свое начало в феодализме и представляющее стальной наконечник того семейного клина, который он обязан, по долгу своего призвания, вбить в общество.

Однако, доктор Джобсон не имел ни малейшей мысли, что он стальное острие, или что он обязан вбить клин в общество. Он не был одарен никакими способностями организатора или повелителя людей. Он отличался очень определенными симпатиями и антипатиями, подобно многим смирным, ленивым людям, и не дозволял им выразиться в вредной деятельности. Поэтому, хотя он предпочитал Берту, но любил всех своих братьев и сестер. Он добродушно забывал свои права первородства и дозволял всему семейству действовать со всей свободой граждан республики, не требуя их подчинения своему произволу.

Итак, Берта Джобсон была любимицей своего большого, сильного и доброго брата. Конечно, нельзя отрицать, что существовали совершенно благовидные причины для подобной любви.

У видав ее в эту минуту, когда она сидит во второй спальне своего брата, отданной в полное распоряжение Тадеуса и его кормилицы, полной, юркой, темнокожей Батшебы, обыкновенно называемой Шеба, всякий принужден был бы сказать, что она представляет прелестное зрелище. Счастье, что благородный майор Гренвиль или капитан инженеров Роберт Эгертон Брумгол, или веселый адъютант Тримгэр, или Том Карлсбрук, самый толстый офицер всего гарнизона, не могут бросить взгляда чрез опущенные ставни на эту очаровательную молодую девушку, грациозно принимавшую на себя вид зрелой женщины. Она сидит на низеньком комышевом стуле; её простенькое белое платье кажется таким блестящим и изящным; маленький передник, обшитый узкой розовой лентой, ловко обхватывает её тонкую талию; её маленькия ножки обуты в тоненькия туфли и прозрачные чулки. На руках она держит краснощекого младенца и, покачиваясь, смеется и кивает головой, смотря прямо в его влажные, неосмысленные глаза. Еслиб эти храбрые человекоубийцы, смело ходившие не раз против штыков и пушек, увидали эту сцену, то наверное она подействовала бы на них гораздо более ружья, или пушки. Посмотрите на эту маленькую гордую головку; густые темно-каштановые роскошные волосы, естественно вьющиеся, собраны в одну благородную диадэму. На ровном, овальном лбу словно нарисованы кистью художника прелестные дугообразные брови, из под которых смотрят мягко светящиеся глаза, темные, не черные, и не карие, а неопределенного, и столь нежного, столь лучезарного цвета, какой редко встретить. Прямой, небольшой нос слегка приподнят, как бы для того, чтоб показать артистически изваянные ноздри. Верхняя словно кораловая губа тихо покоится на мягкой розовой подушке нижней. На пухлом подбородке виднеется соблазнительная ямочка, а зубы походят не на жемчуг - жемчуг не имеет ничего общого с хорошими зубами - а на самый светлый, самый твердый, самый блестящий перламутр. Майор Гренвиль говаривал, грызя орехи после шампанского: "я желал бы, чтоб она укусила меня этими зубками". Конечно, это замечание было очень грубое и мысль, чтоб Берта Джобсон осквернила свои белые, невинные зубки хотя бы синей кровью Гренвилей, была невозможна и оскорбительна. Но, без сомнения, благородный майор полагал высказать в этих словах самый высший комплимент, на какой он только был способен.

Маленькое тело юного Джобсона было не спеленато, а только окружено самой тонкой, вполне соответственной климату тканью, так что ему дозволялось делать что угодно своими обнаженными рученками. Но он повидимому очень доволен был, что ему давали лежать спокойно, смотреть на прелестное лицо, наклонившееся над ним, и нежно колыхаться той тихой качкой, которая считается необходимым условием детского рая.

Берта, цвет лица которой, под влиянием Вест-Индского климата, стал лучезарно прозрачным, мотает своей хорошенькой головкой, болтает какие-то смешные глупости и смеется, как серебрянный колокольчик. А Батшеба стоит подле, уткнув в бедра свои толстые темнокожия руки, с чудовищным красножелтым ситцевым турбаном на голове и открытым ртом, в котором так блестели розовые десны и слоновые клыки, что никто бы не удивился, еслиб Берта, испуганная этой пастью, бросила в нее младенца, чтоб смилостивить людоедку. Тогда и мир был бы избавлен от чтения этого рассказа.

Пока голос Берты звенел, как серебрянная струна, Батшеба гудела, как толстый контрабас.

- О, прекрасный ребенок! восклицала она: - я никогда, мисс Берта, не видывала такого малютки! Посмотрите на его ручки, на его ножки... ха, ха, ха... оне точно как у цыпленка. А носик какой чудный!

Тут Батшеба так близко прикоснулась к лицу ребенка своей пастью, что Берта с ужасом прижала его к своей груди и посмотрела, широко раскрыв глаза, на добродушное, по чудовищное лицо, наклонившееся над нею.

В эту минуту доктор Джобсон вошел в комнату и взглянул с восторженным удивлением на странную картину, представляемую контрастом между кросотою его белой сестры и эфиопским уродством Батшебы. Это происходило на второй день после рождения нашего героя. Доктор проспал лишний час в это утро и позже обыкновенного отправлялся на службу. Вот почему брат и сестра встретились впервые после счастливого события.

- О, Артур! воскликнула Берта: - он самый хорошенький, самый милый, самый прекрасный...

Доктор Джобсон смотрел с гордостью на самого хорошенького, самого милого и самого прекрасного из детей, но это совершенство вдруг подняло такой варварский визг, что Берта, прижав его к своему плечу, едва его убаюкала.

- Как ты его назовешь, Артур? спросила молодая девушка, которая слышала о споре брата с женою по поводу имени их сына, но полагала, что муж поставит на своем: - славное было бы имя Этертон, или Артур.

Доктор не тотчас отвечал. Батшеба с любопытством наострила уши и широко открыла свои большие глаза. Он не много покраснел и тихо произнес:

- Я предоставлю Марианне назвать, его как она хочет.

- Что? воскликнула с жаром Берта: - ты не хочешь сказать, Артур, что...

- Я хочу сказать, отвечал он тем же тихим голосом: - что его назовут в честь его знатного предка...

- Графа Тадеуса Фон-Стифкина, дальняго родственника шведской королевской семьи! О! Артур!.. Ну, Шеба, возьми его!

И мисс Берта, почти бросив нашего героя на руки негритянки, вскочила, надула губки и с презрением взглянула на брата. Его красивое, доброе лицо отуманилось, но не от гнева, и впечатлительная молодая девушка кинулась к нему на шею и поцеловала его.

- О, голубчик! воскликнула она: - ты самый лучший и самый мягкий человек на свете!

По воле судьбы, каждое слово из этого разговора было слышно в комнате больной, которая лежала за тонкой перегородкой в соседней спальне. Её пламенная фантазия дополнила то, чего она не могла видеть. Таким образом, когда Джобсон, убедившись, что здоровье его сына было настолько хорошо, насколько можно было ожидать при его неопытности в жизни, возвратился к жене, то он застал ее в слезах.

- Нет.

И больная умолкла, исчезнув за мокрым носовым платком.

- Ничего, отвечала она, отдернув руку.

- Дай мне пощупать пульс, сказал Джобсон тихо.

Она покачала головой, как бы выражая, что не считала этот путь лучшим к правильному диагнозу.

- Господи! произнес вслух доктор, но говоря сам с собою: - кто-то ее обидел? Шеба, что ли, тебе нагрубила? спросил он.

- Так скажи мне, голубушка, что случилось?

Его голос звучал немного повелительнее обыкновенного. Больная тотчас отдернула платок и бросила на него гневный взгляд.

- Как можешь ты говорить со мною таким тоном, Артур? промолвила она: - да еще в моем положении! О! отчего я не умерла!

И она залилась слезами.

- О! Артур, я никогда не думала, что ты мог бы это сделать... когда я одна лежу больная, вдали от своих родственников и друзей.

- Я ничего не сделал...

- Нет, ты сделал! произнесла больная более энергичным тоном, чем следовало.

- Ну, полно, не тревожься. Ты слишком слаба. Будь умница, моя голубушка.

- Я знаю, дорогая Марианна, но в твоем положении ты не должна волноваться.

- Но как же мне не волноваться! воскликнула мистрис Джобсов: - надо мною издеваются твои родственники в моем доме... при моих слугах... в присутствии моего мужа... а он не останавливает их.

- О, милая Марианна! произнес Джобсон, смекая наконец, в чем дело и говоря серьёзно, но с внутренной, незаметной усмешкой: - уверяю тебя, ты не поняла настоящого смысла нашего разговора.

- А какой же его настоящий смысл, мистер Джобсон? спросила больная, обтирая последнюю слезу и пристально смотря на мужа своими большими глазами.

бы мистрис Джобсон.,

- Какой же его настоящий смысл? повторила она: - ты не терпишь имя, которое я выбрала милому ребенку; это мне очень хорошо известно.

Джобсон молчал.

- Ты позволяешь своей сестре упоминать о нем в презрительных выражениях, не протестуя и не сделав ей выговора.

жизни.

Джобсон не произнес ни слова. Его жена вывернула наружу его совесть, как самый ловкий адвокат, и он был совершенно смущен. Кроме того, как доктор, он боялся отвечать, чтоб не разстроить её еще более. Он хотел разсердиться, но взглянул на нее и всякое возражение замерло на его губах. Он просто подошел к ней, обнял ее и, поцеловав, сказал:

- Не думай более об этом. Берта молода, легкомысленна, и, быть может, поступила неосторожно, но она любит меня и тебя. Поверь, что с годами она научится уважать память графа Фон-Стифкина. А теперь не принести ли тебе маленького Тадеуса?

Он впервые назвал ребенка по имени; мистрис Джобсон приятно улыбнулась и через минуту с материнской гордостью прижала малютку к своей груди, а доктор с любовью смотрел на мать и на сына.