Враги Джобсона.
Часть первая. Эпизод Берты.
V. Губернаторский бал.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Враги Джобсона. Часть первая. Эпизод Берты. V. Губернаторский бал. (старая орфография)

V.
Губернаторский бал.

Бал у губернатора должен был затмить все самые блестящия празднества, когда либо данные в Барбадосе. А это было не легко, так как в Барбадосе, со времени его развития, как громадной плантации, происходило много великолепных и очень дорогих торжеств. В предъидущем году, лэди Пилькинтон одержала победу над всеми своими соперницами, дав бал, поразительный по блеску. Этот успех жени генерала имел такое влияние на губернаторшу, мистрис Синклер, что она решилась заткнуть ее за пояс в этом году. Не имея сама никакого титула, она была просто женою работящого чиновника, счастливо шедшого по службе, но чувствовала, что не могла дозволить, чтобы кто-нибудь затмил ее в той сфере, где она должна была царить над всеми. Верховное величие короля отражалось, хотя и очень слабо, в особе мистера Синклера, и его жена не могла допустить, чтоб звезды меньшого достоинства блестели лучезарнее её. Поэтому, вся изобретательность доброй женщины и все средства колонии были напряжены, чтоб достигнуть такого эффекта, который заставил бы всех забыть прошлогодний бал у жены генерала. Конечно, мистрис Синклер имела большое преимущество в самом помещении. Губернаторской дом был благородное здание с большой лестницей, прекрасной столовой в нижнем этаже и целым рядом приемных комнат во втором, вполне достойных самого аристократического жилища. Позади дома тянулся большой, отлично содержанный сад. Старые плантаторы отличались аристократическими вкусами и привычками. Они гордились тем, что выстроили королевскому представителю самый большой и лучший дом во всей Вест-Индии.

К этому великолепному зданию в день бала устремились все обитатели острова, имевшие притязание принадлежать к обществу, во всевозможных экипажах: от красивых старомодных карет до странных фургонов, влекомых мулами. Сад перед домом был освещен фонарями, которые отлично горели в тихой, невозмущаемой ни малейшим ветром атмосфере, несмотря на то, что вокруг них постоянно кружились различные насекомые. Гости, поднимаясь по широкой лестнице, уставленной великолепными растениями, встречали с первого шага поразительную картину. Блестяще разукрашенные и освещенные громадными канделябрами сени кишели черными лакеями, в светлых ливреях, и толпою офицеров, в красных мундирах, и дам, в воздушных туалетах. На верхней площадке губернатор и мистрис Синклер принимали, стоя, своих гостей. Жара была нестерпимая, но на это, казалось, никто не обращал внимания и ею только извинялась чрезвычайная легкость и décolletée дамских нарядов, чем тропическия мошки очень ловко пользовались когда только успевали поймать своих жертв спокойными хоть на одну минуту. Из окон верхпяго этажа неслись звуки военной музыки и шумный говор.

Ровно в десять часов к подъезду подкатила великолепная карета генерала Пилькинтона, за которой следовали в более скромном экипаже его секретарь и адъютант. Эти два плута воспользовались преимуществом, которое им доставляло их общественное положение, и ангажировали мисс Берту на два первые танца. Они, впрочем, простерли бы свою смелость далее и закабалили бы ее на весь вечер, еслиб лэди Пилькинтон, с веселой резкостью, не прервала дальнейшие переговоры, приказав им довольствоваться приобретенным счастьем.

Лэди Пилькинтон вошла в залу первая, под руку с адъютантом, а генерал следовал позади с Бертой, которая вся покраснела от этой неожиданной чести. Глаза всех невольно обратились на нее и общий гул восторженного удивления пробежал среди всех присутствующих, особливо в группе офицеров, которые, не обращая внимания на местных красавиц, сидевших по стенам, нетерпеливо ждали приезда мисс Джобсон.

Увидав их, лэди Пилькинтон сделала смелое фланговое движение и, оттеснив таким образом легкую пехоту, она, с помощью генерала, юмориста в душе и с удовольствием оказавшого содействие стратегическим талантам жены, поместила Берту на уголок дивана, рядом с собою.

- Ну, голубушка, сказала она взволнованной девушке: - первая кадриль уже кончилась. Возьмите свой carnet и запишите первые два танца для наших мальчиков (она всегда называла мальчиками своих домашних офицеров); а вот идет еще мистер Брумгол. Вы можете дать ему один танец, но обещаете только восемь танцев, и то по одному каждому кавалеру.

Не успела она произнести этих слов, как любезный инженер подошел к Берте, а за ним показался Гренвиль, пробиравшийся с трудом сквозь толпу. Загорелое, мужественное лицо капитана Брумгола сияло победоносной улыбкой; он почтительно поклонился лэди Пилькинтон и сказал ей несколько слов прежде, чем пожать белую перчатку Берты и ангажировать ее. Лэди Пилькинтон одобрительно улыбнулась, когда молодая девушка записала его имя для кадрили, но её лицо приняло очень строгое выражение, когда юный офицер сказал, что имеет право на два танца.

- Нет, нет, мистер Брумгол, произнесла она: - надо быть справедливым. Вот идет Гренвиль. Но зачем, я, право, ужь не знаю. Неужели вы хотитете ангажировать такую старуху, как я, мистер Гренвиль? Ну, так и быть. Я окажу вам эту честь.

Гренвиль поклонился с принужденным смехом.

- Я танцую вторую кадриль с его превосходительством, мистер Гренвиль, а следующую с вами. Запишите имя. Вы, кажется, знакомы с мисс Джобсон?

- Конечно; здравствуйте мисс Джобсон, отвечал юный офицер: - знаком ли я с мисс Джобсон? Да вы шутите, лэди Пилькинтон! Ха, ха, ха! Разве вы не знаете... что, к моему величайшему счастью, мисс Джобсон пользуется...

- Вашим уважением, прибавила она: - конечно, я это знаю. Ну, если вы хотите ее ангажировать, то я позволю записать вас на один танец, не более. Но вот Тременхэр идет за нею. А вы не забывайте, что я танцую с вами третью кадриль, иначе я отдам вас под суд. Подождите, мистер Гренвиль! вашу руку, и проводите меня к старой мистрисс Траттон. Я давно не видала ее.

Берта пошла танцовать, получив строгий приказ возвратиться на то же место. Когда она явилась обратно, то брат её болтал с лэди Пилькинтон; на красивом лице его играла добродушная улыбка и вся его фигура дышала той нежной симпатией, которую он выказывал каждой женщине, на какой бы ступени она ни стояла. Он с восторженным удивлением и гордостью посмотрел на свою сестру, в её великолепном платье, а потом бросил полудовольный, полувопросительный взгляд на лэди Пилькинтон. Эта хитрая женщина поняла его мысли и поднесла палец ко рту в знак молчания. Он повиновался.

- Послушайте, сказала она: - нагнитесь ко мне, доктор Джобсон. Она сегодня вечером так прелестна, что даже опасно. Вы, вероятно, останетесь не долго, но пока вы здесь, не спускайте с нея глаз.

- Я не уйду прежде вас, ответил он просто. И весь вечер Джобсон ходил взад и вперед по залам, замечая с гордостью и некоторым опасением, что его сестра возбуждала всюду общий восторг.

Время шло; восемь танцев Берты окончились и все направились в столовую для ужина; тут лэди Пилькинтон приказала Джобсону взять сестру под свое покровительство, хотя Тременхэр просил позволения повести к ужину царицу бала.

За ужином счастье улыбнулось Эгертону Брумголу. Доктор Джобсон был его другом. Открыто нарушая свой долг в отношении толпившихся в зале красавиц, Брумгол спокойно последовал за братом и сестрою. Совершенно случайно толпа отделила их от избранного верхняго кружка, который окружал представителей королевской власти, а потому молодой инженер был в состоянии сесть рядом с Бертой. Конечно, его товарищи офицеры тотчас начали злословить о нем из зависти. Лэди Пилькинтон, повидимому, не обратила на это никакого внимания; Брумгол стоял высоко в её мнении. Зоркий её глаз не предвидел в нем никаких недостатков, кроме бедности, некоторой доли гордости и чрезмерного ученого педантства, потому что он был очень образованный человек и любил иногда выказать свое превосходство. Он провел двадцать очаровательных минут подле Берты; его сердце тревожно билось и все его существо лихорадочно дрожало при каждом звуке музыкального голоса, при каждом застенчивом взгляде, брошенном на него. Она выпила только бокал шампанского, так как не любила вина, и обещала ему следующий вальс, если лэди Пилькинтон не будет иметь ничего против этого. Он же пил шампанское, как офицер, стаканами, опаражнивая каждый за её здоровье, т. е. мысленно провозглашая этот тост. По совершенно иной причине, маиор Гренвиль, на противоположном конце стола, пил так же без конца шампанское, бросая по временам мрачные взгляды на Берту и едва говоря с сидевшей подле него хорошенькой мисс Бринзден из Шатомона, богатой креолкой. Многие другие молодые люди, не имевшие счастья ни танцовать, ни говорить с прелестной сестрой доктора, заглушали свое горе в красном вине и других более крепких напитках.

в каком-то очаровательном сне; их думы сосредоточились в их глазах, а глаза были устремлены друг на друга. Видя, что с сестрою только Брумгол, Джобсон стал спокойно осматривать растения, с чисто научной точки зрения. Вдруг послышался шелест платья. Мистрисс Синклэр торопливо вошла в павильон, опираясь на руку Гренвиля.

- О, Мистер Брумгол! воскликнула она: - наконец, я вас нашла. Где вы были? Все общество требует, чтобы вы нам что-нибудь спели, прежде чем начнутся танцы. Пожалуйста, не откажите. Пойдемте, пойдемте.

Бедный Брумгол свалился на прозаическую землю с седьмого неба.

- Но, мистрисс Синклэр, отвечал он: - я ни мало не ожидал, я не приготовлен.

- Для импровизации никогда не готовятся, воскликнула губернаторша: - если вы не согласитесь, капитан Брумгол, то мы, право, подумаем, что вы готовитесь для своих импровизаций.

- О! пожалуйста, мистер Брумгол! произнес ему в самое ухо прелестный голосок, и он почувствовал легкое прикосновение к его руке: - спойте что-нибудь сантиментальное, а не смешное и мы все будем вам очень благодарны.

Капитан Брумгол не сопротивлялся более. Он тотчас отдался всею душею импровизации, т. е. попытке выразить в музыке и поэзии то, что чувствовала его душа. Загорелое его лицо, черные блестящие глаза и римский нос обнаруживали его отдаленное восточное происхождение. Иногда эта страстная сторона его натуры брала в нем верх над стойким английским характером. В настоящую минуту, он находился в южном настроении. Подав руку мистрисс Синклэр, он пошел с нею в залу; все черты его лица сияли торжеством, сладость которого он как будто заранее предвкушал. Только мгновенное облако омрачило его чело при виде, что Гренвиль предложил руку Берте. Эти молодые офицеры были товарищи. Брумгол воображал, что он открыл в Гренвиле нечто большее, чем легкомыслие - гордый эгоизм и слабую нравственность. Поэтому, ему было неприятно видеть белую перчатку Берты на мундире Гренвиля. Что касается самой Берты, то она не имела определенной неприязни к Гренвилю; он был очень добр, предупредителен и любезен с нею, т. е. насколько ему дозволяла его натура. Однако, в эту минуту, она едва ли чувствовала, с кем идет, так всецело её мысли были заняты предстоявшей импровизацией Брумгола. Она слышала его однажды и наивно высказала надежду, что он будет иметь успех.

- О, да, да, отвечал Гренвиль, смотря пристально на широкую спину импровизатора: - конечно, да, мисс Джобсон. Он никогда не даст осечки. Клянусь, я никогда не видал, чтобы он не успел в чем-либо им предпринятом. У него ужасно много энергии. Но неправда ли, как тут божественно?

- Что? спросила Берта.

- Все... музыка, вечер, публика, цветы, дамы... вы.

- И вы, маиор Гренвиль! воскликнула Берта.

- Ха, ха, ха! Очень хорошо. Вы меня ловко поддели. Но вот мы и пришли. Боже мой, лэди Пилькинтон! Тише! Слушайте!

Брумгол сидел за фортепьяно, положив одну ногу на педаль. Правая рука быстро бегала по клавишам, а левою он слегка проводил по лбу, словно стараясь слить источники поэзии и мелодии в один могучий поток. Он играл, откинув немного голову назад, в спокойном, тихом созерцании.

- Он точно видит ангела, произнесла Берта, а ничем не исправимый Гренвиль заметил:

- Однако, он не смотрит в эту сторону.

После краткой прелюдии, он пропел импровизованное стихотворение, дышавшее пламенной любовью и имевшее припев после каждого куплета:

"Будь моей, о, будь моей!

Моя жизнь, моя радость!"

Голос его звучал большей нежностью, силой и чувством, чем обыкновенно. В комнате царило мертвое молчание, и все с наслаждением его слушали. Он не импровизировал музыки, но искусно подобрал к своим страстным строфам старинный мотив трубадуров.

голос. В них он видел свое истинное и настоящее торжество. Лэди Пилькинтон, посмотрев на него пристально, подумала, что она никогда не видала человека столь вдохновенного, как Брумгол в эту минуту, и, закрыв на минуту глаза, не имела сердца помешать драме, трагедии или комедии, разыгрывавшейся перед нею. Молодые люди понеслись в вихре вальса, но едвали сознавая, где они, и что делали. Но лэди Пилькинтон дозволила только один вальс. У нея было строгое правило всегда уезжать с бала тотчас после ужина, и это правило было вполне основательное. В те времена еще чаще, чем теперь, публика на балах к утру становилась буйной, часто совершенно неприличной.

Забавно было видеть, как выходили из залы популярная генеральша и царица бала в сопровождении толпы блестящих кавалеров, которые наперерыв старались оказать молодой девушке хоть какую-нибудь мелкую услугу и заслужить её улыбку.

- Злая чародейка, говорила она: - сколько вы, сегодня обворожили бедной молодежи. Брумгол совсем погиб. Бедный Гренвиль тяжело ранен, так же как Тременхэр и мой милый Боб. Мне придется за ними ухаживать. Но позвольте мне вам сказать два слова. Брумгол беден, как крыса; кроме жалованья, он ничего не имеет. Гренвиль нищий-аристократ, без всякого сердца; ему надо жениться на аристрократке или богатой плебейке. Вы, моя милая Берта, не богаты. Мои мальчики не имеют за душей ничего, кроме головы, и то не очень светлой. С другой стороны, желтовато-зеленый юноша Фуллертон, который так пламенно хотел танцовать с вами и с которым вы поступили очень жестоко, единственный сын, наследник десяти-тысячного дохода с сахара, рома и денежного капитала.

- О, лэди Пилькинтон!