Враги Джобсона.
Часть третья. Пробуждение надежды.
I. Раскаяние и искупление.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Враги Джобсона. Часть третья. Пробуждение надежды. I. Раскаяние и искупление. (старая орфография)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. 

Пробуждение надежды. 

I.
Раскаяние и искупление.

Волосы Дэвида Роджера снова отросли. По прежнему курчавые пряди гордо осеняли его бледный лоб, вились над его большими ушами и ласкали его загорелую шею. Как всегда блестели его голубые глаза и голос звучал глубокими, мягкими нотами. Но в лице Дэвида Роджера произошла перемена, ясная для всех его учеников. Вечная улыбка, игравшая на его больших подвижным устах, исчезла и, какая-то неведомая рука придала большую нежность всем его чертам, осенив вместе с тем его лоб облаком грусти, которым дышало все его существо. С живой, инстинктивной чуткостью юных сердец, вся школа заметила эту перемену в Дэвиде, и ученики, не понимая её внутренняго смысла, хотя все знали о событиях, перевернувших вверх дном Корнваль, все под ряд, за исключением разве безнадежного негодяя Тома Скирро, вели себя очень тихо и обходились с учителем чрезвычайно нежно. В этом поколении учеников стало обычаем любить большого Дэви и быть добрым к нему. Он долго болел и уезжал на время из Корнваля, куда вернулся совераиенно изменившимся человеком.

Тадди Джобсон, имея сердце мягкое и впечатлительное, чувствовал особое влечение к учителю. Дэвид это замечал. Влечение это выражалось в нежном пожатии руки, когда мальчику удавалось застенчиво сунуть свои пальцы в громадную ладонь учителя, в яблоке или груше, которая лежала иногда по утрам на кафедре, и в улыбке Тадди, когда Дэви, взяв таинственное приношение, говорил лукаво: "Славная штука! благодарю неведомого благодетеля"; наконец, в удивленном, сочувственном взгляде, который следил за учителем в те минуты, когда он, поддерживая руками голову и как будто просматривая тетрадки учеников, уносился далеко своими мыслями. При этом, во всем лице его выражалось горе и в глазах, обычно столь светлых, пробегала тень. Если тогда случалось Роджеру взглянуть на Тадди, а это бывало не редко, то он говаривал, покраснев:

- Джобсон, работайте прилежнее, сэр.

И Тадди, вспыхнув, как молодая девушка, принимался за свой урок, но от времени до времени все-таки смотрел из подлобья на учителя.

Страшная пустота, происшедшая в сердце Дэвида, казалось, не могла никогда наполниться. От него отлетел нетолько образ Сисели, но идеал чистой, святой любви. В небольшом кругу деятельности Дэви, он никогда не встречал более прелестного, благородного и достойного любви существа. Сисели так укоренилась в его сердце, как брильянт в своей золотой оправе, и когда она исчезла, то нечем было наполнить пустого отверстия. Но в его сознании эта пустота имела страшную притягательную силу. Он хотел отвернуться от нея и не мог. Сила воли в нем улетучилась, и его наболевшая душа находила как бы наслаждение в горьких воспоминаниях о потерянном. В таких условиях, присутствие Тадди и сочувствие, выражаемое им, было почти единственным утешением для Роджера. Сознав это, он старался от него освободиться, но оно сделалось для него необходимостью. Мальчик заставил его полюбить себя. Он один мог отвлечь хоть на минуту взоры Дэвида от роковой пустоты его сердца.

Это взаимное сочувствие между учителем и учеником было тем искреннее и глубже, что оно было безмолвно. Таким образом они стали друзьями. Ученик был живой, горячий, учитель - пламенный, вспыльчивый. Он иногда бывал жесток с Скирро, когда этот негодяй выходил из границ и так рьяно ударял его по пальцам линейкой, что тот кричал и сжимался от боли. Но легкомысленный Тадди, нервная подвижность и словоохотливость которого была иногда очень неприятна Роджеру, постоянно отделывался одними замечаниями.

- Джобсон! сэр! восклицал учитель нежным голосом мольбы: - будьте тихи! Вы знаете, что я не могу вас бить, сэр.

Дело в том, что Дэви был человечен, а безусловная справедливость не человечна {Это единственная автобиогафическая черта, которую я позволил себе ввести в настоящий рассказ. Добрый старый Дэви! Мой Дэви Роджер был шотландец и точно такой человек, каким я описал учителя моего героя. Я был уродливый мальчишка, вечно болтавший и не сидевший на месте ни минуты, хорошо учившийся, но самый большой шалун в школе, bête noire учителей. Но Дэви, человек женатый и не имевший никакого особого горя, меня очень любил и часто, прося меня ограничить свои выходки, говорил:

- Дж. сэр! Будьте тихи! Вы знаете, что я не могу вас ударить.

Удивительным учителем был этот Дэви Роджер; он насильно заставлял ленивых учеников проглатывать знание, как лекарство, а прилежных вскармливал на рожке с любовью и нежностью. Зеленая мурава уже давно покрывает твою могилу, о добрый, мудрый учитель!}.

История Сисели произвела совершенную революцию в жизни Корнваля. Стоячая вода замутилась и даже произошло разделение маленького городка на два враждебные лагеря. Таким образом Тадди, достигнув одиннадцати лет и начиная понимать внутренний смысл всего, что происходило вокруг него, был увлечен одним из потоков.

Корнваль лишился майора. Флетчеры, Траутбеки, Латуши оплакивали отсутствие единственного аристократа, когда либо жившого в их городе. Поручик Манлей, командовавший маленьким отрядом солдат, стоявшем в казармах, простоватый и застенчивый человек, не имел теперь ни одного достойного для себя товарища. Действительно, Гренвиль, на всегда уехал из Корнваля.

Спустя неделю после его счастливого освобождения из когтей судьи Линча, Гренвиль обвенчался с Сисели Спригс в доме Мортона в Мулинете и тотчас уехал в Питерборо, откуда уже намеревался весною отправиться отыскивать себе постоянное жилище в богатой и живописной лесной стране вокруг озера Симко, где уже селились эмигранты очень почтенного происхождения.

о завтраке, а доктор Джобсон отвел в сторону молодого.

- Гренвиль, сказал он: - прошу вас снова считать меня и Марианну вашими друзьями. Ваш сегодняшний поступок заглаживает вашу вину; это во многих отношениях жертва с вашей стороны, но она была необходима и, решившись на нее, вы поступили, как благородный человек. Но мы с Марианной надеемся, что Сисели окажется женщиной, достойной вашей любви. В эти немногие дни, вы, друг мой, пережили несколько лет и, может быть, сделаетесь теперь совершенно иным человеком. Простите меня, если я говорю откровенно, но в подобных обстоятельствах дружба должна быть чистосердечна. Я надеюсь, что вы навсегда покончили с вашим прошедшим. Для вас теперь впереди нет романов и всякая сантиментальность была бы безумием. Вы должны начать жизнь с молодой женою в совершенно новых условиях. По всей вероятности, ваши родственники и друзья откажутся от вас, но вы так давно живете вдали от них, что легко переживете разрыв с ними. Что же касается до нас, Гренвиль, то мы будем любить и уважать вас более, чем когда-нибудь. Это именно слова Марианны - "более чем когда-нибудь". Вы можете вполне разсчитывать на нашу дружбу.

Гренвиль слушал доктора, опустив голову и закрыв лицо одной рукою, а другою крепко сжав пальцы Джобсона. Страшная борьба происходила в нем. Слова, произнесенные доктором, пронзили его сердце.

Сисели, бледная, тревожная, стояла в противоположной стороне комнаты и разговаривала с Мортоном и пастором Траутбеком, но чорные её глаза следили за Гренвилем. В продолжении нескольких дней она совершенно изменилась. Это уже не была бойкая, капризная молодая девушка, а женщина, державшая себя с большим достоинством, хорошенькое лицо которой было очень серьёзно. Одета она была просто, скромно, в темном дорожном платье и черной шляпке с пером.

Наконец, не имея более силы терпеть мучительной пытки, она подошла к своему мужу. На лице её было написано сердечное безпокойство и она вся дрожала.

Что мог он ответить?

Он молчал, не поднимая головы и не отвечая на её ласки. Сисели плакала.

Джобсон махнул рукой Траутбеку и Мортону и все они вышли из комнаты, хорошо понимая, что никакое даже дружеское вмешательство не могло разрешить тяжелого вопроса, от которого зависело счастье всей последующей жизни молодых. Прошло полчаса, и лица людей, дожидавшихся в соседней комнате результата этой беседы, становились все мрачнее. Наконец, дверь отворилась и вошли Гренвиль и Сисели. Она крепко прижималась к нему и, хотя её бледное лицо было грустное, заплаканное, но глаза сверкали чем-то в роде торжества. Гренвиль был спокоен и также прижимал к себе молодую жену. Быть может, впервые в жизни он вышел из тяжелой борьбы с самим собою, вполне поборов себя.

- Мистрисс Мортон, сказал он серьёзно: - позвольте мне представить вам мистрисс Гренвиль.

Он. Она бросилась на шею к мистрисс Мортон.

Повидимому, раскаяние принесло благие плоды. Молодые люди могли в новой местности начать новую жизнь и, забыв о прошедшем горе, быть совершенно счастливыми. Еслибы эта драма могла так кончиться, еслибы могла стушеваться память о случившемся и все оскорбленные и обиженные возвратились к прежним своим чувствам, то действительно Гренвиль искупил бы и загладил свою вину. Но, благодаря таинственным силам, которые руководят светом, многие терпят последствия зла и после того, как его виновники давно о нем забыли.

Гренвиль женился на Сисели Спригс, но ружье Спригса продолжало висеть на стене за прилавком и никто не смел в присутствии трактирщика упоминать имя его дочери. Однажды перед её свадьбой, Мортон встретил на улице Спригса и сообщил ему о том, как Гренвиль хотел искупить свое преступление. Спригс спокойно его выслушал. Он теперь как бы окаменел и целыми днями стоял за выручкой в буфете гостинницы, не промолвив двух слов. Однако, теперь он сказал:

- Он верно считает это милостью с своей стороны? Если она смотрит на это так же, то пусть выходит за него. Она ни на что другое не способна. Вы, Мортон, приняли ее в свой дом, вы можете ее и выдать замуж. Она мне более не дочь, и если она вздумает явиться в мой дом, то я ее прогоню. Вы посоветуйте этому благородному майору не попадаться мне на глаза и передайте им обоим, что я велел кланяться и советовать им поскорее убираться к чорту. Завтра я уезжаю в Монреаль и если найду добрую, хорошую девушку, то женюсь. Авось мне удастся оставить свои денежки честному сыну или честной дочери. Если же у меня не будет детей, то я все завещаю католической церкви.

- Нет, отвечал Спригс с мрачной улыбкой: - но я пришел в отчаяние и сделаю, какую-нибудь отчаянную глупость. Да, кстати, мистер Мортон, мы с вами старые друзья и я не хочу с вами ссориться, но доктор Джобсон, говорят, принял сторону майора. Все эти английские аристократы одного поля ягода. Передайте ему, но без поклона, что я более с ним не знаком и попросите его сюда не ходить, если он не желает получить оскорбления. Прощайте, мистер Мортон. Да скажите еще девчонке, чтобы она прислала за своими вещами. Я не желаю, чтобы её тряпки валялись в моем доме, слышите!

Таким образом, была объявлена война. Корнваль сделался ареною для борьбы двух партий, которых можно было назвать Спригситами и Джобсонитами. Дела, удовольствия, религиозные требы, все подверглось влиянию этой борьбы. Соседи перестали знаться друг с другом, друзья сделались врагами, общество разделилось на два лагеря. Вражда была пламенная и военные действия никогда не прекращались. Спригс, не разбиравший средств для достижения своих целей, нашел поддержку в Поджкисе, который никогда не руководствовался никакими принципами. С одной стороны, все заинтересованные в делах Спригса или зависевшие от него, а с другой, все считавшие себя обиженными каким-нибудь неосторожным поступком или словом Джобсона и его жены, а так же все ненавидевшие людей большого развития, чем они сами, перешли на сторону Спригса. Его партия была преимущественно партия демократическая, хотя одним из её вожаков был стряпчий Джеоэт, очень умный и состоятельный человек, бывший большим элементом силы для Спригситов. За них же тянул и доктор Скирро.

его распухший нос. Его губы были толстые, дурно очерченные, а зубы, как у собак породы такс, сломанные, исковерканные. Его маленькие глазки хитро глядели из-под густых бровей, как бы стараясь незаметно разглядеть всех. Доктор Скирро нюхал табак и вообще был очень неприятным человеком. Его жена была уже совершенно верно описана Джобсоном. Когда доктору Скирро она казалась слишком горькой, он составлял себе особую микстуру и принимал значительную дозу её. В сущности, они совершенно подходили друг к другу. Невозможно себе представить, чтобы другая женщина так хорошо соответствовала особенностям характера доктора Скирро и он вряд ли нашел бы себе жену, более вульгарную и более снисходительную к его мелким слабостям, чем мистрис Скирро.

Молодой Скирро, первый враг Тадди Джобсона, был их Он соединял в себе их обоих и был умнее их, взятых вместе.