Английские барды и шотландские обозреватели

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Английские барды и шотландские обозреватели (старая орфография)

¹) Помещённая здесь сатира Байрона появилась в свет в марте месяце 1809 года, без означения имени автора, а в октябре того же года потребовала нового издания, которое и было отпечатано и издано в том же месяце и, притом. с именем автора. 3-е и 4-е издания вышли в 1810 и 1811 годах, во время первого путешествия Байрона на Восток. Что же касается 5-го издания, то оно было приготовлено к печати самим автором, но, накануне выхода в свет, было уничтожено им самим, за исключением всего одного экземпляра, с которого сатира эта и была перепечатана в настоящем её виде в полном собрании сочинений Байрона, вышедшем уже после смерти поэта.

"сбить с юмористической дороги каламбуры насмешников и вылетающие из их мозга бумажные шарики", я последовал бы этим советам. Но меня не испугаешь ругательствами, меня не заставит растеряться никакой обозреватель, выходи он с оружием или без оружия в руках. Я смело могу сказать, что нападал на определённую личность только в том случае, когда она сама принимала наступательное положение. Произведения писателя составляют общественное достояние; кто покупает их, волен произносить над ними своё суждение и излагать его печатно, коли это ему угодно - и писатели, о которых я говорю в этой сатире, могут воздать мне тем же. Смею думать, что им лучше удастся разругать мои сочинения, чем исправить свои собственные. Но моя цель - не доказать, что я умею писать, как следует, а, если возможно, заставить других писать лучше.

Так-как это произведение имело гораздо более успеха, чем я ожидал, то в настоящем издании я сделал несколько изменении и дополнений для того, чтобы оно явилось более достойным внимания читателя.

В первом издании этой сатиры, напечатанном без имени автора, четырнадцать стихов, касающихся боульского Попа, были помещены по просьбе одного из моих даровитых друзей, печатающого в настоящее время том своих стихотворений. В настоящем издании они вычеркнуты и заменены другими, принадлежащими собственно мне. Единственная причина этого поступка - та же, которая, как я полагаю, руководила бы и всяким другим в подобном случае: желание не печатать под своим именем ничего такого, что не сочинено вполне и исключительно мною.

с ним в этом отношении, хотя, как это водится во всех других сектах, каждый из этих господ имеет своих прозелитов, которые преувеличивают его достоинства, закрывают глаза на его недостатки и принимают его метрические догматы безпрекословно и без всякого обсуждения. Но именно потому, что некоторые из писателей, здесь разобранных, несомненно обладают значительным дарованием - именно потому следует вдвое сожалеть о их умственной проституции. О глупости можно сожалеть, или, в худшем случае, смеяться над нею и забывать её; по способности, которыми злоупотребляют, требуют самого решительного осуждения. Никто более автора настоящих строк не желал бы, чтобы какой-нибудь известный и даровитый писатель взялся за это дело; но Джиффорд посвятил всю свою деятельность Массингеру, а в отсутствии настоящого доктора, деревенский практик может, в случаях крайней необходимости, прописывать свои лекарства для предупреждения развития столь пагубной эпидемии, лишь бы в способе его лечения не было никакого шарлатанства. Я предлагаю здесь средство, принадлежащее к разряду "разъедающих", так-как есть основание опасаться, что ничто, кроме действительного прижигания раскалённым железом, не может излечить многочисленных пациентов, зараженных господствующим в настоящее время и опасным недугом - бешенством рифмоплётства. Что же касается "Эдинбургского Обозрения", то для сокрушения этой гидры понадобилась бы сила Геркулеса; но если автору посчастливится только "стереть одну из глаз змия", то он сочтёт себя вполне удовлетворённым, хотя бы руке его пришлось получить несколько ран в этом поединке.

Неужели я буду постоянно оставаться простым слушателем? Неужели, в то время, как Фитц-Джеральд {Фитц-Джеральд - автор множества патриотических песен. Он умер в 1829 году и был известен при жизни под именем "пивного поэта".} будет терзать наш слух, хрипло распевая по трактирам свои куплеты, я стану молчать из боязни, что, может-быть, шотландские обозреватели назовут меня бумагомарателем и сделают донос на мою музу? Нет, надо приняться за работу; прав я или неправ, а писать буду. Тэма моя - дураки, песнь моя - сатира.

О, благороднейший дар природы, моё серое гусиное перо, раб моих мыслей, всегда покорное моей воле, вырванное у твоей матери-птицы, чтобы сделаться могущественным орудием слабого человека! Перо, на долю которого выпало быть помощником в умственных муках мозга в то время, когда он разрешается от бремени стихами или прозой! Изменяют ли нам красавицы, издеваются ли над нами критики, ты - утешение любовника и гордость писателя. Каких остроумцев, каких поэтов ежедневно рождаешь ты на свет! Как часто употребляют тебя и как редко воздают тебе должную цену - тебе, становящемуся, наконец, жертвою полного забвения, вместе со всеми теми страницами, которые ты исписало. Но ты, по крайней мере, собственно мне принадлежащее перо, некогда отложенное в сторону, а теперь снова вызванное на свет Божий - ты, как только окончится наша работа, получишь свободу, подобно перу Гамета {Намёк на слова Сида Гамета Бененжели, обещающого покой своему перу в последней главе "Дон-Кихота", знаменитого сатирического романа Сервантеса.}. Пусть бранят тебя другие, ты останешься всегда моим любимцем. Воспарим же с тобою сегодня! Но дюжинная тэма, не какое-нибудь восточное видение, не безсвязная мечта вдохновляет меня. Наш путь будет гладок, хотя он и у сеян тернием. Пусть же стих мой льётся легко, пусть ничем не нарушается его гармония!

Когда торжествующий порок кичится своим могуществом, видя преклонёнными перед собою тех, которые умеют только преклоняться; когда безумие, часто предшествующее преступлению, украшает свою дурацкую шапку колокольчиками всевозможных цветов; когда глупцы и мерзавцы, заключив между собою союз, становятся во главе всего и чинят суд и расправу на золотых весах - тогда и самый отважный человек отступает перед общими насмешками: обыкновенно безстрашный, он пугается стыда; сдерживаемый сатирою, он не так явно совершает свои преступления, а боязнь быть смешным для него страшнее кары закона.

клеймить которые могу и я, и охота за которыми, по крайней мере, позабавит меня. Посмеётесь вы вместе со мною - и мне не нужно никакой другой славы. Травля начинается, моя дичь - писаки. Вперёд, Пегас! Вы, стихоплетения больших и малых размеров - ода, поэма, элегия - берегитесь, вам всем достанется от меня! Я тоже умею марать бумагу, и было время, когда я наполнял рифмами весь город, когда, ещё будучи мальчиком, недостойным ни похвалы, ни порицания, я печатал стихи, как печатают их теперь и более взрослые ребята. Не спорю, что видеть себя в печати очень приятно: книга, хотя бы в ней ровно ничего не было, всё-таки остаётся книгой. Но громкая прелесть заглавия не может спасти от одинаковой смерти ни писание, ни писаку. Это хорошо сознаёт Ламб {Джорж Ламб - член парламента и один из редакторов "Эдинбургского Обозрения". Известен, как переводчик Катулла. Умер в 1833 году.}, знатное имя которого не избавило от позорного падения его жалкие фарсы. Но Жоржу какое дело? Он всё-таки продолжает строчить, хотя имя его закрыто от глаз публики густым покрывалом. Ободряемый этим великим примером, и я дойду по своей дороге, и я тоже буду обозревать. Не сравниться мне, конечно, с великим Джефреем, но, подобно ему, я сам возведу себя в сан судьи поэтов.

Ни одно занятие не даётся человеку сразу, ни одно, кроме критики. Сделаться критиком - самая лёгкая штука. Нахватайте у Миллера {Миллер - автор "Сборника Острот".} несколько плоских острот; выучитесь цитировать мошенническим образом; умейте выискивать, или сами выдумывать, ошибки в том или другом сочинении; фабрикуйте каламбуры, называя их аттическою солью; пристройтесь к Джефрею {Джефрей - один из редакторов "Эдинбургского Обозрения" и известный критик. Впоследствии он занимал место лорда-адвоката Шотландии.} и будьте молчаливы и скромны, за что он вам будет платить по десяти фунтов стерлингов за лист; не бойтесь лгать - ложь считается очень ловкою штукой; не стыдитесь клеветать - клевета признаётся остроумием; не заботьтесь о чувстве - пускайте в ход только ваши шуточки - и вы критик; вас будут ненавидеть, по за вами станут ухаживать.

И мы будем верить таким судьям? Нет! скорее ищите роз в декабре и льду в июне; надейтесь встретить постоянство в ветре или зерно в высыпавшемся колосе; верьте женщине или эпитафии; признавайте истинным всё, что есть на свете ложного - но только не доверяйтесь этим критикам, не увлекайтесь ни на одну минуту сердцем Джефрея или фиванскою головою Ламба. Щадить этих мальчишек-деспотов, которые сами безцеремонно уселись на троне изящного вкуса - щадить их в то время, когда писатели смиренно преклоняются перед ними, признавая их слова святою истиной, неоспоримым законом, было бы грешно; да и с какой стати стану я стесняться с такими критиками? Но наши современные знаменитости так похожи одна на другую, что не знаешь с кем из них сходиться, кого избегать, затрудняешься, кого щадить, кому наносить удары - до такой степени наши барды и критики похожи друг на друга.

Вы спросите меня, почему я решился выступить на дорогу, по которой уже прежде шли Поп и Джиффорд? {Джиффорд - известный сатирик, автор "Бевиады" и "Мекиады" и переводчик "Ювенала".} Если вы ещё не устали, то потрудитесь читать дальше: в моих стихах вы найдёте ответ. "Но, смотри", восклицает один из моих друзей: "тут кое-какие ошибки: вот этот стих, вод тот, да ещё несколько, кажется, не совсем правильны." Что-жь такое? Этот же самый промах делали и Под, и безпечный Драйден {Известные английские поэты, из которых первый умер в 1744, а последний - в 1770 году.}. "Да, но у Пая таких ошибок нет." Право? очень может быть! но какое мне дело до этого? Лучше делать промахи с Попом, чем поступать правильно с Паем.

когда они почерпали своё вдохновение из одного и того же источника и, направляемые изящным вкусом, разростались всё пышнее и пышнее. В те дня на нашем счастливом острове чистая песнь Попа не безплодно стремилась очаровывать сердца; он старался снискать любовь образованной нации и возвышал славу как своего народа, так и поэта. Подобно ему, струил поэтическия волны великий Драйден, и шум их был если менее кроток, то более энергичен. Сцены Конгрена веселили нас, сцены Отвея волновали, потому-что в то время английская публика ещё не утратила понимания правды. По для чего вспоминать эти и другия, еще более громкия, имена теперь, когда все они уступили место жалким бардам? С грустью обращаем мы взоры на эти минувшие дни, вместе с которыми погибли изящный вкус и разум. Посмотрим вокруг себя, пробежим все эти ничтожные страницы, познакомимся с этими драгоценными сочинениями, восхищающими наших современников - и сама сатира должна будет сознаться по крайней мере в том, что нам нельзя пожаловаться на недостаток в стихотворцах. Печатные станки стонут от неустанного труда и наборщики едва расправляют своя усталые члены, между-тем, как под эпопеями Соути гнутся и трещат полки книжных лавок, а лирическия песни Литтля {Литтль - псевдоним известного ирландского поэта Томаса Мура, под которым он издал в 1801 году первый сборник своих стихотворений эротического содержания. Слово little значит - маленький и намекает на маленький рост автора "Ирландских Мелодий". Мур умер в 1852 году.} то и дело выскакивают на свет в блестящих 12-ти-дольных книжонках. "Ничто не ново под солнцем", давно уже сказал проповедник, а между-тем мы безпрерывно переходим от одной новинки к другой. Сколько различных чудес искусительно пробегают перед нами! Коровья оспа, гальванизм, газ - поочередно вызывают удивление толпы; наконец, вздувшийся пузырь лопается - и остаётся только пар. Точно также размножаются наши поэтическия школы, в которых тупоумные конкурренты оспаривают друг у друга пальму первенства. С некоторого времени эти псевдобарды управляют изящным вкусом; каждый литературный клуб в провинции преклоняет колени перед Ваалом и, низвергая с престола истинного гения, воздвигает себе собственного идола. Правда, он оказывается иногда медным тельцом, но им всё равно, кто бы это ни был: кичливый ли Соути или пресмыкающийся Стот {Стот - поэт, писавший в "Moruing Post" под именем Гафиза}.

громоздятся на сонеты, оды на оды; страшные сказски сталкиваются одна за другою. Стихи с нескончаемыми размерами тянутся тут же. И как же иначе? Наивное тупоумие ведь любит разнообразие; для него не может быть ничего привлекательнее странной, таинственной чепухи, и поэтому оно с благоговением читает тех поэтов, в которых ровно ничего не понимает. Таким-то образом "Песни Минестрелей" (дай Господи, чтоб оне были последними!) грустно хныкают среди бури на скверно настроенной арфе, между-тем как, горные духи болтают с речными, устрашая по ночам наших барынь, а уродцы-карлики, из породы Джильпина Горнера, затаскивают молодых дворянчиков в лес и на каждом шагу прыгают - Бог весть на какую высоту, и пугают глупеньких ребят - Бог весть почему. В то же время знатные барыни, сидя в своих волшебных аппартаментах, запрещают читать книги тем рыцарям, которые и но складам-то не умеют разбирать, отправляют курьеров на могилы колдунов и сражаются с честными людьми для защиты негодяев.

А вот, тотчас же вслед за ними, надменно повачивается на своём коне, с золотым шлемом на голове, кичливый Мармион - то подделыватель чужих бумаг, что герой в битве; не совсем мошенник, но и рыцарь только на половину; одинаково пригодный для виселицы и для поля сражения; необыкновенная смесь величия и низости. И неужели, о Скотт {Сэр Вальтер Скотт - известный романист и автор поэм: "Песнь последняго минестреля" и "Мармион", скончался в 1882 году.}, ты, в своём тщеславии, думаешь насильно навязать вкусу публики твои изношенные романы из-за того, что Муррей, купно со своим Миллером {Муррей и Миллер - известные книгопродавцы-издатели того времени.}, вознаграждают твою музу ровно по полукроне за строчку. Нет, когда сыновья песнопенья нисходят до торговых разсчётов, их венки сохнут и прежде добытые лавры вянут. Да забудут священное название поэта те, которые мучат свой мозг из-за денег, а не ради славы! Пусть напрасно работают они для безчувственного Маммона и грустно смотрят на золото, которое не даётся им! Такова должна быть их награда, таково справедливое возмездие осквернённой музе и продажному барду! С презрением отталкиваем мы корыстного сына Аполлона и говорим: "спокойной ночи, Мармион!"

Таковы-то сюжеты, имеющие в настоящее время притязания на наши похвалы; таковы барды, пред которыми должна склоняться муза! Мильтон, Драйден, Поп становятся жертвой забвенья и уступают свои священные венки Вальтер-Скотту!

Минуло то время, когда муза была молода, когда Гомер бряцал на лире, а Виргилий Маро пел, когда едва-едва в течении десяти столетий могло созреть одно эпическое произведение, пред которым преклонялись изумлённые народы, приветствуя волшебное имя автора! Поэмы этих двух безсмертных поэтов являются единственным чудом за целое тысячелетие. Царства исчезли с лица земли, языки умерли с теми, от которых родились они, и ни одному из них не выпала на долю та слава, что приобретается подобными песнопениями, заставляющими жить даже тот язык, который давно уже лежит в развалинах. Не таковы наши поэтики: станут они посвящать труд всей жизни на создание одного "Озерной школы" и автор оффициальной оды "Видение Суда", написанной в честь Георга IV и обрушившей на голову автора целый град насмешек. Скончался в 1843 году.}, который тщится взлетать к небесам на орлиных крыльях! Камоэнс, Мильтон, Тасс - все должны сторониться перед этим рифмоплётом, песни которого, одна за другой, каждый год наводняют поле сражения, точно безчисленные и бесконечные войска! Вот шествует впереди всех Иоанна д'Арк, этот бич Англии и гордость Франции. Пусть злой Бедфорд сжег её, как колдунью - нашему поэту что за дело? Статуя её красуется у него в храме славы, её цепи падают, дверь тюрьмы открывается и девственница-феникс возрождается из своего пепла. За нею, смотрите, появляется страшный Талаба, этот чудовищный, дикий сын Аравии, жестокий победитель Домданиэля, проколовший на своём веку больше колдунов; чем было их с-тех-пор, как свет стоит. О, безсмертный герой, соперник Тома Тумба! Ради всех своих врагов, царствуй во веки веков! Да будешь ты, перед лицом которого в ужасе бегут поэты, последним в своём роде! Да унесут из этого мира торжествующие гении тебя, доблестного победителя здравого смысла! Но вот и Мадок - последнее и величайшее создание Соути - кацик в Мексике И принц в Уэльсе, рассказывающий нам, на подобие других путешественников, странные сказски, старше мандвилевских, но далеко не такия правдивые! О, Соути, Соути! перестань плесть стихи! Ведь песни могут, наконец, сделаться слишком длинными и слишком частыми... Ты плодовит на стихи - будь же не менее щедр на милосердие: сжалься над нами! Ещё одна, четвёртая поэма - и мы, увы, вряд ли вынесем! Но если, вопреки всему, что говорит против тебя мир, ты всё-таки не перестанешь тащить твой тяжелый плуг но полю поэзии, если, продолжая оставаться неучтивым автором берклеевских баллад, ты по-прежнему будешь отдавать старых женщин в руки чёрта {Намёк на балладу Соути, известную и у нас, благодаря прекрасному переводу Жуковского, который назвал её "Балладой, в которой описывается, как одна старушка ехала на чёрном коне вдвоём, и кто сидел впереди".} - ну, в таком случае, пусть твои стихотворные ужасы пугают ещё нерождённых младенцев, и - "помоги тебе Бог", Соути, а вместе с тем, и твоим читателям!

Вслед за тобою появляется перед нами скучный последователь твоей школы, кроткий отступник от всех поэтических правил, простак Вордсворт {Вильям Вордсворт - известный английский поэт и основатель Школы Лекистов. Умер в 1850 году.}, фабрикующий песни такия же нежные, как вечер его любимца мая, и советующий своему другу "сбросить с себя все заботы и огорчения и оставить книги, чтобы не сделаться двойным человеком" - писатель, и на теории, и на практике показывающий нам, что проза - стихи, а стихи - ничто иное, как проза, убеждающий нас самым наглядным образом, что поэтическия души могут находить наслаждение в безобразной прозе, и что святочные рассказы, переложенные в стихи, заключают в себе эссенцию истинно-высокого и прекрасного. Таков он, когда рассказывает сказску о Бетти Фой, идиотке-матери "идиота-сына" - глупого парня, больного лунатизмом, постоянно сбивающагося с дороги и смешивающого, подобно поэту, воспевающему его, ночь с днём. И автор останавливается на каждой подробности с таким пафосом и рассказывает каждый эпизод в таком возвышенном тоне, что все, взирающие на "идиота в блеске его славы", спрашивают - не сам ли поэт герой итого повествования?

Умолчать ли мне о миленьком Кольридже {Самуил Тэйлор Кольридж - один из четырёх корифеев "Озерной Школы" и автор известной баллады "Старый матрос", переведённой на все европейские языки, скончался в 1834 году.}, этом верном друге напыщенных од и велеречивых стансов? Более всего нравятся ему сюжеты совершенно безгрешные; но это не мешает тому, что непроходимая темнота - всегда дорогой гость для него. Вдохновение отказывается, правда, служить этому барду, принимающему местную колдунью за музу, но за-то попробуйте найти что-нибудь возвышеннее стихов, посвящённых поэтом прославлению осла. Такой сюжет так близок благородному духу лауреата длинноухой породы.

Привет тебе, о чудодей Льюис {Матью Грегори Льюис - член парламента и автор романа "Монах", пользовавшагося в своё время большою известностью.}, тебе, монах или бард, которому так хотелось бы превратить Парнас в кладбище! Не лавровый, а кипарисный венок украшает твою голову, и твоя муза, о гробокопатель в царстве Аполлона, мрачное привидение! Останавливаешься ли ты на старых могилах, где радостно встречают тебя зловещие скелеты, твоя милая родня, начертываешь ли на своих страницах целомудренные описания в угоду женщинам нашего непорочного века - привет тебе, о член парламента, тебе, адский мозг которого порождает на свет целые сонмы отвратительных привидений в гробовых саванах, тебе, по чьему мановению толпами являются и "бабы-яги", и духи огня, воды и туч, и "серые карлики", и "дикие охотники", и Бог весть какие ещё создания, венчающия славою тебя и Вальтер-Скотта! Привет, привет тебе! Если уж рассказы, подобные твоим, могут нравиться публике, то одного св. Луки достаточно для излечения всякой болезни! Самому сатане было бы страшно жить в твоём сообществе, и в твоём мозгу он нашел бы такия адския бездны, каких нет и в его царстве.

Кто сей миловидный, окруженный роем девственниц, сгарающих в пламени - но не в пламени Весты? Глаза его мечут искры, щёки разрумянились от страсти, и он ударяет по струнам своей ярой лиры, а эти барышни внимают ему, затая дыхание. Это Литтль, юный Катул своего времени, такой же нежный, как оно, но и такой же безнравственный. Тяжело музе произносить обвинительный приговор; но она должна быть справедливою и не имеет права щадить гармонических защитников разврата. Чисто то пламя, которое горит на её алтаре; с отвращением бежит она от зараженного фимиама; но, полная снисходительности к молодости, прощает тебе и говорит: "исправься и перестань грешить!"

и гордо взбитыми кудрями рыжого или коричневого цвета, чьи жалобные песни и гармоническая чепуха заставляют расплываться и замирать всех влюблённых барышень! Научись, если можешь, не отымать здравый смысл у твоего подлинника и не продавать под чужим именем сонеты твоей собственной фабрикации. Неужели ты воображаешь, что увеличишь цену твоих стихов, наряжая Камоэнса в пёстро-расшитое платье? Исправься, Странгфорд, исправь свою нравственность и свой вкус! будь горяч, но чист! будь полон любви, но целомудрен! перестань обманывать! возврати украденную арфу и не заставляй певца "Лузиады" копировать Мура!

Смотрите: вот произведение Гайлея {"Победы душевного спокойствия" и "Победа музыки" считаются лучшими поэтическими произведениями Гайлея.}, последнее и самое худшее до тех пор, пока не явится новое! Плетёт ли он из жалких куплетов комедию, разит ли смерть прославлениями чистилища - слог его, как в молодости, так и в преклонных летах, всегда один и тот же, потому-что всегда одинаково слаб и одинаково плоск. Вот на первом плане сияет "Победа душевного спокойствия". Не знаю, как у других, а у меня, по крайней мере, душевное спокойствие ими побеждено! А кто прочёл "Победу Музыки", тот может присягнуть, что несчастная музыка не одерживает в них ни малейшей победы.

Воспряньте, моравские братья! Вознаградите хоть чем-нибудь непроходимо-скучное ханжество! Смотрите - вот бард дней субботних, гробовой Грам {Грам - адвокат при Эдинбургском суде, а впоследствии - пастор. Известность его, как поэта, зиждется на томе, стихотворении, под названием "Субботния Прогулки".} изливает своё святое вдохновение в изувеченной прозе! Он даже и не имеет притязания на рифмы, а просто перекладывает в белые стихи евангелие св. Луки, безцеремонно крадёт из "Пятикнижия", и, не ощущая никаких угрызений совести, уродует "Пророков" или перекраивает на свой лад "Псалмы".

Привет тебе, "Симпатия" {Перед этими словами находилось первоначально несколько строк, впоследствии исключённых Байроном и заключавших в себе нападки на Пратта, бывшого книгопродавца и автора поэмы "Симпатия".}. При мысли о тебе, кроткое создание души, возстают перед нами тысячи видений, и появляется, утопая в слезах, несмотря на свои шестьдесят лет, опьяневший царь плаксивых сонетчиков. И, в самом деле, разве не ты царствуешь над ними, о, гармонический Боульс {Боульс - автор "Оксфордских Сонетов" и Стансов о звоне колоколов", и издатель "Сочинений Попа".}. Ты, первый, великий оракул нежных душ, ты, воспевающий с одинаковою лёгкостью и падение царств, и смерть увянувшого листа, ты, чья муза рассказывает самым трогательным образом, какие чудесные звуки извлекают из себя оксфордские колокола, или, всё продолжая восторгаться звоном, видит друга в каждом ударе колоколов остендских! Ах, как усилились бы права твоей музы на похвалы, если б к твоим колоколам ты захотел присоединить шапку! {То-есть - дурацкую шапку, которая, как известно, увешивается обыкновенно колокольчиками.} Восхитительный Боульс, вечно благословляющий и вечно благословляемый, стихи твои услаждают всех, но более всего - детей. Они, вместе с нравственными песнопениями миленького Литтля, успокоивают горячку влюблённой братии. Они заставляют проливать слёзы наших девочек до-тех-пор, пока мисс сидит на руках у няньки; но чуть стукнуло барышне тринадцать годков, твои воздыхания становятся безсильными: она изменяет бедному Боульсу для более чистых песен Литтля. По временам, нежные чувства кажутся тебе недостойными звучных струн твоей арфы; "проснитесь - восклицаешь ты - более мужественные, более гордые песнопения!" - такия, каких никогда не слышал и никогда не услышит никто на свете. И тут сходятся все открытия, сделанные человечеством от потопа, от того дня, когда подгнивший ковчег завяз в грязи, от капитана Ноя до капитана Кука, все открытия, о которых, более или менее, рассказывается в любой книжке. И это ещё не всё. Делая привал на дороге, бард со стенаниями излагает какой-нибудь трогательный эпизод и - внимайте, прелестные барышни! - с важностью сообщает, как остров Мадейра затрясся от раздавшагося на нём поцелуя. Боульс, запомни себе моё благое наставление: строчи, почтеннейший мой, свои сонеты и ничего кроме их; по крайней мере, они продаются! Но если какой-нибудь новорождённый вздор или перспектива более крупного гонорария насядут на твой убогий мозг и будут настоятельно призывать тебя к бумагомаранию, если случится так, что какому-нибудь поэту, некогда грозе всех дураков, а теперь добыче праха, нельзя будет оказать ничего, кроме уважения, если Попу, слава и гений которого одерживали победу над самыми первыми, самыми лучшими критиками, встретится надобность в самом худшем из них - ну, тогда попытайся: начинай выискивать у него малейшую ошибку, малейший промах (увы! ведь и первый из поэтов был всё-таки человек!), откапывай все жемчуги во всех навозных кучах минувшого времени, совещайся с лордом Фанни, {Лорд Фанни - есть псевдоним лорда Гервея, автора "Послания подражателю Горация".} и опирайся на Курля {Курль - есть имя одного из героев сатирической поэмы Попа "Дунцияда" и, вместе с тем, современного ему книгопродавца.}, нанизывай на своё перо и спускай на свою бумагу все скандалы былых веков, выказывай кротость души, которая не в твоих свойствах, наряжай свою зависть в одежду честного усердия, ноши, как бы проникнутый духом Св. Иоанна, и делай из ненависти то, что Maллэт {Маллэт - есть имя писателя, который, за денежное вознаграждение, полученное им от лорда Болингброка, оклеветал Попа, бывшого уже в то время в могиле, взведши на него утайку одной из статей лорда, под названием "Король-патриот", которую тот хотел уничтожить.} сделал из-за денег. О, если б ты жил в то время, когда безобразничал Деннис я рифмоплётствовал Ральф {Деннис и Ральф - критик и поэт, упоминаемые в "Дунциаде".} и, купно с ними и остальными, стоя около ещё живого льва, не ждал бы его смерти, чтоб лягнуть его копытом - достойная награда увенчала бы твои доблестные подвиги и за свои труды ты попал бы в "Дунциаду".

Вот ещё один эпический поэт. Кто это снова обрушивается на бедных сынов человеческих таким потоком белых стихов? Беотиец Коттль {Амос Коттль - автор двух эпических поэм: "Альфред" и "Падение Камбрии".}, гордость богатого Бристоля, вывозит старые истории с берегов Кэмбрии и посылает свой товар на рынок. Пожалуйте! Самое свежее! Сорок тысяч строк, двадцать пять песен. Живая рыба прямо с! Геликона! Кому угодно, кому угодно? Не дорого продаём, а товар чудесный. Кто купит? Ужь, конечно, не я. Ваша стихотворная уха должна быть очень безвкусна, хотя Бристоль и приправляет её зеленоватым жиром. Торговля наполняет, правда, кошелёк, но одуряет мозг, и Амос Коттль напрасно бряцает на лире. Вот образец несчастного писателя: прежде продавал книги, теперь осуждён сам фабриковать их! О, Амос Коттль! Какое имя, Феб! Как наполнит оно звучащую трубу будущей славы! О, Амос Коттль, подумай хоть на минуту о том, какие скудные барыши извлекаются из пера; и чернил! Положим, что ты так сильно предан твоим поэтическим мечтаниям; но кто же станет читать твои осквернённые страницы. О, перо, севшее не в свои сани, о, бумага, употреблённая совсем не на то, что следовало! Ах, если бы Коттль до-сих-пор украшал своею персоной лавочную конторку, или, как человек, рождённый для полезных трудов, выучился бы делать бумагу, которую он теперь опозоривает, пахать, копать землю, грести здоровыми руками - он не воспевал бы Уэльса и мне не пришлось бы воспевать его самого.

"Истории Индостана- и весьма интересных "Мемуаров". Он занимал место помощника хранителя рукописей Британского музея. Умер в 1824 году.} безпрерывно тщится втолкнуть на вершину твоих холмов, о прелестный Ричмонд, утёсоподобные груды своих страниц, великолепные, прочные памятники умственных потуг, окаменелости изнурённого работою мозга, тяжело скатывающияся вниз каждый раз, как кажется, что вот-вот оне достигли вершины.

Смотрите, вот бродит в долине печальный Алкей с своей разбитой лирой, с бледными щеками! Надежды его стали-было разростаться; оне, может-быть, и зацвели бы наконец, но дуновение северного ветра погубило их... Ещё не распустившись, цветы! его уже завяли под бурями Каледонии. Пусть же классический Шеффильд оплакивает эти погибшия произведения! Пусть ничья жесткая рука не нарушает их преждевременного сна {Здесь Байрон говорит о Джемсе Монгомери, прозванном Шеффильдским поэтом, о котором все английския обозрения отзывались с похвалой, а эдинбургския - с порицанием.}.

Но скажите, неужели же бард должен навсегда отказаться от благосклонного покровительства муз? Неужели суждено ему вечно страшиться воя северных волков, не перестающих грабить в ночной темноте - этих подлых тварей, с адским инстинктом кидающихся на всё встречное - молодое и старое, живое и мёртвое - этих безпощадных гарпий, которые должны жрать во; что бы то ни стало. Почему их жертвы так безпрекословно отрекаются от безмятежного владения своими родными полями? Почему так смиренно отступают они перед этими клыками? Почему не прогоняют этих кровожадных зверей обратно, к горе Артура? {Артурова гора - есть возвышенность, господствующая над Эдинбургом.}

думают - не отрёкся ли сатана от своей собственности и не дозволил ли этому духу снова возвратиться в наш мир, чтобы судить книги так, как он прежде судил людей. Рука твоя, правда, менее сильна, но сердце также черно, а голос также готов отправлять подсудимых на пытку. Воспитанный в судах, ты не вынес из законоведения ничего, кроме умения откапывать ошибки; пройдя курс в патриотической школе, ты - хотя сам орудие партии - отлично выучился издеваться над партиями, и - как звать - если твой патрон-сатана вздумает возвратить тебе твою прежнюю силу, твоё трудолюбивое строченье не останется, пожалуй, без награды, и этот Даниил торжественно усядется на судейском кресле. Пусть тень Джеффриза возрадуется этою надеждой и вручит тебе верёвку с следующим приветом: "наследник моих добродетелей! муж, душою равный мне, обладающий так-же высоким искусством осуждать и чернить человечество, прийми сию верёвку, заботливо хранившуюся мною для тебя - употребляй её, чини суд и расправу и, в заключенье, сам повисли на ней!"

Привет великому Джеффрею! Да сохранит небо его жизнь! Да процветёт она под покровом неба на плодородных берегах Файфа! Да останется она священною и неприкосновенною в будущих войнах, так-как наши писатели любят выходить по временам на поле Марса! Может ли кто-нибудь забыть тот страшный день, тот приснопамятный, чуть-чуть не сделавшийся роковым, поединок, когда разряженный пистолет Литтля предстал твоим взорам, между-тем как мирмидоны Боу-Стрита хихикали, стоя в сторонке? О, бедственный день! Дунденский замок зашатался на своём твёрдом утёсе; с зловещим шумом покатились симпатическия волны Форта; в ужасе завыли северные ветры; одна половина вод Твида превратилась в крупную слезу горечи, между-тем как другая спокойно продолжала своё течение; вершина Артура с унынием склонилась к своей подошве; мрачная Тольбут едва-едва удержалась на своём месте: она почувствовала (потому-что и камень в подобных случаях может ощущать то же, что и человек), она почувствовала, что исчезнет её обаяние, если Джеффрей найдёт смерть не в её объятиях; и, наконец, в это страшное мгновение рушился шестнадцатый этаж, тот чердак его отцов, на котором он родился - и бледная Эдина содрогнулась от сотрясения. Улицы усыпались листами бумаги, белоснежный цвет которых выражал бледность, покрывавшую его храброе лицо, между-тем как весь Канонгет наводнился чернильными потоками, воспроизводившими своим цветом чистоту его души - и все справедливо видели в этих двух явлениях соединение двух эмблем его доблестного духа. Но богиня Каледонии воспарила над полем битвы и спасла Джеффрея от ярости Мура; она вынула из обоих пистолетов мстительный свинец и поспешила снова поместить его в мозг своего любимца - и этот мозг воспринял его в себя под влиянием магнетической силы, как Даная восприняла золотой дождь, и, чувствуя в себе присутствие такой тяжести, воображает себя драгоценным рудником. "Мой сын! - воскликнула богиня - да умолкнет в тебе навсегда жажда крови! Оставь пистолет и возьмись снова за перо; председательствуй в области политики и поэзии, будь гордостью твоей родины и руководителем Британии. До-тех-пор, пока безмозглые сыны Альбиона будут позволять водить себя за нос и шотландский вкус не перестанет управлять английским остроумием - ты будешь царствовать безпрепятственно и безмятежно, и никто не посмеет призывать имя твоё всуе. Смотри, вот избранная свита, которая явится исполнительницею твоих планов и признает тебя главою критического клана. Впереди сеноядной фаланги крадется так-путешественник, афинянин Абердин {Георг Гамильтон-Гордон, четвёртый граф Абердин, автор архитектурного сочинения, под заглавием: "Вопросы о принципах красоты в греческой архитектуре".}; Герберт {Герберт, брат графа Карнарвона, известен как переводчик "Исландских Саг".} вооружится молотком Тора, за что ты, из благодарности, будешь от поры до времени восхвалять его деревянные стихи; сладенький Сидней {Преподобный Сидней Смит, каноник собора св. Павла в Лондоне, предполагаемый автор "Писем Петра Пимлея" и других анонимных критических статей. Под своим же именем он издал всего один том своих проповедей.} тоже станет добиваться чести попасть на твои горькия страницы, а к нему присоединится и классик Галлам {Галлам - известный писатель, автор книги "Средние Века" и "Конституционной Истории Англии".}, столь знаменитый своими познаниями в греческом языке; Скотт, может-быть, тоже не откажет тебе в своём имени и влиянии, а негодяй Пилланс {Пилланс - был учителем в Итоне и, впоследствии, ректором и профессором Эдинбургского университета.} станет чернить своих друзей и, в заключение, горемычный жрец Талии, Лаыб, сам проклятый адом, адски станет проклинать других. Да гремит повсюду твоё имя! да не противится ничто твоей славе! Пиры Голланда будут вознаграждать каждый труд твой, а благодарная Британия не перестанет воздавать должную хвалу лакеям Голланда и врагам всякого знания. Но советую тебе, прежде чем следующий нумер твоего "Обозрения" вылетит в свет на шафранно-голубых своих крыльях, советую принять меры, чтобы облом Брум {Генри Брум, знаменитый оратор и автор "Исторических очерков государственных людей в царствование Георга III" и многих статей в "Эдинбургском Обозрении".} не повредил сбыту твоих книжек и не превратил мясо в овсяный кисель, а цветную капусту - в простую." И, произнеся эту речь, богиня в коротенькой юбочке поцеловала сына и исчезла в шотландском тумане.

Благоденствуй же, Джеффрей, самый ярый из всей этой шайки - ты, которого Шотландия утучняет своими распаляющими зернами! Каковы бы ни были благословения, сыплющияся на неподдельного Скотта - тебе выпала на долю двойная слава. Для тебя Эдина срывает свои вечерние цветы и, разсыпая их по твоим милым книжкам, возвышает прелесть твоего издания их запахом и цветом: первый - пропитывает ароматом страницы, второй - золотит обложку. И - смотри! - целомудренная нимфа Итч, распаляемая любовью, забывает всё на свете, прилепляется к одному тебе и, слишком несправедливая ко всем остальным поэтам, наслаждается твоею особой и вдохновляет твоё перо!

"Абидосская Невеста".} Было бы с моей стороны слишком жестоко упомянуть о твоих прихлебателях и забыть тебя самого, тебя с твоим вечным спутником, Генрихом Петти {Лорд Генрих Петти - впоследствии маркиз Лансдоун.}, главным ловчим всей этой своры. Хвала пирам, даваемым в чертогах Голлаида, где шотландцы упитывают себя, а критики могут пьянствовать, сколько душе угодно! Долго, долго ещё Груб-Стритская братия будет трапезовать под этою гостеприимною крышей, вдали от всех непосвящённых! Вот, например, честный Галлам кладёт в сторону свою вилку, снова берётся за перо, разбирает произведение его сиятельства и, исполненный благодарности за лакомства, лежащия на его тарелке, объявляет, что его патрон умеет по-крайней-мере переводить {Лорд Голланд перевёл в молодости несколько сцен из некоторых трагедий Лопе-де-Вега, а впоследствии - 28-ю песнь "Неистового Орланда" Ариоста.}. Дунден! Восторгайся, глядя на твоих детей! Они пишут, чтоб насыщать чрево, и насыщают чрево, потому-что пишут. Но, из опасения, чтоб эти господа, разгорячас необычными возлияниями, не выпустили как-нибудь в печать какую-нибудь пламенную мысль и не заставили зарумяниться щёчки читательницы, миледи взбивает пену в каждой рецензии, разливает по страницам благоухание своей чистой души, исправляет все ошибки и проводит всё сквозь очистительное горнило.

Теперь наступил черёд драматической поэзии. О, пёстрое зрелище! Какие драгоценные сцены представляются изумлённым глазам. Каламбуры, принц, засаженный в бочку {В то время, когда писалась эта сатира, Теодор Гук был почти мальчик. Впоследствии же он приобрел почётную известность своими романами.}, безсмыслица Дибдина {Пантомима "Mother Goose" Дибдина имела большой успех на Ковентгарденском театре.} - и мы вполне удовлетворены: больше нам ничего не надо! Рошиомания, благодаря Бога, прошла, и актёры, в истинном смысле этого слова, снова появляются на подмостках; по к чему служат их тщетные усилия нравиться публике, когда английские критики терпят подобные пьэсы, когда Рейнольдс то и дело стреляет своими "тысяча чертей!" и "дьявол тебя задави!" и "плевать мне на всё!" и смешивает здравый смысл с самыми нездравыми плоскостями, когда "Мир" Кенни {Упоминаемый здесь Кенни приобрел впоследствии известность, как драматический писатель.} - ах, куда девалось остроумие Кенни? - нагоняет тоску на раёк и убаюкивает зевающий партер, когда, наконец, "Каратач" Бомона перекраивают воровским образом в трагедию, в которой есть всё, кроме человеческих слов? {Томас Шеридан, сын известного писателя, будучи директором Дрюриленского театра, исключил из одной трагедии диалоги.} Кто, глядя на всю эту безумную чепуху, может не скорбеть о позорном упадке нашей прославленной сцены? О, Господи! неужели же нет более ни свете ни чувства стыда, ни дарований? Неужели не осталось у нас ни одного достойного поэта? Да, ни одного! Проснись, Джорж Кольман {Байрон очень высоко ценил весёлость Георга Кольмана.}. Проснись, Кумберланд {Ричард Кумберланд известен, как автор "Остиндца", "Наблюдателя" и весьма интересной автобиографии. Умер в 1611 году.}. Ударьте в набат! Заставьте тупоумие задрожать от страха! О, Шеридан! Если что-нибудь может заставить тебя взяться за перо, водвори снова комедию на её престоле! прогони паясничество германской школы! предоставь новых Пизарро бездарным переводчикам! напиши классическую драму, как последнее твоё завещание нашему времени, и преобразуй сцену! Боги! Ужели глупость будет ещё долго поднимать голову на тех самых подмостках, на которых некогда выступал Гаррик и ныне выступает Сиддонс? Ужели комедия будет долго ещё ходить на них в маске площадного фарса, а Гук - прятать своих героев в бочки? Ужели опытные режиссёры не перестанут угощать нас бесконечными фабрикациями Шерри, Скеффингтона и Гуза, между-тем как Шекспир, Отвей, Массингер будут оставаться в забвении и гнить на полках или покрываться плесенью в шкапах. Смотрите, с каким пафосом наши газеты превозносят этих новых претендентов на аттическую славу! Пусть встают и гневно угрожают мрачные привидения Льюиса - это не мешает Скеффингтону и Гузу разделять между собою лавровые венки. И действительно, великий Скеффингтон имеет полное право на наши восхваления: ведь это человек, одинаково знаменитый и по своим костюмам, и по своим пьэсам-скелетам; ведь его гений никогда не ограничивается служением весёлым вымыслам Гринвуда {Гринвуд - современный Байрону декоратор Дрюриленского театра.}, не засыпает с "Спящими Красавицами", но от поры до времени проносится громовыми раскатами в течении пяти шутовских действий. А в это время бедный Джон-Булль, точно одурев от изумления, глазеет на эти сцены, решительно не понимая, кой чёрт это всё значит; но так-как несколько рук, получив за-то денежную мзду, аплодируют, то и Джон, чтобы не уснуть как-нибудь невзначай, тоже рукоплещет.

к тупоумию, что боитесь произнести слово осуждения? Я не виню, право, нашу теперешнюю знать за-то, что она внимательно изучает все гримасы Нальди, с улыбкою смотрит на шутовство итальянских комедьянтов и поклоняется панталонам Каталани: что жь ей делать, когда на её собственной, родной сцене всё остроумие ограничивается каламбурами, а весь юмор - гримасничаньем!

Что жь! Пусть Италия, мастерица на всевозможные способы утончать нравы и обычаи, но, в то же время, развращать сердца - пусть она, наводняя наш город своими туземными ухищрениями, санкционирует порок и прогоняет всякое общественное приличие; пусть замужния распутницы замирают, глядя на Деге, красивые формы которого обещают им столько восторгов; пусть Гайтон восхищает своими прыжками седых маркизов и молокососов-герцогов; пусть высокородные развратники пожирают глазами бойкую Прель, стройные члены которой презрительно сбрасывают с себя всякие покровы; пусть Анджиолини выставляет на-показ свою белоснежную грудь, красиво вскидывает белые руки и вытягивает вперёд гибкую ножку; пусть Коллини чарует зрителей любовными руладами, вылетающими из чудного горла - пусть совершаются все эти вещи, и, глядя на них, не обнажайте карательных мечей, вы, истребители наших пороков; вы, святые реформаторы; вы, для спасения наших грешных душ, приказывающие, чтобы по воскресеньям не ценились пивные кружки и оставались в бездействии бритвы цирюльников; вы, свидетельствующие неоткупоренными бутылками и небритыми бородами о вашем священном чествовании дня субботняго.

Привет и вам, Гревиль и Аржиль {Полковник Гревиль, директор Аржильского клуба, о котором здесь говорится, счёл себя обиженным этими замечаниями и потребовал объяснения у лорда Байрона; но дело это было улажено их общими друзьями.} - патрон и приют порока и сумасбродства! Вот он, этот гордый дворец, этот священный храм славы! Он открывает настежь свои двери для пёстрой толпы, и вы видите впереди её нашего современного Петрония, распорядителя всех забав и удовольствий! Наёмные эвнухи, гесперийские хоры, нежная лютня, кротко-сладострастная лира, итальянския песня и французские танцы, полночные оргия и бешеное увлечение, улыбки красавиц и разливное море вина - всё соединилось здесь к услугам хлыщей, дураков, игроков, мошенников и лордов; все вкусы здесь удовлетворены. Комус не запрещает ничего - ни шампанского, ни костей, ни музыки, ни жены вашего соседа! Не говорите нам, вы, голодающие сыны торговли, о бедственных раззорениях, которыми вы одолжены самим себе! Для любимцев фортуны солнце роскоши сияет всеми своими лучами, и о бедности они вспоминают только тогда, когда она является перед ними "en masque" - когда какой-нибудь недавно выскочивший в знать осёл замаскируется нищим, копируя своего дедушку! Но вот занавес опустился, весёлый маскарад кончился и зрители в свою очередь сделались действующими лицами. Вот плывут вокруг комнаты богатые вдовицы; вот полуголые барышни скачут в вихре вальса. Первые подвигаются величественною вереницею, вторые доказывают лёгкость и свободу своих членов. Те, для обольщения молодцоватых сынов Ирландии, исправляют, с помощию искусства, прелести, которых не пощадила природа; эти устремляют свой полёт на ловлю мужей и не оставляют себе на брачную ночь ничего нового.

О, блаженные приюты гнусности и приволья, где забывается всё, кроме искусства нравиться, где каждая девица может на свободе предаваться игривым мыслям, а каждый юноша - обучать новым любовным системам или самому брать уроки в них! Здесь весёлый парень, только-что вернувшийся из Испании, срезывает колоду карт или пытает счастие в кости. Вот оне брошены - выпало семь; что жь такое! Тысячу на следующий удар! А если, взбешенный потерею, ты начнёшь чувствовать, что жизнь становится тебе в тягость и все твои надежды и желания погибают - вот тебе пистолет Поуэлл, чтоб разделаться с жизнью, или, что ещё приятнее, женитьба на Паджет! Во всяком случае, достойное завершение человеческой жизни, начатой безумно и окончившейся позорно! Около твоего смертного одра будут стоять только наёмники; только они будут обмывать твои кровавые раны и следить за твоим последним дыханием. Осмеянный клеветниками, забытый всеми, несчастная жертва шумного пьянства, ты проживёшь, как Клодиус и умрёшь, как Фалькланд! {Лорд Фалькланд был убит на дуэли Поуэлем в 1809 году. Лорд Байрон очень любил его и доказал своё расположение к нему заботами об его вдове и детях, несмотря на то. что сам был в это время в весьма стеснённом положении.} Истина! Создай какого-нибудь истинного поэта и направь его руку так, чтоб она выгнала эту язву из нашего отечества. Даже я, самый ветренный из этой оглашенной толпы, умеющий очень хорошо понимать добро и делать зло, свободный от всякой опеки в том возрасте, когда щит разума не прикрывает нас, пробивающийся сквозь безчисленную армию страстей, побывавший на всех тропинках обольстительных наслаждений и на каждой из них сбивавшийся с дороги - даже я должен возвысить голос, даже я сознаю, что подобные явления, подобные люди разрушают общественное блого. Какой-нибудь добрый и строгий приятель скажет, может-быть, мне: "Да чем же лучше их ты, сумасшедший?" Все мои собратья-кутилы улыбнутся, увидя такое чудо - превращение моей особы в моралиста. Пускай! Когда поэт, исполненный строгой добродетели, например Джиффорд, выступит с карательною песнью, тогда навеки заснёт моё перо и голос мой будет раздаваться только для того, чтобы радостно приветствовать его - да, радостно воздать ему слабую дань моего уважения, хотя бич добродетели упадет и на меня.

Что же касается мелкой рыбки, копошащейся на дне, начиная от болвана Гафиза и кончая простаком Боульсом - то к чему стали бы мы вызывать эту мелюзгу из её мрачных притонов в Сен-Джильзе или Тоттенгаме, или - так-как некоторые господа высшого света тоже дерзают царапать стихи - из Бонд-Стрита и Сквера? Если персоны, задающия в свете тон, печатают свои безвредные песни, которые поступали бы гораздо благоразумнее, если бы скрывались от глаз публики - какая в том беда? Пусть, на зло всем карликам-критикам, сэр Т..... читает свои стансы самому себе; пусть Мильс Андрюс {Мильс Петер Андрюс, член парламента, полковник волонтёров, владелец порогового завода в Дартфорде, автор множества фарсов, прологов и эпилогов, и один из героев "Бевиады" Джиффорда. Умер в 1814 году.} продолжает испытывать свою силу в куплетах и жить в прологах, хотя драмы его все умирают - из-за чего станем мы мешать этому? Что лорды тоже попадают в поэты - это иногда случается, и пэра, который обучён грамоте, всё-таки нельзя не похвалить. Но, ах! если бы изящный вкус или здравый смысл царил в наше время, кто согласился бы сделаться обладателем как титулов, так и стихов этих господ? Роскоммон! Шеффильд! Вы исчезли с вашими дарованиями, и лавровый венок не "украсит уже ни чью знатную голову! Никакая муза не будет уже приветливо улыбаться паралитическому нытью Карлэйля. Когда наивный школьник слагает свои детския песни, ему прощаются эти скоропреходящия глупости; но можно ли относиться с снисхождением к бесконечному стихоплетению старца, стихи которого становятся всё хуже я хуже по мере того, как голова седеет всё более и более? Сколько разнородных почестей украшают благородного пэра? Лорд, рифмоплёт, petit-maitre, памфлетист! Однех ньзс его, нелепых в дни юности автора, совсем безсмысленных в его преклонные годы, было бы достаточно, чтобы совсем погубить нашу падающую сцену; но антрепренёры закричали наконец: "нет, довольно!" и перестали подносить зрителям эти трагическия микстуры. Но пусть его сиятельство смеётся над нашим суждением и переплетает свои произведения в родственную им телячью кожу! Да, благородный лорд, сорвите этот переплёт из блестящого сафьяна и покройте телячьею кожею ваши забавные страницы.

совести, вашу многочисленную братью. Продолжайте изливать ваше продажное озлобление на "все таланты"; нищета служит вам оправданием, жалость приютила вас под своё крылышко. Пусть плачевные излияния наши в честь Фокса составляют угощение всему вашему сброду и пусть "Плащ Мельвиля" тоже служит вам покровом! Одна и та же Лета ожидает всех этих горемычных бардов, я - мир вашему праху! Это лучшая награда для вас. Только та мерзкая слава, которую доставляет "Дунциада", могла позволить вашим стихам прожить долее одного утра, но теперь ваши эфемерные труды уже окончены и снят сном праведным с более громкими именами. Далека также от нея мысль предавать осмеянию арлекинскую прозу милой Розы, стихотворения которой, верный отголосок её души, ставят втупик самого понятливого читателя. Хотя поэты школы Круски уже перестали наполнять страницы наших журналов, но вокруг их столбцов продолжаются ещё схватки нескольких отсталых из этого войска, еще недавно бывшого под предводительством Белля: хнычет по-прежнему Матильда, визжит Гафиз, и не перестают но временам появляться метафоры Мерри, прикованные к подписи: О. P. Q.

дам, восхищавшихся, но словам Байрона, его стихами, то во главе их стояла мисс Мильбавк, впоследствии супруга Байрона.} берётся за перо, более тупое, чем его шило, убегает из своей лавчонки, забывает свои сапоги, оставляет Св. Криспина и начинает тачать обувь на муз - Господи, как таращит глаза толпа, как рукоплещет масса, как усердно читают барыни, как восхваляют литераторы! Пусть какой-нибудь злой язык попробует подшутить, посмеяться над ним - сейчас скажут, что это ничто иное, как злобная зависть: разве свет не самый лучший судья в этом деле? Коли столько остроумцев хвалят ваши стихи - стало-быть, вы человек гениальный, а тут ещё Капель Лофт {Капель-Лофт - есть имя покровителя молодого поэта Блумфильда, заставившого обратить на него внимание издателей и публики. Впрочем, это покровительство не помешало несчастному поэту умереть в 1823 году в крайней бедности.} объявляет, что это чудо что такое! Скорее же, вы, счастливые дети безполезного ремесла, вы, поселяне, бросайте свой плуг, бросайте ненужный заступ! Смотрите - вот Борнс {Роберт Борнс - народный шотландский поэт, автор "Весёлых нищих", "Тома О'Шентсра" и "Субботняго вечера поселянина". Умер в 1796 году.} и Блумфильд, а вот и человек ещё познаменитее их, Джиффорд! Родились они под неблагоприятною звездою, оставили работы рабского сословия, пошли наперекор бурям и победили судьбу. Отчего же и вам не поступать точно так-же? Если Феб улыбался тебе, Блумфильд, отчего бы не улыбнуться ему и брату Натану? И брат Натан одержим если не вдохновением, то маниею рифмоплётства; и его ум помутился, хотя не от поэтического одушевления. И теперь стоит любому крестьянину окончить своё земное странствие, любому лугу украситься забором - в честь этих событий тотчас же зазвучит ода. Что жь! Если утонченная образованность до такой степени возлюбила сынов Британии и так благодатно распространяется по нашему дорогому острову - не мешайте поэзия процветать: пусть она господствует везде, как в сельских, так и фабричных душах! Продолжайте нет, о вы, гармонические сапожники! Изготовляйте в одно и то же время башмак и стихотворение! Ваша работа очутится в руках красавиц, а ваши сонеты поправятся им, а может-быть и ваша обувь. Да тщеславятся наши ткачи {Намёк на книгу: "Воспоминания Стаффордского ткача".} присутствием в них пиндарического вдохновения! да будут стихотворения портных длиннее их счётов. Светские щёголи не оставят без возмездия эти излияния и будут платить за стихи своих портных - когда захотят платить за свои костюмы.

Теперь, когда я отдал должную дань персонам знаменитым, позвольте обратиться к вам, непризнанные гении! Продолжай творить, о Кэмбель! {Томас Кэмбелль - известный английский поэт, автор дидактической поэмы "Радостей Надежды" и многих других поэтических произведений. Умер в 1843 году.} дай волю своему дарованию! Ужь если ты отречёшься от надежды на успех, то кто же посмеет питать её? А ты, мелодический Роджерс {Роджерс - известный английский поэт, автор дидактической поэмы "Радости Воспоминания" и рассказа "Плавание Колумба". Умер в 1855 году.}, проснись, наконец, воскреси отрадное воспоминание о прошедшем! Воспрянь! Пусть это воспоминание снова вдохновит тебя! пусть оно извлечёт из твоей священной лиры прежние звуки её! Водвори снова Аполлона в его опустевшем царстве! возстанови честь твоей страны и твою собственную! Как! неужели покинутой поэзии суждено вечно плакать над могилою, в которой почиет честный Боунер с её последними надеждами, и только по временам отходить от. этой холодной насыпи, чтобы украшать цветами землю, покрывающую её певца, Борнса? Нет! Хотя презрение заклеймило незаконных детей поэзии, эту породу, которая строчит стихи вследствие своего тупоумия или из-за насущного хлеба; но поэзия всё-таки может ещё гордиться достойными детьми, которые, не прибегая к ложному сентиментализму, глубоко трогают, потому-что чувствуют - как пишут, и пишут - как чувствуют. Беру в свидетели вас, Джиффорд, Сотби {Сотби - автор нескольких оригинальных поэм и переводчик "Иллиады Гомера" и "Георгин" Виргилия. Умер в 1884 году.} и Макнэйль! {Макнэйль - автор нескольких поэм, пользовавшихся в своё время большою известностью. Умер в 1818 году.}

"Отчего дремлет Джиффорд?" спрашивали уже однажды. Отчего дремлет Джиффорд? спросим мы снова. Разве не осталось нелепостей для его карающого пера? Разве перевелись дураки, спины которых требуют бича? Разве уничтожились все грехи, достойные сатиры поэта? Разве колоссальный порок не расхаживает гордо по всем нашим улицам? И неужели наши пэры и принцы, продолжай идти по дороге распутства, будут по-прежнему взбегать кары закона и гневного осуждения музы? Неужели в грядущих временах они не будут блистать зловещим светом, как вечные малки совершившихся преступлений? Проснись же, Джиффорд, исполни своё обещание, исправь дурных людей или, по крайней мере, заставь их покраснеть от стыда!

Несчастный Уайт! {Генри Кэрк-Уайт - молодой поэт, подававший большие надежды, но умерший в 1806 году в Кембридже вследствие слишком усиленных занятий. Соути написал его биографию.} Жизнь твоя только-что расцвела и твоя молодая муза только-что расправила свои бодрые крылья, когда разрушительница-смерть разбила эту лиру, из которой вылетали такие безсмертные звуки! О, какое благородное сердце погибло, когда наука сама убила своего любимого сына! Да, она слишком щедро давала тебе всё, к чему ты стремился, она посеяла семена, но смерть погубила плод. Твой собственный гений нанёс тебе последний удар и растравил рану, которая свела тебя в могилу. Так раненый орёл, упавший в долину для того, чтобы никогда больше не парить в облаках, видит собственные перья свои на роковой стреле, пронзившей его сердце. Мучительны его страдания, но мучительнее сознание, что он сам выростил эти перья, окрылившия смертоносную сталь. Когда-то они согревали его гнездо, теперь они наполнены последними каплями жизни, заструившимися из его окровавленной груди.

стихи, да и вообще пишущие, боятся рокового для гениальной натуры слова: собыдённый, избитый"; но нет сомнения и в том, что действительность иногда сообщает поэту благороднейшее пламя своё и увеличивает прелесть стихов, вдохновлённых ею. Пусть Крабб, во имя добродетели, докажет справедливость этого мнения - Крабб {Джордж Крабб - известный английский поэт, автор "Приходских Списков", "Деревни" и "Местечка". Умер в 1832 году.}, самый верный изобразитель природы и, в то же время, самый лучший.

Дадим здесь же место талантливому Ши {Мистер Ши, впоследствии сэр Мартин Ши, автор "Элементов Искусства" и президент королевской академии.}, который с одинаковою грациею действует пером и кистью, рука которого, управляемая двумя братскими художествами, или магически оживляет полотно, или заставляет лёгкия рифмы струиться гармоническими волнами. Почесть, вдвойне заслуженная, украшает соперника поэтов и друга живописцев.

Блажен человек, дерзающий входить в те рощи, где стояла колыбель новорождённых муз, блажен тот, чьи ноги попирали, а глаза видели землю, воспитавшую стольких сыновей песнопения и войны и над которою слава парит до-сих-пор, как над своей родиной, своим милым ахейским берегом! Но вдвойне блажен тот, чьё сердце переполнено священным сочувствием к этим классическим местам - тот, кто подымает завесу давно-минувших веков и смотрит на их развалины очами поэта! Райт, {Райт - генеральный консул на Ионических островах и автор поэмы "Horae Ionicae".} тебе выпала счастливая доля и увидеть эти славные берега, и воспеть их - и, конечно, не какая-нибудь дюжинная муза вдохновила твоё перо для прославления страны богов и богоподобных людей.

А вы, компаньоны-поэты {Под именем компаньонов-поэтов здесь следует разуметь Роберта Блайда и Мериваля, издавших вместе "Извлечения из Греческой Антологии".}, выведшие на свет сокровища, остававшияся так долго скрытыми от глаз нового поколения - вы. соединявшие ваши изящные вкусы для сплетения венка, в котором аттические цветы разливают эоническия благоухания, и воспользовавшиеся этими чудными ароматами для возвышения прелести вашего родного языка, оставьте теперь эти заимствованные, хотя сладкие, звуки, так чудесно воскресавшие у нас славный дух греческой музы, отложите в сторону лиру ахейскую и ударьте по струнам своей собственной.

чарующого взоры, но утомляющого слух своими позолоченными кимвалами, более красивыми, чем гармонически-звучными. Одно время они могли затьмевать своим блеском простую лиру, но теперь истрепались, обнажили свою природную медь - и весь рой порхающих сильфов автора расплылся в реторических уподоблениях и трескучем наборе слов. Бегите этого образца и пусть его мишурные украшения умрут вместе с ним: фальшивый блеск привлекает взоры, но от него больно глазам.

том поэм. Умер в 1886 году.} и Ллойду {Ллойд - автор нескольких поэм и романов и переводчик трагедий Альфиери.} чудесною гармониею. Пусть... Но остановись, моя муза! не берись учить тому, что далеко, далеко превышает твои скромные познания! Врождённый талант укажет этим певцам надлежащий путь и вознесёт мелодические звуки их к небу!

И ты, Скотт, предоставь уличным минестрелям воспевать дикие ужасы пограничных войн, предоставь другим строчить тощие стихи из-за денег, и помни, что истинный талант в себе самом отыскивает вдохновение. Пусть поёт, сколько душе угодно, Соути, хотя его плодовитая муза разрешается от бремени каждую весну множеством детей; пусть слагает свои ребяческие стихи неотёсанный Вордсворт; пусть убаюкивает грудных младенцев его собрат Кольридж; пусть устрашает слушателей своими зловещими привидениями фабрикант всяких ужасов Льюис; пусть воздыхает Мур; пусть обкрадывает Мура Странгфорд, клянясь, что всё это он заимствует у Камоэнса; пусть ковыляет Гайлей, бредет Монгемери и поёт нелепые куплеты юродивый Грам; пусть обтачивает свои песни и хнычет до четырнадцатого стиха сонетчик Боульс; пусть царапают бумагу, пока смерть не избавит нас от их песнопений или пока здравый смысл не вступит снова в свои права, Стотт, Карлэйль, Матильда и вся остальная братья Груб-Стрита или Гросвенорской площади; но тебе, обладающему дарованием, которое не нуждается ни в каких восхвалениях, тебе следует предоставить фабрикацию вздорных стихов жалким бумагомаракам; голос твоей родины, голос девяти муз требуют священной арфы - и эта арфа в твоих руках. Скажи, разве в летописях Каледонии не найдётся воспоминаний о подвигах более благородных, чем гнусные проделки клана воров и мошенников, которые самыми лучшими из своих деяний унижают название человека, или чем мрачные штуки Мармиона, годные только для шервудовских сказок о Робине Гуде? Шотландия, гордись твоим родным поэтом, и пусть твоя похвала будет для него первою, лучшею наградой! Но не с одною тобою должно жить его имя: оно имеет право на всемирную славу, оно переживёт, может-быть, самый Альбион, и носящий его будет рассказывать грядущим поколениям, чем была некогда эта страна, будет вещать об её минувшей славе, возстановлять её честь в то время, когда от нея не останется ничего, кроме развалин!

Но стоит-ли поэту пламенно стремиться к победе над веками, бороться с могуществом времени. Безпрерывно возникают новые эры, безпрерывно одна нация сменяет другую, и воздух не перестаёт оглашаться рукоплесканиями в честь новых победителей; прошло несколько поколений - и сыны их забыли поэта и его песни. Так и в наше время, на долю некогда любимых поэтов не выпадает ничего, кроме мимолётного упоминания смутно-знакомого имени! Когда из громкой трубы славы вылетели все её лучшие звуки, эхо мало-по-малу тоже замолкает, прославление, подобно фениксу на костре, разливает свои благоухания, ярко вспыхивает в последний раз и гаснет.

нет! Она бежит от них, даже не соблазняясь крупною Ситоновскою премиею, и несмотря на то, что типографщики соглашаются осквернять свои станки рифмованными стихами Гора {Преподобный Чарльз Джемс Гор издал в 1808 году поэму "Крушение Святого Павла", награждённую премией.} и белыми - Гойля {Гойль - автор эпической поэмы в тринадцати песнях "Исход", удостоенной премии.}, но того Гойля, чья книжка, посвящённая висту, не нуждается, ни в каких поэтических украшениях для того, чтобы заставить нас читать её. Вы, желающие снискать почести Гранты, оседлайте для этого её Пегаса, почтенного осла, вполне достойного своей прародительницы, Геликон которой ещё темнее и скучнее её Кэма.

Там Кларк {Кларк - автор многих поэм и "Истории похода в Россию".} постоянно тщится "нравиться" и забывает, что рифмоплётство не ведёт к получению университетской степени. Корча из себя сатирика, этот наёмный шут, этот ежемесячный фабрикант какого-нибудь грязного пасквиля, осуждённый, как последний из последних, исполнять всякую чёрную работу и снабжать журналы фальшивыми новостями - посвящает всю свою деятельность скандалам, будучи сам живым пасквилем на человечество.

"Истории упадка и падения Римской Империи", император Пробус переселил в Кембридж-Шейр отряд вандалов.}, гордость и, в то же время, поругание науки. Ты до такой степени стал чужд Фебу, что не сделаешься лучше даже от стихов Годгсона {Годгсон - переводчик Ювенала и автор многих поэм.} или хуже от воспеваний бедного Гьюсона. Но там, где прекрасная Изида катит более чистые волны - там очарованная муза любит погрузить своё тело в эти струи - там на зелёных берегах она вьёт зелёные венки, чтобы венчать ими поэтов, посещающих её классическую рощу - там в душе Ричардса {Ричардс - автор поэмы "Первые Британцы".} проснулось вдохновение истинного поэта и современные британцы гордятся своими предками.

Если - никем не вызванный и не прошенный - я решился высказать моей родине то, что сыны её знают и без меня слишком хорошо, то одно только пламенное сочувствие к её чести заставило меня выступить против легиона идиотов, заражающих наше время. Её почётное имя никогда не лишится справедливого уважения, которым оно окружено, как имя страны, превосходящей всех свободою и более всех любимой музами. О, еслибы твои барды, Альбион, старались соперничать с тобою в славе и становиться более достойными твоего имени! Чем были Афины в науке, Рим - в военном могуществе, Тир - в апогее своей славы - всё это соединилось теперь в тебе, дорогая Англия, самодержавная повелительница земли, прелестная царица океана! Но Рим пал, Афины лежат в развалинах, гордые столбы Тира погребены под волнами моря... Подобно им может когда-нибудь сокрушиться и твоя сила - и Британия, этот оплот мира, падёт... Но я умолкаю, боясь испытать участь Кассандры, предсказаниям которой вняли уже тогда, когда было слишком поздно. Перехожу в менее торжественный тон, прося только твоих бардов сравниться в славе с тобою.

здравом смысле, между-тем, как сослуживцы Каннинга ненавидят его за ум, а старая баба Портланд сидит на месте Питта.

А теперь, прощай ещё раз - прощай, прежде чем корабль, уносящий меня отсюда, задрожит под дуновением попутного ветра! Глазам моим предстоит увидеть и берега Африки, и противоположные им вершины Кальпе {Кальпе - старинное название Гибралтара.}, и минареты Стамбула; потом поплыву я в родину красоты, где Кафф одет в величественные скалы и увенчан чудными снегами. Но если мне суждено возвратиться, никакой искусительный станок не извлечёт моих путевых записок из портфеля. Пусть наши хлыщи, приезжая домой из-за границы, спешат выпускать в свет свои дорожные воспоминания; пусть Абердин и Эль джин гоняются за тенью славы в областях изящного искусства; пусть они безплодно кидают тысячи на будто бы фидиевы изваяния, плохие памятники и обезображенные антики, и делают из своих салонов открытый рынок для всех обломков художественных произведений древности; пусть дилетанты рассказывают, сколько их душе угодно, о троянских башнях - я предоставляю топографию неутомимому Джеллю, и, совершенно удовлетворённый, не буду более безпокоить слух публики - по крайней мере моею прозой.

И вот я спокойно дошел до конца моей работы, приготовленный к негодованию задетых мною, оградив себя от эгоистического страха. Я никогда не отказывался признать моим это стихотворение, которое не навязывалось никому, но не оставалось в неизвестности. Голос мой раздался вторично, хотя не так громко, я если на страницах не было моего имени, то я всё-таки никогда не отпирался от него. Теперь я разрываю покров - ату, собаки! Тот, на кого кидается ваша стая, спокойно ожидает вас, не смущаясь ни шумом и гамом Мельбурновского дома, ни гневом Ламба, ни супругою Голланда, ни безвредными пистолетами Джеффрея, ни яростью Галлама, ни здоровенными сынами Эдины и их зажигательными страницами. Нашим парням в клеёнчатых плащах тоже достанется порядком - и они почувствуют, что сделаны не из "непромокаемой материи". Конечно, я не надеюсь выйдти из этой схватки совершенно здравым и невредимым, но мой победитель найдёт во мне врага очень упорного. Выло время, когда ни один жесткий звук не вышел бы из этих губ, которые теперь точно пропитаны желчью; никакой глупец и никакая глупость не заставили бы меня в ту пору презирать самых мелких тварей, ползавших у моих ног. Но ныне, с годами, я изменился, зачерствел - выучился думать и строго говорить правду, выучился смеяться над накрахмаленными приговорами критика, колесовать его на том самом колесе, которое он предназначил для меня, презрительно отталкивать плётку, которую хочет заставить меня поцеловать какой-нибудь жалкий писака, и не заботиться - апплодируют или шикают мне знать и чернь. Мои соперники-стихотворцы могут хмурить брови сколько им угодно - я тоже умею повалить любого рифмоплёта, и, хорошо вооруженный, бросаю перчатку шотландским мародёрам и английским дуракам.

несправедливо.