Стихотворения

В.Г. Бенедиктов. Стихотворения.

"Библиотека поэта". Большая серия

Л., 1983

Анри Огюст Барбье (1805-1882)

ДАНТ

Дант! Старый гибеллин! Пред этой маской, снятой, Страдалец, с твоего бессмертного лица, Я робко прохожу, и, трепетом объятый, Я, мнится, вижу всю судьбу и жизнь певца, -

Так сила гения и злая сила рока
Вожгла свою печать в твой строгий лик глубоко.
Под узкой шапочкой, вдоль твоего чела
Чертою резкою морщина пролегла, -
Зачем морщина та углублена так едко?
Бессонниц ли она иль времени отметка?
Не в униженье ли проклятий страшный гул,
Изгнанник, ты навек в устах своих замкнул?
Не должен ли твоих последних мыслей сшибки
В улыбке уст твоих я видеть и следить?
Недаром к сим устам язвительность улыбки
Смерть собственной рукой решилась пригвоздить!
Иль это над людьми усмешка сожаленья?
О, смейся: гордый смех сурового презренья
К ничтожеству земли - тебе приличен, Дант.
Родился в знойной ты Флоренции, гигант,
Где острые кремни родной тебе дороги
От самых детских дней тебе язвили ноги,
Где часто видел ты, как при сиянье дня
Разыгрывалась вдруг свирепая резня
И в схватках партии успехами менялись -
Те падали во прах, другие поднимались.
Ты тридцать лет смотрел на адские костры,
Где тлело столько жертв той огненной поры,
И было для твоих сограждан жалких слово
"Отечество" - лишь звук; его, взяв с ветра, снова
Бросали на ветер. И в наши дни вполне
Твое страдание, о Дант, понятно мне;
Понятно, отчего столь злобными глазами
Смотрел ты на людей, гнушаясь их делами,
И, ненависти злой нося в душе ядро,
Так желчью пропитал ты сердце и перо, -
По нравам ты своей Флоренции родимой,
Художник, начертал рукой неумолимой
Картину страшную всей нечести земной
С такою верностью и мощию такой,
Что дети малые, когда скитальцем бедным
Ты мимо шел с челом зеленовато-бледным,
Подавленный своей смертельною тоской,
Под гнетом твоего пронзительного взгляда
Шептали: "Вот он! Вот - вернувшийся из ада!"

Между 1842 и 1850

СОБАЧИЙ ПИР

Когда взошла заря и страшный день багровый,

Народный день настал,

Когда гудел набат и крупный дождь свинцовый

По улицам хлестал,

Когда Париж взревел, когда народ воспрянул

И малый стал велик,

Когда в ответ на гул старинных пушек грянул

Свободы звучный клик, -

Конечно, не было там видно ловко сшитых

Мундиров наших дней, -

Там действовал напор лохмотьями прикрытых, 

Чернь грязною рукой там ружья заряжала,

И закопченным ртом,

В пороховом дыму, там сволочь восклицала:

"Е. . . м. . ! Умрем!"

А эти баловни в натянутых перчатках,

С батистовым бельем,

Женоподобные, в корсетах на подкладках,

Там были ль под ружьем?

Нет! их там не было, когда, всё низвергая 

И сквозь картечь стремясь,

Та чернь великая и сволочь та святая

К бессмертию неслась.

А те господчики, боясь громов и блеску

И слыша грозный рев,

Дрожали где-нибудь вдали, за занавеску

На корточки присев.

Их не было в виду, их не было в помине

Средь общей свалки там,

Затем что, видите ль, свобода не графиня 

И не из модных дам,

Которые, нося на истощенном лике

Готовы в обморок упасть при первом крике,

Под первою пальбой;

Свобода - женщина с упругой, мощной грудью,

С загаром на щеке,

С зажженным фитилем, приложенным к орудью,

В дымящейся руке;

Свобода - женщина с широким, твердым шагом, 

Со взором огневым,

Под гордо веющим по ветру красным флагом,

Под дымом боевым;

И голос у нее - не женственный сопрано:

Ни жерл чугунных ряд,

Ни медь колоколов, ни шкура барабана

Его не заглушат.

Свобода - женщина; но, в сладострастье щедром

Избранникам верна,

Могучих лишь одних к своим приемлет недрам 

Могучая жена.

Ей нравится плебей, окрепнувший в проклятьях,

А не гнилая знать,

И в свежей кровию дымящихся объятьях

Когда-то ярая, как бешеная дева,

Явилась вдруг она,

Готовая дать плод от девственного чрева,

Грядущая жена!

И гордо вдаль она, при криках исступленья, 

Свой простирала ход,

И целые пять лет горячкой вожделенья

Сжигала весь народ;

А после кинулась вдруг к палкам, к барабану

И маркитанткой в стан

К двадцатилетнему явилась капитану:

"Здорово, капитан!"

Да, это всё она! Она, с отрадной речью,

Являлась нам в стенах,

Избитых ядрами, испятнанных картечью, 

С улыбкой на устах;

Она - огонь в зрачках, в ланитах жизни краска,

Дыханье горячо,

Лохмотья, нагота, трехцветная повязка

Чрез голое плечо,

Она - в трехдневный срок французов жребий вынут!

Измята армия, трон скомкан, опрокинут

Кремнем из мостовой!

И что же? О позор! Париж, столь благородный 

В кипенье гневных сил,

Париж, где некогда великий вихрь народный

Власть львиную сломил,

Париж, который весь гробницами уставлен

Величий всех времен,

Париж, где камень стен пальбою продырявлен,

Как рубище знамен,

Париж, отъявленный сын хартий, прокламаций,

От головы до ног

Обвитый лаврами, апостол в деле наций, 

Народов полубог,

Париж, что некогда как светлый купол храма

Всемирного блистал, -

Стал ныне скопищем нечистоты и срама,

Помойной ямой стал,

Вертепом подлых душ, мест ищущих в лакеи,

Паркетных шаркунов,

Просящих нищенски для рабской их ливреи

Бродяг, которые рвут Францию на части 

И сквозь щелчки, толчки,

Визжа, зубами рвут издохшей тронной власти

Кровавые клочки.

Чуть дышит в злой тоске,

Покрытый язвами, палимый солнца зноем,

Простертый на песке;

Кровавые глаза померкли; обессилен -

Раскрытый зев его шипучей пеной взмылен, 

И высунут язык.

Вдруг рог охотничий пустынного простора

Всю площадь огласил,

Со всех рванулась сил,

Завыли жадные, последний пес дворовый

Оскалил острый зуб

И с лаем кинулся на пир ему готовый,

Борзые, гончие, легавые, бульдоги - 

Нет вепря-короля! Возвеселитесь, боги!

Собаки - короли!

Веревкой не скрутят,

Суровый страж нас не ударит плетью,

Не крикнет: "Пес! Назад!"

За те щелчки, толчки хоть мертвому отплатим;

Запустим морду мы, так падали ухватим 

Хоть нищенский кусок!

Пойдем! И начали из всей собачьей злости

Трудиться, что есть сил:

Клыками захватил

И рад бежать домой, вертя хвостом мохнатым,

Чадолюбивый пес

Ревнивой суке в дар и в корм своим щенятам

И, бросив из своей окровавленной пасти 

Добычу, говорит:

"Вот, ешьте: эта кость - урывок царской власти,

"

1856

ДАНТ. Ст. 1856, т. 2, с. 222-224. Перевод стих. "Dante", входившего в сборник "Ямбы" (1830).

СОБАЧИЙ ПИР. "Русская потаенная литература XIX столетия", Лондон, 1861, с. 250-254. Перевод стихотворения "La curee" (1830). Печ. с исправлением явно дефектного ст. 127. Сборник Барбье "Ямбы", куда входило "La curee", был запрещен в России, что, однако, не помешало этой книге стать чрезвычайно популярной среди передовой интеллигенции. Перевод Бенедиктова ходил по рукам значительно ранее его заграничной публикации. В рукописном сборнике М. Семевского "Собачий пир" помещен с датой: 5 ноября 1856 (ИРЛИ). 2 сентября 1857 г. Т. Г. Шевченко слышал это стихотворение в кругу друзей, будучи далеко от Петербурга. "После прочтения перевода, - писал Шевченко в дневнике, - был прочитан подлинник, и общим голосом решили, что перевод выше подлинника. Бенедиктов, певец кудрей и прочего тому подобного, не переводит, а воссоздает Барбье" (Шевченко, с. 112). 16 сентября Шевченко переписал текст "Собачьего пира" в свой дневник, где текст стихотворения имеет некоторые отличия от печатного. Приехав в Петербург весной 1858 г., Шевченко посетил Бенедиктова, "и он по моей просьбе, - записал Шевченко, - прочитал некоторые места из "Собачьего пира" (Барбье), и теперь только я уверился, что этот великолепный перевод принадлежит действительно Бенедиктову" (там же, с. 217).