Сон Д'Аламбера

Борде. Ну, что нового? Болен?

Леспинас. Боюсь, что болен: метался всю ночь.

Борде. Проснулся?

Леспинас. Нет еще.

Борде (подойдя к постели Д'Аламбера и взяв пульс). Ничего.

Леспинас. Вы думаете?

Борде. Ручаюсь. Пульс хорош... немного слабоват... кожа потноватая... дыхание легкое {Борде - автор "Изследований пульса" (1756 г.)}.

Леспинас.

Борде. Ничего.

Леспинас. Тем лучше: он ненавидит лекарства.

Борде. Я тоже. Что ел он за ужином?

Леспинас. Ничего не хотел есть. Не знаю, где он провел вечер; вернулся домой в угнетенном настроении.

Борде. Легкое лихорадочное состояние, которое скоро пройдет.

Леспинас. Придя домой, он на дел халат, ночной колпак, бросился в кресло и заснул.

Борде. Слать хорошо повсюду, но все-таки лучше в постели.

Леспинас. Он вспылил, когда Антуан сказала ему об этом. Пришлось целые полчаса расталкивать его, чтобы заставить лечь в постель.

Борде. То же самое случается со мной каждый день, хотя я совсем здоров.

Леспинас. В постели, вместо того, чтобы погрузиться, по своему обыкновению, в глубокий сон (он спит, как дитя), он начал ворочаться с боку на бок, размахивать руками, сбрасывать одеяло и громко разговаривать.

Борде. О чем же он говорил? о геометрии?

Леспинас. Нет, это был, по всей вероятности, бред... Какая то галиматья о вибрирующих струнах и чувствующих фибрах... Мне показалось это столь диким, что я решила не оставлять его на ночь одного и, не зная, что делать, пододвинула к его кровати маленький столик и села записывать то, что могла схватить из бреда.

Борде. Хорошо задумано: это похоже на вас. А можно посмотреть, что вы записали?

. Пожалуйста, но я готова умереть, если вы поймете что-нибудь там.

Борде. Может быть.

Леспинас. Доктор, вы готовы слушать?

Борде. Да.

Леспинас. Слушайте... "Живая точка... Нет, не так. Сначала ничего, потом живая точка... К этой живой точке прививается другая, затем еще третья и, как следствие этих последовательных прививок, является некое существо, единое, ибо я единое существо, - в этом я не усомнился бы (При этом он начал ощупывать себя). По как сложилось это единство? (Э, мой друг, - сказала я ему, какое вам дело до этого? спите... Он смолк. Помолчав минуту, он снова начал, как бы обращаясь к кому-то). Вот, философ, я вижу некий аггрегат, некую ткань маленьких чувствующих существ, но животное!.. целое! систему единого, моего я, сознающого свое единство! Этого я не вижу, нет, не вижу"... Доктор, вы понимаете что-нибудь?

Борде. Великолепно.

Леспинас. Вы очень счастливы... "Мои затруднения вытекают, может быть, из ложной идеи".

Борде. Это вы говорите?

Леспинас. Нет, спящий.

Я продолжаю... Обращаясь к самому себе, он прибавил; "Друг мой, Д'Аламбер, будьте осторожны, вы предполагаете лишь наличность смежности там, где существует безпрерывность... Да, он довольно зол, чтобы говорить мне об этом... А образование этой безпрерывности? Оно почти не затруднит его... Как капля меркурия смешивается с другой каплей меркурия, так чувствующая и живая молекула смешивается с другой чувствующей и живой молекулой... Вначале было две капли, после соприкосновения стала лишь одна... До ассимиляции было две молекулы, после ассимиляции стала лишь одна молекула... Чувствительность становится общей в общей массе... Действительно, почему нет?.. Мысленно я могу представить в фибре животного произвольное количество частей, но фибра останется безпрерывной, единой... да, единой... Соприкосновение двух однородных молекул, совершенно однородных, образует безпрерывность... и это есть случай соединения, сочетания, комбинации, самого полного тождества, какое только можно себе представить... Да, философ, если это элементарные и простые молекулы; но если это аггрегаты, сложные тела?.. Сочетание тем не менее произойдет, а, следовательно, и тождество и безпрерывность... И затем обычные действия и противодействия... Ясно, что контакт двух живых молекул - нечто иное, чем смежность двух инертных масс... Дальше, дальше... Можно было бы вас огорчить, но мне нет никакого дела до этого, я никогда не порицаю... Однако, продолжим. Нить чистейшого золота, - помню, он такое сравнение привел... однородная сеть, между молекулами которой располагаются другия и образуют, может быть, другую однородную сеть; ткань чувствующей материи, ассимилирующий контакт, деятельная чувствительность здесь, инертная там, которые, подобно движению, сообщаются друг с другом, не говоря уже, как он очень хорошо сказал, о том, что здесь должна быть разница между контактом двух чувствующих молекул и контактом двух первствующих молекул; а какова может быть эта разница?.. обычные действия, противодействия... и эта акция и реакция с особым характером... Словом, все направлено к тому, чтобы произвести особый род единства, существующого только в животном... Клянусь честью, если это не истина, то очень похоже на нее..." Вы смеетесь, доктор, находите ли вы смысл в этом?

Борде. Большой.

Леспинас. Так он не сумасшедший?

Борде. Нисколько.

. После такого вступления, он начал кричать; д-ца Леспинас, д-ца Леспинас! - Что вам угодно? - Видели ли вы когда-нибудь, как рой пчел вылетает из своего улья? Мир, или вся масса материи, это - улей?.. Вы видели, как оне образуют на конце ветки длинную гроздь маленьких крылатых животных, схватившихся друг за друга лапками?.. Эта гроздь - существо, индивид, некое животное... Но эти гроздья должны были бы все походить друг на друга... Да, если предположить только одну однородную материю... Вы видели их? - Да, видела, - Вы их видели? - Да, мой друг, Говорю, что видела, - Если одна из этих пчел вздумает ужалить каким-нибудь образом другую пчелу, за которую она ухватилась, - как вы думаете, что произойдет тогда? Скажите к-- Совершенно не знаю.* - скажите все-таки... Вы, значит, не знаете, а философ-то знает. Если вы когда нибудь увидите его, - а вы его увидите, ибо он обещал мне это, - он скажет вам, что другая ужалит следующую, что во всей грозди будет столько укусов, сколько в ней маленьких животных, что все заволнуется, задвигается, изменит положение и форму, что поднимется шум, писк, и что человек никогда не видевший, как образуется подобная гроздь, примет ее за животное с 5--6 стами голов и с 1000--1200 крыльев..." Ну, доктор?

Борде. Ну-с, знаете ли, это прекрасный сон, и вы хорошо сделали, что записали его.

Леспинас. Вы тоже грезите?

Борде. Так мало, что я, пожалуй, готов сказать вам продолжение.

Леспинас. Вам не удастся сделать это.

Борде. Не удастся?

Леспинас. Да.

Борде. Но если я угадаю?

Леспинас. Если вы угадаете, я обещаю... я обещаю... я обещаю считать вас величайшим безумцем в мире.

Борде. Смотрите в ваши записки и слушайте меня: Человек, который принял бы эту гроздь за животное, ошибся бы. Но я предупреждаю вас, м-ль, что он продолжал обращаться с речью к вам. Хотите ли вы, чтобы он судил более здраво? Хотите ли вы превратить гроздь пчел в одно единственное животное? Уничтожьте лапки, которыми оне держатся; из смежных сделайте их безпрерывными. Между этим новым состоянием грозди и предыдущим есть, конечно, некоторая значительная разница; но в чем ином состоит эта разница, как не в том, что теперь гроздь - нечто целое, единое животное, между тем как раньше была, совокупность животных?.. Все наши органы...

Леспинас. Все наши органы!

Борде. Для того, кто занимался медициною и делал наблюдения...

Леспинас. Потом!

Борде. Потом?.. не что иное, как различные животные, между которыми закон безпрерывности поддерживает общую симпатию, единство, тождество.

. Я смущена: именно так и почти слово в слово. Теперь я могу засвидетельствовать перед всем миром, что нет никакой разницы между, бодрствующим врачом и спящим философом

Борде. Об этом догадывались. Это все?

Леспинас. О, нет, это не все. После этого вашего или своего вздора, он сказал мне; "М-ль? - Друг мой. - Подойдите поближе... еще... еще... Мне хочется кое-что предложить вам. - Что? - Вот эта гроздь, вы видите ее, вот она. Произведем опыт. - Какой? - Возьмите ножницы. Хорошо ли режут оне? - Восхитительно - подойдите тихо, тихо и разрежьте пчел, но только осторожно, не угодите по телу какой-нибудь пчелы, режьте как раз в том месте, где оне сцепляются лапками. Не бойтесь ничего, вы немного раните их, но не убьете... Очень хорошо, вы ловкая, как фея... Видите, как оне взлетают? По одной, но две, по три. Сколько их! Если вы хорошо поняли меня... вы хорошо поняли меня? - Очень хорошо. - Предположите теперь... предположите..." Дальше, признаться, доктор, я так плохо слышала все то, что здесь записала, он так тихо говорил, и это место моих записок так перепачкано, что я едва ли сумею прочесть.

Борде. Я дополню его, если хотите.

Леспинас. Если вы можете.

Борде. Нет ничего легче. Представьте пчел такими маленькими, такими маленькими, что их тело ускользает от грубого острия ваших ножниц; вы можете продолжать ваше сечение, сколько угодно, по вы не умертвите ни одной из них, и это целое, образованное из невидимых пчел, будет настоящим полипом, которого вы сможете уничтожить не иначе, как раздавив его. Разница между гроздью безпрерывных пчел и гроздью смежных пчел точно такая же, какая существует между обыкновенными животными вроде нас и рыб и червями, змеями и полиповыми животными; в эту теорию можно внести еще некоторые модификации... (в этот момент д-ца Леспинас внезапно встает и направляется к звонку). Тише, тише, м-ль, вы разбудите его; ему нужно еще отдохнуть.

Леспинас. Я так ошеломлена, что и не подумала об этом. (Вошедшему слуге). Кто из вас был у доктора?

Слуга. Я, м-ль.

Леспинас. Давно?

Слуга. Не прошло часа, как я вернулся.

Леспинас.

Слуга. Нет.

Леспинас. Записок не носили?

Слуга. Никаких.

Леспинас. Хорошо, идите... Не настаиваю на этом. Видите ли, доктор, я подозревала, что один из них показал вам мою пачкотню.

Борде. Ничего подобного, уверяю вас.

Леспинас. Теперь, когда я осведомлена насчет вашего таланта, вы будете мне очень полезны в обществе. Его бред не останавливается на этом...

Борде. Тем лучше.

Леспинас. Вы не видите в этом ничего неприятного?

Борде. Ничуть.

Леспинас. Он продолжал; "Ну, философ, вы имеете в виду всяких полипов, даже человеческих?.. Но природа не дает вам образцов последних".

Борде. Он не знал о тех двух девушках, сросшихся головой, плечами, спиной, ягодицами и бедрами, которые жили в таком состоянии до 22 я и умерли обе почти одновременно {Елена и Юдифь. См. L'Histoire naturelle de l'homme dans Byffoi) Sur les monstres.}. Затем?

Леспинас. Несообразности, встречающияся только в домах умалишенных. Он сказал: "Было или будет. Кто же знает положение вещей на других планетах?"

Борде. Может быть, не нужно ходить так далеко.

Леспинас. "Человеческие полипы на Юпитере или Сатурне! Самцы, разрешающиеся самцами, самки - самками, это забавно... (При этом он начал так хохотать, что я испугалась). Человек, разрешающийся бесконечным количеством людей-атомов, которых складывают, как яйца насекомых, между листами бумаги, которые вырабатывают свою скорлупу, остаются некоторое время куколками, пробивают скорлупу и вылетают бабочками, - так образуется целое общество людей, целая населенная провинция на развалинах одного! Забавно!.. (И снова взрыв хохота). Если где-нибудь человек разрешается бесконечным количеством людей-атомов, там смерть должна вызывать меньше отвращения, там так легко возстанавливается утрата человека, что смерть должна причинять мало сожаления".

Борде. Это вздорное предположение - почти подлинная история всех видов существующих и будущих животных. Если человек и не разрешается бесконечным количеством людей, то все-таки он разрешается бесконечным количеством маленьких животных, метаморфозы и будущую окончательную организацию которых невозможно предвидеть. Кто знает, не является ли человек разсадником другого поколения существ, отделенного от первого непостижимо бесконечным и длинным промежутком веков и последовательных развитий?

Леспинас. Что вы бормочете про себя, доктор?

Борде. Ничего, ничего, я тоже начал бредить. Продолжайте читать, м-ль.

Леспинас. "Однако, хорошо обдумав все это, я предпочитаю наш способ размножения, прибавил он... Философ, вы, который знает, что происходит здесь и повсюду, скажите мне, растворение различных частей не производит ли людей с различным характером?... Мозг, сердце, грудь, ноги, руки... О, как это упростило бы мораль!.. Родился мужчина, женщина... (Доктор, позвольте мне пропустить это...) Теплая комната, уставленная маленькими баночками, и на каждой баночке надпись: войны, судьи, философы, поэты, баночка куртизанов, негодяев, королей..."

Борде. Очень забавно и очень сумасбродно. Вот это называется бредить, это видение опять-таки наводит меня на мысль о некоторых довольно странных явлениях.

Леспинас. Затем он начал бормотать о каких-то зернах, о частях тела, намокших в воде, о различных расах животных, последовательную смену, рождение и гибель которых он наблюдал. В правой руке у него будто бы был микроскоп, а в левой - какой-то сосуд. Он смотрел в сосуд чрез микроскоп и говорил: "Вольтер может, сколько угодно, смеяться, а Ангийар {Так Вольтер называл Нидхэма, - который, доверяя своему микроскопу и не зная остроумных объяснений панспермистов наших дней, наивно думал, что червячки, зарождение которых он наблюдал б подмоченной и разлагающейся муке, происходят от муки, а не от зародышей червячков, которыми, повидимому, наполнен воздух. См. Questions sur les miracles, 17 lettre.} прав: я верю своим глазам, я вижу их. Сколько их! как они бегают по всем направлениям!..." Сосуд, в котором он наблюдал столько мимолетных поколений, он сравнивал со вселенной. В капле воды он видел историю мира. Эта мысль казалось ему великой; он находил ее совершенно уместной в истинной философии, изучающей большие тела на основании наблюдений над малыми. Он говорил: "В капле воды Нидхэма, все совершается, все происходит в мгновение ока. В мире то же явление занимает немного больше времени; но что такое продолжительность нашего времени по сравнению с вечностью? Меньше, чем капля, которую я взял концом иголки, по сравнению с окружающим меня безграничным пространством. Безконечная цепь маленьких животных в атоме, находящемся в состоянии брожения, точно также бесконечная цепь маленьких животных в другом атоме, который называется Землей! Кто знает породы животных, которые были до нас? кто знает породы, которые сменят ныне существующия? Все изменяется, все исчезает, только целое остается. Мир зарождается и умирает безпрерывно, каждый момент он находится в состоянии зарождения и смерти; никогда не было другого мира, никогда и не будет другого.

"В этом безмерном океане материи нет ни одной молекулы, похожей на другую, ни одной молекулы, похожей на себя самое в каждый последующий момент. Rerum novus nascitur ordo (рождается новый порядок вещей), - вот его вечный девиз..." Затем, вздохнув, он прибавил; "О, тщета наших мыслей! о, мизерность нашей славы и наших трудов! о, беднота, о ничтожество наших взглядов! Пить, есть, жить, любить и спать, - нет ничего прочнее этого!.. М-ль Леспинас, где вы? - Здесь". - Лицо у него побагровело. Я хотела пощупать пульс, но не знала, куда делась у него рука. Судорога, повидимому, схватила его. Рота был полуоткрыт, дыхание сдавлено; он глубоко вздохнул, потом вздохнул послабее и еще раз поглубже, поворочал головой на подушке и заснул. Я внимательно смотрела на него, страшно волнуясь, сама не знаю, почему; сердце у меня билось, но я ничего не боялась. Чрез несколько минута легкая улыбка пробежала по его губам, и он тихо заговорил; "На планете, где люди оплодотворялись бы, как рыбы, где икра мужчины, прижавшись к икре женщины... я меньше сожалел бы об этом... Ничего не следует терять из того, что может быть полезно. М-ль, если бы это можно было собрать, влить в флакон и отослать Нидхэму..." И вы, доктор, не назовете это безсмыслицей?

Борде. Около вас, безусловно.

Леспинас.

Борде. После этого обыкновенно наступает успокоение.

Леспинас. Не тут-то было: в два часа он вернулся к своей капле воды, которую он называл ми... кро...

Борде. Микрокосмом.

Леспинас. Это его, именно, выражение. Он удивлялся проницательности древних философов, говорил или заставлял говорить своего философа, - не знаю, что из двух: "Что ответили бы Эпикуру, если бы он, уверяя, что земля содержит в себе зародыши всего сущого, и что животные - продукт брожения, предложил бы показать в малом виде изображение того, что делалось большим от начала времен?.. Но вот оно пред вами это изображение, и оно ничему не научает вас... Кто знает, истощились ли брожение и его продукты? Кто знает, к какому моменту в последовательной цепи этих поколений животных относимся мы? Кто знает, не является ли образом погибающого вида то обезформившееся двуногое существо, ростом только в 4 фута, которое около полюса называют еще человеком, но которое, обезформившись еще немного, тотчас же потеряет это имя? Кто знает, не то ли же самое происходит со всеми видами животных? Кто знает, не стремится ли все свестись к инертному и неподвижному осадку? Кто знает, какова будет продолжительность этой инерции? Кто знает, какаяновая раса может вновь возникнуть из такой громадной совокупности чувствующих и живых точек? А, может быть, только одно животное? Чем был слон вначале? Может быть, огромным животным, каким мы видим его, а, может быть, атомом, - одинаково возможно то и другое, так как и то и другое предполагает лишь движение и различные свойства материи... Слон, эта огромная организованная масса - внезапный продукт брожения! Почему нет? Связь между этим громадным четвероногим и его первичной маткой менее заметна, чем между червячком и произведшей его молекулой муки; по червячок только червячок.... т. е. мизерность его организации, трудно поддающейся наблюдению, не позволяет нам судить, насколько чудесно его существование... Чудо, это - жизнь и чувствительность, иных чудес нет.

Если я наблюдал, как материя переходит из состояния инертности в состояние чувствительности, то я ничему больше не долЛион удивляться... Какое сравнение между маленьким количеством элементов в состоянии брожения, умещающихся в горсти моей руки, и этим безграничным резервуаром различных элементов, разсеянных в недрах земли, на поверхности её, в глубинах морей, в безвестности воздушных слоев!.. Но почему же следствия должны быть иными, если причины остаются одне и те же? Почему же мы не видим больше быка, пронзившого своим рогом землю, упершагося ногами в нее, и напрягающого все свои силы, чтобы высвободить из нея свое грузное тело?.. {См. Лукреция De rerum natura, кн. V.} Пусть исчезнет порода существующих ныне животных; предоставьте громадному инертному осадку свободно действовать в течение нескольких миллионов веков.

Для возрождения видов потребуется, быть может, в десять раз больше времени, чем отпущено им на существование. Подождите, не спешите с заключением насчет великого дела природы. У вас имеются два великих явления: переход из состояния инертности в состояние чувствительности, и самозарождающияся поколения животных. Довольно с вас этого. Сделайте из них надлежащие выводы и остерегитесь от эфемерного софизма на счет порядка вещей, в котором нет ни абсолютно великого, ни малого, ни абсолютно вечного, ни преходящого..." Доктор, что такое эфемерный софизм?

Борде. Это софизм преходящого существа, которое верит в безсмертие вещей.

Леспинас. Вроде розы Фонтенеля, которая говорила, что никогда, насколько она помнит,.еще не видела, как умирает садовник.

Борде. Точно так. Легко и глубоко.

Леспинас. Почему ваши философы не выражаются так грациозно, как Фонтенель? Нам легче было бы понимать их.

Борде. Откровенно скажу: не знаю, приличен ли такой фривольный тон в серьезных предметах.

Леспинас. Что относите вы к серьезным предметом?

Борде. Всеобщую чувствительность, образование чувствующого существа, его единство, происхождение животных, продолжительность их существования и все связанные с этим вопросы.

Леспинас.

Борде. Почему?

Леспинас. Потому, что одни из этих предметов так ясны, что безполезно разыскивать основания их, а другие так темны, что в них ничего не разберешь, а все они вместе в высокой степени безполезны.

Борде. Разве вы думаете, что для вас безразличию допускать или отрицать существование высшого разума?

Леспинас. Нет.

Борде. Разве вы думаете, что можно решить вопрос о высшем разуме, не зная, какого мления держаться по вопросу о вечности материи и её свойствах, о различии двух субстанций, о природе человека и происхождении животных?

Леспинас. Нет.

Борде. Значит, это не праздные, как высказали, вопросы.

Леспинас. Но какое мне дело до их важности, если я не сумею разрешить их?

Борде. А как вы разрешите их, если вы не занимаетесь ими? Но могу ли я спросить вас о тех, которые вы находите столь ясными, что вам кажется излишним исследование их?

Леспинас. Это, например, вопросы о моем единстве, о моем я. Клянусь, мне кажется, нет необходимости так много болтать, чтобы знать, что Я - я, была я и никогда не буду иной.

Борде. Несомненно, факт ясен, по основание факта никоим образом не является таковым, особенно в гипотезе тех, кто допускает только одну субстанцию и объясняет образование человека или животного последовательным приращением многочисленных чувствующих молекул. У каждой чувствующей молекулы до прививки было свое я; как она лишилась его и как из всех этих утрат составилось сознание целого?

Леспинас. Мне кажется, достаточно одного контакта. Вот опыт, который я производила сотню раз... но подождите... Нужно пойти посмотреть, что делается там, за этими занавесками... спит... Когда я прикладываю руку к бедру, я хорошо сначала чувствую, что рука не то, что бедро, но спустя некоторое время, когда теплота станет одинаковой в обеих частях, я перестаю различать их: границы обеих частей смешиваются и делают из них нечто единое.

Борде. Да, пока не уколешь ту или другую часть: тогда возобновляется различие. Есть, следовательно, в вас нечто, что знает: руку или бедро вам укололи, и это нечто ни ваша нога, ни даже ваша уколотая рука; ваша, рука страдает, но знает об этом нечто другое, что не страдает.

Леспинас. Это, думается мне, моя голова.

Борде.

Леспинас. Нет, доктор, но я поясню мою мысль сравнением. Сравнения почти исключительный довод у женщин и поэтов. Представьте себе паука...

Д'Аламбер. Кто это там?...Это вы, м-ль Леспинас?

Леспинас. Т-с! т-с... (некоторое время Леспинас и доктор хранят молчание, затем Леспинас говорит тихо:) Кажется, снова заснул.

Борде. Нет, я что-то, кажется, слышу.

Леспинас. Вы правы. Не начал ли снова бредить?

Борде. Послушаем.

Д'Аламбер. Почему я такой,? разве нужно было, чтобы я был таким... Здесь, да, а в другом месте? на полюсе? под экватором? на Сатурне?.. Если на разстоянии нескольких тысяч льё мой вид изменяется, то что же может произойти на разстоянии нескольких тысяч земных диаметров?.. Если все находится в общем водовороте, то что могут произвести здесь и в других местах продолжительность и смена нескольких миллионов веков? Кто знает, что такое мыслящее и чувствующее существо на Сатурне?.. Но есть ли на Сатурне чувство и мысль?.. почему нет?.. Больше ли чувств у мыслящого и чувствующого существа на Сатурне, чем у меня?.. Если это так, - о, - как он несчастен, этот житель Сатурна!.. Чем больше чувств, тем больше потребностей.

Борде. Он прав: органы производят потребности и, наоборот, потребности производят органы. {Мысль Ламарка в его Philosophie zoologique (1809) Майэ, Робина, Дидро развили ее. А еще раньше эту же мысль развивал в своих произведениях де-Ламетри.}.

Леспинас. Доктор, вы тоже бредите?

Борде. Почему это кажется вам невероятным? Я видел, как из двух зачатков с течением времени выросли две руки.

Леспинас.

Борде. Нет. Я видел, как, за отсутствием руки, плечевые кости удлиннялись, двигались на подобие клешни и превращались в зачатки рук.

Леспинас. Какая безсмыслица!

Борде. Это факт. Предположите длинный ряд безруких поколений, предположите наличность безпрестанных усилий и вы увидите, как обе эти оконечности все больше и больше удлинняются, скрещиваются на спине, вытягиваются напереди, образуют, может быть, пальцы и превращаются в руки. Первоначальная конформация их изменяется или совершенствуется под влиянием необходимости и.отправления обычных для них функций. Мы так мало ходим, так мало занимаемся физическим трудом и так много работаем умственно, что, по моему мнению, человек будет представлять из себя в конце концов одну голову.

Леспинас. Одну голову? одной головы мало! Надеюсь, что развязная любезность... Вы наводите меня на очень игривые мысли.

Борде. Т-с!

Д'Аламбер. Я, следовательно, стал таким потому, что нужно было, чтобы я был таким. Измените все и вы безусловно измените и меня; все безпрерывно изменяется... Человек - обычное явление, урод - явление исключительное, по оба одинаково естественны, одинаково необходимы, одинаково в порядке вещей во вселенной... Что же удивительного в этом?.. Все существа взаимно скрещиваются, следовательно, и все виды их... и все находится в состоянии безпрерывной изменчивости!.. Всякое животное более или менее человек; всякий минерал более и менее растение; всякое растение более или менее животное. Нет ничего постоянного в природе... Лента отца Кастеля... Да, отец Кастель, это ваша лента., не больше. Всякая вещь более или менее представляет из себя что-нибудь, это есть или более или менее земля, или вода, или воздух, или огонь, более или менее то или другое царство... нет ничего, что по своей сущности было бы особым существом... Несомненно, нет, так как нет в природе вещей такого свойства, к которому не было бы причастно всякое существо...

А вы говорите об индивидах, бедные философы! оставьте ваших индивидов и отвечайте мне. Существует ли в природе хотя один атом, безусловно похожий на другой?.. Нет... Разве вы не согласны, что все в природе взаимно обусловлено и невозможно допустить, чтобы в цепи вещей недоставало одного звена? Что же вы хотите сказать своими индивидами? Их вовсе нет, нет, они не существуют... Есть только один великий индивид, целое. В этом целом, как в машине, как в каком-нибудь животном, есть одна какая-нибудь часть, которую вы назовете так или иначе, по, называя эту часть целого индивидом, вы поступаете так же неправильно, как в том случае, когда вы даете название индивида птичьему крылу, перу от крыла... И вы говорите о сущностях, бедные философы! оставьте ваши сущности. Окиньте взором всю громаду мироздания; если же у вас слишком ограниченное воображение, остановитесь мысленно на начале вашего происхождения и на вашей конечной фазе... О, Архит, измеривший земной шар, что ты теперь? горсть пепла.. Что такое существо?..Совокупность известных тенденций... Могу ли я быть чем-нибудь иным?.. нет, я иду к определенному пределу... А виды?.. Виды не что иное, как только тенденции с общим свойственным им пределом... А жизнь?.. Жизнь - последовательный ряд действий и противодействий... Живым, я действую и противодействую в форме массы... мертвым, я действую и противодействую в форме молекулы... Следовательно, я вовсе не умираю?.. Несомненно нет, в этом смысле я совершенно не умираю, ни я, ничто другое... Родиться, жить, исчезать, это значит - менять формы... А не все ли равно: та или другая форма? С каждой формой связано свойственное ей счастье и несчастье. От слона до мушки, от мушки до чувствующей и живой молекулы, начала всего, нет во всей природе ни одной точки, которая не страдает или не наслаждается.

Леспинас. Больше ничего не говорит.

Борде. Нет. Он совершил довольно хорошую экскурсию. Вот, по-истине, возвышенная философия; приведенная в систему в данный момент, она тем более будет оправдывать свое назначение, чем больше будут прогрессировать человеческия знания.

Леспинас. Где же мы остановились?

Борде. Уж, не помню, право: столько явлений пришло мне на память, пока я слушал его!

Леспинас. Подождите, подождите... я остановилась на моем пауке.

Борде. Да, да.

Леспинас. произвольно выматывает из своих внутренностей и опять втягивает в себя, если бы эти волокна составляли чувствующую часть его самого?..

Борде. Понимаю. Вы представляете себе, что где-то внутри вас, в каком-то уголке вашей головы, в том, например, который называется мозговыми оболочками, есть один или несколько пунктов, куда сносятся все ощущения, вызванные в волокнах.

Леспинас. Так.

Борде. Ваша мысль, как нельзя более, верна; но разве вы не видите, что это почти то же, что известная гроздь пчел?

Леспинас. Ах, это правда! я говорила прозой, сама не подозревая этого.

Борде. И очень хорошей прозой, как вы увидите. Кто знает человека только в том виде, в каком он представляется при рождении, тот не имеет ни малейшого представления о нем. Его голова, ноги, руки, все его члены, все его сосуды, все его органы, нос, глаза, уши, сердце, легкия, внутренности, мускулы, кости, нервы, перепонки, собственно говоря, не что иное, как простые отпрыски ткани, которая развивается, растет, расширяется, разбрасывает множество невидимых волоконцев.

Леспинас. Так вот возьмем паутину; исходным пунктом всех её волокон является паук.

Борде. Великолепно.

Леспинас. Где находятся волокна, и где помещается паук?

Борде. Волокна повсюду; нет ни одного пункта на поверхности вашего тела, куда бы оне ни проникали; а паук гнездится в той части вашей головы, которую я назвал мозговыми оболочками, и к которой невозможно почти прикоснуться без того, чтобы не вызвать онемения во всей машине.

Леспинас. Но когда какой-нибудь атом вызывает колебание в одном из волокон паутины, тогда паук бьет тревогу, безпокоится, убегает или прибегает. Находясь в центре, он осведомлен обо всем, что происходит в каком бы то ни было месте его обширного искусно сотканного аппартамента. Почему же я не знаю, что происходит в моем аппартаменте или мире, если я клубок чувствительных точек, если все запечатлевается на мне, и я запечатлеваюсь на всем.

Борде. Потому что впечатления ослабевают по мере удаления от исходного пункта.

Леспинас. Если дать самый легонький удар по одному концу длинного бревна, я услышу его, приложив ухо к другому концу. Тот же самый эффект должен бы получиться, если одним концом бревна коснуться земли, а другим Сириуса. Если все, таким образом, соединено, связано друг с другом, т. е., если бревно действительно существует, то почему мне не услышать, что происходит в обширном, окружающем меня пространстве, в особенности, когда я прислушаюсь к нему?

Борде. Кто же вам сказал, что вы не услышали бы кое-чего? Разстояние-то слишком большое, впечатление, перекрещивающееся по дороге с другими, слишком слабое.... вас окружает и оглушает столь разнообразный и сильный шум... к тому же, на всем разстоянии от Сатурна до вас, между телами существует только смежность, а не безпрерывность....

Леспинас.

Борде. Это так, иначе вы были бы Богом. Благодаря тождеству со всеми существами природы, вы знали бы все, что происходит; благодаря памяти, вы знали бы все, что произошло.

Леспинас. А то, что произойдет?

Борде. Насчет будущого вы строили бы вероятные, но подверженные ошибкам догадки, точно так, как если бы вы старались догадаться, что произойдет в вас, на оконечности вашей ноги или руки.

Леспинас. Но кто сказал вам, что у этого мира нет своих мозговых оболочек, или что в каком-нибудь углу пространства не живет большой или маленький паук, протягивающий повсюду свои нити?

Борде. Никто, и еще менее я знаю, был ли и будет ли он.

Леспинас. Как, это подобие Бога...

Борде. Единое мыслимое...

Леспинас. Может быть, когда-то существовало, или появилось и исчезло?

Борде. Несомненно, оно старело и умирало, поскольку материя во вселенной, как частица вселенной, подвержена изменениям.

Леспинас. Но вот мне приходит в голову еще другая странность.

Борде. Можете не говорить, - я знаю ее.

Леспинас. Какая же именно?

Борде. Вы представляете себе разум соединенным с самыми деятельными частями материи и возможность появления самых разнообразных чудесных феноменов. Другие думали так же, как вы.

. Вы догадались, но от этого не возросло мое уважение к вам. Надо думать, что вы великолепно предрасположены к сумасшествию.

Борде. Согласен. Но что ужасного в этой мысли? Был бы урожай на добрых и злых гениев, самые постоянные законы природы нарушались бы естественными агентами; стали бы более тяжелыми общия условия нашего физического существования, по совершенно не было бы чудес.

Леспинас. По-истине, нужно очень критически относиться к тому, что утверждают или отрицают.

Борде. Так вот тот, кто рассказывал бы вам об явлении такого рода, был бы похож на большого лжеца. Однако, оставим все эти воображаемые существа вместе с пауком в безпредельных сетях и вернемся к вашему науку и его образованию.

Леспинас. Согласна.

Д'Аламбер. М-ль Леспинас, с кем разговариваете вы?

Леспинас. С доктором.

Д'Аламбер. Здравствуйте, доктор. Что вы делаете здесь так рано?

Борде. Узнаете потом; спите.

Д'Аламбер. Право, мне хочется спать. Кажется, я никогда еще не спал так безпокойно. Вы не уйдете, пока я не встану?

Борде. Нет. Бьюсь об заклад, м-ль, что, по вашему мнению, вы всегда были женщиной данной формы, хотя в двенадцать лет вы были ростом на половину меньше, в четыре года еще меньше, зародышем - маленькой женщиной, в яичнике вашей матери совсем маленькой, так что только последовательно взятые нами стадии роста производили разницу между вами в периоде зарождения и вами в настоящем виде.

Леспинас. Согласна.

Борде. или матери; затем эта точка стала тонким волоконцем, потом пучком волоконцев. До этого момента нет ни малейшого следа той милой формы, какую вы имеете сейчас: ваши глаза, ваши прекрасные глаза, так же мало походили на глаза, как конец зубка ветряницы на ветряницу. Каждый побег пучка трансформировался, благодаря только питанию и своей конформации, в особый орган; исключение представляют те органы, в которых происходят с побегами эти метаморфозы и которым они дают начало. Пучок, - это целая система непосредственных чувств; если бы он всегда оставался в таком виде, он был бы способен к восприятию всех доступных непосредственной чувствительности впечатлений, как-то: холода, теплоты, мягкости, жесткости. Эти последовательные впечатления, взаимно вариируясь и изменяясь в своей интенсивности, произвели бы, может быть, память, сознание своего я, очень ограниченный ум. Но эта непосредственная и простая чувствительность, этот комплекс осязания, разнообразится в зависимости от органов, образующихся из побегов: побег, образующий ухо, дает начало особому роду осязания, которое вызывается в нас шумом или звуком; другой побег, образующий нёбо, дает начало другому роду осязания, называемому нами вкусом; третий, образующий нос, дает начало третьему роду осязания - запаху, четвертый, образующий глаз, дает начало четвертому роду осязания, который мы называем цветом.

Леспинас. В таком случае, если я хорошо поняла вас, безразсудны те, которые отрицают возможность существования шестого чувства, истинного гермафродита. Кто им сказал, что природа не может образовать пучок с особенным побегом, который дал бы начало неизвестному нам органу?

Борде. Или с двумя побегами, характеризующими два пола? Вы правы. Приятно разговаривать с вами: вы не только быстро схватываете, что вам говорят, но и делаете правильные выводы, которые меня удивляют.

Леспинас. Вы подбадриваете меня, доктор.

Борде. Нет, право, я говорю, что думаю.

Леспинас. Я хорошо вижу, какие функции выполняют некоторые побеги пучков, по что происходит с другими?

Борде. А другая на вашем месте задумалась бы над этим вопросом?

Леспинас. Наверное.

Борде. Вы не тщеславная. Остальные побеги образуют столько других видов осязания, сколько существует разнообразных органов и частей тела.

Леспинас. Как называют их? Я никогда не слыхала о них.

Борде. У них нет названия.

Леспинас. Почему?

Борде. Потому что между ощущениями, вызванными при их посредстве, нет такой разницы, какая существует между ощущениями, вызванными при посредстве других органов.

Леспинас.

Борде. Думаю. Осмелюсь ли спросить вас, нет ли между этими ощущениями, у которых нет названия...

Леспинас. Я понимаю вас. Нет. То совсем особого рода ощущение и это, очень жаль. Но какое у вас основание для предположения такого многообразия ощущений, скорее неприятных, чем приятных, которыми вам угодно осчастливить нас?

Борде Основание? мы хорошо распознаем их" Если бы не существовало этого бесконечного разнообразия в осязании, мы знали бы, что испытываем удовольствие или боль, но не знали бы, куда их отнести. Нужна была бы помощь зрения; по это было бы уже не дело ощущения, это было бы дело опыта и наблюдения.

Леспинас. Если я, предположим, сказала бы, что у меня болит палец, и меня спросили бы, почему я уверяю, что именно в пальце боль, нужно было бы ответить не то, что я чувствую это, а то, что я чувствую боль и вижу, что мой палец болен.

Борде. Так. Позвольте обнять вас.

Леспинас. С удовольствием.

Д'Аламбер. Доктор, вы обнимаете м-ль, это очень похоже на вас.

Борде. Я много размышлял над этим, и мне казалось, что недостаточно одного места и направления боли для того, чтобы составить себе слишком поспешное заключение о начале пучка.

Леспинас. Я ничего этого не знаю.

Борде. Ваше сомнение мне правится. У нас так обычно принимают естественные свойства за приобретенные и почти такия же старые, как мы, привычки.

Леспинас. И наоборот.

Борде. Как бы там ни было, по вы видите, что в вопросе о первообразовании животного слишком недальновидно останавливать свой взгляд и размышления на окончательно сформировавшемся животном, что следует восходить до его первоначальных зачатков, и что вам необходимо отвлечься от вашей настоящей организации и вернуться к тому моменту, когда вы были только мягкой, волокнистой, безформенной, червообразной субстанцией, скорее похожей на луковицу и корень растения, чем на животное.

Леспинас. особый орган, но как доказать это?

Борде. Сделайте мысленно то, что иногда делает природа: отнимите у пучка один из побегов, например, тот, который образует глаза; как вы думаете, что произойдет?

Леспинас. У животного, может быть, не будет глаз.

Борде. Или будет только один посредине лба.

Леспинас. Это будет Циклоп.

Борде. Циклоп.

Леспинас. Следовательно, Циклоп может оказаться вовсе не мифическим существом.

Борде. До такой степени не мифическим, что я готов, когда вам угодно, показать одного такого циклопа. {Бюффон ссылается на Mercure de France, 1766 г. в доказательство существования такого циклопа. Это была девушка.}

Леспинас. А кто знает причину такой странной особенности?

Борде. Тот, кто делал диссекцию этого чудовища и нашел у него только один зрительный нерв. Сделайте мысленно то, что делает иногда природа. Уничтожьте другой побег пучка, который должен образовать, например, нос, и животное будет без носа. Уничтожьте побег, который должен образовать ухо, и животное будет без ушей или с одним ухом, и анатом не найдет при диссекции ни обонятельных, ни слуховых нервов или найдет только по одному. Продолжайте дальше уничтожать побеги, и животное будет без головы, без ног, без рук; жизнь его станет короче, но оно будет жить.

Леспинас. Существуют ли в действительности такие примеры?

Борде. Безусловно. Но это не все. Удвойте число некоторых побегов у пучка, и у животного будет две головы, четыре глаза, четыре уха, три ноги, четыре руки, по шести пальцев на каждой руке. Переместите побеги пучка, и органы разместятся иначе: голова займет место по средине груди, легкия окажутся на левой стороне, сердце - на правой. Склеите вместе два побега, и органы сольются: руки - с телом, ноги, бедра соединятся вместе, и у вас получатся всевозможные уроды.

Леспинас. Но мне кажется, что такая сложная машина, как животное, которая родится от одной точки, от одной взбудораженной, а, может быть, от двух наугад смешанных жидкостей, - ибо в тот момент почти не знаешь, что делаешь, - что машина, которая движется к своему совершенству по бесконечному ряду ступеней последовательного развития, правильное или неправильное образование которой зависит от пучка тонких, несвязанных между собою и эластичных волоконцев, от некоего клубка, где без вреда для целого не может быть порвана, нарушена, смещена одна малейшая частичка, - что такая машина должна была бы еще чаще приходить в замешательство, сбиваться с ходу в месте своего образования, чем мой шелк на прялке.

Борде И она страдает от этого чаще, чем думают. Не достаточно часто прибегают к диссекции и потому паши представления об её образовании очень далеки от истины.

. Кроме горбатых и хромых, есть ли другие выдающиеся примеры таких природных анормальностей, которые можно было бы приписать какому-нибудь наследственному недостатку?

Борде. Безчисленное множество. Еще совсем недавно умер в парижском госпитале от воспаления легких Жан-Баптист Масе, 25 л., плотник из Труа, у которого внутренние органы грудной и брюшной полости были не на своем месте: сердце на правой стороне точно так же, как оно у вас на левой; печень - на левой стороне; желудок, селезенка, поджелудочная железа в правом подреберье... Подите - говорите после этого о конечных причинах!

Леспинас. Удивительно.

Борде. Если бы Жан-Баптист Масе был женат и имел детей...

Леспинас. Ну, доктор, эти дети...

Борде. Имели бы нормальное строение, но так как эти неправильности проявляются скачками, то, по истечении сотни лет, у кого-нибудь из детей их детей снова обнаружилось бы причудливое строение его предка.

Леспинас. А отчего происходят эти скачки?

Борде. Кто знает? Чтобы произвести одного ребенка, необходима, как вам известно, наличность двух агентов. Может быть, один из агентов исправляет недостатки другого, и наделенная дефектами ткань нарождается вновь только в тот момент, когда господствует и предписывает формирующейся ткани свои законы потомок уродливой расы. В пучке волоконцев создается первоначальная разница между всеми видами животных. Разнообразия, таящияся в пучке вида., вызывают все уродливые разнообразия этого вида.

Леспинас (после долгого молчания выходит из состояния задумчивости и нарушает размышления доктора следующим вопросом:) Мне приходит в голову одна очень глупая мысль.

Борде. Какая?

Леспинас. Мужчина, может быть, не больше, как уродливый образ женщины, а женщина - уродливый образ мужчины.

Борде. Эта мысль еще скорее пришла бы вам, если бы вы знали, что у женщины имеются все части мужчины; что единственная разница между ними состоит в положении мешочка, который у мужчины висит снаружи, а у женщины обращен внутрь; что женский зародыш похож на мужской так, что их не различишь; что у женского зародыша часть, которая вводит в заблуждение, опадает по мере того, как расширяется внутренний мешочек; что она никогда не стирается до такой степени, чтобы утратить свой первоначальный вид; что она восприимчива, к тем же самым движениям; что она играет ту же роль стимула страсти; что она имеет свою железу, и что на оконечности её замечается точка, которая, повидимому, была бы отверстием формирующагося мочевого канала; что женщины, у которых чрезмерный клиторис, имеют бороду; что у евнухов нет бороды, что ляшки у них становятся сильнее, бедра шире, колени круглее, и что, утрачивая характерные черты организации одного пола, они, повидимому, возвращаются к характерной конформации другого. Те из арабов, которые не разстаются с лошадью, становятся скопцами, лишаются бороды, приобретают топкий голос, одеваются по-женски, располагаются среди женщин на арбах, мочатся, сидя на корточках, и во всем ведут себя, как женщины... Однако мы слишком уклонились от нашего предмета. Вернемся къ^ нашему пучку живых и одушевленных волокон.

Д'Аламбер.

Борде. Приходится прибегать к техническим выражениям, когда говоришь о научных предметах.

Д'Аламбер. Правильно; тогда от этих выражений отпадает их дополнительный смысл, благодаря которому они становятся неприличными. Продолжайте, доктор. Итак, вы говорили, что матка не что иное, как скротум, обращенный извне внутрь, что клиторис - мужской член в миниатюре, что этот мужской член у женщины уменьшается по мере того, как расширяется матка или обращенный внутрь скротум, и что...

Леспинас. Да, да, молчите и не вмешивайтесь в наш разговор.

Борде. Вы видите, м-ль, что при разсмотрении наших ощущений, которые вообще являются не чем иным, как вариирующимся осязанием, приходится растаться с последовательными формами, принимаемыми тканью, и довольствоваться только тканью.

Леспинас. Каждое чувствующее волоконце ткани можно поранить или пощекотать на всем её протяжении. Удовольствие или боль тут или там, в том или другом месте одной из длинных лап моего паука, - я все возвращаюсь к моему пауку, ведь это паук является общим началом всех лап, и он посылает в то или другое место радость или боль, не испытывая их сам...

Борде. Постоянное, неизменное сообщение всех впечатлений этому общему началу устанавливает единство животного.

Леспинас. Память обо всех этих последовательных впечатлениях создает историю жизни каждого животного и его я.

Борде. А память и сравнение, по необходимости сопутствующия всем этим впечатлениям, создают мысль и разум.

Леспинас. А сравнение где зарождается?

Борде. У начала ткани.

Леспинас. А ткань?

Борде. У её начала нет никакого присущого ей чувства: она не видит, не слышит, не страдает. Она родится, питается, исходит из нежной нечувствующей, инертной субстанции, которая служит ей изголовьем, и на ней она возседает, выслушивает, судит и выносит приговоры.

Леспинас.

Борде. Нет. Малейшее впечатление прерывает её заседание, и животное приходит в состояние смерти. Прекратите доступ впечатлению, она вернется к своим функциям, и животное оживет.

Леспинас. Откуда вы знаете все это? Разве когда-нибудь произвольно оживляли и умерщвляли какого-нибудь человека?

Борде. Да.

Леспинас. Как же это?

Борде. Я вам скажу. Это очень интересный факт. Ла-Пейрони позвали к одному больному, который получил тяжелый удар в голову. Больной чувствовал в месте поранения пульсацию. Хирург не сомневался, что может образоваться на мозге нарыв, и что нельзя терять ни одной минуты. Он бреет больного и производит трепанацию черепа. Острие инструмента как раз угождает в средину нарыва. Он удаляет гной и спринцовкой очищает нарыв. Как только он вводит жидкость в нарыв, больной закрывает глаза, в его членах прекращается всякая деятельность, всякое движение, не видно ни малейшого признака жизни; но как только хирург снова вбирает в спринцовку жидкость, и освобождает начало пучка от тяжести и давления введенной жидкости, больной снова открывает глаза., приходит в движение, говорит, чувствует, возрождается и живет.

Леспинас. Странно. И что же, больной выздоровел?

Борде. Выздоровел, и когда он стал здоровым, к нему вернулась способность размышления, он начал мыслить, разсуждать, к нему вернулся прежний ум, прежняя разсудительность и чуткость.

Леспинас. Этот вот судья ваш - весьма необыкновенное существо.

Борде. Он сам иногда ошибается; гнет привычки господствует над ним: чувствуют, например, боль в члене, которого больше уже нет. Обманывают его, когда хотят: скрестите, например, два ваши пальца один над другим, дотроньтесь до какого-нибудь маленького шарика, и он произнесет, что их два.

Леспинас. Следовательно, с ним происходит то же, что со всеми судьями в мире, и он нуждается в опыте, без которого он принимал бы ощущение холода за ощущение от огня.

Борде. Он делает еще кое-что: он принимает в индивиде почти безграничные размеры или, наоборот, концентрируется почти в одной точке.

Леспинас. Не понимаю.

Борде. Что ограничивает вашу реальную протяженность, истинную сферу вашей чувствительности?

Леспинас.

Борде. Днем. А ночью, в темноте, особенно, когда вы размышляете над каким-нибудь отвлеченным вопросом, или даже днем, когда ваш ум чем-нибудь занят?

Леспинас. Ничто. Я существую тогда как бы в одной точке; я почти перестаю быть материей; я чувствую только мою мысль; для меня не существует больше ни места, ни движения, ни тел, ни разстояния, ни пространства: вселенная исчезает для меня, и я исчезаю для нея.

Борде. Вот это последний предел концентрации вашего существования, но его воображаемое расширение может быть безграничным. Когда превзойдены истинные пределы вашей чувствительности, благодаря ли тому, что вы конденсируетесь в себе самой или благодаря тому, что вы распространяетесь во вне, тогда неизвестно, что может случиться.

Леспинас. вы правы, доктор. Много раз во время дум мне казалось...

Борде. ...и больным в припадке паралича...

Леспинас. ...что я становлюсь огромной...

Борде. ...что своей ногой они касаются...

Леспинас. ...что мои руки и ноги удлинняются до бесконечности, что другие мои члены становятся такими же огромными; что мифический Анселад в сравнении со мной не больше, как пигмей, что Овидиева Амфитрита, длинные руки которой опоясывали землю, карлица, и что я взбираюсь по небу и обнимаю оба полушария.

Борде. Очень хорошо. А я знал одну женщину, у которой то же самое происходило в обратном направлении.

Леспинас. Как! она постепенно уменьшалась и вбиралась в себя самое?

Борде. До такой степени, что она чувствовала себя с иголку. Она видела, слышала, мыслила, разсуждала, смертельно боялась, чтобы не погибнуть, тряслась при малейшем шорохе и не решалась двигаться с места.

Леспинас. Вот странное видение, очень прискорбное и очень неудобное.

Борде. Это не видение, это одно из последствий прекращения периодических истечений.

. И долго ли оставалась она в такой крошечной, незаметной форме маленькой женщины?

Борде. Час, два часа, после чего она начинала последовательно возвращаться к своему естественному размеру.

Леспинас. Какова же причина такого странного перерыва в истечениях?

Борде. Побеги пучка в своем естественном и спокойном состоянии имеют определенное напряжение, соответствующую крепость и силу, которая очерчивает реальную или мнимую протяженность тела. Я говорю: "реальную" или "мнимую", так как при изменчивости этого напряжения, этой крепости и силы, наше тело не всегда сохраняет один и тот же объем.

Леспинас. Таким образом, подверженные одинаково как влиянию физики, так и влиянию морали, мы воображаем себя более великими, чем на самом деле?

Борде. Холод уменьшает нас, теплота увеличивает, и тот или другой индивид может всю жизнь считать себя большим или меньшим, чем он в действительности. Когда случается массе пучка приходить в состояние страшного раздражения, побегам его испытывать возбуждение, безграничному множеству их оконечностей переступать обычные для них пределы, тогда голова, ноги, другие члены, все точки поверхности тела уносятся на огромное разстояние, и индивид чувствует себя гигантом. Произойдет обратное явление, если безчувственность, апатия, инертность овладевают оконечностями побегов и добираются мало-по-малу до начала пучка.

Леспинас. Я не представляю себе, чтобы это расширение можно было измерить, и я понимаю, что эта безчувственность, эта апатия, эта инертность оконечностей побегов, это онемение, прогрессируя, могут фиксироваться, остановиться...

Борде. Как это случилось с Ла-Кондаминь; в таком состоянии индивид чувствует как бы гири у себя на ногах.

Леспинас. Он пребывает за пределами своей чувствительности, а если бы он был объят этой апатией всецело, он нам представил бы пример маленького живого человечка, пребывающого в форме мертвого.

Борде. Сделайте отсюда такое заключение: животное, которое при начале своем было не больше, как точкой, еще не знает, представляет ли оно из себя в действительности что-нибудь большее. Однако, вернемся...

Леспинас. К чему?

Борде. К чему? к трепанации Ла-Пейрони... Вот это хорошо вы сделали, что попросили меня привести пример человека, который то жил, то умирал... Но есть еще лучше.

Леспинас. Что же это такое?

Борде.

Леспинас. О, сказка! И долго ли это продолжалось?

Борде. Продолжительность этого существования была два, дня, которые они распределили между собой поровну и в несколько приемов, так что каждое имело на свою долю день жизни и день смерти.

Леспинас. Я боюсь, доктор, что вы немного злоупотребляете моим доверием. Берегитесь: если вы обманете меня раз, я больше не буду верить вам.

Борде. Читаете ли вы когда-нибудь Gazette de France?

Леспинас. Никогда, хотя это шедевр двух умных людей.

Борде. Достаньте номер от 4 сентября и вы найдете там, чтоб Рабастене (диосез Альби) родились две девочки, сросшияся спинами, в поясничных позвонках, в ягодицах и в подиздошной области. Одну нельзя было поставить без того, чтобы другая не оказалась головой вниз. Когда оне лежали, то глядели друг на друга. Их бедра были согнуты между корпусами, а ноги подняты. Посреди общей кругообразной линии, которая связывала их в подиздошной области, различали их пол, и между правым бедром одной сестры, которому соответствовало левое бедро другой, в полости был маленький задний проход, чрез который протекала, меконий.

Леспинас. Действительно, странное явление.

Борде. Оне принимали молоко с ложки. Оне жили, как я говорил, 12 часов: одна впадала в обморочное состояние, а другая выходила из него, одна была мертвой, в то время, как другая жила. Первый припадок обморока одной и первые моменты жизни другой продолжались 4 часа, последующие обмороки и моменты жизни были менее продолжительны; наступали они одновременно. Было также замечено, что их пупки то втягивались внутрь, то выходили наружу: у той, которая впадала в обморок, он втягивался внутрь, а у той, которая возвращалась к жизни, он выступал наружу.

Леспинас. Что же скажете вы об этих последовательных сменах жизни и смерти?

Борде. Может быть, ничего ценного; но так как на все смотришь сквозь призму своей системы, и так как я не хочу делать исключения из общого правила, то я скажу, что здесь наблюдается то же явление, что у больного Ла-Пейрони, только в форме двух соединенных вместе существ; что ткани этих двух детей так перемешались, что они поддавались взаимному воздействию: когда брало верх начало ткани одной девочки, оно увлекало за собой ткань другой, которая впадала на момент в обморок. Происходило противоположное, когда начинала господствовать над всей системой ткань последней. У больного Ла-Пейрони давление производилось тяжестью жидкости сверху вниз, у рабастеновских же близнецов - снизу вверх, благодаря тяге известного количества волокон ткани, - предположение, опирающееся на факт последовательных движений втягивания внутрь и выступления наружу их пупков.

Леспинас. И вот две слившихся души...

Борде. ...животное, наделенное принципом двойного сознания и двойной чувствительности...

Леспинас. ..

Борде. Какого рода сношение установил бы между этими двумя мозгами ежеминутный опыт жизни, - сильнейшая из привычек, какую только можно себе вообразить?

Леспинас. Двойная чувствительность, двойная память, двойное воображение, двойное усвоение; одна половина существа наблюдает, читает, размышляет, между тем, как другая покоится; затем вторая принимает на себя эти функции, когда её спутница устает, - двойная жизнь двойного существа!

Борде. Раз это возможно, то уж природа, сведя со временем в одно все, что имеется в её распоряжении, съумеет образовать некую странную совокупность.

Леспинас. Как мы были бы бедны в сравнении с подобным существом!

Борде. А почему? Если столько колебаний, противоречий, безумства, в одном уме, то я уже не знаю, что было бы при наличности двойного... Но уже полчаса одиннадцатого, слышу: бьют часы; больной меня ждет.

Леспинас. Разве уже так опасно оставаться ему без вашей помощи?

Борде. Может быть, менее опасно, чем с моей помощью. Если природа по выполнит своей задачи без меня, мы постараемся сделать ее вместе, но без помощи природы я уж наверное её не выполню.

Леспинас. Посидите еще.

Д'Аламбер. Еще одно слово, доктор, и я отпущу вас к пациенту. Каким образом я мог остаться особым существом и для других и для себя, после стольких превратностей, перенесенных мною в жизни, и не имея, может быть, теперь ни одной из тех молекул, которые я принес с собой при рождении?

Борде. Вы нам сказали об этом во время бреда.

Д'Аламбер. Разве я бредил?

Леспинас. Всю ночь, и были в таком кошмаре, что я послала утром за доктором.

. И все из-за лапок паука, которые двигались сами собой, подавали сигналы пауку и заставляли его говорить. Что же животное говорило?

Борде. Что, благодаря памяти, оно осталось отдельным существом для других и для себя, а, я прибавил бы: и благодаря длительности перенесенных вами превратностей. Если бы вы в одно мгновение ока перешли из детского возраста в старческий, вы очутились бы на свете таким, каким вы были в первый момент вашего рождения; вы не существовали бы ни для других, ни для себя, и другие не существовали бы для вас. Все связи были бы нарушены, погибла бы вся история вашей жизни для меня и вся история моей жизни для вас. Каким образом вы могли бы знать, что этот вот, опирающийся на палку, человек, с угасшими глазами, с трудом влачащий ноги, носящий в себе еще больший контраст, чем во вне, был тем самым, который накануне так легко шагал, поднимал довольно большие тяжести, мог отдаваться глубочайшим размышлениям, предаваться самым приятным и самым бурным упражнениям? Вы не поняли бы своих собственных работ, не узнали бы самого себя, не узнали бы никого, и никто вас не узнал бы, изменился бы весь свет. Подумайте, что между вами в момент рождения и вами - ребенком разница большая, чем между вами - ребенком и вами, вдруг ставшим дряхлым человеком. Подумайте, что хотя ваше рождение было связано с первыми годами вашего детства целым рядом безпрерывных ощущений, однако, три первые года вашего существования никогда не составят части истории вашей жизни. Что же представляло бы для вас время вашего детства, которое ничем не было бы связано с моментом вашей дряхлости? У дряхлого Д'Аламбера не было бы ни малейшого воспоминания о Д'Аламбере - дитяти.

Леспинас. В грозди пчел не было бы ни одной, которая имела бы время освоиться с духом целого организма.

Д'Аламбер. Что вы там говорите?

Леспинас. Я говорю, что монастырский дух сохраняется, потому что сам монастырь мало-по-малу обновляется, и когда поступает новый монах, он находит там сотню старых, которые заставляют его думать и чувствовать, как они. В грозди на место одной улетевшей пчелы появляется другая, которая тотчас же осваивается с целым.

Д'Аламбер. Ну, вы говорите пустяки о ваших монахах, о пчелах, о грозди и о монастыре.

Борде. Не такие пустяки, как вы думаете. Если в животном одно только сознание, зато в нем множественность воли: у каждого органа своя.

Д'Аламбер. Как вы сказали?

Борде. Я сказал, что желудок хочет пищи, а нёбо не хочет её, и что разница между всем животным и желудком состоит в том, что животное знает, чего оно хочет, а желудок и нёбо хотят, не зная этого; что желудок и нёбо относятся друг к другу приблизительно так же, как человек к скоту. Пчелы теряют свое сознание и сохраняют свой аппетит или волю. Фибра - животное простое, а человек - животное сложное, по оставим это до другого раза. Достаточно наступить какому-нибудь событию, менее важному, чем дряхлость, чтобы отнять у человека сознание себя. Умирающий принимает дары с глубоким благочестием; он раскаивается в своих грехах, просит прощения у своей жены, обнимает своих детей, созывает своих друзей, говорит со своим врачом, делает наказ своей челяди, диктует свою последнюю волю, приводит в порядок свои дела, и все это проделывает в вполне здравом уме и с полным присутствием пуха. Он выздоравливает, силы возвращаются к нему, и он не имеет ни малейшого представления о том, что он говорил или делал во время своей болезни. Этот промежуток, иногда очень длинный, исчез из его жизни. Есть даже примеры, когда некоторые лица возвращались к тому разговору или действию, которые были прерваны внезапным приступом болезни.

Д'Аламбер. Я припоминаю, как в одном публичном споре один педант из коллежа, преисполненный сознанием собственной учености, был, что называется, посажен в калошу одним презираемым им капуцином. Он, и вдруг посажен в калошу! И кем? Капуцином! И по какому вопросу? По вопросу о будущем предопределении, над которым он размышлял всю жизнь. И при каких обстоятельствах? Пред многочисленным собранием! Пред своими учениками! Позор! Его голова так усиленно работает над этим, что он впадает в состояние летаргии, которая лишает его всех приобретенных им знаний.

Леспинас. Но это счастье для него.

Д'Аламбер. даже до некоторой степени красноречивым.

Леспинас. Так как доктор прослушал вашу сказку, то следует, чтобы он прослушал и мою. Один молодой человек 18--20 лет, имя которого я не припомню...

Борде. Это г. Шулленбергь из Винтертура; ему было только 15--16 лет.

Леспинас. Этот молодой человек упал и при падении получил страшное сотрясение в голове.

Борде. Страшное сотрясение! Он упал с высокого амбара, разбил себе голову и шесть недель оставался без сознания.

Леспинас. Как бы там ни было, но знаете ли вы, каковы были последствия этого случая? Такие же, как у вашего педанта: он забыл все, что знал, вернулся к своим младенческим годам, впал в детство, из которого долго не выходил. Сделался боязливым и малодушным, начал забавляться игрушками. Если он делал какую-нибудь шалость и его бранили, он уходил и прятался где-нибудь углу. Его научили читать и писать, но я забыла сказать вам, что пришлось снова учить его ходить. Впоследствии он стал человеком, и способным человеком, и оставил после себя труд по естественной истории.

Борде. Вы говорите об атласе насекомых г-на. Zulyer, составленном по системе Линнея. Язнал этот факт; это было в Цюрихском кантоне в Швейцарии. Есть много подобных примеров. Нарушьте начало пучка и вы измените животное, которое заключается в нем, как бы целиком, то господствуя над разветвлениями пучка, то подчиняясь им.

Леопинас. И животное находится под гнетом деспотизма или в состоянии анархии.

Борде. Под гнетом деспотизма, это слишком сильно сказано. Начало пучка отдает приказания, а все остальное повинуется. Животное - господин над собой, mentis compos.

Леспинас. В состоянии анархии, когда все волокна ткани взбунтовались против своего господина, и когда нет больше высшей власти.

Борде. Великолепно. Когда господин в момент сильного приступа страсти, в тисках кошмара или пред лицом грозной опасности стягивает все силы своих подданых к одному пункту, то самое слабое животное проявляет невероятную силу.

Леспинас. Особенно характерна анархия, наступающая во время припадков.

Борде. Это картина административной слабости, когда каждый присваивает себе власть господина. Я знаю только одно средство излечиться от этого, тяжелое, но верное; оно состоит в том, чтобы начало чувствующей ткани этой конституирующей личность части было одержимо непреодолимым желанием возстановить свой авторитет.

Леспинас.

Борде. Получается то, что оно действительно возстановляет свою власть, или животное погибает. Если бы у меня было время, я привел бы вам по этому поводу два необыкновенных факта.

Леспинас. Но, доктор, час вашего визита уже прошел, и больной вас не ждет больше.

Борде. Сюда нужно приходить только тогда, когда нечего делать: не скоро выберешься от вас.

Леспинас. Вот приступ совершенно честной откровенности. А ваши факты?

Борде. На сегодня вы удовлетворитесь вот этим:

Одна женщина вследствие родов впала в состояние страшнейшей припадочной болезни: непроизвольные слезы и смех сменялись припадками одышки, конвульсий, спазм в горле, мрачным молчанием, пронзительными криками, - всем, что только можно представить себе наихудшого. Так продолжалось несколько лет. Она. страстно любила, и ей показалось, что её возлюбленный, которому надоела её болезнь, стал избегать её; тогда она решила выздороветь или умереть. В ней поднялась гражданская война, в которой одерживали верх то власть, то подданные. Если случалось, что действие волокон ткани было равно противодействию её начала, женщина падала за-мертво, ее укладывали в постель, где она оставалась целыми часами без движения и почти мертвой. В другой раз у ней наступала такая усталость, такой упадок сил, такое общее изнеможение, что, казалось, наступал конец. Шесть месяцев продолжалась такая борьба. Бунт начинался всегда с волокон. Она чувствовала приближение его. При первых же симптомах она вставала, начинала бегать, предаваться самым рискованным упражнениям: бегала по лестницам, пилила Дрова, рыла землю. Орган её воли, начало пучка укреплялись, она говорила себе: победить или умереть. После бесконечного количества побед и поражений господин остался у власти и подданные сделались таки мы послушными, что не было больше речи о припадках, хотя эта женщина исполняла всякого рода домашния работы и переносила различные болезни.

Леспинас. Молодец. Мне кажется, что я поступила бы так же, как она.

Борде. Это значит, что вы любили бы сильно, если бы полюбили, и что вы сильный человек.

Леспинас. Понимаю. Люди бывают сильными, если, вследствие привычки или благодаря организации, начало пучка господствует над волокнами, и, наоборот, слабыми, если над ним господствуют.

Борде. Можно еще другие выводы сделать отсюда.

Леспинас. А ваш другой факт? Выводы вы сделаете потом.

Борде. Одна молодая женщина немного свихнулась. Однажды она приняла решение отказаться от удовольствий. И вот она одна, задумчива и угрюма. Она позвала меня. Я посоветовал ей одеться по-крестьянски, копать целый день землю, спать на соломе и питаться черствым хлебом. Такой режим не понравился ей. Ну отправляйтесь путешествовать, говорю я ей. Она объехала всю Европу и во время путешествия обрела свое здоровье.

Леспинас. Это не то, что вы имели сказать, но не важно, вернемся к вашим выводам.

Борде.

Леспинас. Тем лучше. Говорите, говорите без конца.

Борде. У меня не хватает смелости.

Леспинас. Почему?

Борде. Потому что при таком темпе, с каким мы идем, можно слегка коснуться всего, и о нельзя углубиться.

Леспинас. Разве это важно? Мы не сочиняем, а говорим.

Борде. Если, например, начало пучка стягивает все силы к себе, если вся система начинает, так сказать, обратное движение, как это происходит, думается мне, в человеке, погруженном в размышления, в фанатике, видящем отверстые небеса, в дикаре, поющем в объятиях пламени, во время экстаза, вольного или невольного безумия...

Леспинас. Ну?

Борде. Ну, животное становится безстрастным, оно существует только в одной точке. Я не видел того каламского священника, о котором говорит св. Августин, который углублялся в себя до такой степени, что не чувствовал пылающих углей. Я не видел на костре тех дикарей, которые улыбаются своим врагам, издевающимся над ними и готовящим им еще более изысканные пытки, чем те, от которых они страдают; я не видел в цирке тех гладиаторов, которые, умирая, припоминали позы и уроки гимнастики, но я верю всем этим фактам, потому что я видел своими собственными глазами такое необычайное напряжение сила., какого нет ни в одном приведенном случае.

Леспинас. Разскажите мне об этом, доктор. Я, как дитя, люблю чудеса, особенно, когда они делают честь человеческому роду; мне редко приходится заниматься разысканием истины.

Борде. В одном шампанском городе, в Лангре, жил кюрэ, по имени Моли, очень убежденный, исполненный религиозной истины. С ним приключилась каменная болезнь: нужно было оперировать. В назначенный день хирург, его помощники и я отправляемся к нему. Он принимает нас со спокойным видом, раздевается, ложится; его хотят связать, он отказывается. "Только положите меня, как следует", говорит он. Его кладут. Он просит подать ему большой крест, стоявший в йогах у кровати. Ему дают; он сжимает его в руках, прикладывает к нему губы. Производится операция; он лежит неподвижно; ни слез, ни вздоха, и так вынули у него камень, о котором он ничего не знал.

Леспинас. Прекрасно. Подите - сомневайтесь после этого, что тот, которому разбили грудную клетку, не видел отверстых небес.

Борде. Знаете ли вы, что такое ушная боль?

Леспинас. Нет.

Борде. Тем лучше. Это самая жестокая из всех болезней.

. Хуже ли болезни зубов, которую я, к несчастью, знаю?

Борде. Никакого сравнения. Недели две тому назад она начала мучить одного из ваших друзей, философа. Однажды утром он сказал своей жене: Я чувствую, силы оставят меня на целый день... Он решил, что у него остается одна надежда: обмануть боль. Мало-по-малу он так углубился в вопросы метафизики или геометрии, что забыл про свое ухо. Ему подавали есть; он ел, не замечая, что ест; в свое время шел ко сну, не чувствуя страданий. Ужасная болезнь вернулась к нему только тогда, когда прекратилось умственное напряжение, и набросилась на него с неслыханной яростью, потому ли, что, действительно, усталость вызвала ее, или потому, что его слабость сделала ее невыносимой.

Леспинас. Из такого состояния, должно быть, действительно, выходишь в изнеможении. Это иногда случается с тем господином.

Борде. Это опасно, пусть остерегается.

Леспинас. Я не перестаю говорить ему об этом, но он не слушает.

Борде. Он не владеет собой; такова его жизнь, он доллсеп погибнуть.

Леспинас. Ваше суждение пугает меня.

Борде. Что доказывают это изнеможение, эта усталость? То, что побеги пучка не оставались бездеятельными, и что во всей системе была страшная тяга к общему центру.

Леспинас. Если эта страшная тяга или тяготение долго длится, если она становится обычной?..

Борде. Тогда, это значит, что начало пучка поражено тиком, животное становится безумным и почти безнадежным.

Леспинас. Почему?

Борде. Потому что тик начала не то, что тик одного из побегов. Голова может распоряжаться ногами, по нога не может распоряжаться головой, начало - побегами, а не побег - "началом.

Леспинас. А какая, скажите, пожалуйста, разница? Действительно, почему я думаю не всеми частями тела? Этот вопрос должен был бы придти мне в голову давно.

Борде.

Леспинас. Быстро сказано.

Борде. Оно может быть только в одном месте, в центре всех ощущений: там, где находится память; там, где делаются сравнения. Каждый побег способен воспринять только определенное число впечатлений, ощущений, последовательных, изолированных, незадерживающихся. Начало воспринимает их все, регистрирует, храпит в памяти или безпрерывно ощущает их, и животное с первого момента своей формации связывается с ними, фиксирует их в себе и существует с ними.

Леспинас. А если бы мой палец мог иметь намять?

Борде. Ваш палец мыслил бы.

Леспинас. Что же такое память?

Борде. Свойство центра, специфическое чувство начала ткани, подобно тому, как зрение есть свойство глаза, и нет ничего удивительного в том, что память не сосредоточена в глазу, как неудивительно то, что зрение не находится в ухе.

Леспинас. Доктор, вы скорее уклоняетесь от моих вопросов, чем отвечаете на них.

Борде. Я вовсе не уклоняюсь, я говорю вам то, что я знаю, и я знал бы больше, если бы организация начала ткани мне была так же известна, как организация её побегов, если бы я мог с такой же легкостью наблюдать ее. Но если я слаб по части частных явлений, зато я силен в явлениях общих.

Леспинас. Каковы же эти общия явления?

Борде. Разум, способность суждения, воображение, безумие, глупость, дикость и инстинкт.

Леспинас. Понимаю. Все эти свойства не что иное, как следствия первоначального или приобретенного привычкой отношения начала пучка к своим разветвлениям.

Борде. Чудесно. Раз принцип или ствол слишком могуча, по сравнению с ветвями, появляются поэты, артисты, люди, одаренные воображением, малодушные люди, энтузиасты, безумцы. От системы слабой, вялой, неэнергичной рождаются глупцы. Система энергичная, хорошо организованная и согласованная дает хороших мыслителей, философов, мудрецов.

Леспинас. у орла зрение, Д'Аламбер становится геометром, Вокансоп - инженером, Гретри музыкантом, Вольтер - поэтом.

Борде... привычки, гнетущия людей... старец, любящий женщин, Вольтер, все еще пишущий трагедии (доктор погрузился в думы).

Леспинас. Доктор, вы думаете?

Борде. Да.

Леспинас. О чем думаете вы?

Борде. По поводу Вольтера.

Леспинас. Ну?

Борде. Я думаю о том, как происходят великие люди.

Леспинас. Как же?

Борде. Каким образом чувствительность...

Леспинас. Чувствительность?

Борде. Или крайняя подвижность некоторых волокон ткани является преобладающим свойством посредственностей...

Леспинас. Ах, какое святотатство, доктор!

Борде. Я ждал этого. Но что такое чувствующее существо? Существо, отданное в распоряжение диафрагмы. Трогательное слово коснулось уха, необычное явление поразило глаз, и вот вам внутри поднимается шум, все побеги пучка в ажитации, разливается по всему телу озноб, охватывает страх, льются слезы, душат вздохи, прерывается голос; начало пучка не знает, что делать; нет больше ни хладнокровия, ни разума, ни разсудительности, ни инстинкта, ни надежды.

Леспинас.

Борде. Если великий человек, по несчастной случайности, получил от природы такое предрасположение, он без замедления направит свои старания на то, чтобы ослабить его, подчинить его себе, сделаться господином своих душевных движений и сохранить свою власть над началом пучка. И тогда среди величайших опасностей он будет владеть собой, будет разсуждать холодно, по здраво. От его внимания не ускользнет все то, что может служить его целям. Его не легко будет удивить; в 45 лет он будет великим королем, великим министром, великим политиком, великим артистом, в особенности, великим актером, великим философом, великим поэтом, великим музыкантом, великим врачем, он будет господствовать над собой и над всем, что его окружает. Он по будет бояться смерти, для него не будет страха, этого, по прекрасному выражению стоика, буксира, за который берется сильный, чтобы вести слабого повсюду, куда он захочет. Он порвет этот буксир и в то же время сбросит с себя всякую тиранию. Чувствительные существа или сумасшедшие -- на сцене, а он в партере, - это он -- мудрец.

Леспинас. Боже сохрани меня от общества такого мудреца!

Борде. Принимая меры к тому, чтобы не походить на него, вы будете испытывать то безумные страдания, то безумные наслаждения, будете проводить вашу жизнь то в смехе, то в слезах и навсегда останетесь ребенком.

Леспинас. Я готова на это.

Борде. И вы надеетесь быть от этого более счастливой?

Леспинас. Не знаю.

Борде. М-ль, это столь ценимое качество в своих сильных проявлениях почти всегда, причиняет боль, а проявляясь слабо, оно нагоняет скуку: с ним или зеваешь или опьяняешься страстями. Вы то без меры отдаетесь наслаждениям роскошной музыкой, красотой патетической сцены, то ваше веселье прошло, наша диафрагма сжалась, и целый вечер вас душат спазмы в горле.

Леспинас. Но что же делать, если только при таких условиях я могу наслаждаться красивой музыкой и трогательными сценами?

Борде. Ошибаетесь. Я тоже умею наслаждаться и восхищаться, но я никогда не страдаю, за исключением тех случаев, когда у меня колика. Я испытываю чистое наслаждение, моя оценка гораздо более строга, моя похвала более осмыслена и более соблазнительна. Есть ли хоть одна плохая трагедия для таких впечатлительных душ, как ваша? Сколько раз, при чтении трагедии, вы краснели за те восторги, которые вы испытывали в театре на представлении её и наоборот.

Леспинас. Это случалось со мной.

Борде. Следовательно, не вам, существу чувствительному, а мне, спокойному и холодному, надлежит сказать: верно, хорошо, прекрасно!.. Будем укреплять начало ткани: это лучшее, что можем мы сделать. Знаете ли вы, что здесь идет дело о жизни?

Леспинас.

Борде. Да, о жизни. Нет ни одного человека, который не имел бы иногда отвращения к ней. Одного какого-нибудь события достаточно, чтобы такое настроение превратилось в непроизвольное и обычное. Тогда не помогут ни увеселения, ни разнообразие наслаждений, ни советы друзей, ни собственные усилия; побеги с неотвратимой силой наносят началу пучка гибельные потрясения; несчастный может, сколько угодно, отбиваться; мраком застилается вселенная пред ним; тучи роковых идей неотвязно шествуют за ним и он кончает самоубийством.

Леспинас. Вы пугаете меня, доктор.

Д'Аламбер А что скажете вы, доктор, о сне?

Борде. Сон, это такое состояние, когда, вследствие ли усталости, или благодаря привычке, вся ткань отдыхает и остается неподвижной, по когда, как во время болезни, каждое волоконце ткани волнуется, движется, передает к общему началу массу часто несвязных, отрывочных, неясных ощущений; а иногда эти ощущения столь связны, столь последовательны, столь отчетливы, что человек, проснувшись, лишается и разума, и речи, и воображения; временами они столь бурны, столь дики, что человек, проснувшись, теряет представление о реальности окружающого...

Леспинас. Ну, так что такое сон?

Борде. активности. Затронут глазной нерв, - начало ткани стало видеть; оно начинает слышать, если толчок идет от слухового нерва. Только действие и противодействие взаимно перемежаются, что является результатом центрального свойства системы, закона смежности и привычки. Если действие начинается с полового побега, который природа предназначила для наслаждения любовью и для продолжения рода, то последствием реакции в начале пучка будет воскресший образ любимого предмета. Если же, наоборот, этот образ воскреснет сначала у начала пучка, то последствия реакции выразятся в напряжении полового побега, и бурном истечении семянной жидкости.

Д'Аламбер. Таким образом, возбуждение во время сна бывает в восходящей и нисходящей степени; я испытал такое состояние в эту ночь, но какое у него было направление, - я не знаю.

Борде. В бодром состоянии ткань подчиняется впечатлениям от внешняго предмета. Во время сна все, что происходит в ней, рождается в игре её собственной чувствительности. Во время сна внимание человека ничем не отвлекается: отсюда - интенсивность сна, которая почти всегда является показателем мимолетного приступа болезни или следствием возбуждения. У начала ткани - безпрерывная попеременная смена состояний от пассивности к активности, отсюда - безпорядочность сна. Концепции во сне временами бывают так отчетливы, так связны, как у бодрствующого животного, отдающагося впечатлениям природы. Только картины природы, вновь воскресшия во сне, снова возсоздают впечатления от них, - отсюда - правдоподобность сна, невозможность отличить его от состояния бодрствования, и нет иного средства распознать их, кроме опыта.

Леспинас.

Борде. Нет, не всегда.

Леспинас. Если сон дает мне образ друга, которого я потеряла, правдоподобный образ,. Ж бы существующий в действительности; если он говорит со мной, и я слышу его, если я дотрагиваюсь до него, и в моих руках остается впечатление от его тела; если я просыпаюсь с душой, полной нежности и боли, с ручьями слез на глазах; если мои руки еще простерты к тому месту, где он являлся мне, - кто скажет мне, что я на самом деле не видела его, не слышала его голоса, не дотрагивалась до него?

Борде. Его отсутствие. Но если невозможно отличить состояние бодрствования от сна, то кто определит продолжительность его? Спокойный сон, это - короткий промежуток забытья между моментом, когда, ложатся спать, и моментом, когда встают. Безпокойный, - он тянется иногда целые годы. В первом случае безусловно целиком прекращается сознание себя. Назовете ли вы такое состояние сном?

. Да, потому что существует другое.

Д'Аламбер. Во-втором случае не имеется только сознания себя, но имеется сознание и своей воли и своей свободы. Что такое свобода, что такое воля спящого человека?

Борде. Что? То же самое, что свобода или воля бодрствующого: конечный импульс желания или нежелания, конечный результат всего, что было с рождения до настоящого момента, и я отказываюсь признать, чтобы самый проницательный ум способен был открыть здесь малейшую разницу.

. Вы думаете?

Борде. И это вы задаете мне такой вопрос! Вы, отдавшийся глубочайшим спекуляциям, проведший две трети своей жизни в бреду с открытыми глазами и в деятельности вопреки своей воле, да, вопреки своей воле, хотя и в бреду. В бреду вы распоряжались, отдавали приказания, вам повиновались, вы были довольны или недовольны, вы испытывали противоречия, наталкивались на препятствия, возмущались, любили, ненавидели, порицали, уходили, приходили. По утрам, едва открыв глаза, вы возвращались к прерванным накануне размышлениям, одевались, садились за стол, думали, чертили фигуры, делали вычисления, обедали, снова принимались за свои математическия комбинации, иногда вставали из-за стола, чтобы проверить их в разговоре с другими, отдавали приказания своим слугам, ужинали, ложились спать, засыпали, не проявляя никакой воли. Вы были не больше, как точка, вы действовали, но вы не проявляли воли. Разве желание зарождается само по себе? Волевой акт всегда вызывается каким-нибудь мотивом внутренним или внешним, каким-нибудь впечатлением в настоящем или безсознательным воспоминанием из прошлого, какой-нибудь страстью, проектом на будущее. После всего этого о свободе я скажу вам только одно слово. Всякое действие наше есть необходимый эффект одной единственной причины: нас, очень сложного целого, но целого.

Леспинас. Необходимый?

Борде.

Леспинас. Он прав. Поскольку я действую определенным образом, тот, кто хочет действовать иначе, ужо не я, и уверять, что в тот момент когда я делаю или говорю одно, я могу делать или говорить другое, значит уверять, что я в одно и те же время и я и некто другой. Но порок и добродетель, доктор? Добродетель, - это святое слово во всех языках, эта священная идея у всех наций.

Борде. Это слово нужно заменить другим: благодеянием, злодеянием. Люди, к счастью или несчастью, родятся, и общий поток уносит одних к славе, других к безславию.

Леспинас. А собственное достоинство, а позор, а угрызения совести?..

Борде.

Леспинас. А награды и наказания?

Борде. Средства исправления изменчивого существа, называемого злым, и поощрения того, кого называют добрым.

Леспинас.

Борде. Истина это или ложь?

Леспинас. Думаю, что истина.

Борде. Т. е., вы думаете, что у лжи есть свои выгодные стороны, а у истины - свои неудобства.

. Думаю.

Борде. Я тоже. Но выгодные стороны лжи минутпы, а выгоды истины вечны, зато неудобные последствия истины, когда они имеются у нея, проходят быстро, а неудобные последствия лжи прекращаются только вместе с ней. Проследите последствия лжи в голове человека и в его поведении. В голове его ложь или переплетается так или иначе с истиной, и голова непоследовательно работает, или она стройно и последовательно связывается с другой ложью, и голова заблуждается. Но какого поведения можете вы ожидать от головы или непоследовательной в своих разсуждениях, или последовательной в своих заблуждениях?

Леспинас. Последняго недостатка, менее достойного презрения, нужно, может быть, больше бояться, чем первого.

. Очень хорошо. Таким образом, все сведено к чувствительности, к памяти, к органическим движениям. С этим я согласен. Но воображение и абстракции?

Борде. Воображение...

Леспинас. Один момент, доктор. Подведем итог. Мне кажется, что, согласно вашим принципам, прибегая к чисто механическим операциям, я сведу гения мира к массе неорганизованного тела, у которой осталось только одна чувствительность, и что эту безформенную массу можно опять вывести из состояния невыразимо глубокой безсмысленности и поднять до степени человека-гения. Первая из этих операций состоит в том, чтобы искалечить первоначальный моток побегов и внести безпорядок во все остальное, а вторая в том, чтобы возстановить в мотке разорванные побеги и предоставить все прочее свободному развитию. Пример. Я отнимаю у Ньютона оба слуховых побега, и он не воспринимает больше звуков; я отнимаю у него носовые и он не чувствует запаха; я отнимаю зрительные, и он не видит цветов; я отнимаю вкусовые, и он лишается вкуса; затем je разрушаю или спутываю остальные, и гибнет вся организация мозга, память, способность суждения, желание, страсти, воля, сознание себя, и вот вам безформенная масса, в которой сохранилась лишь жизнь и чувствительность.

Борде.

Леспинас. Я снова беру эту массу и возстановляю последовательно побеги: носовые - она чувствует запах, слуховые - она слышит, зрительные - она видит, вкусовые - у ней чувство вкуса. Я предоставляю свободу развития остальным побегам и вижу, как возрождается память, способность сравнения и суждения, разум, желания, страсти, талант, все способности организма, и вот снова предо мной человек-гений, и все это сделано без вмешательства какого-нибудь посторонняго и непонятного агента.

Борде. Чудесно. Придерживайтесь этих принципов, а остальное галиматья... Но абстракции и воображение. Воображение, это память о формах и цветах. Зрелище какой-нибудь сцены, какого-нибудь предмета по необходимости настраивает известным образом чувствующий инструмент, а затем он или сам по себе уже настраивается на воспоминание об этом, или какая-нибудь посторонняя причина вызывает в нем это воспоминание, и он тихо звучит внутри или громко гремит наружи, безшумно перерабатывает в себе полученные впечатления или изливается в соответствующих звуках.

Д'Аламбер. у инструмента, который звучит, а не от исчезнувшей вещи.

Борде. Правда. Разсказ бывает историческим или поэтическим.

Д' Аламбер. Но как эта поэзия или эта ложь вводится в рассказ?

Борде. С помощью последовательно пробуждающихся идей: оне пробуждаются одна за другой, потому что оне всегда связаны одна с другой. Если вы взяли на себя смелость сравнивать животное с клавесинами, то вы, конечно, позволите мне сравнить поэтический рассказ с пением.

. Сравнение правильное.

Борде. В каждой мелодии есть гамма, у гаммы, - свои интервалы, у каждой струны - созвучные ей струны. Таким образом вводятся в мелодию модуляции, и песнь обогащается разнообразием звуков. Дан только известный мотив и уж каждый музыкант чувствует его по-своему.

Леспинас. Но для чего затемнять вопрос этим фигуральным стилем? Я сказала бы, что каждый, имея свои глаза, видит и рассказывает различно. Я сказала бы, что каждая идея пробуждает другия идеи, и что каждый человек, сообразно с своей головой или своим характером, придерживается идей, точно воспроводящих факт, или вводит в них воскрсшия в нем идеи; что можно сделать выбор между идеями; что можно написать целую книгу по одному этому предмету, если основательно разсматривать его.

. Вы правы. Это не помешает мне спросить доктора, убежден ли он в том, что форма, ни на что не похожая, никогда не зародится в воображении и не воспроизведется в рассказе.

Борде. Убежден. Порождаемый этой способностью энтузиазм играет роль таланта у тех шарлатанов, которые из множества раскромсанных животных создают в своем воображения чудовище, никогда не виденное в природе.

Д'Аламбер. А абстракции?

Борде. общее многим действиям, дало начало словам: порок, добродетель; качество, общее многим существам, дало начало словам: уродливость и красота. Сначала говорили: один человек, одна лошадь, два животных, а потом стали говорить: один, два, три; отсюда зародилась вся наука о числах. Представления об абстрактном слове у людей нет. Были подмечены во всех телах три измерения: длина, ширина, высота; занялись каждым из них, - отсюда все математическия науки. Всякая абстракция не что иное, как пустой знак идеи. Идею исключили, отделив знак от физического предмета, и познание идей становится возможным только при условии сведения знаков к физическим предметам; отсюда необходимость часто прибегать в разговорах и в литературных работах к примерам. Когда вы, прослушав пространную комбинацию словесных знаков, просите примера, вы обязываете вашего собеседника не к чему иному, как к тому, чтобы он придал своим звукам телесную оболочку, оформил их, сделал их реальными, сведя их к испытанным ощущениям.

Д'Аламбер. Ясно ли это для вас, м-ль?

Леспинас. Не совсем, но доктор ведь объяснит?

Борде.

Д'Аламбер. Речь более быстрая и более удобная! Разве люди точно понимают и понимали друг друга, доктор?

Борде. Почти всякий разговор есть отчет... Где же моя палка... не имею никакого представления об этом... а шапка... И умом ни один человек не бывает совершенно похож на другого; мы никогда точно не понимаем и никогда, не были точно поняты; есть всегда кое-что больше или меньше того, что понято; наша речь всегда или не исчерпывает ощущения или переступает пределы его. Всякий замечает, какое существует различие в суждениях людей; на самом деле оно в тысячу раз больше, но мы не замечаем его и, к счастью, может быть, не заметим... До свидания.

Леспинас.

Борде. Говорите поскорее.

Леспинас. Вы помните о скачках, о которых вы говорили мне?

Борде. Да.

Леспинас.

Борде. Почему нет?

Леспинас. Тем лучше для наших внуков, - может быть, вернется какой-нибудь Генрих IV.

Борде. Может быть, все вернется.

. Доктор, вы должны придти к нам обедать.

Борде. Сделаю, что смогу, не обещаю; вы примите меня, если я приду.

Леспинас. Мы будем ждать вас до 2 часов.

Борде. "Сон д'Аламбера", носит название "Продолжение разговора"; по некоторым причинам оно помещено в конце книги; см. стр. 308. Прим. издателя.}.

(К двум часам доктор вернулся. Д'Аламбер ушел обедать к знакомым. И. доктор оказался tête-à-tête с ЛеспинасЛеспинас сказала доктору)"

Леспинас. Ну-с, доктор, выпейте стакан малаги и затем ответьте мне на вопрос, который сотни раз приходит мне в голову, и который я решаюсь задать только вам.

Борде.

Леспинас. Что вы думаете о смешении видов?

Борде. Честное слово, вопрос тоже недурен. Я думаю, пто люди придавали большое значение акту воспроизведения рода и они были правы, но я недоволен их гражданскими и религиозными законами.

Леспинас.

Борде....Что в них нет справедливости и цели, и созданы ошгбез всякого соображения с природой вещей и общественной пользой.

Леспинас. Объяснитесь.

Борде. К этому я подхожу... Но подождите В моем распоряжении имеется еще целый час, я быстро объясню вам: и часа для нас будет достаточно. Мы - одни, вы умный человек, и не подумаете, что я пренебрегу моим уважением к вам; какое бы суждение вы ни составили о моих идеях, надеюсь, вы не сделаете из них вывода против честности моих нравов.

Леспинас. Весьма вероятно, по ваше начало меня безпокоит.

Борде. В таком случае изменим разговор.

. Нет, нет, продолжайте. Один из ваших друзей, который искал мне и моим двум сестрам мужей, предлагал младшей сильфа, старшей ангела-благовестителя, а мне ученика Диогена: он хорошо знал всех троих. Однако, доктор, не слишком откровенно.

Борде. Само собой разумеется, посколько сюжет и мое состояние позволят это.

Леспинас. Это ничего не будет стоить вам... Вот ваш кофе, выпейте его.

Борде Ваш вопрос касается физики, морали и поэзии.

Леспинас. Поэзии!

Борде. Несомненно. Искусство создавать существа несуществующия по образу существующих есть истинная поэзия. На сей раз позвольте мне, вместо Гиппократа, процитировать Горация. Этот поэт или стихоплет говорит в одном месте;

Omne iulit , qui miscuit utile duld.

Высшая заслуга заключается в том, чтобы соединить приятное с полезным. Совершенство состоит в примирении этих двух крайностей. В области эстетики первое место должно остаться за приятным и полезным действием; полезному мы не можем отказать во втором месте, а третье останется за приятным, низшую же ступень мы отведем тому, что не приносит ни удовольствия, ни пользы.

Леспинас. До сего пункта я могу быть вашего мнения, не краснея. Куда это заведет нас?

Борде.

Леспинас. Право, никакой.

Борде. Следователно, мы вычеркнем их из каталога добродетелей, несмотря на расточаемую им великую похвалу и не взирая на протежирующие им гражданские законы, и согласимся, что нет ничего более наивного, более смешного, более абсурдного, более вредного, более презренного, более худшого, чем эти два редкия качества: в них нет ничего, кроме настоящого зла.

Леспинас.

Борде. Будьте осторожны, предупреждаю, скоро вы отступитесь.

Леспинас. Мы никогда не отступаемся.

Борде. А действия, совершаемые в уединении?

. Ну?

Борде. Ну, они доставляют все-таки, по крайней мере, удовольствие индивиду, и наш принцип ложен или...

Леспинас. Что вы, доктор!..

Борде. Да, м-ль, да, потому что они безразличны и не так уж безплодны. Вызваны ли они потребностью или не вызваны ею, они всегда приятны. Я хочу, чтобы люди были здоровы, я безусловно хочу этого, понимаете вы? Я порицаю всякое излишество, но при наших общественных условиях найдутся сотни разумных соображений за это, не говоря уже о темпераменте и гибельных последствиях строгого воздержания, в особенности, для молодых людей: имущественная недостаточность, у молодых людей страх жгучого раскаяния, у женщин страх безчестия укрощают несчастное гибнущее от томления и тоски существо, бедняжку, не знающого, к кому обратиться, не решающагося вести себя цинически. Вы помните, какими словами Катон напутствовал молодого человека, переступавшого порог куртизанки: "Смелее, сын мой..." А что сказал бы он теперь, застав его одного на месте преступления? Он, может быть, прибавил бы: вот так-то лучше, вместо того, чтобы развращать жену другого или подвергать опасности её честь и здоровье?.. Что же, я откажусь от наслаждений, от восхитительного и необходимого для меня момента потому, что обстоятельства лишают меня величайшого счастья, какое только можно себе представить, от счастья слиться чувствами и душой в порывах опьянения с избранницей моего сердца и воспроизвести себя в ней и с ней, потому что я не могу отметить моего действия печатью полезности? При полнокровии пускают кровь, и какую роль при этом играет природа излишней жидкости, её цвет и способ, каким избавляются от нея? Она одинаково излишня как в одном состоянии, так и в другом, и если, переполнив свои резервуары и разлившись по всей машине, она выходит другим более длинным, более трудным и опасным путем - разве от этого она становится менее потерянной? Природа не выносит ничего безполезного: каким же образом я окажусь виновным в содействии ей, когда она взывает к моей помощи самыми недвусмысленными симптомами? Не будем никогда провоцировать ее, но, когда нужно, подадим ей руку помощи; глупо лишать себя удовольствия, отказывая ей в помощи или бездействуя. Ведите трезвую жизнь, скажут мне, изнуряйтесь до потери сил. Понимаю: я должен, по-вашему, лишать себя одного удовольствия, потом напрягать свои силы, чтобы отказаться от другого. Хорошо придумано!

. Вот проповедь не для детей!

Борде. И не для других людей. Все-таки вы позволите мне одно предположение? Предположите, что у вас есть благоразумная, слишком благоразумная и невинная, слишком невинная дочь, в возрасте, когда пробуждается темперамент. Голова у нея затуманивается, природа безсильна помочь ей: вы обращаетесь ко мне. Я сразу замечаю, что все, приводящие вас в ужас, симптомы проистекают от излишка и задержания семянной жидкости. Я заявляю вам, что ей грозит нимфомания, которую легко предупредить и от которой иногда не возможно бываеи излечить. Я указываю вам на средство. Как вы поступите?

Леспинас. По правде сказать, я думаю... по таких случаев не бывает...

Борде. навлекать на себя самые гнусные подозрения и учинить преступление против общества. Вы задумались.

Леспинас. Да, я колебалась спросить вас: случалось ли вам когда-нибудь делать подобное секретное сообщение матерям.

Борде. Конечно.

Леспинас.

Борде. Прекрасное решение, осмысленное, и все без исключения... Я не поклонился бы на улице человеку, заподозренному в исповедании моей доктрины, для меня достаточно было бы узнать, что он покрыл себя таким позором, чтобы я стал избегать его. Но мы говорим здесь без свидетелей и не выводя из этого никаких правил для себя. Я скажу вам о своей философии то, что совершенно голый Диоген сказал молодому и стыдливому афинянину, сопротивление которого он хотел побороть: "Не бойся ничего, сын мой, я не так зол, как вон тот".

Леспинас. Бьюсь об заклад, доктор, вы, повидимому, приходите...

Борде. Я не буду спорить, вы выиграете. Да, м-ль, это мое убеждение.

. Как, все равно, остаешься в пределах своего вида, или выходишь из них?

Борде. Да.

Леспинас. Вы ужасны.

Борде. Не я, а природа или общество. Послушайте, м-ль, я не поддаюсь власти слов, я объясняюсь тем более свободно, что я чист, и чистота моих нравов неуязвима ни с какой стороны. И вот я спрашиваю вас: из двух актов, одинаково направленных к удовлетворению похоти и приносящих лишь удовольствие без всякой пользы, за какой выскажется здравый смысл: за тот ли, который доставляет наслаждение только тому лицу, который к нему прибегает, или за другой, в котором наслаждением делятся с другим, подобным себе существом - самцом или самкой, ибо ни пол, ни даже пользование полом роли здесь не играет?

. Эти вопросы слишком тонки для меня.

Борде. Ах, вот как! Четыре минуты побыли человеком и вот уже снова беретесь за ваш чепчик и юбки, чтобы снова стать женщиной. В добрый час! Ну, так и следует обращаться с вами, как с женщиной... Кончено... Больше ни слова о мадам Дюбарри... Вы видите, все устраивается; думали, что при дворе все пойдет вверх дном. Властелин поступил, как благоразумный человек. - Omne tulit punctum, - он оставил при себе и женщину, которая доставляет ему наслаждение, и министра, который полезен ему... Но вы не слушаете меня... Где вы?

Леспинас. Я разбираюсь в ваших этих комбинациях: все оне кажутся мне противоестественными;

Борде. было погрешить против нея, и самыми важными нарушениями социальных законов той страны, где действия взвешивались бы на иных весах, а не на весах фанатизма и предразсудков.

Леспинас. Я возвращаюсь к вашим пресловутым силлогизмам; я не вижу здесь средины, тут нужно или все отрицать, или со всем соглашаться... Но подождите-ка, доктор, честнее и короче всего перепрыгнуть чрез грязь и вернуться к моему первому вопросу: что вы думаете о смешении видов?

Борде. Нет нужды прыгать для этого: мы уже на месте. Естественно-научная, или моральная сторона этого вопроса интересует вас?

Леспинас.

Борде. Тем лучше. Вопрос морали был на первом плане и вы разрешили его. След...

Леспинас. Согласна... несомненно, это предисловие, но я хотела бы... чтобы вы отделили причину от следствия. Оставим скверную причину в стороне.

Борде. Это значит приказывать мне начинать с конца; но если вы хотите, то я скажу вам, что у нас очень мало произведено {Reasif de la Bretonne утверждает в "Философии г. Никола", что всевозможные опыты производились в Потсдаме Фридрихом II. Вероятно, это не так; но ныне мы вправе думать, что подобные помеси невозможны, как невозможна помесь кролика с курицей, о чем говорится ниже, хотя бы тому бил порукою истинный ученый Реомюр. Галлер говорит по этому поводу: "Хотя дружба Реомюра делает мне большую честь, но я никогда не мог убедиться, что, как он говорит, между кроликом и курицей бывает настоящая связь". "Физиология".} опытов благодаря нашей трусости, нашему отвращению, нашим законам и предразсудкам; что нам не известно, какие совокупления были бы совершенно безплодными; что мы не знаем случаев, когда полезное сочеталось бы с приятным, какие виды можно было бы создать благодаря последовательным и разнообразным попыткам; существуют ли в действительности фавны или это миф; не умножились ли бы на сотни разнообразных способов породы мулов, и действительно ли безплодны известные нам породы их. Но вот один странный случай, который многие образованные люди выдадут вам за истинный, по который не правдоподобен: будто бы они видели, как на птичьем дворе эрцгерцога один кролик - безстыдник играл роль петуха у двух десятков кур - безстыдниц, которые будто бы свыклись со своим положением. Они прибавят еще, что им показывали цыплят, покрытых шерстью и происшедших от этого животного. Подумайте, как они смешны!

Леспинас. А что подразумеваете вы под последовательными попытками?

Борде. над сближением животных, поставив их в одинаковые условия существования.

Леспинас. Трудно будет довести человека до такого состояния, чтобы он начал щипать траву.

Борде. Но часто не трудно заставить его пить козье молоко, и козу легко заставить питаться хлебом. Я указал на козу по некоторым особенным соображениям.

Леспинас.

Борде. Вы очень смелы! По таким... что из коз мы сделали бы сильную, умную, неутомимую и быстроногую породу превосходных слуг.

Леспинас. Очень хорошо, доктор. Мне даже представляется, что за каретой ваших герцогинь торчит 5--6 огромных нахальных козлоногих, и это забавляет меня.

Борде. И мы не унижали бы больше наших братьев, поручая им функции, недостойные ни их, ни нас.

. Еще лучше.

Борде. В наших колониях мы не ставили бы больше человека в условия вьючного скота.

Леспинас. Скорее, доктор, скорее садитесь за работу и создавайте нам козлоногих слуг.

Борде.

Леспинас. Но постойте: ваши козлоногие, может быть, будут разнузданными, развратными.

Борде. Не гарантирую, что они будут в высокой степени нравственными

Леспинас. У

Борде. (Уходя). А вопрос о крещении их?

Леспинас. Вызовет хорошую свалку в Сорбонпе.

Борде.

Леспинас. Видела.

Борде. Кардинал Полиньяк однажды сказал ему: "Заговори, и я крещу тебя".

Леспинас.

Борде. Я уверен, что вы будете молчать.

Леспинас. На это не полагайтесь, я и слушаю то только для удовольствия потом передавать другим. Но еще одно слово, и я больше никогда не вернусь к этому.

Борде. Что?

Леспинас.

Борде. У молодых людей везде от слабости организации, у стариков от развращенности головы, у афинян от очарования красоты, в Риме от недостатка женщин, в Париже от страха пред сифилисом. До свидания, до свидания!