| Автор: | Лесаж А. Р. |
| Категория: | Роман |
Книга одиннадцатая
ГЛАВА V
О тайной беседе Жиль Бласа с Наварро и о первом поручении, возложенном на Жиль Бласа графом Оливаресом
Увидев Хосе, я тут же с большим возбуждением сообщил ему, что о многом должен с ним переговорить. Он отвел меня в укромное место, где, изложив весь ход дела, я спросил его, что он думает обо всем мною сказанном.
- Я думаю, - ответил он, - что вы находитесь на пороге большой карьеры. Все вам улыбается: вы нравитесь первому министру; а, кроме того (и это отнюдь не безделица), я могу оказать вам ту же услугу, которую некогда оказал вам мой дядя Мелькиор де ла Ронда, когда вы поступили на службу к гренадскому архиепископу. Он избавил вас от труда изучать прелата и главных его приближенных, раскрыв перед вами их характеры; я же, по его примеру, хочу познакомить вас с графом, с его супругой-графиней и с доньей Марией де Гусман, их единственной дочерью. Начнем с министра, - ум у него живой и проницательный, способный на великие замыслы. Он выдает себя за человека универсального, потому что обмакнул пальцы во все науки; он считает себя способным решить всякое дело, мнит себя глубоким юристом, великим полководцем и тончайшим политиком. Прибавьте к этому, что он постоянно упорствует в своих мнениях и склонен следовать им преимущественно перед чужими, дабы не показалось, будто он уступает другому в осведомленности. Между нами будь сказано, этот недостаток может привести к самым необычайным последствиям, от коих да сохранит господь наше королевство. В Совете он блещет природным красноречием и писал бы так же хорошо, как говорит, если бы, стараясь сообщить своему стилю большую возвышенность, не делал бы его слишком туманным и изысканным. Рассуждает он своеобразно; мысль у него капризна и причудлива. Таков портрет его ума, а вот - портрет его сердца. Он великодушен и верен в дружбе. Говорят, будто он мстителен. Но какой же испанец не мстителен? Кроме того, его обвиняют в неблагодарности за то, что он отправил в ссылку герцога Уседского и брата Луиса Алиагу, которым, как говорят, многим был обязан. Но и это следует ему простить: желание стать первым министром избавляет от обязанности быть благодарным.
Донья Агнеса де Суньига де Веласко, графиня Оливарес, - продолжал Хосе, - дама, обладающая, насколько мне известно, лишь одним недостатком: она на вес золота продает те милости, которые выхлопатывает. Что касается доньи Марии де Гусман, которая безусловно является сейчас самой выгодной невестой во всей Испании, то это - особа, совершенная во всех отношениях и боготворимая своими родителями. Примите это к руководству: старайтесь как следует угождать этим дамам и делайте вид, будто вы еще более преданы графу Оливаресу, чем герцогу Лерме до вашего путешествия в Сеговию. Таким образом, вы сделаетесь персоной, осыпанной почестями и богатствами. Кроме того, советую вам, - добавил он, - от времени до времени навещать моего господина, дона Балтасара: хотя для продвижения по службе он вам больше не нужен, все же не забывайте оказывать ему внимание. Он о вас хорошего мнения, старайтесь сохранить его уважение и дружбу; при случае он может быть вам полезен.
- Поскольку дядя и племянник, - спросил я у Наварро, - вместе правят государством, не возникает ли между ними некоторой зависти?
- Напротив, - отвечал он, - они действуют в самом тесном единении. Без дона Балтасара граф Оливарес, может быть, не стал бы первым министром, так как ведь после смерти Филиппа III все друзья и сторонники Сандовальского дома лезли из кожи вон: кто ради кардинала, кто ради его сына; но мой господин, самый ловкий из царедворцев, и граф, тоже не меньший хитрец, разрушили их планы и приняли такие правильные меры, чтобы обеспечить за собой этот пост, что победили всех своих соперников. Сделавшись первым министром, граф Оливарес разделил бремя управления со своим дядей, доном Балтасаром: он оставил ему попечение о делах иностранных, а себе взял внутренние. Таким образом, еще крепче стянув узы, которые, естественно, должны связывать людей одной крови, эти вельможи, не зависящие друг от друга, живут в полном согласии, которое мне представляется нерушимым.
Таков был разговор, который произошел у меня с Хосе и которым я твердо решил воспользоваться себе на благо. После этого я пошел выразить свою признательность сеньору Суньиге за то, что он соблаговолил для меня сделать. Он весьма вежливо отвечал мне, что и впредь намерен пользоваться всяким случаем, чтобы доставить мне удовольствие; он выразил удовлетворение по поводу того, как я поладил с его племянником, и обещал еще поговорить обо мне с этим последним, желая, как он выразился, по крайней мере, показать, что мои интересы ему дороги и что, вместо одного покровителя, у меня их два. Таким образом, дон Балтасар из расположения к Наварро принимал к сердцу мою судьбу.
и, глядя, как мы за трапезой напускаем на себя солидность и важность, быть может, смеялись в душе над уважением, которое им велено было нам оказывать. Когда же слуги, убрав со стола, удалились, мой секретарь перестал стесняться и принялся болтать всевозможные пустяки, которые подсказывало ему веселое настроение и окрылившие его надежды. Я же, хотя и довольный блестящим своим положением, которое теперь только начинал осознавать, все же не чувствовал никакой склонности им ослепляться. Поэтому, улегшись в постель, я мирно уснул, не отдаваясь приятным мечтам, которыми мог бы занять свой ум, в то время как честолюбивый Сипион почти не знал покоя: он провел большую половину ночи, мысленно накопляя богатства, чтобы выдать замуж свою дочь Серафиму.
Я не успел одеться, как за мною пришли от имени его сиятельства. Вскоре я уже был у графа, который сказал мне:
- Ну-ка, Сантильяна, посмотрим, на что ты пригоден. Ты говорил мне, что герцог Лерма поручал тебе составлять докладные записки; у меня тут есть одна, которую я хочу сделать твоим пробным камнем. Я сейчас познакомлю тебя с ее содержанием: речь идет о составлении акта, который расположил бы широкие круги в пользу моего управления. Я уже распустил слух, что застал дела крайне расстроенными; теперь же необходимо воочию показать двору и городу то бедственное положение, до которого доведено королевство. Нужно нарисовать такую картину, чтобы она поразила народ и помешала ему сожалеть о моем предшественнике. Затем ты превознесешь те мероприятия, к коим я прибег, чтобы сделать царствование короля славным, его владения цветущими, а его подданных совершенно счастливыми.
мог встревожить любого доброго испанца. Затем, пропустив меня в небольшой кабинет, соседствовавший с его собственным, он предоставил мне работать на свободе. Итак, я принялся составлять свою записку возможно тщательнее. Сперва я излагал тяжелое положение, в котором находилось королевство: финансы расстроены, королевские доходы отданы в руки откупщиков, флот уничтожен. Затем я указывал на ошибки лиц, управлявших государством при прежнем монархе, и на плачевные последствия, к которым это могло привести. Наконец, я изображал королевство в опасности и так резко порицал прежнее управление, что, судя по моему меморандуму, уход герцога Лермы был величайшим счастьем для Испании. Сказать по правде, я, хоть и не испытывал никакой неприязни к павшему сановнику, все же не прочь был отлить ему ату пилюлю. Такова уж человеческая природа.
В заключение, после ужасающей картины бедствий, грозивших Испании, я успокаивал умы, искусно внушая народу блестящие надежды на будущее. Граф Оливарес выглядел у меня поэтому как восстановитель, ниспосланный небесами для спасения нации; я сулил золотые горы. Одним словом, я настолько пошел навстречу пожеланиям нового министра, что он, казалось, был изумлен, когда прочел мою работу до конца.
твоим пером. Твой стиль сжат и даже элегантен; но я нахожу его, пожалуй, слишком естественным.
Указав мне тут же на места, которые были ему не по вкусу, граф исправил их, и по этим исправлениям я заключил, что он (как уже говорил мне Наварро) любил изысканные и туманные выражения. Тем не менее, хотя он и добивался благородного или, вернее сказать, вычурного стиля, однако же оставил нетронутыми добрых две трети моей записки и, чтобы показать мне, насколько он удовлетворен, к концу моего обеда прислал мне с доном Рамоном триста пистолей.