Викторов А.: Философия просвещенного эротизма

Заявление о нарушении
авторских прав

Категория:	Критическая статья
Связанные авторы:	Сад М. (О ком идёт речь)

ФИЛОСОФИЯ ПРОСВЕЩЕННОГО ЭРОТИЗМА

Прежде чем вынести то или иное суждение о французском романе середины XVIII века под названием «Тереза-философ», читатель должен составить себе ясное представление о социально-культурных особенностях Века Просвещения, ибо только после основательного ознакомления с идеями того далекого времени можно будет по достоинству оценить преимущества этого произведения, во всяком случае, если сравнивать «Терезу-философа» с низкопробной псевдоэротической литературой, продаваемой ныне по коммерческим ценам в подземных переходах метрополитена.

В первую очередь необходимо отметить, что эротико-философский роман «Тереза-философ» в век «развержения общего рассудка»,^[16] когда происходила радикальнейшая переоценка всех и всяческих ценностей, оставался произведением заурядным. В самом деле, могущественная идеология французского Просвещения к середине XVIII века полностью подчинила себе почти все литературные жанры, исключая, пожалуй, лишь жанр церковной проповеди. «Главнейшие писатели XVIII века (которые, кстати сказать, в сотрудничестве с компанией третьесортных литераторов наводнили мировой книжный рынок продукцией, во многом напоминающей роман „Тереза-философ". - А. В.) старались казаться скорее мыслителями, а не собственно художниками».^[17] Однако же беда была именно в том, что ни Вольтер, ни Дидро, ни Ж.-Ж. Руссо, ни Мармонтель, ни Шамфор, ни сотни иных, менее талантливых или плодовитых писателей Века Просвещения, мыслителями в высоком смысле этого слова не были. Вот почему догматическое влияние просветительской философии привело к тому, что французская литература XVIII века, по меткому выражению Э. Фагэ, оказалась «исключительно бесцветной».^[18] Впрочем, несмотря на неоспоримое снижение литературной ценности художественных произведений, идеологическое воздействие последних на читающую публику в XVIII веке становится настолько сильным, что литература, постепенно превратившись в могучее средство социально-политического воздействия, подчинила себе умы человечества: к концу века обществом уже правили идеи, а не коронованные властители.　

Прежде чем рассматривать роман «Тереза-философ», следует остановиться на главнейших отличительных признаках Века Просвещения. В противном случае трудно будет справедливо оценить философское содержание этого произведения, которое ни в коем случае нельзя рассматривать как непритязательную скабрезную поделку, рассчитанную на разжигание нездоровых инстинктов потенциального покупателя.　

Если встать на точку зрения уже упоминавшегося Э. Фагэ, то Век Просвещения во Франции следует характеризовать прежде всего как век антихристианский, а во-вторых, как антипатриотический, иными словами, космополитический. «В XVIII веке, который, кстати говоря, трудно назвать французским или христианским, охотно, хотя и крайне легкомысленно, рассуждали о важнейших предметах. С начала этого столетия христианская идея неожиданно теряет свою силу, кроме того, тогда же начинается последовательное падение чувства патриотизма. Таковы две основные черты, присущие эпохе с 1700 по 1790 годы. Если первый процесс протекал крайне быстро и, я бы сказал, совершенно непредвиденно, то второй осуществлялся постепенно. Впрочем, он также завершился в достаточно короткие сроки, где-то к 1750 году…»^[19] Эти слова известного французского критика стали общим местом в российской полемической литературе, процветавшей до падения старого режима. Доморощенные ревнители чистоты национальной идеи в силу каких-то труднообъяснимых причин неизменно упускали из вида то немаловажное обстоятельство, что сам Э. Фагэ, красноречиво описывая разложение французской духовной культуры в XVIII веке, вину за создавшуюся ситуацию возлагал на правительство христианнейшего короля Людовика XIV.

В самом деле, последовательное проведение в жизнь абсолютистской программы государственного управления повлекло за собой полное подавление политической жизни на всей территории французского королевства, так что наиболее талантливые и　просвещенные граждане, которые при иных обстоятельствах трудились бы на благо своего государства, оказались в своеобразной внутренней эмиграции.　

В результате отмены Нантского эдикта, гарантировавшего в какой-то мере свободу вероисповедания французским протестантам, к началу XVIII столетия в королевстве Людовика XIV сложилась парадоксальная ситуация: человек, отрицавший существование Бога, считался гораздо менее опасным по сравнению с христианином, критически относившимся к ряду догматов, одобряемых католической церковью. Подобная близорукая политика привела к значительному оттоку интеллектуальных и финансовых сил нации за пределы французского королевства, что не могло не сказаться на жизнеспособности патриотического чувства, поскольку при конфессиональных погромах национальная принадлежность - по крайней мере, если говорить о французах, - во внимание не принималась. Неудивительно, что впоследствии патриотизм перестал выступать в государственной жизни в качестве определяющего фактора благонадежности того или иного лица, так что с самого начала французская революция отличалась космополитизмом, ее трудно назвать собственно французской. И действительно, тогда идеалом считался скорее абстрактный «человек», но отнюдь не родина. Только при интервенции этот «человек» превращается в «патриота».^[20]　

Помимо антихристианства и космополитизма XVIII век надолго запомнился потомкам своей так называемой «научностью». Кстати, определенный «научный дух» был присущ и XVII столетию, но тогда под ним подразумевался, наряду с растущим стремлением к обретению самобытных форм литературы и искусства, прогресс в области метафизических, математических и теологических изысканий, оказавшийся возможным только благодаря бескорыстной любви к чисто интеллектуальным видам знания, примером которой служат гениальные творения Паскаля и Декарта. Расцвет математики мало-помалу способствовал развитию естественных наук, так что к началу XVIII века естествознание, освободившись от опеки перипатетизма, переживало своеобразное возрождение, чему во многом способствовали труды таких выдающихся ученых, как Бернье, Турнефор, Плюмье, Фейе, Фагон, Делансе, Дю-вернэ и др.　

Достижение успеха в эмпирическом естествознании требует от исследователя достаточно строгой специализации, которая, при пренебрежительном отношении к гносеологическим вопросам, как правило, влечет за собой грубые ошибки при решении проблем онтологического порядка. Таким образом, у мыслителей XVIII века сложилось совершенно ложное представление о том, будто бы прогрессивное развитие человеческого общества находится в прямой зависимости от квантитативных методов на него воздействия, заимствованных, кстати говоря, из естественных наук.　

Наглядным доказательством сказанному могут послужить следующие заявления, заимствованные нами из романа «Тереза-философ»: «Но если подойти чуть ближе - нам тут же станут отчетливо видны детали механизмов, приводящих в движение нашу жизнь. Достаточно разобраться в одном из них, что-бы понять и все остальные…».^[21] Как известно, еще Галилей говорил, что природа изъясняется на языке математики. К сожалению, в XVIII столетии эти слова понимались не метафорически, а буквально. Только после того, как некоторые математически образованные толмачи языка природы на практике познакомились с занимательным изобретением доктора Гильотена, общественное сознание наконец-то открыло для себя тот непреложный факт, что к обустройству жизни отдельного человека и к государственному строительству негоже приступать, вооружившись лишь линейкой и ватерпасом. Забвение онтологической ценности человеческого существования всегда обходилось людям недешево, так что любителям сравнений нашей воли с «двухфунтовой гирькой» следовало бы не забывать о трагической судьбе, которая выпала на долю, к примеру, Байи и Лавуазье.　

В XVIII веке особенной популярностью пользовались произведения, в которых со знанием дела описывались поступки, считавшиеся ранее недостойными внимания литератора. Во времена Просвещения нравственная распущенность становится модной, хотя «упадок нравственности, без сомнения, не мог не повлечь за собой определенного упадка в философии и литературе».^[22] Преимущественный интерес к разнообразным скабрезным сведениям явно заметен уже у П. Бейля, многоученого предшественника блестящей плеяды энциклопедистов. Но если старинные французские писатели и деятели классического периода умудрялись сохранять чувство вкуса даже　при описании самых рискованных ситуаций, то философствующие литераторы века XVIII, исключая, пожалуй, маркиза де Сада, поражают своей беспримерной в истории словесности пошлостью.　

Объясняя причины подобного нравственного декаданса, примером которого может послужить жизнь родителей Терезы, исследователи событий той далекой эпохи, как правило, предпочитают ссылаться на бурные времена регентства Филиппа Орлеанского, упуская из виду плачевные последствия недальновидной религиозной политики Людовика XIV. Ведь «после отмены Нантского эдикта религиозная эволюция многих была неожиданно прервана, так что среди „либертенов" оказались те, которые первоначально всего-навсего стремились держаться одной из пришедшихся им по душе форм христианского вероисповедания».^[23] граждане внезапно ощутили в себе необоримую потребность обратиться к творениям Шатобриана, галантная похабщина и вовсе исключается из числа жанров, достойных пера уважающего себя литератора.

Завершая обзор основных моментов развития духовной жизни в Век Просвещения, хотелось бы подчеркнуть присущее большинству просветителей принципиальное неприятие какого бы то ни было предания. Это был «век совершенно новый, первобытнейший и чрезвычайно грубый. XVIII век, не желая находиться под влиянием какой-либо традиции,　отринул и традицию, вобравшую в себя опыт нации…, спалив и уничтожив плоды прошлого. XVIII век вынужден был все отыскивать и устраивать заново».^[24] Дело в том, что взгляды просветителей сами по себе не выдерживали никакой критики; их идеи могли эффективно воздействовать лишь на человека, не отягощенного багажом интеллектуальных знаний. Но если в теории слабость аргументации удавалось прикрыть легким флером бесстыдной софистики, то на практике подобные фокусы, разумеется, разыгрывались без особого блеска. Как известно, Мао Цзедун, оправдывая свои волюнтаристские эксперименты, писал примерно следующее: «Я нуждаюсь в чистой бумаге, чтобы писать на ней самые новые, самые прекрасные иероглифы.» Точно так же просветители XVIII века делали ставку на нового человека, свободного от наследия той или иной философской, религиозной или литературной традиции. Подобное стремление к новизне можно было бы только приветствовать (разумеется, делая необходимые в каждом отдельном случае оговорки), если бы практика выведения принципиально новой, освобожденной от традиции человеческой породы получила хоть однажды экспериментальное подтверждение. Но, к огромному сожалению для умов поистине просвещенных, все предпринимаемые ранее попытки избавить человечество от традиции превращали сообщество людей, мягко выражаясь, в обитателей обезьяньего питомника.　

Между прочим, просветители первые оказались в числе жертв выдуманной ими догматической идеологии. Вообразив однажды, будто их доктрина представляет собой непререкаемую истину, впоследствии они наделили ее тем могуществом, которым обладает лишь одна правда. Вот почему мыслители XVIII века, позабыв о многочисленных примерах исторически оправданных заблуждений, пытались выдать свои туманные построения за естественный свет разума, при появлении которого рассеивается мрак невежества и предрассудков. В романе «Тереза-философ» показателен в данном отношении эпизод с Буа-Лорье. Опытная сводня, рассчитывавшая превратить очаровательные прелести молоденькой Терезы в солидный капитал, выслушивает от девушки несколько банальных фраз, имеющих весьма отдаленную связь с философией. Казалось бы, в этом нет ничего из ряда вон выходящего, но безымянный автор романа рассуждает по-другому. И мошенница Буа-Лорье претерпевает примечательную метаморфозу. Оказывается, слова Терезы, сумевшей рассеять заблуждения старой сводни, таят сокровенную истину, безуспешно разыскиваемую Буа-Лорье в течение десятилетий ее многотрудной жизни.^[25] В действительности отношения между своднями и философствующими девицами легкого поведения вряд ли складывались столь благополучно, как того хотелось бы автору романа.

Упрощенно догматический подход к проблеме человеческого существования не способствовал прогрессу философской антропологии. Но все-таки, несмотря на принципиальную ошибочность принятого им метода, Век Просвещения уже самим фактом своей полной несостоятельности заставляет нас искать истину в совершенно ином направлении, так что мы　с полным на то правом можем говорить о негативной пользе данного периода в истории человеческого рода.　

Анонимный роман «Тереза-философ», по сути, является романом воспитания, сходным по замыслу и жанру с такими книгами, как «Эмиль» Ж.-Ж. Руссо, «Господин Николя» Ретифа де ла Бретона, «Вильгельм Мейстер» И. В. Гете, «Странствия Франца Штернбальда» Л. Тика и др. Поскольку в упомянутых романах речь, как правило, идет о воспитании личности, то нелишним представляется привести еще один отрывок из книги Э. Фагэ, рассматривавшего, помимо прочего, влияние просветительской идеологии на формирование нового для европейской культуры отношения к человеческой индивидуальности: «Откровение, предание, авторитет власти - все это присуще христианству. Что же касается XVIII века, то он, сделав ставку на человеческий разум, способность людей к постижению истины, религиозную и духовную свободу, верил в безграничное самосовершенствование и законы прогресса, следуя которым, к прошлому относились с нескрываемым пренебрежением. Другими словами, откровение не существует, предание нас обманывает, а власть не нужна вовсе. Отсюда возникло глубочайшее уважение (по крайней мере, в теории) к человеческой индивидуальности, отдельной личности. В те времена полагали, будто бы любой из нас, безразлично тот или этот, способен постигнуть тайну, которая в действительности сохраняется благодаря последовательному чередованию человеческих поколений. За профанацией предания последовало обожествление человека, пришедшее на смену прежнему культу. Отсюда, помимо прочего, возникло также стремление к равенству между людьми, которое, однако же, представляло собой настолько расплывчатое понятие, что определить его содержание с точностью оказалось совершенно невозможным».^[26]

Расцвет романа воспитания к середине XVIII века, без всякого сомнения, объясняется тем, что европейское общественное мнение, отвергнув традиционные представления, обратилось к новым педагогическим системам, подкреплявшимся, как правило, целым арсеналом идеологических догм эпохи Просвещения.　

Как известно, нелепый миф о возможности воспитания нового человека в сознании передовых мыслителей XVIII века в силу различных обстоятельств превратился в своеобразную аксиому. Но если в гениальных романах, принадлежащих перу выдающихся представителей эпохи Просвещения, абсурдность этого мифа остается незаметной, то в произведениях заурядных, наподобие «Терезы-философа», ослиные уши негодной теории вылезают наружу. «Натура может быть исправлена лишь воспитанием, которое побуждает нас изучать жизнь людей замечательных и следовать примерам положительным, подражая им»,^[27] - вещает устами наивной Терезы автор, пожелавший остаться неизвестным. К личности его и взглядам нам еще не единожды предстоит вернуться в дальнейшем, теперь же обратим внимание на прекрасную Терезу.　

Успех романа воспитания, помимо прочего, определялся и удачным выбором главного действующего лица - абсолютно пассивного объекта утомительной серии педагогических экзекуций, которым несчастный герой должен был подвергнуться по воле философствующего автора романа, усердного, но, к несчастью, непонятливого читателя трудов господина Локка и аббата де Кондильяка. Понятно, что такой герой, кроме совершенно девственного сознания, обязан был обладать и феноменальной восприимчивостью к новому учению. Ведь обладай такой человек способностью к суждениям, колоссы просветительской педагогики тут же разлетались бы в прах. Само собой разумеется, Тереза также претендует на свое место в блистательной фаланге образцовых героев просветительского романа: «Я верила всему, что мне говорили. Я не умела критически взглянуть на то, что однажды увидела».^[28] Иначе говоря, счастливый читатель повести, не рискуя потерять слишком много времени, становится свидетелем занимательной метаморфозы, в ходе которой девушка, страдавшая от гнета средневековых предрассудков, превращается в умудренную Гипатию, не боящуюся ни ада, ни рая, ни, самое главное, беременности.

Философская мысль XVIII века постоянно возвращалась к одной проблеме, суть которой сводится к ответу на вопрос, возможно ли на земле всеобщее счастье. Просветители, к примеру, считали это не только возможным, но и, при соответствующих социальных изменениях, необходимым: расхождения между философами этого направления, как правило, возникали только при определении условий и сроков наступления вожделенного царства Астреи. В то время как глубокомысленные эрудиты погружались в　хитросплетения лабиринтов философских трактатов, более динамичные популяризаторы принялись распространять те же самые идеи среди читающей публики - как правило, не особенно расположенной к метафизическим спекуляциям. Популяризаторы, одаренные литературными способностями, помимо прочего, создали и жанр философского романа воспитания. По мнению авторов подобных романов, любой читатель, независимо от его нравственного или интеллектуального уровня, может достигнуть совершенного счастья и благополучия лишь в том случае, если прислушается к нескольким нехитрым педагогическим советам, повторяемым с изрядной монотонностью в любом художественном произведении описываемого жанра: «Раз благородное поведение и духовная значительность замечательных людей помогли мне обрести счастье, - восклицает, например, одержимая порывом признательности прекрасная Тереза, - то почему бы не донести этот опыт до всех, кто в нем нуждается, и не дать счастья тем, кто его заслуживает?»^[29]　

Действительно, почему бы не донести? К тому же эти замечательные люди так снисходительно относятся к незначительным прегрешениям своих ближних, столь охотно и безвозмездно раздают различные универсальные советы, даже когда их об этом никто не спрашивает, буквально в лепешку готовы расшибиться из чистой филантропии.　

«Почти семь месяцев, упиваясь найденным источником счастья, я погружалась в поток сладострастия, изучив и доведя до совершенства открытые мною возможности.　

Здоровье мое полностью восстановилось, совесть была спокойна. И все это - благодаря заботам моего нового наставника, который давал мне разумные советы, опираясь на мудрость Всевышнего, давшего человеку могучий источник наслаждения».^[30]　

В чем же именно заключались разумные советы аббата Т.? Может быть, наставник открыл перед дрожащей от страха ученицей тайну человеческого бытия, указав ей светлый путь душеспасительного движения к абсолюту? Или объяснил непонятливой девочке сложную систему отношений в человеческом обществе? Рассказал об основных положениях, выводимых из принятия нравственного императива? Раскрыл важность моральных норм для функционирования государственного механизма? Ничего подобного, он просто-напросто порекомендовал девице заниматься онанизмом, как только молодой организм того потребует. В сущности, совет аббата Т. в упрощенной форме воспроизводит один из важнейших догматов философии Просвещения, следуя которому сексуальные потребности воспринимались в качестве доминанты человеческого бытия, короче говоря, наивному читателю внушали: esse est futuere,^[31] или, в данном случае, masturbare.^[32] ^[33]

Составив довольно-таки ясное представление о границах человеческого счастья, безымянный создатель романа «Тереза-философ» с завидной последовательностью защищает любимое учение чуть ли не на каждой странице. Однако в литературе XVIII столетия декларативные заявления в художественной прозе, как правило, подкреплялись солидными спекулятивными доказательствами, так что нашему автору волей-неволей приходилось рассуждать и о способах, с помощью которых человечество избавилось бы от своих невзгод, а подобные рассуждения становятся попросту невозможными, если не занять строго определенную философскую позицию. Другими словами, автору необходимо было примкнуть к одному из влиятельных в XVIII веке философских направлений.　

Несмотря на то, что содержащиеся в романе метафизические размышления сами по себе не представляют ни малейшего интереса, они заслуживают внимания хотя бы потому, что в XVIII веке считались образцовыми для подавляющего большинства друзей Просвещения. Именно такие романы и оказывали сильнейшее влияние на сознание европейского обывателя, подготавливая тем самым новый порядок вещей, тогда как серьезные трактаты, сохраняя престижное предназначение морального вадемекума, по сути дела, никем не читались.　

Изложение взглядов философствующего анонима, по-видимому, следует начинать с уяснения того, каким образом он решает вопрос о «свободе воли», так как любой ответ на этот вопрос определяет и все последующие рассуждения, связанные с проблемой достижения человеческого счастья. Поскольку роман был написан в XVIII веке, когда идеологическое господство католической церкви накладывало на писателей весьма ощутимые ограничения, то при разборе взглядов автора романа не следует упускать из виду, во-первых, мнение церкви, во-вторых, мнения, принятые в крупнейших философских школах. В противном случае наши суждения покажутся крайне легковесными и необоснованными.

Что касается прекрасной Терезы, то ее трудно причислить к апологетам свободы человеческой воли: «Всякий может легко убедиться в том, что разум способен лишь оценить степень желания отдаться тому или иному удовлетворению или же воздержаться от оного. Из этого знания и происходит то, что мы зовем волей и решимостью. Но и воля, и решимость эти столь же полно зависят от силы страстей и желаний, во власти которых мы находимся».^[34]　

По-видимому, аноним не разделял воззрений, принятых католической церковью, учение которой о свободе воли вкратце сводится к следующему: «Поелику Бог предвидел, что одни люди будут хорошо пользоваться своею собственною волей, а другие - худо, то посему одних Он предопределил к славе, а других осудил же».^[35] Христиане должны думать следующим образом: свобода дана была от Бога человеку как творению, созданному по его образу и подобию. Но все-таки, будучи существом ограниченным уже в силу сотворимости, человек и свободу получил ограниченную, так что мог и нарушать ее. Между тем　только при свободной воле человека его поступки получают то или иное нравственное значение. Если бы Бог насильно удержал Адама и Еву от нарушения данной им заповеди, то лишил бы их тем самым свободы, вне которой исполнение заповеди не имеет нравственного достоинства.　

С философской точки зрения можно как признавать, так и отвергать свободу воли. Сторонники первого направления называются индетерминистами, а второго - детерминистами. Тереза, как видим, принадлежит к детерминистам, однако же здесь, как и в любом философском направлении, существуют самые разные оттенки и градации, без знания которых мы рискуем впасть в грубую ошибку при определении спекулятивного направления текстов той далекой эпохи.　

Само словосочетание «свобода воли» допускает, по крайней мере, два подхода к его объяснению. С одной стороны, мы вправе понимать эту свободу в негативном смысле, как свободу от какого бы то ни было внешнего воздействия, тогда как, с другой стороны, свобода обычно воспринимается в качестве существенного признака самостоятельной человеческой деятельности. В соответствии со сказанным и отрицание свободы воли получает два различных значения.　

«Тереза-философ» придерживался одного из самых примитивных видов детерминизма, т. н. механистического, или натуралистического, сущность которого прекрасно выразил барон Гольбах: «Nous agissons necessairement».^[36] Кстати говоря, сходных　взглядов придерживались и два других столпа материализма - Гельвеций и Ламетри.^[37]　

Нет смысла еще раз напоминать, что подобные воззрения, будучи противными христианскому учению о свободе воли, в XVIII веке рассматривались церковью как опасная ересь. Однако Тереза, полагая, будто наша воля с необходимостью проявляется благодаря абсолютно от нас не зависимому воздействию внешних (физических) факторов, тем самым бросала вызов сторонникам иных философских учений, в частности космологическому детерминизму Спинозы. Последний, как известно, считал действительно нравственно свободным лишь того человека, который, следуя необоримому велению разума, с успехом будет подавлять все аффекты,^[38] воздействующие на его волю, и в особенности те из них, которым так подвержены действующие лица рассматриваемого романа. В отличие от Спинозы, безымянный автор пытается полностью снять с человечества возвышенные обязанности, к следованию которым призывал　людей гаагский отшельник: «Характер наших страстей диктуется и строением наших органов, и расположением тканей, и движением соков внутри нашего организма. Та сила, с которой страсти волнуют нас, определяет и сам строй наших мыслей и наше поведение. Она делает человека страстным, мудрым или глупцом. Глупый не менее свободен, чем мудрый или человек страстный, так как следует тем же самым принципам. Для природы равны все. Предположить, что человек свободен и сам управляет своими поступками, значило бы уподобить его Богу».^[39]

Купидона: «…жалкие смертные, вы воображаете, что способны справиться со страстями, которыми наделила вас природа! Эти страсти даны Богом. Вы же хотите уничтожить их или хотя бы ограничить их какими-то рамками. Безумные!.. Сами страсти есть дело Его рук».^[40]　

Понятно, имя Бога поминается в данном отрывке всуе, ибо на всем протяжении романа преимущественное внимание автора остается прикованным к земным удовольствиям. Впрочем, пропаганда аморализма в середине XVIII века была предприятием рискованным, ибо твердые нравственные устои общества еще не были расшатаны настолько сильно, чтобы оказался возможен головокружительный скачок от цивилизованного порядка к царству хаоса и анархии. Тем не менее многочисленные представители высших слоев французского общества уже в начале XVIII столетия несли на своем челе унылую печать разложения и упадка, причем процесс либертинизации среди аристократии распространялся с неумолимой быстротою,^[41] несмотря на противодействие консервативных институтов церкви и государства. Что же касается крестьянства и третьего сословия, то они отличались тяготением к устойчивому традиционализму, хотя самосознание у большинства членов этих сословий в отрыве от конфессиональных и корпоративных связей находилось на крайне низком уровне, характерном, скорее, для варваров еще непокоренной Цезарем Галлии, но отнюдь не для просвещенных граждан цивилизованного королевства. Подтверждением сказанному могут служить каннибальские эксцессы времен французской революции.

Поставив перед собой задачу оправдания сексуальных потребностей перед судом божеским и человеческим, анонимный автор «Терезы» избрал средний путь, равно удаленный и от христианского ригоризма, и от радикального аморализма маркиза де Сада. Нельзя сказать, чтобы безымянный писатель успешно справился со столь трудным делом, ибо в философском отношении он довольствуется жалкой эклектической похлебкой, а в области практической морали постоянно впадает в своеобразное ханжество, совсем не свойственное ни наставникам Пор-Рояля, ни «божественному маркизу». В итоге автор отдает предпочтение занятному варианту умеренного гедонизма, который, не входя в противоречие с ценностными установками французского общества середины XVIII века, тем не менее подрывает устои любого нравственно организованного социального образования.　

Чего стоят, например, такие вот заявления: «Почему бы раз и навсегда не признать, что природа - это фантом. Все есть Бог. Физическое зло, вредящее одним, служит для счастья других. С точки зрения Всевышнего, в мире нет ничего плохого. Все относительно. То, что в обществе считается злом, завтра может предстать в образе добра. Законы общества установлены людьми, но исходят они от Бога. Дав миру толчок, Создатель определил принципы, на которых возникли первые законы на которых держится все сущее».^[42] Подобную абракадабру отказывается понимать не только изощренный разум философа, но и элементарный рассудок любого здравомыслящего человека.

По сравнению с чисто спекулятивными рассуждениями практические советы, которыми потчует читателей автор романа «Тереза-философ», представляют собой гораздо больший интерес. В теории автор придерживается крайнего морального релятивизма, видоизменяющегося в зависимости от условий места и времени: «Каждый, сообразуясь со своими воззрениями, волен поступать, как ему заблагорассудится… если только… поведение не противоречит известным нравственным нормам».^[43] Упоминание об «известных нравственных нормах» никого не должно вводить в заблуждение, поскольку пропагандируемые в романе правила поведения в действительности объясняются по большей части страхом перед беременностью или королевской полицией. Кстати сказать, означенная этическая концепция оказала влияние и на сюжет романа «Тереза-философ», композиционно разделяющийся на четыре неравные части: историю отца Диррага и мадемуазель Эрадис, рассказ о пребывании Терезы в обществе аббата Т… и мадам х, историю Буа-Лорье и заключительный эпизод со счастливым любовником Терезы, причем каждая из частей знаменует собой определенную ступень нравственного развития героини.

Рассказывая о занятиях, которым предавались отец Дирраг в компании с мадемуазель Эрадис, автор показывает, как невинная Тереза знакомится с истинной природой сексуальных отношений. Между прочим, в довольно вяло написанном вступлении автор не забывает упомянуть о фатальных ошибках традиционного воспитания, следуя которому наставники наглухо запирают перед неофитами врата в святилище Эроса.　

недалекой воспитанницы. Впрочем, вскоре на подмогу неопытности приходит разум.

Встреча с аббатом Т… и мадам х вносит в жизнь Терезы немаловажные изменения, ибо после продолжительных бесед с этими людьми девушка начинает осознавать смысл человеческой жизни, кроме того, Терезе удается самостоятельно справиться и с некоторыми проблемами физиологического характера. Рассуждения аббата Т…, безусловно, образуют концептуальное ядро всего произведения, так как в них находит выражение этическая программа, разделяемая автором романа. Что касается истории Буа-Лорье, то рассказ старой сводни (настоящая вставная новелла, живая, хотя и несколько вульгарная) служит иллюстративным материалом, наглядно подтверждающим истинность воззрений аббата Т… Счастливая развязка (Тереза становится постоянной сожительницей одного богатого дворянина), по всей видимости, должна была свидетельствовать о том, что благоразумное поведение приносит соблазнительные плоды.　

Поскольку эпизод с аббатом Т… и мадам х оказался для Терезы поистине судьбоносным, на нем следует остановиться несколько подробнее. Что же представляют собой эти замечательные люди? Мадам х, богатая и знатная вдова, «не расставалась с книгами, спорила о вещах отвлеченных и даже трансцендентальных и вела жизнь совершенно безупречную».^[44]

Таким образом, мадам х можно было бы сравнить с маркизой дю Шатлэ, и сравнение это выглядит оправданным почти во всех отношениях, кроме одного. Маркиза дю Шатлэ, как известно, помимо интеллектуальных радостей не чуралась наслаждений Киприды, что в конце концов привело любовницу господина Вольтера к печальному концу: в 1749 году она умерла от родильной горячки. Зато мадам х, искренне опасаясь подобной смерти, сумела сделать радости Амура для себя совершенно безопасными. Каким образом? В соответствующей части романа содержатся все скабрезные подробности любовных ухищрений этой просвещенной женщины.

Аббат Т… - достойный напарник мадам х - в романе выступает в роли ментора, не скупящегося на душеспасительные советы. Автор подчеркивает глубокую философскую эрудицию этого духовного наставника, который, к примеру, заявляет: «Все мои выводы - плод двадцатилетних раздумий, бессонных ночей. И все это время я искренне стремился отличить правду от лжи».^[45] «1. Всегда и всюду ополчаются против страстей; на них возлагают ответственность за все горести человека, забывая, что они же - источник всех его удовольствий. Они являются элементом человеческой природы, о которой нельзя сказать ни слишком много хорошего, ни слишком много плохого. Но я не могу не испытывать досады, видя, что их всегда рассматривают именно с другой стороны, точно боятся оскорбить разум, произнеся хотя бы одно слово в пользу его соперниц, а между тем только страсти, и только великие страсти, могут поднять душу до великих дел. Без них конец всему возвышенному как в нравственности, так и в творчестве; изящные искусства без них　возвращаются в младенческое состояние, добродетель становится мелочной. 2. Умеренные страсти - удел заурядных людей…».^[46] Если внимательно вчитаться в эти слова выдающегося мастера философских каламбуров, то можно с легкостью уразуметь и этическую программу аббата Т…, длинные и малопонятные рассуждения которого изрядно вредят занимательности романа.

В своих моральных проповедях аббат Т… настаивает на естественном характере сексуальных потребностей человека: «Не надо забывать о том, что эти наши потребности связаны с темпераментом, и они столь же естественны, как голод и жажда. Не следует придавать им особого значения и не следует делать ничего для их возбуждения».^[47] Подобная теория «ночного горшка»^[48] вряд ли кого-либо удивит сегодня, однако в XVIII веке разглагольствования аббата Т…воспринимались совершенно иначе, ведь в тогдашнем общественном сознании преобладали несколько иные взгляды на природу сексуальных отношений между мужчиной и женщиной. В самом деле, неужели красноречивый аббат запамятовал известные слова апостола Павла из первого послания к коринфянам, где он определенно высказался в пользу целомудрия: «Все мне позволительно, но не все позволено; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною. Пища для чрева, и чрево для пищи; но Бог уничтожит и то и другое. Тело же не для блуда, но для Господа, и Господь для тела (…) Итак, отниму ли члены у Христа, чтобы сделать их членами блудницы? Да не будет! Или не знаете, что совокупляющийся с блудницею становится одно тело с нею? Ибо сказано: „два будут одна плоть". А соединяющийся с Господом есть один дух с Господом. Бегайте блуда; всякий грех, какой делает человек, есть вне тела; а блудник грешит против собственного тела».^[49]　

Таким образом, в своих рассуждениях аббат Т… пытается опровергнуть главный тезис апостола Павла, несмотря на то, что учение его разделяется всею католической церковью. В самом деле, принимая во внимание слова из книги Бытия (2, 24), апостол Павел резко выступает против тех, кто уравнивал потребность в пище с половым влечением. Блуд, по мысли апостола, оскверняет тело, зато пища его осквернить не может. Тело христианина - а мадам х, аббат Т… и Тереза - христиане-католики - как часть входит в мистическое тело Христово. Поскольку же в день Страшного Суда оно будет воскрешено Господом, нарушение заповеди целомудрия расценится тогда как один из самых тяжких грехов.　

Показательно и то, что Тереза, несмотря на религиозное воспитание, не способна соблюдать нормы христианской нравственности, которые в XVIII веке достаточно эффективно преподавались юношеству. Церковь хорошо помнила о печальном примере царя Давида, который «увидел с кровли купающуюся женщину…, послал слуг взять ее… и… спал с нею».^[50] Вот почему христианину, в частности, запрещалось смотреть на чужое обнаженное или полуобнаженное тело - ведь при взгляде на наготу другого лица половое стремление пробуждается с особенною силой.　Обращаясь к пастве, святые отцы, комментировавшие седьмую заповедь Божию, давали примерно такие рекомендации: «Должны мы избегать всякого взгляда на чужую обнаженность, например, когда женщины занимаются обиходом домашним (мытье полов, белья), когда кто спит раскидавшись… Кто же намеренно отыскивает случай к тому и с услаждением останавливает свои глаза на том, как лица другого пола остаются почему-либо в обнаженном… виде, тот безрассуден в своем любопытстве».^[51] Впрочем, если бы автор внимательно прислушивался к подобным рекомендациям, то философско-эротический роман «Тереза-философ» лишился бы своих наиболее блестяще в стилистическом отношении выполненных пассажей.　

Разумеется, нет необходимости здесь подробно останавливаться на всех аспектах этой критики, тем более что читатель и сам легко составит себе о ней ясное представление. Отметим только страстное отрицание святости супружеских уз: «Но мимолетная неверность, причиной которой может быть обыкновенное сладострастие, бунт темперамента, частная благодарность, истинная жалость или даже мягкость души, уступающая порыву визави, - разве есть в ней что-нибудь недопустимое?»,^[52] а также пламенные призывы к отказу от деторождения.　

Справедливости ради следует сказать и о том, что развернутая в романе этическая программа остается далекой от совершенства. В отличие от маркиза де Сада, у автора не хватило смелости довести ряд аморальных силлогизмов до логического конца, в силу чего на всем произведении сохраняется легкий налет ханжества и лицемерия. С одной стороны, герои романа вроде бы и не прочь отдаться всепоглощающему потоку страсти, а с другой - они обставляют свои действия столь огромным количеством предосторожностей и оговорок, что перестают представлять для существующих социальных структур сколь-нибудь существенную опасность.　

Автор заблуждается также относительно числа адептов просветительской идеологии, которое им сводится к какому-то абсолютно непостижимому минимуму. В действительности же новая мораль распространялась во французском обществе с головокружительною быстротою.^[53] Если придерживаться противоположного мнения, то причины успеха революции 1789 года так и останутся до конца не проясненными.　

нравственности уже было сказано достаточно подробно, нам остается только рассмотреть следствия, которые неизбежно вытекают из однажды принятых посылок. Прежде всего автор романа резко отделяет трансцендентное бытие человека от его антропологического существования: «С одной стороны, я (Тереза, - А. В.) всею душой любила Бога и искренне жаждала служить ему так, как меня учили. С другой же стороны, я не могла справиться с таинственными и необъяснимыми желаниями».^[54]　

Затем в ход пускается излюбленный прием вольнодумцев XVIII столетия, прямо-таки помешавшихся на сопоставлении различных верований и религий друг с другом: «Если правоверный христианин не желает интерпретировать положения своей религии, то почему же он хочет (и требует), чтобы правоверный магометанин подвергал сомнению постулаты своей религии?».^[55] Заложив в податливые умы слушателей некоторые сомнения, вдохновляемый естественным светом разума, проповедник предпринимает, наконец, решительную атаку: «Новые религии сотворены человеком, Бог никогда не меняется. Он неизменен… греховная сущность человека также неизменна».^[56] Что ж, основное дело сделано, и теперь автор со спокойным сердцем может нанести coup de grace поверженному во прах сопернику: «Христианская религия дает ложное представление о Боге».^[57] 　

Вдумчивый читатель, пожалуй, спросит: а что, собственно говоря, нового сказал анонимный автор по данному вопросу, поскольку на страницах романа удается обнаружить лишь избитые положения, немыслимую путаницу из эвгемеризма, деизма и слегка завуалированного атеизма. В самом деле, вся религиозная концепция построена на общеизвестном месте из V книги дидактической поэмы Лукреция:

Nec poterant quibus idfieret cognoscere causis

Ergo perfugium sibi habebant omnia divis

Tradere et illorum nutu facere omnia flecti^[58]

О человеческий род несчастный! Такие явленья

Мог он богам приписать и присвоить им гнев беспощадный!

Сколько стенаний ему, сколько нам это язв причинило.

Сколько доставило слез и детям нашим и внукам!^[59]

некую универсальную естественную религию. В романе «Тереза-философ» о подобной религии рассуждает, в частности, аббат Т… К сожалению, новаторские попытки друзей просвещения потерпели полнейший провал. По мнению Э. Фагэ, недееспособность просветительской идеологии объяснялась ложностью исходных мировоззренческих установок: «С человеческим разумом, слишком слабым, чтобы охватить предмет сразу с нескольких сторон (в XVIII веке - А. В.) произошло то же самое, что с ним случалось всегда. Одним словом, новое научное знание восприняли как науку вообще, способную, как казалось тогда, разом разрешить все загадки универсума, не принимая во внимание прежние теологические, метафизические и психологические объяснения. С тех пор начинают ссылаться на „законы природы", так как сверхъестественное сочли вовсе не существующим, точно так же как и „человеческое". Между прочим, тогда отказались не только от метафизики и религии, но и от морали, поскольку последняя, будучи присуща одним лишь людям, в природе вещей не наблюдается. Вот почему в конце концов мораль стали рассматривать в качестве последнего из „предрассудков"».^[60]　

В завершение нашего вводного слова хочется сказать несколько слов о жанре эротического романа, а также о проблемах, которые неизбежно возникают при распространении подобной литературы. Если в Европе многовековая традиция, по сути, не прерывалась, то в России, в силу различных обстоятельств, аналогичные тексты до читателя, как правило, не доходили. И дело здесь не только в цензуре - «няньке рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного».^[61] Главное препятствие, пожалуй, в неких устойчивых культурнотипологических ориентирах, остающихся непоколебленными, несмотря на жесточайшие социальные пертурбации.　

Вымученная абстиненция «сознательного» революционера, этого бастарда традиционной аскетической культуры Древней Руси, способствовала появлению на свет целого поколения с несбалансированными сексуальными инстинктами, тех, кто пытался скрыть собственную духовную импотенцию под ригористическими экзерсисами. В итоге призывы к тотальному запрещению эротической литературы встречают по большей части сочувственный отклик в сердцах наших сограждан. Вовсе не собираясь защищать низкосортные бульварные книжонки, которые лавинами обрушились ныне на голову обывателя, буду говорить о вещах более важных, а именно: о цивилизации, гуманизме и терпимости к инакомыслию любого рода, вплоть до сексуального.　

церкви. Причины этого запрещения объяснялись при анализе содержания романа «Тереза-философ». Однако в XVIII-XIX столетиях теократическая модель организации общества постепенно исчезла. В зависимости от принадлежности к тому или иному религиозному или политическому течению, сегодня мы по-разному относимся к устранению церкви от кормила государственной власти. Но, во всяком случае, и верующему, и неверующему трудно объяснить, к примеру, почему в светском государстве эротическая литература продолжает оставаться явлением если не полностью запрещенным, то, по крайней мере, едва терпимым.　

Возражения, выдвигаемые противниками эротической литературы, бывают, как правило, четырех типов. Во-первых, если верить некоторым борцам за моральную чистоту, подобная литература якобы развращает подрастающее поколение; во-вторых, - способствует росту преступлений на сексуальной почве; в-третьих, разрушает нравственность вообще и, наконец, в-четвертых, приносит умопомрачительную прибыль нечистоплотным дельцам теневой экономики.　

Рассмотрим же теперь, по возможности сохраняя полнейшее беспристрастие, все эти возражения.　

Вредное влияние излишне откровенной литературы на юношество сомнений ни у кого не вызывает. Впрочем, совершенно ясно, что подобная литература для детей не предназначена. Странные вещи происходят сегодня: положительные требования педагогики почему-то предаются полнейшему забвению, зато негативная часть этой науки упорно выдается за универсальное средство, помогающее при всех болезнях роста. А между тем, любому педагогу известно, что с помощью одних лишь запретительных средств нравственного человека воспитать невозможно, поскольку ощутимые успехи достигаются только при наличии соответствующих государственных, церковных, частнофилантропических, демократически-партийных и территориальных структур,　без которых серьезный разговор о воспитании достойного гражданина заводить попросту нечестно.　

Разумеется, нет ничего хорошего, если подростку то и дело попадаются на глаза красочные буклеты полупорнографического содержания, но все-таки хотелось бы спросить у незадачливых воспитателей (не будем забывать и о том, что воспитание должно начинаться с самого первого дня рождения человека), а почему ваш питомец, с вожделением предаваясь созерцанию голых частей тела, не желает найти какое-нибудь более достойное применение своему свободному времени? Общество обязано обеспечить подрастающему поколению нормальные условия для здорового нравственного и физического развития. Нельзя выставлять следствие вместо причины.　

«криминогенности» эротической литературы, то, доказывая это, ревнители общественной нравственности обычно ссылаются на криминальную хронику: некий гражданин А. прочитал книгу, посмотрел зажигательный видеофильм, увидел скабрезную открытку, прислушался к темпераментному африканскому мотиву и т. п., а затем изнасиловал первую попавшуюся гражданку Б. Кстати, аналогичные рассуждения в последнее время все чаще и чаще появляются на страницах газет, относимых ранее к разряду серьезных.　

Те, кто прибегает к столь сомнительным доказательствам, совершенно непозволительно смешивают два различных вида существования, а именно: собственно антропологическое и существование художественных произведений. «Слова не всегда суть деяния, размышление же не есть преступление».^[62] Понятно, что произведение искусства иной раз оказывает на человека достаточно сильное воздействие, хотя не идет ни в какое сравнение с актом свободного выбора, следуя которому человек творит добро или же совершает преступление. Вот почему государство попросту обязано взять на себя заботы о том, чтобы действия гражданина впредь определялись не предписаниями закона, но внутренним нравственным, императивом, ведь в противном случае преступления будут совершаться неизбежно, как только перед человеком забрезжит возможность обойти закон. В случае же с гражданином А., если таковой действительно имел место, мы наблюдаем совершенное отсутствие какого бы то ни было императива, и главная вина здесь - в злой воле указанного гражданина, а не в побудительных стимулах к злодеянию, которые нашей действительностью и без того предоставляются в избытке. В этом смысле эротическая литература вообще не может способствовать падению нравственности, ибо несуществующее упасть не может. Относительно же сверхприбылей заметим следующее: а что, собственно, препятствует государству извлекать таковые? Тем более что в цивилизованных странах примеров подобной деятельности - в избытке. Короче говоря, против распространения эротической литературы невозможно выдвинуть никаких логически обоснованных аргументов.　

Завершим наши рассуждения пророческими словами гениального Радищева, казалось бы, непосредственно обращающегося к потомкам: «Сочинения любострастные, наполненные похотливыми начертаниями, дышащие развратом, коего все листы и строки стрекательною наготою зияют, вредны для　юношей и незрелых чувств. Распламеняя воспаленное воображение, тревожа спящие чувства и возбуждая покоящееся сердце, безвременную наводят возмужалость, обманывая юные чувства в твердости их и заготовляя им дряхлость. Таковые сочинения могут быть вредны; но не они разврату корень. Если, читая их, юноши пристрастятся к крайнему услаждению любовной страсти, то не могли бы того произвести в действие, не были бы торгующие своею красотою. В России таковых сочинений в печати еще нет, а на каждой улице в обеих столицах видим раскрашенных любовниц. Действие более развратит, нежели слово, и пример паче всего. Скитающиеся любовницы, отдающие сердца свои с публичного торга наддателю, тысячи юношей заразят язвою и все будущее потомство тысячи сея; но книга не давала еще болезни. И так цензура да останется на торговых девок, до произведений же развратного хотя разума ей дела нет.　

Заключу сим: цензура печатаемого принадлежит обществу, оно дает сочинителю венец или употребит листы на обертки».^[63]　

А. ВИКТОРОВ　

Примечания

Радищев А. Н. Путешествие из Петербурга в Москву.　М.: «Книга», 1990, с. 218

Faguet E. Dix-huitieme siecle. Etudes litteraires.　P., SFIL: Ancienne librairie Legene, Oudin et C. - S.A. - p.V

Faguet E. Op. cit. - р. VI.

Faguet E. Op. cit. - р. VIII.