Чувство и чувствительность.
Глава 17

Чувство и чувствительность

Глава 17

Миссис Дэшвуд удивилась лишь на мгновение: она считала, что ничего естественнее его приезда в Бартон быть не могло, и не скупилась на самые радостные восклицания и приветствия. Никакая застенчивость, холодность и сдержанность не устояла бы против столь ласкового приема (а они изменили ему еще прежде, чем он переступил порог коттеджа), радушие же миссис Дэшвуд и вовсе заставило их бесследно исчезнуть. Да и не мог человек, влюбленный в одну из ее дочерей, не перенести часть своего чувства на нее самое, и Элинор с облегчением заметила, что он опять стал похож на себя. Словно привязанность к ним всем вновь воскресла в его сердце, и интерес к их благополучию казался неподдельным. Однако какая-то унылость не оставляла его: он расхваливал коттедж, восхищался видами из окон, был внимателен и любезен, но унылость не проходила. Они это заметили, и миссис Дэшвуд, приписав ее новым стеснительным требованиям его матери, села за стол, полная негодования против всех себялюбивых и черствых родителей.

- Каковы, Эдвард, теперь планы миссис Феррарс на ваш счет? - осведомилась она, когда после обеда они расположились у топящегося камина. - От вас по-прежнему ждут, что вы вопреки своим желаниям станете великим оратором?

- Нет. Надеюсь, матушка убедилась, что таланта к деятельности на общественном поприще у меня не больше, чем склонностей к ней.

- Но как же вы добьетесь славы? Ведь на меньшем ваши близкие не помирятся, а без усердия, без готовности не останавливаться ни перед какими расходами, без стремления очаровывать незнакомых людей, без профессии и без уверенности в себе обрести ее вам будет нелегко!

- Я не стану и пытаться. У меня нет никакого желания обретать известность и есть все основания надеяться, что мне она не угрожает. Благодарение небу, насильственно одарить меня талантами и красноречием не по силам никому!

- Да, я знаю, что вы лишены честолюбия. И очень умеренны в своих помыслах.

- Не более и не менее, чем все люди, я полагаю. Как всякий человек, я хочу быть счастлив, но, как всякий человек, быть им могу только на свой лад. Величие меня счастливым не сделает.

- О, еще бы! - воскликнула Марианна. - Неужели счастье может зависеть от богатства и величия!

- От величия, может быть, и нет, - заметила Элинор, - но богатство очень способно ему содействовать.

- Постыдись, Элинор! - сказала Марианна с упреком. - Деньги способны дать счастье, только если человек ничего другого не ищет. Во всех же иных случаях тем, кто располагает скромным достатком, никакой радости они принести не могут!

- Пожалуй, - с улыбкой ответила Элинор, - мы с тобой пришли к полному согласию. Разница между твоим «скромным достатком» и моим «богатством» вряд ли так уж велика; без них же при нынешнем положении вещей, как, я думаю, мы обе отрицать не станем, постоянная нужда в том или ином будет неизбежно омрачать жизнь. Просто твои представления выше моих. Ну, признайся, что, по-твоему, составляет скромный достаток?

- Тысяча восемьсот, две тысячи фунтов в год, не более!

Элинор засмеялась.

- Две тысячи фунтов в год! Я же одну тысячу называю богатством. Так я и предполагала.

- И все-таки две тысячи в год - доход очень скромный, - сказала Марианна. - Обойтись меньшим никакая семья не может. Я убеждена, что мои требования очень умеренны. Содержать приличное число прислуги, экипаж или два и охотничьих лошадей на меньшую сумму просто невозможно.

Элинор вновь улыбнулась тому, с какой точностью ее сестра подсчитала их будущие расходы по содержанию Комбе-Магна.

- Охотничьи лошади! - повторил Эдвард. - Но зачем они? Далеко ведь не все охотятся.

Порозовев, Марианна ответила:

- Но очень многие!

- Вот было бы хорошо, - воскликнула Маргарет, пораженная новой мыслью, - если б кто-нибудь подарил каждой из нас по огромному богатству!

- Ах, если бы! - вскричала Марианна, и ее глаза радостно заблестели, а щеки покрылись нежным румянцем от предвкушения воображаемого счастья.

- В таком желании мы все, разумеется, единодушны, - заметила Элинор. - Несмотря на то, что богатство значит так мало!

- Как я была бы счастлива! - восклицала Маргарет. - Но как бы я его тратила, хотелось бы мне знать?

Судя по лицу Марианны, она такого недоумения не испытывала.

- Вы занялись бы перестройкой дома, - заметила Элинор, - и ваше недоумение скоро рассеялось бы.

- Какие бы великолепные заказы посылались отсюда в Лондон, - сказал Эдвард, - если бы случилось что-нибудь подобное! Какой счастливый день для продавцов нот, книгопродавцев и типографий! Вы, мисс Дэшвуд, распорядились бы, чтобы вам присылали все новые гравюры, ну, а что до Марианны, я знаю величие ее души - во всем Лондоне не наберется нот, чтобы она пресытилась. А книги! Томсон^[4], Каупер, Скотт - она покупала бы их без устали, скупила бы все экземпляры, лишь бы они не попали в недостойные руки! И не пропустила бы ни единого тома, который мог бы научить ее, как восхищаться старым корявым дубом. Не правда ли, Марианна? Простите, что я позволил себе немного подразнить вас, но мне хотелось показать вам, что я не забыл наши былые споры.

- Я люблю напоминания о прошлом, Эдвард, люблю и грустные, не только веселые, и вы, заговаривая о прошлом, можете не опасаться меня обидеть. И вы совершенно верно изобразили, на что расходовались бы мои деньги - во всяком случае, некоторая их часть. Свободные суммы я, разумеется, тратила бы на ноты и книги.

- А капитал вы распределили бы на пожизненные ренты для авторов и их наследников.

- Нет, Эдвард. Я нашла бы ему другое применение.

- Быть может, вы обещали бы его в награду тому, кто напишет наиболее блистательную апологию вашего любимого утверждения, что любить человеку дано лишь единожды в жизни… Полагаю, вы своего мнения не переменили?

- Разумеется. В моем возрасте мнений так легко не меняют. Навряд ли мне доведется увидеть или услышать что-то, что убедило бы меня в обратном.

- Марианна, как вы замечаете, хранит прежнюю твердость, - сказала Элинор. - Она ничуть и ни в чем не изменилась.

- Только стала чуточку серьезней, чем была прежде.

- Нет, Эдвард, - сказала Марианна, - не вам упрекать меня в этом. Вы ведь сами не очень веселы.

- Почему вы так полагаете? - спросил он со вздохом. - Веселость ведь никогда не была мне особенно свойственна.

- Как и Марианне, - возразила Элинор. - Я не назвала бы ее смешливой. Она очень серьезна, очень сосредоточенна, какое бы занятие себе не выбирала. Иногда она говорит много и всегда с увлечением, но редко бывает весела, как птичка.

- Пожалуй, вы правы, - ответил он. - И все же я всегда считал ее веселой, живой натурой.

- Мне часто приходилось ловить себя на таких же ошибках, - продолжала Элинор, - когда я совершенно неверно толковала ту или иную черту характера, воображала, что люди гораздо более веселы или серьезны, остроумны или глупы, чем они оказывались на самом деле, и не могу даже объяснить, почему или каким образом возникало подобное заблуждение. Порой полагаешься на то, что они говорят о себе сами, гораздо чаще - на то, что говорят о них другие люди, и не даешь себе времени подумать и судить самой.

- Но мне казалось, Элинор, - сказала Марианна, - что как раз и следует совершенно полагаться на мнения других людей. Мне казалось, что способность судить дана нам лишь для того, чтобы подчинять ее приговорам наших ближних. Право же, именно это ты всегда проповедовала!

- Нет, Марианна, никогда. Никогда я не проповедовала подчинение собственных мыслей чужим. Я пыталась влиять только на поведение. Не приписывай мне того, что я не могла говорить. Признаю себя виновной в том, что часто желала, чтобы ты оказывала больше внимания всем нашим знакомым. Но когда же я советовала тебе безоговорочно разделять их чувства и принимать их суждения в серьезных делах?

- Так, значит, вам не удалось убедить вашу сестру в необходимости соблюдать равную вежливость со всеми? - спросил Эдвард у Элинор. - И вы в этом совсем не продвинулись?

- Напротив! - ответила Элинор, бросая на сестру выразительный взгляд.

- Душой я весь на вашей стороне, - сказал он, - но, боюсь, поведением ближе к вашей сестрице. Я от души хотел бы быть любезным, но моя глупая застенчивость так велика, что нередко я выгляжу высокомерным невежей, хотя меня всего лишь сковывает злосчастная моя неловкость. Мне нередко приходит в голову, что природа, видимо, предназначала меня для низкого общества, настолько несвободно чувствую я себя с новыми светскими знакомыми.

- У Марианны для ее невежливости такого извинения нет, - возразила Элинор. - Застенчивость ей несвойственна.

- Ее достоинства слишком велики, чтобы оставлять место для должного смущения, - ответил Эдвард. - Застенчивость ведь всегда порождается ощущением, что ты в том или ином отношении много хуже других людей. Если бы я мог убедить себя, что способен держаться с приятной непринужденностью, то перестал бы смущаться и робеть.

- Замкнутым? - переспросил Эдвард с недоумением. - Разве я замкнутый человек, Марианна?

- Да. На редкость.

- Не понимаю, - ответил он, краснея. - Замкнутый! Но как? В чем? Что я от вас скрываю? Какой откровенности вы от меня ждали бы?

ее, столь же пылко, как она сама?

Эдвард ничего не ответил. И, вновь погрузившись в еще более невеселую задумчивость, продолжал хранить угрюмое молчание.

Примечания

4

- Томсон Джеймс (1700-1748) - английский поэт-сентименталист; наибольшую известность получило его первое произведение «Времена года» (1726-1730), в котором, используя жанр дидактической поэмы, Томсон создал новую его разновидность - описательную поэму, в которой картины природы из вспомогательного элемента стали главными.