Джентльмен что надо. Часть вторая. Глава тринадцатая. Дартмут. Сентябрь 1592 года

Часть вторая

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ДАРТМУТ. СЕНТЯБРЬ 1592 ГОДА

С грузом павлинов и обезьян

И слоновою костью, сандалом,

Кедрами, сладостями и белым вином…

На протяжении всего пути по обочинам дороги дрок пламенел своими листьями, и зеленый кустарник был украшен красными ягодами шиповника и боярышника. Ребятишки, погрузившиеся в заросли ежевики с руками и ртами, вымазанными пунцовым соком ягод, выглянули на дорогу при звуке топота копыт и уставились на двух проезжавших мимо них всадников. Один из всадников был чудесно одет, и его плащ цвета ежевикового сока развевался у него за спиной, обнаруживая при этом серебристо-серую подкладку. Он то и дело улыбался на скаку, и дети, которые видели его, восхищенные его пышным нарядом и веселостью, махали ему вслед своими грязными ручонками. Он махал им в ответ, и солнце играло на разноцветных украшениях его перчаток. Его спутник не улыбался и не махал рукой, он продолжал невозмутимо свой путь и хмуро смотрел на мир.

Уже ранним утром в тот день, когда он зашел в Тауэр к Ралею, то с угрюмым видом произнес:

- Королева приказала вам приготовиться к поездке в Дартмут со мной. У нее там есть дело для вас; но вы по-прежнему остаетесь арестантом и должны относиться ко мне как к вашему стражнику.

- Как скажете, Блаунт, - с улыбкой ответил Ралей. - Какое же дело ждет меня?

- Это мы вскоре узнаем. Лошади готовы.

- И я сейчас буду готов, вот только переоденусь. Мне совсем не хотелось бы навлечь позор на своего стражника.

Блаунт, одетый нарочито просто и заурядно, нахмурился и с нетерпением поглядывал, как Ралей надевает на себя свои самый нарядный камзол, накрахмаленные брыжи и свои лучшие, из русской кожи сапоги для верховой езды. Нетерпение Блаунта было напрасным: Ралей так рвался в путь, что у него руки дрожали, и не прошло и десяти минут, как он весело накинул себе на плечи свой пурпурно-серебряный плащ, что для наблюдателя сей процедуры представлялось прямым оскорблением в его адрес, и сказал:

- Ну вот я и готов.

И теперь он мчался в Дартмут на какое-то задание, для выполнения которого среди всех своих слуг королева не нашла никого лучше, чем он; и скакал по широкой дороге, вдыхая воздух свободы. Как же было не улыбаться и не махать рукой.

Запах дыма делал воздух терпким и возбуждал кровь. Стайки птичек, собираясь в дальний перелет на юг, щебетали на крышах сараев и на стогах. Он улыбался и им. Они ведь были путешественницами, они были свободны. Ралей вдруг почувствовал жалость к птицам, посаженным в клетку. Их вид теперь уже никогда не оставит его равнодушным.

День превратился постепенно в теплое золото, потом потускнел до виноградно-цикламеновых тонов сумерек, и в ближайшем городе они решили остановиться и подыскали гостиницу. Тут кто-то узнал это узкое лицо, на котором так сильно выделялась черная бородка на фоне все еще покрывавшей его тюремной бледности. А уж тогда, как ни старался Блаунт поддержать свой статус стражника, сделать это стало невозможно. В дверях и в окнах маленькой лавочки столпились люди, только бы взглянуть на знаменитого человека. Ралей с удовольствием переживал подаренный ему таким образом короткий миг былой популярности. Он был человеком, женившимся на своей возлюбленной вопреки воле самой королевы. Рослые горожане взирали на него с восхищением; краснолицые женщины заглядывали в окно, страстно желая увидеть его. Кто-то счел момент подходящим и помчался к дому мэра, чтобы сообщить ему, что выдающаяся личность остановилась в гостинице «Одинокий бык». Мэр в это время сидел дома в домашних тапочках с кружкой в руке. Он просипел пришедшему: «Тс-с!», - чтобы тот замолчал, потому что жена находилась в соседней комнате, а она всегда ввязывалась во все государственные дела. Выходя, он предупредил ее:

- Я тут по делу выйду на минутку, любимая, -и поднялся на цыпочках наверх за своей цепью и шляпой. Он надел их уже на улице, завязал шнурки на ботинках, застегнул пуговицы у себя на камзоле и поспешил со своим осведомителем, буквально наступавшим ему на пятки, к гостинице «Одинокий бык». Хозяин рассыпался перед ним в приветствиях и указал на дверь комнаты, где сэр Ралей вкушал свой ужин. К негодованию Блаунта, Ралей приказал зажечь свечи и не запахивать занавески, чтобы все граждане Тенмора, кому это нравится, могли видеть, как питается великий человек. Те, кто находился поближе к окну, получили дополнительное удовольствие от лицезрения того, как мэр с его блистающей золотом цепью, в камзоле с неправильно застегнутыми пуговицами украдкой заглянул в дверь и затем с трудом протиснул в нее свой кругленький животик. Он торопливо поклонился несколько раз и сказал (к сожалению, граждане города не могли слышать этого):

- Ваш покорный слуга, сэр Уолтер, ваш покорный слуга. Я мэр. Я пришел приветствовать вас, сэр Уолтер, примите наши горячие приветствия от всех граждан нашего древнего города.

- Очень мило с вашей стороны, ваша милость, - ответил Ралей, с улыбкой разглядывая комичную фигуру мэра. - Очень мило. Не присядете ли, не выпьете ли с нами вина? Мой… друг и я, мы ужинаем.

«его милость» подошел к двери и прокричал распоряжение. И когда оно было выполнено и вино разлили по бокалам, главный гражданин города Тенмора устроился у окна на виду у всех так, чтобы те, кто был ниже его по положению, могли наблюдать, как он свободно общается с великими мира сего. Тогда они, может быть, поймут, что их мэр не простой человек, а это, в свою очередь, подвигнет твердолобый городской совет провести в жизнь его решение о запрете мусорной свалки на Кук-стрит. Он потягивал свое винцо, привставая и расплываясь в улыбке при каждом взгляде Ралея на него.

Сэр Уолтер, хотя и чувствовал усталость после славного, но тяжелого дня скачки на свежем деревенском воздухе, был доволен оказанным ему приемом в «Одиноком быке», восхищен ужином и всем на свете, а потому осыпал гостя любезностями, и маленький толстяк был вне себя от полученного удовольствия.

- Когда бы мы знали, сэр Уолтер, когда бы мы только знали, мы оказали бы вам достойный прием и предложили бы мой небогатый, но гостеприимный дом к вашим услугам. А как обрадовалась бы моя жена, как бы она обрадовалась!

- Я тоже бы обрадовался.

О, если бы при этом присутствовали Эдмунд, или Уилл, или Лиз: любой из них, перехватив его взгляд, не мог бы не оценить его иронию. А если бы была королева… она не меньше других позабавилась бы.

Тем временем толстячок, взбодренный выпитым вином, решился приступить к удовлетворению своего любопытства.

- И что же, сэр Уолтер, если позволите, что привело вас в наши края?

- Дела королевы, ваша милость. С первыми петухами я отправляюсь завтра утром в Дартмут.

- Уж не связано ли ваше дело с кораблем «Матерь Божья»?

- «Матерь Божья»? - озадаченно повторил за ним Ралей.

- Большой корабль, прибывший в Дартмут две недели назад. Он так называется, правда, это по-английски. Виноват, но испанское название мне не по зубам.

- «Мадре де Дьос?» - спросил наудачу Ралей.

- Совершенно верно, сэр Уолтер, именно так. Большой корабль с непонятным грузом, с которым, по всей видимости, никто не знает толком, что делать. Думаю, за вами послали, чтобы расспросить вас о некоторых товарах, найденных на корабле, или для того, чтобы расплатиться с матросами. Они оказались в пиковом положении. Не побоюсь сказать вам, что сэр Роберт Сесил уже проехал той же дорогой, что и вы. Сам я его не видел, но слышал, что он останавливался в этой же гостинице, чтобы поменять лошадей, и отобрал у хозяина две серебряные вилки, которые тот купил у моряка двумя днями раньше. Как мне говорили, сэр Роберт объяснил, что эти вилки из того самого груза и что тот моряк не имел на них никакого права. Однако моряк свои деньги получил, а хозяин остался ни с чем. Вот все это и навело меня на мысль, что вы отправляетесь туда по тому же делу.

Ралей взглянул на Блаунта: если тот в курсе этого, он должен как-то отреагировать на слова мэра. Информация толстячка не могла ничем повредить предприятию независимо от того, верна она или нет; все равно скоро станет известно, действительно ли в этом состоит его задача. Но Блаунт уткнулся носом в свой бокал с вином и оставался так же замкнут, как прежде.

- Что ж, ваша милость, кому, как не вам, знать, что в государственных делах надо проявлять осмотрительность.

- Будьте уверены, как не знать, - согласился с ним государственный человек.

- Так что больше не будем касаться моего задания, если вы не возражаете.

В полном убеждении, что он попал-таки в точку, «его милость» лукаво улыбнулся в знак полного взаимопонимания.

Прошло совсем немного времени, но гость заметил, как Ралей подавил зевок, и, проявив невиданный такт, поднялся, чтобы попрощаться.

- Это была восхитительная встреча, сэр Уолтер, просто восхитительная. И если вы надумаете возвращаться тем же путем, умоляю вас, будьте моим гостем. А пока, прошу вас, не оплачивайте свое проживание здесь, окажите честь городу Тенмору, позвольте ему расплатиться за вас.

- Буду счастлив. Было очень мило с вашей стороны зайти к нам на огонек. Я, несомненно, дам вам знать в следующий раз, если буду проезжать через ваш город. Спокойной ночи.

таким количеством материала для рассказов в кругу близких друзей, и детей, и внуков, которого должно было хватить еще на много лет. А Ралей в минуту хорошего расположения духа обрел неожиданно для себя сторонника, готового прошагать многие мили на своих толстеньких, коротеньких ножках, только бы услужить ему.

Везде, где они впоследствии останавливались, события развивались примерно тем же порядком и сопровождались добрыми пожеланиями и любопытствующими вопросами, и вот наконец они прибыли в Дартмут, в гостиницу «Сокол». Они прискакали во двор «Сокола» в полдень, и как только прозвучал топот копыт по мостовой, полная женщина в широком белом переднике выбежала навстречу им.

- Вы сэр Уолтер Ралей? - спросила она немного приглушенным от низкого поклона голосом.

Ралей кивнул и спрыгнул с коня на совсем одеревеневшие ноги. От прежней веселости не осталось и следа. Но он оставался в хорошем настроении, хотя Блаунт надоел ему до смерти, а ноги были стерты в кровь седлом.

- Там, в доме, вас дожидается сэр Джон Хоукинс, - сказала ему встретившая их женщина.

- Неужели он? Прекрасно. Ведите меня к нему и приходите затем с бутылкой Канарского.

- Вино-то уже там, сэр Уолтер. Сэр Джон позаботился об этом.

Хоукинс начинал ощущать бремя своих шестидесяти семи лет, он с трудом выбрался из своего глубокого кресла и пошел по-моряцки враскачку навстречу Ралею, который устремился к нему с раскрытыми объятиями. Старик стиснул Уолтеру руку и похлопал его по спине.

- Дьявольщина, как же здорово снова встретить тебя! Пойдем сядем и выпьем за твое освобождение. - Но, заметив в коридоре Блаунта, он добавил, понизив голос на столько, на сколько был способен, а это означало, что он слышен был даже в конце коридора: - Этот мрачный тип, он ведь Эссексов дружок? Что, он тоже должен войти в эту комнату?

- Боюсь, что да. Видишь ли, в настоящее время он исполняет роль моего стражника.

- К черту стражника, мне нужно поговорить с тобой, Уолтер.

Хоукинс по возможности избегал пользоваться при обращении титулами. Только то обстоятельство, что его визиты к королеве были очень редкими и всегда официальными, мешало ему называть ее просто «Елизавета» или даже «Лэсс». Он обратился к Блаунту голосом, которым способен был перекричать любой шторм:

- В конце коридора есть очень удобная комната, сэр, где вы можете спокойно устроиться и продолжать выполнять свои обязанности. У меня с Уолтером большой разговор.

Ралей довольно улыбался, наблюдая, как Блаунт надменно отвернулся и проследовал в другой конец коридора. Поскольку на протяжении всего их путешествия Блаунт оставался нем как рыба, теперь он заслуженно был оставлен в одиночестве, в то время как Ралей выслушивал новости.

Как только за ними закрылась дверь и бокалы наполнились вином, он сказал:

- Теперь расскажи мне обо всем. Этот болван не сказал мне ничего о том, ради чего меня сюда послали, кроме того, что это дело королевы.

- А как он мог? Он ведь друг Эссекса. Они теперь по глотку в грязи оттого, что я выручил тебя из Тауэра.

- Ты?

Хоукинс энергичным кивком с явным удовлетворением подтвердил новость.

- Я тебе все понемногу выложу, - пообещал он, поднимая бокал. - Восьмого - я запомнил число, потому что это был день рождения королевы, - Фробишер вернулся из похода с «Мадре де Дьос» на буксире. Корабль шел из Малабара и имел на борту груз, лучше которого наши берега еще не видели. Корабль достался им нелегко. На нем было до восьми сотен человек, и сражение продолжалось шестнадцать часов кряду. Но ты знаешь, чего стоит старый бульдог Мартин: уж если он вцепился во что-то своими зубами, то не выпустит свою добычу никогда, так что в конце концов португальцы сдались. Но на этом схватка не закончилась. Фробишер и Берг, его заместитель, сцепились из-за сокровищ и спорили на протяжении всего пути назад, и когда команда высадилась на берег, они продолжали спорить. Большая часть товаров была выгружена прямо на пристань - атлас и слоновая кость, жемчуг и рубины, - тебе наверняка не приходилось видеть столько добра сразу, и тут матросы, которым ничего не заплатили за поход, позаботились о себе сами. Но к тому времени слухи о грузе достигли ушей королевы, а поскольку она дала на эту экспедицию и корабли и свои деньги… - Тут Хоукинс поднялся и заговорил совсем другим тоном: - Однако все это тебе и так известно, ты же был поставлен командовать флотом, не так ли, и командовал им, пока она не послала за тобой… Ну, она, конечно, ухватилась за свою долю - кто бы поступил иначе? Королева послала в Дартмут этого дурака Сесила сказать, чтобы ничего не трогали. Тогда же прибыл сюда и я. Я спустился в гавань просто посмотреть, что там творится, и, знаешь, увидел такое - около сотни тонн специй, валяющихся и рассыпанных прямо под солнцем, будто это грязь какая. Всех матросов и торгашей интересовали только драгоценности и серебро. А вокруг толпы людей громко доказывали свои права, и моряки орали, что им ничего не заплатили. Такого бедлама ты наверняка никогда не видел. И знаешь, я написал письмо; тебе известно, как я ненавижу писанину, но тут я постарался, чтобы не было ни одной ошибочки и мне не пришлось бы переписывать его заново; в нем я говорил, что в Англии есть один-единственный человек, который разбирается в цене всех этих специй, шелка и маленьких штучек, с таким искусством вырезанных из кости. Я написал что есть один-единственный человек, с чьим мнением будут считаться и моряки, и торговцы, и что этот человек - ты. - И он ткнул Ралея в грудь своим волосатым пальцем. - И вот теперь ты здесь, такие вот дела.

- В таком случае я твой должник и вряд ли смогу расплатиться с тобой когда-либо, - торжественно заявил Ралей.

- Погоди, не говори ничего, пока не увидишь всего того, что лежит в гавани. Этого добра хватит, чтобы расплатиться не с одним долгом, а я являюсь пайщиком в этом деле, - сказал хитрый старый пират. - Но не подумай, что я ради этого старался, - серьезно продолжал он, перехватив взгляд Ралея. - О, ни в коем случае. Ты никогда не угадаешь, что заставило меня приняться за то письмо.

со скверным характером.

- Ты имеешь в виду причину, не имевшую ничего общего с моей ролью в этом деле?

- Ага, именно не имевшую ничего общего. Парень, да если бы я не любил тебя, из меня никакими клещами никогда не вытянули бы упоминания твоего имени. Я тебе скажу… - Он наклонился вперед, будто собирался доверить Ралею строжайшую тайну. - Ты, может быть, и не помнишь этого, но как-то, вернувшись из очередного плавания, я рассказал тебе, что слышал о дереве, на котором вместо листьев растут устрицы, и о стране, у обитателей которой головы растут прямо из груди, а не из плеч. И ты не стал смеяться надо мной. Эту же байку я рассказал другим людям - ты их не знаешь, - и они подняли меня на смех. А ты обещал мне, что расскажешь ее какому-то драматургу, своему другу, потому что это довольно интересно для одной из его пьес. А мне-то как хотелось, чтобы мои слова были напечатаны! Если бы у меня было время и хоть немного умения владеть пером, я сам написал бы целую книгу.

- Да, по-моему, ты лучше всех во всей Европе владеешь пером, - вполне серьезно заметил Ралей.

И он представил себе, что это была бы за книга - полная невероятных приключений, и кровавых событий, и отчаянных подвигов. Превосходное чтение.

На окно упала тень прохожего, и Хоукинс презрительно фыркнул.

- Вот и этот окаянный крючкотвор Сесил. Устраивай свои дела сам, Уолтер, не принимай его во внимание.

Сэр Роберт Сесил открыл дверь, и Ралей поднялся, чтобы поздороваться с ним. Хоукинс оставался сидеть и благодарил Бога, что он моряк, а не какой-то там государственный деятель и ему не надо притворяться вежливым, коли он не чувствует в этом никакой надобности, и он не имел ничего против того, чтобы Сесил догадался, как он не любит и презирает его.

Ралей и Сесил не виделись с того самого дня, как королева обнаружила тайну отношений между Уолтером и Лиз. Когда только-только разразилась во дворце гроза после того, как Трогмортон обвинил Ралея в изнасиловании сестры, Сесил все это слышал и присоединился к общим выражениям протеста против фаворита, назвав его поведение «скотским». Это слово не раз повторяли в адрес Ралея, и оно глубоко ранило его. Он-то думал, что в любом, самом тяжелом случае Сесил останется его другом - если не из любви к нему, то хотя бы из ненависти к Эссексу. Сесил писал ему в Тауэр, уверяя, что его чувства к нему остались неизменными, что слово это относилось к насилию, а не к женитьбе, о которой он в то время не знал. Ралей принял его извинения, написал, что понимает его, но теперь пристально рассматривал сына лорда Беркли. Он припомнил, как Лиз предупреждала его как-то: «Беркли ничего не стоило сказать своему сыну: „Бойся быть как Ралей"", и ему страстно хотелось прочитать мысли, скрывавшиеся в этой длинной, похожей на лисью голове, за взором этих глаз, один из которых был гораздо меньше другого.

Но приветствие Сесила было таким радушным, что лучшего и желать нельзя было.

- Как же я рад видеть вас, сэр Уолтер, - начал он, - рад за вас и за себя. Решить эту проблему абсолютно не в моих силах. Там есть такие товары, само наименование которых неизвестно мне. Надписи на сундуках все сделаны на португальском языке, что только добавляет трудностей. Это дело под силу разве что Геркулесу, самому Геркулесу.

Хоукинс посмотрел на Ралея, улыбнулся и поднял мохнатые брови, как бы говоря: «Дурак ненормальный».

Но хотя Ралей улыбнулся ему в ответ, в душе он не был согласен с мнением Хоукинса. Если судить поверхностно, сына лорда-канцлера можно было принять за «ненормального» и нерасторопного, нервничающего из-за возложенной на него ответственности, но он был умен и хитер - иначе и быть не могло: в нем текла кровь Беркли.

Следом за Сесилом в комнату вошел сэр Джон Гилберт, депутат от Девона, и превзошел всех в экспрессивности своего приветствия. Он вошел и застыл на месте, будто язык проглотил, хотя все видели, как под его плохо накрахмаленными брыжами ходит кадык. Гилберт протянул обе руки к своему родственнику и затем повис на его плечах, не стыдясь катившихся из глаз слез. Ралей хлопал его по плечу и целовал в щеку.

Немного оправившись от охвативших его чувств, Гилберт сказал:

- В странное время мы живем - человека сажают в тюрьму только за то, что он женился на своей молодке. Это же хуже инквизиции!

- Шш! - шепотом - как ему казалось - произнес Хоукинс. - В этой комнате присутствуют длинные уши и не менее длинный язык в придачу к ним. Нам бы не хотелось, чтобы вы угодили в Тауэр.

- Отправимся-ка лучше в гавань, - поспешил заявить Сесил, который прекрасно слышал каждое сказанное Хоукинсом слово.

«Неотесанный негодяй, - думал про себя Сесил, - мы сейчас от него избавимся, он не член Комиссии и не имеет права вмешиваться». Но Хоукинс не отставал от них, пока они шли по коридору, и он единственный из всех вспомнил о Блаунте, оставленном в комнате в другом конце коридора.

- Пошли с нами, если не хотите оставить без присмотра своего арестанта, - прокричал он, открывая дверь, - мы отправляемся в гавань.

Поскольку никто не решился предложить сэру Джону, чтобы он отстал от них, старый адмирал сопровождал их всю дорогу, и по его осанке вполне можно было предположить, что именно он возглавляет Комиссию. Пристань маленького приморского городка была усыпана всеми теми сокровищами, которые когда-то Ирод предложил Саломее ^"1014]. Из сандаловых сундуков высовывалось их содержимое, и в смеси с этой красотой в воздухе витал аромат великого множества разных специй. Некоторые сундуки были варварски вскрыты, и товары из них разбросаны на камнях.

Тут были все сокровища Востока. Сказочные богатства, которые увлекли корабли Колумба в плавание на запад. Драгоценности, из-за которых в разные времена во всем мире были совершены все преступления, значащиеся в каталоге сатаны.

- Чувствуете аромат специй? - спросил Хоукинс. - Их-то безмозглые свиньи и бросили портиться на открытом воздухе, на солнце. Там есть такие ковры, которые станут наследственными святынями и переживут всех нас, а их даже от дождей не укрыли.

Все пятеро прошли через ограждения, установленные по приказанию Сесила, и принялись рассматривать награбленное добро. Среди прочего тут были драгоценные камни, которые несчастные рабы под свист кнута добывали в тайных месторождениях; вышивки, над которыми женщины гнули спины, пока не становились слепыми; ковры, сплетенные руками детей, которые представления не имели, что такое игры, и чьи тела никогда не разовьются как следует из-за согнутого положения, которого от них требовал их труд. Была там и слоновая кость, ради которой люди охотились на слонов и валили их, осыпая сотнями стрел, каждая из которых таила на кончике своем медленную смерть; и мускатный орех, который доставляли из рощ континента на побережье моря на жестких спинах терпеливых осликов.

Ралей осмотрел все. Он один из всей этой маленькой компании мог прочесть трагические истории, связанные с добытыми сокровищами, понять, сколько пота, и крови, и боли, и риска для жизни содержалось в процессе обретения всех этих богатств. Но ему было не до этого, его поджимало время. Сейчас они были для него всего лишь ценой благосклонности ее величества, залогом нового расцвета. Он взял в руку несколько жемчужин, добытых каким-нибудь черным искателем жемчуга из морских глубин, кишащих акулами. Он вспомнил, как Дрейк рассказывал ему однажды о том, что искатели жемчуга, проработав три года, умирают, выхаркивая куски своих зря растраченных легких. Но перед его глазами не появились темнолицые призраки, он взирал на сверкающие шарики, которые скоро заблестят на шее, и на пальцах, и в ушах королевы, для которой он тут же их и отобрал.

продал самые обычные, хорошо известные изделия. На аукционе по продаже перца в тот же день он выручил сто тысяч фунтов. Затем он расплатился с моряками. Они подходили по очереди, один за другим со своими загорелыми, жесткими лицами и странной татуировкой на руках и груди, чтобы получить причитавшиеся им деньги. Ралей целый день простоял у входа в заграждение со списками экипажей кораблей, выкрикивал имена матросов, выплачивал им положенные суммы и вычеркивал из списков имена тех, кто получил деньги. Затем он составил скрупулезный список оставшегося добра: хрусталя, фарфора и ладана, гобеленов, янтаря, атласа, корицы; жемчуга и серой амбры; ковров, слоновой кости, гвоздики и изделий из сандала. На третью ночь Ралей вернулся в гостиницу «Сокол» с этим и еще одним реестром, в котором перечислялись имена пайщиков и доля каждого из них, закрылся в своей комнате от всех посетителей -даже от Хоукинса - и сел за подсчеты весьма интересовавшей его суммы.

К вечеру стало прохладно, в камине тихо потрескивали дрова, добавляя освещения к горящим свечам. Ралей разложил перед собой оба списка, разжег свою длинную трубку и, опершись подбородком на руку, задумался. Доля королевы насчитывала примерно двадцать тысяч фунтов. Немалая сумма, но в восторг ее не приведет: хотя эти деньги и представляли большой интерес, но их в таком случае было как раз столько, сколько ей полагалось, ни на цент больше. Он должен как-то извернуться и повысить ее пай, но под пристальным наблюдением Комиссии за каждым его действием сделать это было нелегко. Он обозвал про себя Фробишера круглым дураком. Если бы тот в свое время установил контроль над тем, что так славно захватил, не понадобилось бы никакой Комиссии… Но нет, Бог мой! Тогда бы и Ралей тут не понадобился, он по-прежнему оставался бы в Тауэре! При этой мысли капли пота выступили у него на лбу, и Ралей поспешил вместо проклятия вознести благословение на тупую, упрямую башку Фробишера. Он выбил свою трубку и озадаченно уткнулся носом в бумаги.

Часть доходов причиталась и ему самому за его «Роубака», но если он пожертвует свой пай королеве, то тем самым нарушит свои собственные планы на будущее. Можно, конечно, отдать ей половину… Потом еще Хоукинс: он включил в состав флотилии свой «Стэллион» и таким образом получил право на тридцать шесть тысяч фунтов. Но урезать его долю нельзя, отчасти потому, что он точно знает сумму своего пая, но главное потому, что Хоукинс оставался его другом и именно он порекомендовал на роль поверенного по разделению добытого добра его, Ралея, и вдруг ограбить его… но…

Хоукинс…

В его ушах вдруг явственно, как три дня назад, прозвучал рокочущий бас Хоукинса: «Ты - единственный человек в Англии, кто знает истинную цену специй, шелка и вырезанных из слоновой кости красивых штучек».

Он снова заправил табаком трубку и принялся обрабатывать первый список. Фарфор, атлас, шелк, серую амбру и ладан он оценил значительно ниже, чем они стоили в действительности. Более ходким товарам, таким, как слоновая кость и ковры, драгоценности, гвоздика и мускатный орех, он назначил их подлинные цены. Затем он распределил добро между всеми пайщиками. Когда он закончил подсчеты, согласно бумаге королеве причитались ее двадцать тысяч фунтов, но настоящая цена доли королевы, как с радостью констатировал Ралей, теперь составляла восемьдесят тысяч фунтов, то есть в четыре раза больше причитавшегося ей пая.

Плутовская, кривая улыбка на губах Ралея сделала его лицо похожим на лисью мордочку Сесила. Он налил себе вина и выпил бокал за свой острый ум.

Затем он подвинул к себе чистый лист бумаги и написал наверху: «Дартмут, двадцать восьмое сентября 1592 года» - и приступил к письму королеве. В нем он рассказал о своих трудах последних нескольких дней. Он открыл ей настоящую цену выделенных ей товаров и подробно, со всей точностью доложил о том, как он это организовал: если бы он позволил ей думать, что кто-то другой помог ей получить так много, все его усилия пропали бы даром. И в заключение он написал:

»…ни один человек до сих пор не добывал для ее величества такое огромное богатство. Если Господь Бог доставит его в качестве выкупа за меня, смею надеяться, что ее величество с ее безграничным великодушием примет его. Если ее величество не вычеркнула меня окончательно из своего сердца, я еще, уповая на ее добрый нрав, льщу себя надеждой, что искренно привязанный к ней человек не будет отторгнут ею…»

ему, старику, в голову в тот сентябрьский день.

- Если когда-нибудь доктора пропишут мне пиявки, я пошлю за вами, Блаунт, - послал он прощальный привет Блаунту, который ни на шаг все это время не отпускал от себя Ралея.

Его слова заставили Ралея задуматься, что он должен делать теперь, когда его труд окончен. Должен ли он вернуться в Тауэр? Или рискнуть и отправиться в Шерборн?

Королева уже получила его письмо и должна, должна была сменить гнев на милость. Однако если он вернется с Блаунтом в Тауэр, он там и останется, забытый и всеми покинутый. Уж лучше рискнуть.

В тот день, когда все было готово к их отъезду, за завтраком он спросил Блаунта:

- Я взял вас из Тауэра, и теперь мой долг вернуть вас в Тауэр.

Ралей рассмеялся.

- Вам придется позвать кого-нибудь себе в помощь, потому что мой труп будет достаточно тяжелым. Я уезжаю в Шерборн.

- А мне здорово достанется за то, что я отпустил вас, - с горечью заметил Блаунт.

Блаунт не улыбнулся в ответ на передразнивание Ралеем толстенького мэра Тенмора. Он был сыт по горло насмешками сэра Уолтера и его обществом.

Расстались они во дворе гостиницы «Сокол».

- Вы присматривали за мной восхитительно. Благодарю вас. Прощайте! - прокричал Ралей, садясь на коня.

Блаунт проворчал что-то и тоже сел на лошадь, чтобы скорее вернуться в Лондон и как можно злобнее доложить о своей миссии королеве. А Эссексу сказать, что Ралей гораздо опаснее, чем они считали его: у него есть такой подход к простому люду, о котором его враги могут только сожалеть.

душу, и он запел на скаку. Насмешливое упоминание о своей жене пробудило в нем былое влечение к ней. Скоро они будут вместе: восемьдесят тысяч фунтов - неплохой выкуп за двоих.

Осень шагала уже по всей стране. Из-под копыт его коня вздымались тучи сухих листьев; на фоне бледного неба желтыми всполохами горели клены. В окрестностях Шерборна буки приветствовали его красными кострами своей листвы, и он окончательно воспрянул духом. Притомившийся конь рысью одолел подъездную дорожку к дому и даже марш белых ступенек у самой двери. И когда он остановился, свершилось чудо. Дверь распахнулась, и Лиз отяжелевшей походкой, торопливо, но, соблюдая осторожность, спустилась с лестницы и кинулась в его объятия. Уолтер какое-то время крепко прижимал ее к своей груди, потом обхватил голову жены руками и внимательно заглянул ей в лицо.

- Каким чудом ты оказалась здесь?

- Меня выслали. О, Уолтер, какое счастье снова видеть тебя!

- Правда? А кто же выслал тебя?

мы вместе! Мы свободны!

- Мы вместе, и мы свободны, - повторил он с отсутствующим видом.

Королева, получив его письмо, освободила Лиз. Это, конечно, прекрасно, но (он глубокомысленно погладил свою бородку), что же получается - его свобода, свобода Лиз и Шерборн - это единственное его вознаграждение? Это было бы так похоже на королеву. Уолтер словно услышал голос Елизаветы Тюдор: «Ты хотел эту женщину - получи ее, и живи с ней, и не появляйся мне на глаза».

Ралей почувствовал на себе взгляд Лиз. Он выбросил из головы мысли, которые по сути своей были противны ей.

- Я просто ошеломлен, - сказал он в оправдание минутной рассеянности.

И Лиз, смеясь и протестуя, что, мол, их двоих нести ему слишком тяжело, забыла о промелькнувшей по его лицу тени и про свое кратковременное подозрение из-за того, что встреча оказалась не такой радостной, как она того ожидала.

Примечания

1014

…когда-то Ирод предложил Саломее. - Ирод Антипа (20 год до н. э. - 39 год н. э.), правитель Галилеи (современные территории Израиля и Палестины), предложил своей падчерице Саломее любые дары, лишь бы она не требовала головы Иоанна Крестителя, заточенного в его темнице. Но Саломея, которой Ирод обещал выполнить любое желание, настояла на своем, и Иоанн Креститель был казнен.