Калеб Уильямс.
Книга вторая. Глава V

Книга вторая

ГЛАВА V

В один из светлых промежутков, если я могу так назвать их, случившихся в этот период, к мистеру Фокленду, как к мировому судье, привели крестьянина, обвиняемого в убийстве своего односельчанина. Так как к этому времени мистер Фокленд уже приобрел репутацию человека болезненного, страдающего приступами меланхолии, то весьма вероятно, что в данном случае он не был бы призван действовать в своей официальной роли. Но двое или трое из соседних судей находились в отсутствии, и на много миль в окружности он оставался единственным. Описывая признаки болезни мистера Фокленда, я употребляю выражение - «безумие»; однако читатель отнюдь не должен думать, будто большинство тех, кому случалось встречаться с ним, считало его сумасшедшим. Правда, по временам поступки его бывали странными и необъяснимыми, но зато в другое время в нем было столько достоинства, разума и сдержанности, он так хорошо умел приказывать и заставлять уважать себя, в его поступках и обхождении было столько снисходительности, внимательности и расположения к людям, что он далеко не утратил доверия несчастных и многих других, - напротив, они громко и убежденно расхваливали его.

Я присутствовал на допросе этого крестьянина. В то самое мгновение, когда я услыхал, какое дело привело к нам эту толпу народа, у меня мелькнула неожиданная мысль. Я подумал о возможности воспользоваться этим происшествием в интересах великого следствия, которое иссушало все живые источники моей души. Этот человек привлечен к суду по обвинению в убийстве, а убийство - тот ключ, который открывает болезни доступ к рассудку мистера Фокленда. Я буду неотступно наблюдать за ним. Я прослежу все изгибы его мыслей. Очевидно, в такую минуту его тайная скорбь будет принуждена выдать себя. Несомненно, что, если я сам не совершу ошибки, я буду в состоянии на этот раз открыть, в каком положении находится его тяжба перед судом непогрешимого правосудия.

но отступить у него не было возможности. Он был явно смущен и встревожен; вряд ли он даже видел кого-нибудь. Допрос еще только начался, когда он случайно кинул взгляд в ту часть комнаты, где находился я. Тут случилось то же, что и в некоторых предшествовавших случаях: мы обменялись безмолвными взглядами, которые сказали друг другу бесконечно много. Лицо мистера Фокленда то багровело, то бледнело. Я прекрасно понимал его чувства и охотно удалился бы. Но это было невозможно: страсть слишком сильно охватила меня; я был словно пригвожден к месту. Если бы дело шло о моей собственной жизни, о жизни моего господина, даже, пожалуй, о целом народе, - не в моей власти было бы уйти оттуда.

Однако, лишь только удивление прошло, мистер Фокленд принял вид твердый и решительный и даже как будто лучше овладел собой, чем этого можно было ожидать, судя по его появлению. По всей вероятности, он и сохранил бы такой вид, если бы разыгравшаяся перед ним сцена не менялась беспрестанно. Человека, которого к нему привели, с жаром обвинял брат покойного, говоря, что убийца действовал под влиянием закоренелой злобы. Он клялся, что между обеими сторонами была давняя вражда, и в подтверждение приводил разные случаи. Он утверждал, что убийца ухватился за первую возможность отомстить и нанес первый удар и что хотя с внешней стороны борьба походила на обыкновенное состязание в боксе, но что обвиняемый подстерег минуту, чтобы нанести роковой удар, за которым и последовала мгновенная смерть его противника.

Пока обвинитель давал свои показания, обвиняемый проявлял все признаки самого мучительного волнения. То лицо его искажалось страданием и невольные слезы струились по его щекам; то испуганно и с очевидным удивлением следил он за неблагоприятным оборотом, который придавался рассказу, хотя и не выказывал желания прервать его. Я никогда не видывал человека, в наружности которого проявлялось бы меньше жестокости. Он был высок, хорошо сложен и привлекателен, выражение лица его было простодушное и благожелательное, но не глупое. Подле него стояла молодая женщина, его возлюбленная, чрезвычайно приятная на вид; взгляды ее свидетельствовали о том, как глубоко она заинтересована судьбой своего друга. Случайные зрители разделились: одни негодовали по поводу гнусности предполагаемого преступления, другие сочувствовали бедной девушке, сопровождавшей обвиняемого. Они как будто не замечали привлекательной наружности обвиняемого, пока их внимание в дальнейшем не было привлечено к ней поневоле. Что касается мистера Фокленда, то были минуты, когда он с любопытством и вдумчивостью следовал за рассказом, и другие - когда он обнаруживал какое-то внезапное изменение чувств, и это делало для него расследование невыносимым.

Когда обвиняемому предложили защищаться, он с готовностью признал, что у него не было на свете злейшего врага, чем покойный, и что раздоры с ним у него бывали действительно. Это был даже единственный его враг, и он не может объяснить, что сделало их врагами. Сам он употреблял всяческие усилия, чтобы победить его неприязнь, но тщетно. Покойный при всяком удобном случае старался досадить ему и сыграть с ним какую-нибудь злую шутку. Но он, обвиняемый, твердо решил никогда не вступать с ним в ссору, и до сегодняшнего дня это ему удавалось. Доведись ему нанести этот несчастный удар другому человеку, люди по крайней мере считали бы, что это несчастный случай, а теперь всегда будут думать, что он действовал по тайной злобе и со злым умыслом.

В действительности было так, что он пошел с девушкой на соседнюю ярмарку, и там им встретился этот человек. Покойный часто старался задеть его, и, может быть, молчание обвиняемого, которое тот объяснял трусостью, поощряло его на еще большие дерзости. Заметив, что мелкие обиды обвиняемый переносит не выходя из себя, покойный нашел уместным обратить свою грубость против молодой женщины, сопровождавшей обвиняемого. Покойный преследовал их; он старался всевозможными способами издеваться над ними, сердить их. Они безуспешно пытались избавиться от него. Молодая женщина была очень испугана. Обвиняемый стал упрекать гонителя и спросил, не стыдно ли ему поступать так жестоко, упорно запугивая женщину? Тот ответил оскорбительным тоном: «Тогда пусть женщина найдет кого-нибудь, кто будет способен ее защитить. Люди, которые полагаются на такого вора и поощряют его, ничего лучшего и не заслуживают!» Обвиняемый испробовал все способы, какие мог придумать. Наконец он больше не в силах был терпеть. Он вышел из себя и вызвал своего противника. Вызов был принят; образовался круг; он поручил одному из присутствующих позаботиться о его милой, и, к несчастью, первый же нанесенный им удар оказался роковым.

стороны было бы добрым поступком убрать его с дороги, повесив, а то его будет мучить совесть до конца его дней, и покойный, - такой, каким он лежал у его ног, бесчувственный и недвижимый, - будет постоянно преследовать его. Мысль об этом человеке, только что полном сил и жизни и через минуту поднятом с земли бездыханным трупом, - по его вине! - слишком ужасна, чтобы можно было ее вытерпеть. Он всем сердцем любит бедную девушку, которая безвинно оказалась причиной этого несчастья, но отныне вид ее будет ему невыносим, он будет влечь за собой муки ада. Одна несчастная минута убила все его надежды и превратила для него жизнь в тяжкое бремя. Сказав это, он побледнел, мускулы его лица мучительно задрожали. Он был похож на статую отчаяния.

Такова была история, выслушать которую вынужден был мистер Фокленд. Хотя эти события в большей своей части сильно отличались от тех, которые относились к приключениям, описанным в предыдущей книге, и в этой сельской стычке с обеих сторон было проявлено значительно меньше тонкости и искусства, все-таки и там и тут было много черт, представляющих достаточное сходство. В обоих случаях зверь в человеческом образе упорно преследовал человека мягкого характера, в обоих случаях жизнь этого грубияна была неожиданным и ужасным образом пресечена. Эти обстоятельства все время терзали сердце мистера Фокленда. Он то вздрагивал от удивления, то менял положение, как человек, который больше не в силах сносить то, что гнетет его. Потом он опять напрягал свои нервы, настойчиво принуждая себя к терпению. Я видел, что, в то время как мускулы его лица сохраняли строгую неподвижность, по щекам его катились слезы страдания. Он не решался обратить взгляд к той части комнаты, где находился я, и это сообщало всей его наружности натянутый вид. Но когда обвиняемый заговорил о своих чувствах и стал выражать всю глубину раскаяния в своей невольной вине, он больше не мог вынести. Он вдруг вскочил и кинулся вон из комнаты со всеми признаками ужаса и отчаяния.

Это обстоятельство не оказало существенного влияния на исход дела. Присутствовавшим пришлось прождать около получаса. Мистер Фокленд успел уже выслушать более важную часть показаний. По истечении этого промежутка времени он вызвал мистера Коллинза. Рассказ обвиняемого был подтвержден многими свидетелями, видевшими, как все случилось. Было сообщено, что мой господин заболел, и в то же время было приказано освободить обвиняемого. Однако, как я узнал впоследствии, месть брата на этом не остановилась, и он нашел других судей, более педантичных или жестоких, которые предали обвиняемого суду.

Не успело закончиться это дело, как я поспешил в сад и углубился в его самые густые заросли. Голова моя готова была разорваться. Как только я почувствовал себя достаточно далеко от всяких взоров, мысли мои вдруг стремительно излились в словах, и я воскликнул в исступлении:

- Вот кто убийца! Хоукинсы были невинны. Я в этом уверен. Голову даю на отсечение. Все открылось! Все ясно! Виновен, клянусь моей душой!

переворот. Кровь во мне кипела. Я испытывал какой-то восторг, которого не умел объяснить. Я испытывал какое-то торжество, хотя был во власти быстрой смены чувств, пылал негодованием и энергией. Среди бури и урагана страстей я как бы наслаждался восхитительным спокойствием. Не могу лучше выразить свое душевное состояние в те минуты, как сказав, что никогда в другое время я не жил такой полной жизнью.

же мне поступить после того, как я узнал то, что хотел? У меня не было желания превращаться в доносчика. Я понял, - а раньше мне это и в голову не приходило, - что можно любить убийцу, и даже, как казалось мне тогда, худшего из убийц. Я находил в высшей степени нелепым и несправедливым губить человека, обладавшего всеми данными, чтобы быть полезным, потому только, что в прошлом он совершил проступок, который, как бы его ни оценивать, не мог уже быть исправлен.

Эта мысль привела меня к другой, на которую я сначала не обратил внимания. Если бы я пожелал стать доносчиком, то все происшествие отнюдь не равнозначно было бы свидетельским показаниям, которые были бы приемлемы для суда. Что же, спрашивал я себя, если оно не будет принято во внимание уголовным трибуналом; уверен ли я, что сам я должен придавать ему значение? Помимо меня двадцать человек присутствовали при той сцене, которую я нахожу столь изобличительной. Никто из них не видел ее в таком освещении, как я. Либо они усмотрели в этом случайное и не имеющее значения обстоятельство, либо сочли его вполне объяснимым болезнью и несчастьями мистера Фокленда.. Действительно ли эта сцена дает такие решительные и веские доводы и доказательства, если, кроме меня, ни у кого не хватило проницательности, чтобы заметить их?

Однако все эти рассуждения не произвели никакого изменения в моем образе мыслей. Теперь я уже ни на минуту не мог избавиться от мысли: «Мистер Фокленд - убийца. Он виновен. Я это чувствую. Я в этом уверен». Так увлекала меня вперед непреодолимая судьба. Охватившие меня бурные ощущения, пытливость и необузданность моих мыслей как будто делали этот вывод неизбежным.

Пока я бродил по саду, произошел случай, который в то время не произвел на меня впечатления, но о котором я вспомнил, когда мысли мои приняли более спокойное направление. В то время как я произнес одно из исступленных восклицаний, считая себя вдали от людей, в небольшом от меня расстоянии промелькнула тень человека, как бы уклоняющегося от встречи со мной. Хотя я едва мог приметить его, в этой встрече было что-то, подсказавшее мне, что это - мистер Фокленд. Я содрогнулся, подумав, что он, может быть, расслышал слова моего разговора с самим собой. Но эта мысль, как ни была она тревожна, не в силах была сразу прервать ход моих размышлений. Однако последующие обстоятельства вновь пробудили во мне опасения. Я уже почти не сомневался в их основательности, когда пришло время обеда, а мистера Фокленда нигде не могли найти. Подоспел и час ужина и время ложиться спать, а положение не изменилось. Единственный вывод, который сделали из этого обстоятельства его слуги, был тот, что он отправился в одно из своих обычных меланхолических блужданий.