Критикон.
Часть вторая. Осень зрелости, ее разумная, светская философия. Кризис I. Универсальная реформа

Часть вторая. Осень зрелости, ее разумная, светская философия

Кризис I. Универсальная реформа

Ежели человек меняет свои наклонности каждые семь лет ^[202], сколь сильнее меняется его нрав в каждый из четырех возрастов! Начинает он с полужизни, мало или вовсе ничего не смысля: в детстве дремлют праздно силы его телесные, и тем паче духовные, почиют погребенные в бессмысленном ребячестве, когда он, едва отличаясь от животного, растет вместе с растениями и цветет вместе с цветами. Но приходит время, и душа, также выйдя из пеленок, начинает жить жизнью чувств, вступает в веселую юность - о чувственность, о наслажденья! - кроме удовольствий, ни о чем не мыслит тот, кто ничего не смыслит; его влечет не к утехам духа, но к усладам тела; когда еще нет вкуса, повинуются лишь своим вкусам. Наконец - и всегда поздно - приходит он к жизни разумной и человека достойной; теперь он рассуждает и бодрствует и, признав себя человеком, старается стать личностью, ценит, когда его ценят, жаждет уважения, избирает добродетель, ищет дружбы, стремится к знанию, копит познания и готовится к занятиям предметами возвышенными. Метко рассуждал тот, кто сравнил жизнь человека с потоком воды, - неуклонно, как вода, движемся все мы к смерти. Детство - улыбчивый ручей; рождается он в песках, ибо проистекает из праха и тлена тела нашего; ясный и прозрачный, струится он, радостно смеется, журчит в лад с бубенцами ветра, то воркует, то хнычет и льнет к окаймляющей его зелени. Юность, та уже несется бурным потоком, мчится, скачет, рвется ввысь и низвергается, налетает на камни, сражается с цветами, брызжет пеной, мутится и ярится. Став рекою в возрасте зрелости, воды жизни нашей текут тихие и глубокие, образуют обильные заводи, где царят покой и тишина; величаво растекаются они вширь, утучняют поля, охраняют города, обогащают провинции и много другой пользы приносят. Но увы, река под конец впадает в горькое море старости, в пучину недугов, гнущих нас в дугу. Там река теряет ширину, глубину, кротость - плывет, захлебываясь, наш прогнивший баркас, весь в пробоинах, ежеминутно сотрясаемый яростными шквалами и валами, пока не пойдет на дно с грузом своих скорбей и не канет в пучину могилы, погребенный в безмолвии забвенья вечного.

Два наши пилигрима по жизни, Критило и Андренио, стремясь увидеть высший расцвет жизни, уже очутились в Арагоне, который чужестранцы именуют «истинной Испанией»; с печалью покинули они беспечные луга юности, приветную зелень, яркие цветы и начали взбираться по крутому склону зрелости, поросшему сорняками да терниями, - одолевали целую гору трудностей. Подъем казался Андренио чересчур крутым, как всем, кто к добродетели восходит, - не бывает вершины без откоса. Бедняга пыхтел и потел, Критило подбадривал его мудрыми замечаниями и утешал тем что, хотя здесь нет цветов, зато их ждет обилие плодов, отягощающих деревья, листы на которых не только зеленые, но и бумажные. Поднялись они так высоко, что чудилось - царят над миром, стоят намного выше всего, что в нем есть.

- Что скажешь об этом новом крае? - спросил Критило. - Не чувствуешь ли, как чист здесь воздух?

- Верно, - отвечал Андренио. - Мне сдается, у нас и вид стал другой. Чудесное место, здесь можно перевести дух, обрести кров!

- Да, пора уж нам его завести.

Стали они вспоминать пройденный путь.

- Ты не забыл оставленные нами луга зеленые, луга исхоженные да измятые? Сколь низменным и жалким кажется ныне путь, нами пройденный! В сравнении с обширным краем, куда мы входим, все - ребячество. Сколь убогим и низким видится теперь нам прошлое! Сколь огромнее расстояние меж той долиной и сей вершиной! Туда вернуться - что в пропасть свергнуться. Сколько бесполезных шагов прошли мы до сих пор.

Так рассуждали они и вдруг увидели человека, весьма отличного от всех, с кем прежде встречались, - он глядел на них во все глаза, дабы все примечать, - просто смотреть теперь мало.

Приблизился он, и они убедились, что человек этот поистине сплошь утыкан глазами с ног до головы, - да глаза все собственные и все зоркие.

- Вот так глазолуп! - сказал Андренио.

- Вовсе нет, он - чудо осторожности, - ответил Критило. - Коли это человек, то не нашего века, а коли нашего, то не супруг громовержец и не пастух ^[203], нет у него ни скипетра, ни посоха. Постой, да не Аргус ли это? Но нет, тот жил в глубокой древности, ныне такой бдительности не встретишь.

- Напротив, - ответствовал чудо-человек, - времена наши таковы, что гляди в оба, да и того мало, лучше во сто глаз. Когда столько умыслов вокруг и ни один не действует прямо, нужен глаз да глаз. Помните, впредь надо и вам глядеть зорко - доселе жили вы вслепую, почти впросонок.

- Скажи, заклинаем тебя, ты, что видишь за сотню и живешь за сотню, стережешь ли ты и сейчас красавиц?

- Старая, глупая басня! - отвечал тот. - Заставить меня нести столь бессмысленный труд? Напротив, я сам их стерегусь и людей разумных остерегаю.

Изумленный Андренио, в отместку или из подражания, тоже глядел во все глаза; заметив это, Аргус сказал:

 Ты только смотришь - или видишь? Не все видят то, на что смотрят.

- Я размышляю, - отвечал Андренио, - к чему тебе столько глаз. Конечно, на лице им место - видеть происходящее; ну и на затылке - видеть прошлое; но для чего на плечах?

- Не больно ты смыслишь! - сказал Аргус. - Они-то и есть самые нужные, их больше всего ценил дон Фадрике де Толедо ^[204].

- Но для чего они?

- Чтобы человек видел, какое бремя взваливает, берет на себя, - особливо, когда в брак вступает или

в братство, когда чин получает или сан; тут надобно бремя свое ощупать, осмотреть и взвесить - по силам ли, снесут ли плечи; ведь ежели ты не Атлант, тебе ли поддерживать небосвод? А тот, другой, отнюдь не Геркулес, чего он берется держать на плечах своих весь мир? Того и гляди, все рухнет. О, когда б у всех смертных были эти глаза на плечах! Уверен, они не взваливали бы на себя безоглядно обязанности, с коими не справятся. А так они всю жизнь стонут под непосильным бременем; у одного - супружество, да без имущества; у другого - есть честь, да нечего есть; этот взялся за задачу, что принесла неудачу; тот - имеет почет, да не оберется хлопот. Я же хорошенько раскрываю эти наплечные глаза, прежде чем взвалить бремя на спину, - а открывать их позже - одно отчаяние да слезы.

- Ох, как бы мне хотелось заиметь пару этаких, - сказал Критило, - и не для того, чтобы обязанности на себя не брать, но чтобы вообще не обременять себя ничем, что омрачает жизнь и гнетет совесть!

- Признаю, что ты прав, - сказал Андренио, - и что глаза на плечах нужны, - человек рожден нести бремя. Но скажи, а вон те, на спине, для чего? Ведь спиною только прислоняешься, и тогда они закрыты?

- В том-то и суть, - ответил Аргус, - им надлежит глядеть, куда прислоняешься. Разве не знаешь, что в мире почти все опоры фальшивые, как дымоходы за ковром, - даже родители и те подводят, даже от родных братьев жди беды? Горе тому, кто на другого полагается, будь это лучший друг. Да что толковать о друзьях и братьях? На собственных детей нельзя положиться - глуп отец, что заживо себя разоряет. Недурно сказано: лучше по смерти оставить врагов, чем при жизни просить у друзей. Даже родителям не доверяй - не один отец подбросил сыновьям фальшивую кость, а сколько матерей нынче продает дочек! Дружков полк, да какой с них толк, - дружить дружи, а камень за пазухой держи: непременно подведут и оставят в грязи, куда сами же спихнули. Что с того, что в преступлении друг подставит тебе спину, ведь на плаху он не положит свою шею?

- Разумнее всего, - сказал Критило, - ни на кого не опираться, стоять одиноко, жить философом и быть счастливым.

Аргус, рассмеявшись, сказал:

- Если человек не ищет опоры, все о нем забудут, жизни не будет. В наши дни кто не опирается, того все чураются; будь ты в достоинствах гигантом, оттеснят в угол; будь ты почтеннее, чем наш епископ в Барбастро ^[205], добродетельнее, чем сам патриарх ^[206], доблестнее, чем Доминго де Эгиа ^[207], ученее, чем кардинал де Луго ^[208]

- На такие глаза я согласен, - сказал Андренио. - Но глаза на коленях? Даже не думая, отказываюсь. К чему они - лишь влачиться по земле и слепнуть от пыли?

- Слабоват у тебя умишко! - отвечал Аргус. - Нынче эти глаза - самые необходимые, самые практические, ибо самые политические. Разве не надо человеку смотреть, пред кем он склоняется, пред кем коленопреклоняется, какому кумиру служит, от кого чуда ждет? А есть идолы устарелые, чье время прошло, нынче их уже не чтят, это карты, Фортуной сброшенные. Для того и потребны эти глаза - примечать, кто вверх идет и может и тебя поднять, кто нынче в силе и может и тебе придать силы.

- А и правда, я б от них не отказался, - молвил Критило, - слышал я, в столицах очень они в цене. Вот у меня таких нет, потому нигде не пристроюсь. Губит меня прямота моя.

- Но уж одного ты не отрицай, - сказал Андренио, - на голенях глаза вовсе ни к чему, только ушибать их. На подошвах, это да, там им место, чтобы видел человек, где стоит, куда входит и выходит, какие шаги делает. А на голенях-то - какой в них толк?

 Пребольшой! Чтобы на равную ногу не становиться и не брыкаться, ежели дело имеешь с важной, вышестоящей особой. Разумный смотреть должен, с кем связался, кто перед ним, и, изучив все его повадки, не спорить ни из-за грушек, ни из-за игрушек. Будь такие глаза у некоего сына праха, не угодил бы в объятья Геркулеса, не стал бы с ним бороться, да и мятежные титаны не посмели бы восстать против испанского Юпитера ^[209]; неразумные претензии многим мозги заморочили. Поверьте мне, чтобы жизнь прожить, вооружиться надо с ног до головы, да не глазками кольчуг, но глазищами многими, да еще широко раскрытыми: глаза на ушах - различать всякую ложь да блажь; глаза на ладонях - смотреть что даешь, а пуще того - что берешь; глаза на предплечьях - не захватывать много, зато держать покрепче; глаза даже на языке - прежде чем сказать, сто раз посмотреть; глаза на груди - видеть, против чего грудью стоять; глаза на сердце - смотреть, кто тебе в сердце метит, кто его пленяет. Глаза на самих глазах - смотреть, куда глаза смотрят. Да, глаза, глаза, сто раз глаза, коли хочешь быть зорким кормчим в передовом нашем веке.

- Что ж делать человеку, - воскликнул Критило, - у которого их только пара, да и те чуть открыты, гноем залеплены, и два их человечка

в зрачках зрят все навыворот? И дать никто не даст - теперь никто ничего не дает, разве что сеньор дон Хуан Австрийский, - так не продашь ли ты нам парочку лишних?

- Что значит - лишних? - сказал Аргус. - Сколько ни смотри, все мало. Кроме того, на них нет цены - только одна: своя зеница ока.

 Но что я на этом выгадаю? - возразил Критило.

- - Премного, - отвечал Аргус. - Будешь смотреть чужими глазами, а это великое преимущество - без страсти и без обольщения, сие есть зрение истинное. Но пойдемте, обещаю вам, что прежде, нежели расстанемся, будет у вас столько же глаз, сколько у меня; они ведь прилипчивы, как и разум; с кем поведешься, от того и наберешься.

- Куда ты хочешь нас повести? - спросил Критило. - И что ты делаешь здесь, в этом конце мира, коему уготован близкий конец?

- Я страж, - отвечал тот, - у этого перевала жизни, труднодоступного и возвышенного, - путь по нему все начинают юными, а к концу становятся зрелыми мужами, но об этом не скорбят, кроме разве женщин, которые из девиц становятся матронами; горько клянут бедняжки свою судьбу и утешение находят лишь в одном - отрицать; возраст свой упорно отрицают и, хоть перевал далеко уже позади, всех уверяют, что в жизнь лишь вступают. Но- - молчок! Дамы такие речи считают грехом против учтивости и говорят: «Снесем презренье, но не хотим прозренья».

- Стало быть, ты, - сказал Критило, - страж только мужчин?

 Да, причем мужчин достойных, путников неутомимых, - гляжу, чтоб никто не протащил контрабандные товары из одной провинции в другую. Много есть запретных вещей, которые не дозволено переносить из юности в зрелость, - что в юности разрешено, здесь заказано под страхом суровой кары. Кое-кому дорого обходится ребячливость - товар никудышный, бросовый, от него и в юности нет проку, а тут за него карают позором, а иногда и лишением жизни, особливо - за склонность к наслажденьям и проказам. Дабы уберечь от этой пагубной для рода человеческого проказы, бдительные стражи обходят край, хватая тех, кто с пути сбился. Я - начальник стражи и предупреждаю вас: проверьте, не несете ли с собою чего, недостойного мужей зрелых, и ежели да - отбросьте в сторону; как я уже сказал, вещь это никчемная и вдобавок, коль обнаружат, зазорная; помните, как ни прячьте, ее найдут; из тайников сердца она сама тут же выскочит в уста и краской бросится на щеки.

Андренио сразу покраснел, и Критило, чтобы не заподозрили его сына, переменил тему, сказав:

- Право же, подъем не так крут, как мы предполагали. Воображение всегда опережает действительность. О, какие зрелые плоды тут растут!

- Да, - отвечал Аргус, - здесь все - зрелость; плодам сим не свойственна ни кислота юности, ни пресность невежества, ни горечь бесед с глупцами, ни терпкость дурного вкуса. Здесь плоды в самой поре - еще не увяли, как в старости, и уже не терпки, как в юности, но достигли благой середины.

Им часто попадались площадки для отдыха со скамьями под пышными тутовыми деревьями, листья коих, как сказал Аргус, дают целительную тень и весьма полезны, предохраняя от головной боли; Аргус сообщил, что насадили их знаменитые мудрецы, дабы облегчить утомительный путь по жизни. Но главное, часто встречались освежающие, укрепляющие дух источники знания - их создали в поте лица своего несколько выдающихся мужей, снабдив кладезями учености. Так, в одном месте путникам поднесли квинтэссенцию Сенеки, в другом - идеи Платона, в третьем - нектар Эпикура и амброзию Демокрита и многих других священных и языческих авторов; это питье не только освежало и бодрило, но делало человека личностью, выше прочих стоящей

опорой мощным стенам, однако здание не возносилось за облака, не соперничало с воздушными замками да башнями - и не блистали на нем капители, не вращались флюгера. Все оно было основательное, из тесаного камня, крепко сложено и слажено. Множество окон, обычных и слуховых, давали свободный доступ свету, но балконов да сквозных решеток не было - в позолоченных сих клетках куются злейшие ковы и размягчаются даже бронзовые сердца. Место было возвышенное, над четырьмя сторонами света царившее, всяческим светом освещаемое и просвещаемое, как то ему любо. Более всего украшали здание две широкие, всегда распахнутые двери: одна на Восток, откуда все приходим; другая - на Закат, куда все идем. Вторая казалась ложной, но она-то была самой настоящей и главной. Чрез первую входили все, из второй выходили немногие.

Сильное изумление объяло наших друзей при виде того, как менялся облик путников от входа до выхода, - совсем другими людьми становились. В этом признался некто женщине, уверявшей его: «Я - та самая», на что он ответил: «Но я - не тот». Кто, входя, улыбался, выходил, глубоко задумавшись; весельчаки становились меланхоликами; никто не смеялся, лица у всех были суровы. Ветрогоны шествовали важным шагом; драчуны шли спокойно; малодушные, что, бывало, в любом затруднении смотрели овцой, теперь смотрели в корень, ступая твердо там, где раньше спотыкались; легкомысленные становились глубокомысленными. Очень дивился Андренио этому чуду, такой неожиданной перемене.

- Погоди, - сказал он, - вон выходит человек, прямой Катон, разве не он давеча входил франт франтом?

- Он самый.

- Неужто так изменился?

 А поглядите, тот, что входил с приплясом да прискоком на французский лад, вон выходит угрюмый и важный, на лад испанский. А тот, простодушный, замечаете, каким двуличным и хитрым стал?

- Наверно, здесь обитает, - сказал Андренио, - некая Цирцея, она и преображает людей. Право, это изумительней, чем все метаморфозы Овидиевы. Смотрите, вон тот вошел слабоумным Клавдием ^[210], а выходит хитроумным Улиссом. Раньше все они двигались легко и безоглядно, а ныне шествуют степенно, в зрелом разумении.

Даже цвет лица и краски меняются, уж не те, что были в расцвете юности.

И впрямь так было. Вот вошел юнец желторотый, а вышел чернобородым; румяные становились бледными, розы - дроком; одним словом. всеменялись с ног до головы; головой уже не вертели, как винтом, из стороны в сторону, но держали ее неподвижно, будто в череп вложили фунт свинца; взор заносчивый стал спокойным; ногу теперь ставили твердо, руками не махали, на плечах лежал наглухо запахнутый плащ.

 Да тут волшебством пахнет, - повторял Андренио. - Наверняка, тут какая-то тайна, а может, люди эти все переженились, потому и выходят призадумавшись

- Нужно ли большее волшебство, - сказал Аргус, - чем три десятка за плечами? Перемена эта из-за возраста. Знайте, расстояние от одной двери до другой, хоть невелико кажется, а все ж от юнца до мужчины не меньше, чем тридцать лиг. Таков переход от юности к возрасту зрелости. У первых дверей оставляет человек вместе с молодостью капризы, легкомыслие, ветреность, непостоянство, непоседливость, смех, невнимательность, беспечность; а у второй вместе с мужественностью обретает здравый смысл, степенность, строгость, спокойствие, размеренность, терпение, внимание и заботы. Глядите, прежний пустомеля теперь цедит слова, будто аудиенцию дает. А другой, из повес повеса, выступает как человек с весом; и вон тот, у кого вместо мозгов была пробка, ныне человек солидный. А заметили вон того господина, столь осторожного в делах, сдержанного в речах? Так знайте, был он пустейшим шалопаем. Примечайте, вон тот входит легко, словно на ногах крылья; а выйдет - на ногах будто гири. Видите, сколько входит валенсийцев, и какими они выходят арагонцами? Короче, все, когда вполне обретут себя, становятся на себя непохожи: походка мерная, речь важная, взгляд мирный и примиряющий, поведение сдержанное - каждый, что твой Чумасеро ^[211].

Аргус торопил их войти, но они спросили:

- Сперва скажи, что это за непонятный дом.

- Это всеобщая Таможня Возрастов, - отвечал тот. - Сюда являются все путники по жизни и предъявляют свой товар, здесь проверяют, откуда они и куда направляются.

Порядок, весьма деятельная Храбрость и другие важные персоны. Пред ними лежала раскрытая книга расчета и разума, чему Андренио сильно удивился, как и все юноши его лет, становящиеся настоящими людьми. В это время как раз опрашивали нескольких путников, из какой земли они явились.

- Вопрос правильный, - сказал Критило, - из нее мы выходим и в нее возвращаемся.

- Да, - сказал кто-то, - зная, откуда мы пришли, лучше будем знать, куда идем.

Многие путники не могли ответить - ведь большинство неспособно дать отчет даже о самих себе. Так, когда у одного спросили, куда он идет, он ответил - куда время ведет, а у него, мол, одна забота: провести время.

- Ты его проводишь, а оно тебя изводит, - сказал председатель.

их, к превеликому прискорбию, изгнали, а не то всю жизнь они бы там пропадали, резвясь и шаля напропалую. И этих сдали в переделку вместе с ребячливыми. Некий принц сетовал на то, что стал переростком, так как его предшественник зажился, - сам он, за проказами юности, так и не подумал о том, что пора стать мужчиной; но вот, забавы кончились, и он с сокрушением увидел, что лет ему много, а ума никакого. Его послали на переделку, дабы не вздумал воцариться недорослем, что будет для него гибельно. Кое-кто заявлял, что ищет чести; многие - что ищут корысти; и очень немногие - что хотят стать личностями, зато этих все слушали с одобрением, а Критило - со вниманием.

Тут стража ввела большой отряд путников, сбившихся с пути. Их передали для обыска Вниманию и Благонравию проверить, что имеют при себе. У первого же обнаружили книги, кое-какие даже спрятанные глубоко за пазухой. Прочитали названия и объявили, что все они запрещены Здравым Смыслом и указами благоразумной Важности, ибо это романы да комедии. Путников сдали в переделку вместе с грезящими наяву, а книги велено было у тех, кто стал мужчинами, отнять и предоставить пажам да служанкам; и вообще, все виды поэзии на испанском языке, особенно бурлескную и любовную, летрильи ^[212], хакары ^[213], интермедии, всю эту буйную весеннюю зелень - зеленым юнцам на потребу. Сильно удивило всех, что сама Важность собственнолично и всерьез распорядилась, чтобы после тридцати лет никто не читал ни про себя, ни вслух чужих стихов, а тем паче своих или выдаваемых за свои, под угрозой прослыть вертопрахом, пустобрехом или виршеплетом. Поэтов же назидательных, героических, моральных и даже сатирических строгого слога разрешено было читать людям с хорошим вкусом, но не высокопоставленным, да и то в уединенной комнате, без свидетелей, просто чтоб позабавиться пустячками, - вкушая сие лакомство втайне. Очень смутился путник, у которого нашли рыцарский роман.

- Старый хлам, - сказало Внимание, - верно, из какой-то цирюльни.

«безумцам пропечатанным». Кое-кто стал просить, чтобы дозволили на досуге читать сочинения других авторов, писавших против тех, первых, и осмеивавших их бредовые вымыслы, но Благоразумие ответило: ни в коем случае, это все равно, что угодить из грязи да в болото, - критики сии тщились изгнать из мира одну глупость с помощью другой, еще похлеще. Вместо всех этих никчемных книг (да простит бог изобретателя книгопечатания!), ярмарочной брехни, утехи для невежд, путникам вручили труды Сенеки, Плутарха, Эпиктета и других, сумевших сочетать приятное с полезным.

Читатели принялись обвинять других: не менее-де праздное и еще более вредоносное занятие избрали те, кто, продувшись в пух и прах, остались на бобах да еще оправдываются, - хотели, мол, просто провести время, - словно не время провело их, словно терять время, значит его проводить. Действительно, у кого-то нашли колоду. Было велено - карты немедля сжечь из-за опасности заражения; известно, что колода доводит до колодок и цепей, что картежники проигрывают разум, доброе имя, скромность серьезность, а порой и душу. У кого нашли колоду и у всех игроков, вплоть до четвертого поколения, конфисковали имущество, дома, честь и покой - пожизненно.

Среди напряженного молчания вдруг кто-то свистнул - все присутствующие были весьма скандализованы, особенно испанцы. Стали искать невежу, им оказался француз, и был вынесен приговор - не бывать ему среди личностей. Но тут раздалось треньканье, вроде играли на гитаре, инструменте, запрещенном Благоразумием под страхом тяжких наказаний. Заслышав струнный звон, Здравый Смысл, говорят, сказал:

- Что за проказы? Мы среди людей или среди брадобреев?

Стали выяснять, кто играет, - оказалось, португалец. Все полагали, что уж его-то хорошенько приструнят, но вместо этого суд попросил его - таких ведь надо упрашивать, - сыграть какую-нибудь новую мелодию и спеть тонадилью ^[214] и впредь ни на каком инструменте не играть и не петь, однако слушать игру и пенье разрешается, ибо сие услаждает и украшает жизнь.

Такая строгая шла проверка путников-человеков, что кое-кого из подозрительных стража раздела донага. У одного нашли потрет дамы, подвешенный на перламутровой петле. Совсем бедняга сконфузился, а люди почтенные были возмущены, даже рассмотреть потрет не пожелали, лишь беглый взгляд бросили - удостовериться, кто изображен. Один из стражей сказал:

- Такой же портрет я на днях отнял у другого.

Приказали разыскать тот, и оказалось, что их целая дюжина.

- Довольно, - сказал Председатель, - одна безумица сотню сведет с ума. Изымайте эти портреты, как фальшивую монету, как многоликие дублоны ^[215].

желторотых Адонисов. Много смеха вызвал некто, появившийся с лозою в руке; выяснилось, что то не лекарь и не валенсиец, но вертопрах, и Внимание отчитало его, сказав, что лоза - символ пьянства, вывеска безмозглой головы. А другой, хоть не был невежей, ни на кого не глядел, устремив взор на собственную шляпу:

- Уж наверняка, не от смущения, - сказала Проницательность.

Заподозрив в самовлюбленности, его обыскали и нашли укрепленное на тулье зеркальце. Чем и было доказано, что это законченный безумец, преемник Нарцисса.

Но не так дивились этим двум, как другому, который лез в Катоны по строгости и даже наспех вырядился республиканцем. Осмотрели его с ног до головы и обнаружили рубчик зеленого кафтана - цвет кричащий, весьма непохвальный.

- Да, этот заслужил другие рубцы! ^[216]

Но, дабы не будоражить чернь, его тайно сплавили к толедскому нунцию ^[217] для промывки мозгов. Другого, носившего под черной сутаной щегольские панталоны с прорезями, приговорили завернуть полу да прикрепить ее ремнем, чтобы все видели его бесстыдство. Нескольким строго-настрого запретили лихо заламывать поля шляпы, разве что сидя на коне, когда всяк не в своем уме; а также носить шляпу набекрень, оставляя без покрова мозги другой половины; и еще - засматриваться на себя, хотя бы на тень свою или на ноги, - чванство никого не красит. Запрещены были перья и цветные ленты, кроме как солдатам-новичкам, что идут в поход или возвращаются из него; а все перстни велено было отдать лекарям да священникам - вторым за то, что предают земле тех, кого первые с лица земли сметают.

Наконец, служители великой Таможни Времени приступили к полной переделке всех, кто из пажей Юности становятся придворными Зрелости. Первым делом сняли с них ливрею молодости - кудри русые и золотистые - и покрыли голову волосами черными, траурно унылыми и длинными; ниспадая с висков и покрывая грудь, они символ мужественности. Итак, строго-настрого запретили носить волосы белокурые на голове и тем более вокруг рта - цвет сей постановили считать недостойным, - а также осудили всякий там пушок да завитки - людей разумных не завидки берут, но смех. Стерли с них все краски - физические, но не духовные, - не дозволяя даже покрываться краской, - и приказали всегда быть бледными, в знак многих забот. Розы щек превратились в шипы бороды. Вот таким образом переделали путников с головы до пят. Каждому навесили на уста замок, дали по глазу на ладони и второе, Янусово лицо, лапу журавля ^[218], ногу быка, ухо кошки, глаз рыси, спину верблюда, нос носорога и шкуру змеи.

 - под угрозой прослыть малыми детьми, - но любить острое, кислое и кое-что соленое. А тому, у кого нашли конфеты, велели всякий раз, как станет их есть, повязывать слюнявчик. Итак, впредь все остерегались менять артишоки на изюм и ели острые салаты. Другого застали врасплох, когда он уплетал черешни, - и тут же он стал их цвета - черешни в лицо бросились. Ему приказали сменять их на вишни. В провинции зрелости, оказывается, не запрещен и перец, он здесь ценится даже выше сахара, товара весьма ходкого, - иные подслащают им свои мысли да еще добавляют меда. Соль тоже в большом почете, кое-кто ест ее пригоршнями, но она без питательной основы не приносит пользы; многие же подсаливают туши своих творений, дабы не протухли от времени; нет лучших снадобий, чем остроты и соль, для бальзамирования книг, для защиты их от въедливых червей. Сладкое же настолько не в чести, что даже «Панегирик» Плиния ^[219] после двух-трех глотков приедается; и приторней сладкой моркови кажутся некоторые сонеты Петрарки и Боскана ^[220]; самого Тита Ливия кое-кто называет приторно-жирной ветчиной, и от нашего Суриты ^[221] многих воротит.

- Да обретет человек собственный вкус и мнение, и перестанет жить чужим умом; ведь большинству нравится то, что, как они видят, нравится другим, и хвалят они то, что, как они слышат, хвалят другие; а спроси, что замечательного в восхваляемом, ответить не смогут, живут они чужим умом и ведет их чужое мнение. Мужу зрелому подобает собственное суждение, оно дает ему право судить о самом себе; общество людей ему любезно, но он знает, что не все люди, кто людьми кажутся; ему надлежит больше размышлять, чем говорить: вести беседы с мужами сведущими - быть может, и ему удастся произнести остроту с приятным поучением, но да будет он во всем умерен, дабы не прослыть краснобаем, лиценциатом сплетен и бесплатным шутом. Ему разрешается гулять наедине с собою, размышляя и не разговаривая. Он должен любить науки, хотя бы и носил шпагу, и находить усладу в книгах, подручных наших друзьях; но пусть не заполняет полки трухой - не пристало пикаро стоять рядом с талантом возвышенным ^[222] действуя с учтивой прямотой, живя всечасно с оглядкой и больше гордясь тонкостью ума, чем стана. Пусть помнит, что знавший толк в пропорциях Евклид назначил детям точку, отрокам линию, юношам поверхность, а мужам глубину и центр.

Такова была табель наказов, как стать мужчиной, тариф духовных ценностей, статут личности; голосом не слишком зычным, но и не унылым эту табель, по просьбе Здравого Смысла, зачитало Внимание.

Затем Аргус омыл путников чудесной жидкостью, экстрактом из глаз орлиных' и рысьих, больших сердец и голов, и свершилось чудо: они не только окрепли - благоразумие сделало их более неуязвимыми, чем Роланда чары, - но вдобавок открылось у них по всему телу, с головы до ног, множество глаз, прежде залепленных неведением детства да неразумными страстями молодости. Глаз зорких и бдящих, что ничего не упустят, все заметят и приметят.

Лишь теперь дали путникам разрешение двигаться дальше, чтобы стать личностями, - и они, сперва выйдя из себя, отправились, дабы обрести себя еще прочнее. Впереди шел Аргус, но уже не вел - ибо отныне не должно звать лекаря ^[223] и искать проводника, - а просто провожал к наивысшей точке перевала, к переходу в некий иной мир; там сделали привал, дабы насладиться видом лучшим из всех, какие встречаются на жизненном пути. О многих предивных вещах, оттуда увиденных, весьма существенных и любопытных, расскажет следующий кризис.

202

Представление, что каждые семь лет меняется весь организм и характер человека, было заимствовано античными учеными из халдейской науки.

203

Намек на миф о Юпитере и нимфе Ио, которую он обратил в корову, дабы укрыться от глаз ревнивой Юноны. Однако Юнона выпросила корову себе и поставила стоглазого пастуха Аргуса ее стеречь.

204

Фадрике де Толедо, маркиз де Вильянуэва де Вальдуэса (1580 - 1634). - Блестящий военачальник, успешно сражавшийся на море с турками, англичанами, голландцами. Возвратившись из Бразилии, где изгнал голландцев из испанских владений, был пожалован многими милостями при Филиппе III и Филиппе IV, что вызвало злобу у Оливареса, и тот потребовал, чтобы Фадрике (только что женившегося) снова отправили в Бразилию. После резкого разговора с маркизом Оливарес добился у короля приказа на его арест, крупный штраф и изгнание из пределов Испании. От огорчения Фадрике вскоре скончался.

205

206

Предполагают, что речь идет о тогдашнем патриархе Индий, Алонсо Пересе де Гусман (1594 - 1676).

207

Доминго де Эгиа - житель Бильбао, отличившийся при защите города Фуэнтерабии, осажденного французами в 1638 г.

208

Кардинал де Луга.

209

По толкованию Ромеры-Наварро, на которого ссылается комментатор данного издания «Критикона», под «сыном праха» (т. е. Антеем) Грасиан подразумевает Антонио Переса (1534 - 1611), фаворита Филиппа II, который, толкнув Переса на убийство любимого секретаря дона Хуана Австрийского (1547 - 1578), побочного сына Карла V («Геркулеса»), затем сам же велел Переса арестовать и пытать по обвинению в убийстве. Пересу удалось бежать за границу, в Англию, потом во Францию, и письма его оттуда славятся как замечательный образец эпистолярного стиля. «Мятежные титаны» - восставшие против испанского владычества Нидерланды.

210

Римский император Клавдий (10 - 54) слыл человеком недалекого ума.

211

Чумасеро, Хуан (1580 - 1660) - председатель Верховного Совета Кастилии, которому во время создания «Критикона» было более 70 лет.

212

- стихотворение, состоящее из коротких строф с одинаковым рефреном.

213

Хакара - стихотворение в форме романса на сюжет известного исторического события.

214

Тонадилья  род короткой песни.

215

Дублон - старинная испанская золотая монета, чеканилась достоинством в 2 и в 4 эскудо; на ней были изображения в профиль «католической четы».

216

Т. е. от бичевания.

217

Т. е. в дом для умалишенных, основанный в Толедо в конце XV в. папским нунцием Франсиско Ортисом.

218

219

«Панегирик» Плиния - высоко ценимое Грасианом произведение Плиния Младшего, восхваляющее императора Траяна при назначении Плиния в 100 г. на должность консула. Служило в последующие века образцом для риторических похвальных слов.

220

Боскан (Хуан Боскан Альмогавер, 1490 - 1542) - испанский поэт, вводивший в испанскую поэзию элементы итальянского стихосложения, в частности 11-тисложный стих. Писал по преимуществу сонеты и пасторали.

221

Херонимо де (1512 - 1580) - арагонский хронист, автор хорошо документированных «Анналов Арагона» в 6 томах (от вторжения мавров в Испанию до 1516 г.).

222

Пикаро (плут) - здесь назван как олицетворение плутовского (пикарескного) романа, жанра чрезвычайно популярного в Испании XVII в.

223

Таково было мнение римского императора Тиберия (14 - 37), как сообщает Тацит в «Анналах» (VI, 46), но называет он возраст не 40, а 30 лет.